Текст книги "Дэниел Мартин"

Автор книги: Джон Роберт Фаулз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 58 страниц) [доступный отрывок для чтения: 21 страниц]

Нэлл была «глубоко травмирована» и не желала говорить ни о чем, кроме немедленного развода. Он тем не менее полагал, что, если я захочу сохранить семью, они с Джейн смогут уговорить ее хотя бы подождать немного, прежде чем подавать в суд. Он настаивал именно на этой линии поведения, совершенно справедливо воспользовавшись как аргументом Каро; однако он очень быстро признал, что постоянные ссоры между родителями могут повредить ребенку не меньше, чем их развод. Тут я поведал ему, под строжайшим секретом – который он, кстати говоря, сохранил, – о том, что в моей жизни были и другие женщины. Я не вдавался в детали и не называл имен, но видел, что это открытие шокировало его вдвойне – как типичного представителя английского среднего класса и как католического философа. Внешне его реакция показалась мне какой-то иезуитской: в прежние дни он постарался бы все выяснить, узнать, что вынудило меня вести себя так, а не иначе; сейчас же он, очевидно, счел более уместным повести себя как человек вполне светский.

В тот же вечер ему нужно было вернуться в Оксфорд, и уже в три часа мы расстались, еще более сдержанными и отдалившимися друг от друга. Его рассердило и расстроило как мое нежелание признать свою вину перед кем бы то ни было, кроме Каро, так и готовность принимать себя таким, каков я есть (и совсем не таким, как представлялось ему). Но тогда он этого не выказал. Возможно, я к нему несправедлив, возможно, он вполне искренне стремился сохранить объективность; однако, как ни парадоксально, эта его дипломатичность лишь заставила меня пожалеть, что мы не были более резки друг с другом. Я решил, что он играет в священника. Что он в глубине души предал меня анафеме и вежливость его предназначалась человеку уже приговоренному, а не тому, кто мог бы оказаться и невиновным. Вообще-то беда была в том, что я по-прежнему ценил его суждения, а он полагал, что я их теперь презираю. Я пытаюсь объяснить то, что случилось потом.

Меня бросало от одного настроения к другому: временами мне было совершенно наплевать, но порой – правда, значительно реже – я жалел о том, что отрезал себя от их мира. Я не тосковал о Нэлл, просто иногда, в чисто бытовом отношении, мне ее недоставало. Но вскоре ко мне переехала Андреа, и даже это перестало меня заботить. Я, разумеется, скучал о Каро – позорно мало, должен признаться; главной потерей, как я понимаю, оказалась утрата Энтони и Джейн. Это многое объяснило мне, в частности, почему я с самого начала решил жениться на Нэлл, но нисколько не помогло – как это у Лэнгленда136136
  Уильям Лэнгленд (ок. 1330 – ок. 1386) – английский поэт, автор поэмы «Петр-пахарь» (1367-1370).


[Закрыть] говорится: любовь невесомее липового листка, пронзительнее острия иглы? – избавиться от ощущения отторгнутости.

Мы с Энтони расстались, как бы договорившись, что следующий ход – мой. Проходили недели, а я так ничего и не предпринимал. Не стану притворяться, что в этом виновата Андреа: она не была собственницей, не претендовала на совместное будущее. Но это ее достоинство вовсе не делало возвращение к Нэлл более привлекательным. В конце концов следующий ход сделала Нэлл: я получил письмо от ее адвоката. Я не стал опротестовывать иск. На суде Нэлл была неприступно-холодна – она пришла одна, без Энтони и Джейн – и, кажется, за все время ни разу на меня не взглянула. Я же если и смотрел на нее, то почти исключительно из любопытства. Казалось, она – персонаж из прошлого, героиня давно забытой пьесы. Я намеревался поговорить с Нэлл после суда, расспросить о Каро, заключить хотя бы перемирие теперь, когда мы навсегда расстались; но первая же моя попытка была пресечена в корне. До разговора дело просто не дошло. Я не требовал разрешения видеться с дочерью, пока дребезжала машина правосудия, но теперь получил судебное постановление и мог воспользоваться им официально. Каро отпраздновала свой третий день рождения, и мне хотелось ее повидать. Я написал Энтони и спросил, что мне следует для этого сделать. Через некоторое время мы договорились, что я приеду в Уитем. Нэлл не будет дома.

И вот в один прекрасный день я приехал на машине в Уитем и обнаружил, что Энтони тоже не пожелал со мной встретиться. Дверь отворила Джейн. Дома были ее двое детей и Каро; Джейн весьма умело пользовалась их присутствием как щитом, чтобы оградить нашу встречу от любого проявления эмоций: я не увидел ничего, кроме отчуждения и холодной вежливости. Она объяснила, что в полдень Энтони консультирует студентов и потом будет весь день занят, а Уитем слишком далеко от университета, чтобы ехать домой обедать. Я осознал свое поражение задолго до отъезда. Любая моя попытка отойти от разговора о тривиальных или сиюминутных сюжетах пресекалась. Она что, полагает – вина целиком и полностью моя? Это мне судить. Но ведь должна же она иметь собственное мнение? Что толку говорить об этом? Ни малейшего намека на тот летний день в Оксфорде, на наше прошлое. Соблазн заговорить об этом был поистине велик, но я знал – ничего, кроме резкого отпора, я не получу. Я неправильно воспользовался нашим прошлым, я повел себя недостойно. Мне оставалось лишь вынашивать обиду: какая гротескная несправедливость – винить меня за грех, который она же первая научила меня совершить! Как будто я изменил вовсе не Нэлл, а прежде всего – ей самой. Я понимал: она играет, не может быть она такой холодной и собранной на самом деле, только делает вид; но даже втайне она не испытывала смущения, это и раздражало меня больше всего. Ведет себя как героиня Джейн Остен, какая-нибудь Фанни Прайс137137
  Джейн Остен (1775-1817) – английская писательница, чьи произведения снова вошли в моду в середине XX в. Фанни Прайс – героиня ее романа «Мэнсфилд-парк» (1814).


[Закрыть], ни на минуту не усомнившаяся, что живет в полном соответствии с традициями высокой морали, и не способная понять, что другие не следуют этим традициям не просто потому, что им постыдно недостает хорошего вкуса.

Я кое-что выяснил об Энтони и Джейн – они подыскивают себе дом в Лондоне; и о Нэлл. Она вроде бы нашла работу на полставки – составлять каталог поступлений в библиотеке Института Тейлора138138
  Институт Тейлора (при Оксфордском университете) – институт иностранных языков, основан в 1845 г.; имеет большую библиотеку иностранной литературы.


[Закрыть] – и, если им удастся найти достаточно просторный дом, может быть, займет квартиру в их доме. Интересно, неужели Энтони и вправду согласится на это? Я прекрасно помнил, как неприязненно он в свое время относился к Нэлл, тщательно это скрывая. Но спросить я не решился. Мне просто сообщили несколько фактов, умолчав о том, что крылось за ними в реальности. После еды Джейн отправилась за покупками, забрав с собой двух своих детей: оставила меня побыть часок наедине с дочерью. Час этот тянулся бесконечно: я остался один на один с девочкой, для которой уже стал чужим, в доме, где допускалось лишь мое физическое присутствие, да и то изредка. Зазвонил телефон, но я не взял трубку. Это, должно быть, Энтони звонил, сказала, возвратившись из города, Джейн. Я попытался вызвать ее сочувствие, пожаловавшись на то, как трудно мне было развлечь Каро; Джейн ответила, что дети, мол, живут сегодняшним днем и стараются в нем удержаться; потом добавила: «Должна признаться, все мы считаем – чем реже ты сейчас будешь видеться с Каро, тем лучше. Нам надо исходить из того, насколько Каро в тебе нуждается, а не ты в ней». В заключение она сказала: «Думаю, наступит день, и она сама будет искать встреч с тобой». Последние ее слова были самыми добрыми из всего, что я тогда услышал.

Если меня и озадачила ее манера разговаривать со мной, то еще больше я был смущен психологически. Из нас четверых мы с нею изменились сильнее всего, но в диаметрально противоположных направлениях. Казалось, весь ее былой задор, вспышки озорства, откровенности, интуитивного сочувствия и тепла угасли. Свою жизнь с Андреа я находил необычайно приятной: у нас не бывало скандалов, хотя мы часто по-дружески спорили, что избавляло наше совместное существование от приторности. Андреа прекрасно готовила, была хороша в постели, к работе моей относилась с величайшей тактичностью; каждое утро она уходила по своим делам, возвращалась к вечеру и помогала мне в моих, если я этого хотел, или рассказывала последние киношные сплетни, если мне хотелось их послушать. Кроме того, культура была для нее словно наркотик, она упивалась ею скорее на европейский континентальный, чем на английский манер. За один месяц с Андреа я посещал больше выставок и концертов, чем прежде с Нэлл за целый год. И, несмотря на все это, я уезжал из Уитема с чувством сожаления, что не женился на Джейн. Это необъяснимо. Ведь в тот день я ее просто ненавидел. И внешне, и внутренне я чувствовал себя глубоко униженным; я говорил себе, что Энтони превратил ее в холодную и бесчувственную ханжу. Никогда больше, решил я, не стану видеться с Каро в таких условиях (и выполнил это решение: отныне мы виделись где-нибудь в Оксфорде, а не то Нэлл привозила ее в Лондон).

Дома я все это описал Андреа в самых саркастических тонах: слишком уж саркастических, заметила она чуть погодя. Я чувствовал себя отторгнутым, падшим, словно Люцифер. Вслед за ним я готов был воскликнуть: «Взойду на небо, выше звезд Божиих вознесу престол жом…»139139
  «Взойду на небо, выше звезд Божиих вознесу престол мой…» – Книга пророка Исайи, 14, 13.


[Закрыть] – и вознес его среди звезд Голливуда. Это чувство не раз возникало и в последующие годы: пустое тщеславие, маскирующее справедливость изгнания.

Но мой главный грех мне еще только предстояло совершить, хотя замыслил я это задолго до визита в Уитем. Извинить совершенное мной абсолютно нечем, то есть это я сейчас так думаю. А в то время я видел для этого достаточно причин: необходимо было проанализировать случившееся, очиститься от скверны, исторгнуть ее из себя; убежденность, что мой взгляд на сложившуюся вовсе не оригинальную ситуацию мог оказаться свежим по своей глубине и откровенности, мог послужить на пользу другим. Оправданием от противного могло бы послужить и то, что киносценарный бизнес, с его заранее готовыми темами, уже породил во мне интеллектуальную леность, ослабил изобретательность. Я начал писать пьесу, старательно замаскировав всех ее героев, и такими они и оставались до конца там, где речь шла о биографиях и мелких деталях. Энтони у меня стал школьным учителем где-то в Западной Англии, себя я изобразил молодым художником, делающим успехи, Джейн и Нэлл – школьными подружками, а не сестрами. Энтони я наделил чертами молодого Тартюфа, ханжи-чиновника, Джейн получилась бессловесно-покорной женой, а Нэлл мне пришлось, против собственного желания, польстить – ради драматической интриги: она «искренне» разрывалась между искусством и условностями, вынужденная решать – простить ли мужу измену, на чем и строилось все действие пьесы.

Некоторые ее ссоры с мужем-художником были почти дословно списаны с наших реальных скандалов, а заключительная сцена с Энтони – персонажем пьесы, где он с неописуемым лицемерием и самодовольством оправдывает свое вмешательство в жизнь лишившегося жены художника, была – Энтони реальный не мог сразу же не распознать этого – явной пародией на нашу первую встречу после того, как Нэлл от меня ушла. Драматургически это была одна из самых удачных сцен в неудачной, в общем-то, пьесе, и это лишь усугубило ее оскорбительность. Тут впервые меня подвела Андреа, позволив сочувствию ко мне затуманить ее обычно ясный взгляд на то, что на самом деле годится, а что – нет. Однако я сильно сомневаюсь, что ей удалось бы меня остановить: я был безрассуден в стремлении показать им всем, что я в действительности чувствую; но важно было не только это – пусть знают, что у меня гораздо больше возможностей взять публичный реванш, чем они думают.

Пьеса получила весьма сдержанные отзывы. Критики сожалели, что школьный учитель и его жена выглядят карикатурно, вся пьеса статична, а сюжет слишком однолинеен. Одна-две статьи, включая выволочку от Барни, были откровенно враждебными. Но рецензия, которой я ожидал со страхом и вожделением, как новичок-террорист ждет результатов взрыва своей первой бомбы, пришла раньше всех. К несчастью (я этого не желал, но и предотвратить не мог), в списке гастрольных поездок театра, поставившего пьесу, был и Оксфорд. Я сохранил письмо, датированное 9 января 1957 года.

Дэниел!

Два дня назад здесь, в Оксфорде, мы с Джейн посмотрели твоих «Победителей». Я думаю, что название пьесы сюда не годится. Нам кажется, это – поражение, попрание всякой человеческой порядочности. Речь не просто о том, что пьеса – злобная карикатура на наши истинные отношения, которую ты счел возможным выставить на всеобщее обозрение; не о том, что, как ты понимаешь, очень многие легко догадаются или подумают, что догадались, чьи имена скрываются под столь неудачным (боюсь, намеренно неудачным) камуфляжем; и даже не о том, что ты, непонятно почему, счел возможным излить свою желчь на Джейн и на меня, да еще за то, в чем, как ты знаешь, мы ни сном ни духом не виноваты. Больше всего меня потрясло, что ты явно желал продемонстрировать, что не несешь ответственности за свои поступки и что вина за твою неспособность сохранить верность Нэлл целиком лежит на пей и на нас с Джейн. Это свидетельствует о таком извращенном восприятии морали (я пишу это не как католик и не как философ, а просто как человек, когда-то считавшийся твоим близким другом), что мое письмо скорее всего никак тебя не затронет. Боюсь, теперь у меня появились основания усомниться, осталась ли в тебе хоть капля порядочности и способности к честной самооценке.

Разумеется, искусство должно основываться на реальной жизни; и, разумеется, значительная его часть неминуемо уходит корнями в жизненный опыт художника; попятно также, что какой-то своей частью этот опыт может оправдать стремление художника к публично осуществляемой мести. Непонятно мне только, как художник, обладающий мало-мальским чувством ответственности, может использовать свое искусство для того, чтобы возложить собственную очевидную вину, да к тому же еще с такой обстоятельностью, на людей совершенно невиновных. Даже если бы мы с Джейн не были католиками, с присущими католикам взглядами на сущность брака, предположение, что мы могли подговаривать Нэлл уйти от тебя, было бы смехотворным. На самом деле паши советы, вплоть до самого развода, были совершенно противоположны тем злобным инсинуациям и недостойным целям, которые ты нам приписываешь, притворяясь, что сам веришь в это. Что же до тайных мотивов, на которые ты намекаешь в одной из сцен (влюбленность пошляка-учителя – то бишь меня – в жену художника), это лишь еще раз доказывает твое возмутительное пристрастие к извращению реальности. Ты глубоко ошибаешься, полагая, что я завидую твоей успешной карьере. Даже если бы и были у меня склонности или намерения в этом плане, я без сожаления отказался бы от них, увидев, как пагубно эта карьера повлияла на твой характер.

Мы с Джейн вопрошали свою совесть, стараясь попять, в чем наша вина, обдумали свои поступки, все свое поведение в последнее время, и все же не смогли попять, чем заслужили такое. Чувство гнева уже прошло, осталось лишь чувство жалости. Не знаю, может быть, к этому вынудил тебя твой теперешний образ жизни, но нам кажется, что где-то когда-то ты сам выбрал негодный путь. Невозможно поверить, что в глубине души ты не понимаешь, что сотворил, и что когда-нибудь, когда ты придешь в себя, ты не пожалеешь горько о том, что написал такой по-детски мстительный пасквиль.

Мы не можем отплатить тебе той же монетой, не можем ответить публично или привлечь тебя к суду за клевету; мы можем лишь страдать молча. Это ты тоже понимал с самого начала. А что, по-твоему, сможем мы сказать Кэролайн и собственным детям, когда, повзрослев, они сумеют прочесть и понять твою пьесу? «Гению все простительно»? Это утверждение, и прежде сомнительное, остается таким и по сей день. Да я и не полагаю, что ты подпадаешь под эту категорию.

Отвечать па это письмо не нужно. Не нужно пи извинений, ни оправданий. Я сообщил Нэлл, что с этого момента ни Джейн, ни я ни в коем случае не согласимся выступать посредниками между вами и не станем предоставлять свой дом для твоих встреч с дочерью. Отныне будь добр по этому поводу обращаться к адвокату Нэлл. Очевидно, своей пьесой ты и хотел вынудить пас к этому – иначе расцепить твой поступок мы не можем. Нам ясно, что мы для тебя больше не существуем; с этих пор и ты больше не существуешь для нас.

Письмо было написано от руки и подписано полным именем. Я сразу же передал его Андреа – мы как раз завтракали – и внимательно вглядывался в ее лицо, пока она читала. Оно было совершенно бесстрастным, когда она наконец подняла на меня глаза:

– Ты удивлен?

– Пожалуй, нет.

– Будешь отвечать?

Что толку? Он глух, как камень. – Андреа снова взглянула на письмо. – Разумеется, они «поддерживали линию партии», выступая за прочность семьи. Но я голову готов прозакладывать – они всячески давали Нэлл понять, что обо мне думают на самом Деле. – Андреа все еще разглядывала письмо, словно оно убеждало ее гораздо больше, чем я. – Да он небось упивался каждым словом, сочиняя эту обличительную проповедь. На злобу дня.

– Почему «на злобу дня»?

– Так ведь Пепельная Среда140140
  Пепельная Среда – день покаяния, первый день Великого поста в Англиканской церкви. Название происходит от обычая помечать пеплом лбы кающихся грешников.


[Закрыть]! Божие проклятие на головы грешников.

И тут я рассказал ей про Джейн: мне так отчаянно хотелось, чтобы хоть один человек оказался на моей стороне. В результате часть грехов была мне отпущена; со временем, так как мы часто вместе рассуждали об этом, я получил и почти полное их отпущение, во всяком случае, что касается Андреа. Я думаю, «двуличие» Джейн она каким-то образом соотнесла с тем, как ее муж-католик использовал свою веру для оправдания собственного чудовищного эгоцентризма.

Вот уже много лет я знаю, что Энтони был прав. Ничего иного я тогда не заслуживал, тем более что он ведь не знал, что произошло между мной и Джейн. И лишь два года назад я решился поговорить с Каро о том, почему написал эту злосчастную пьесу; разговор оказался весьма полезным – как потому, что я смог доказать самому себе, что стал достаточно объективен, так и потому, что открыл доступ в дотоле запретную зону наших отношений.

«Победители» погубили не только нашу дружбу. После этой пьесы я написал еще две, но ни в одну из них не смог вложить душу. Не только род человеческий не переносит избытка реальности.

Catastasis141141
  Catastasis – термин античной поэтики: разрешение, упорядочение (конфликта). Кроме того, это слово означает «аудиенция» (греч.).


[Закрыть]

Смешно и говорить о чувстве отчужденности в первые минуты встречи с тем, кто столько лет прожил в отчуждении от тебя, и тем не менее именно это Дэн и чувствовал сейчас, общаясь с Джейн. Ощущение неловкости не оставило его и когда они подъехали к больнице. Джейн выключила зажигание и достала из-под приборного щитка книгу. С минуту подержала ее на коленях.

– Я провожу тебя наверх, Дэн. Но Энтони хочет поговорить с тобой наедине. – Она не взглянула на него, но, видимо, почувствовала, что он растерялся. Воображение снова сыграло с ним злую шутку – он ведь уже представлял себе: вот Энтони лежит в постели, а они с Джейн сидят по обе стороны кровати… Так началось бы восстановление былой дружбы, праздник воссоединения, возвращение прошлого.

– Тогда давай встретимся прямо в ресторане. Я возьму такси или как-нибудь иначе доберусь.

– Да нет, зачем же… – Она подняла с колен книгу, показывая, что приготовилась ждать. Потом отвернулась и открыла дверь, предупреждая возражения. «Интересно, почему она раньше об этом не сказала», – подумал он. Что-то здесь ее явно смущало, как и само его присутствие. Пока они шли от стоянки ко входу, она говорила, чуть слишком обстоятельно, о том, как хорошо поставлено дело в этой больнице. А Дэн все больше чувствовал себя солдатом-новобранцем, отправленным в бой без надлежащих инструкций.

Они вошли в лифт и поднялись на четвертый этаж. Прошли по коридору в холл, образованный пересечением нескольких таких же коридоров. Здесь у столика сидела сестра, что-то писала. Когда Джейн направилась к ней, та подняла голову и, узнав ее, улыбнулась и что-то сказала; Дэн не расслышал, что именно. Джейн нужно было пойти к Энтони первой – предупредить, что приехал Дэн. Он глядел ей вслед, пока она удалялась по одному из боковых проходов. Мимо прошли двое мужчин в больничных халатах, обсуждая шахматную партию. Очень хотелось курить, но над столиком сестры висел знак, запрещающий курение. Сестра снова принялась за свою писанину. И снова Дэн в уме репетировал, что скажет, зная заранее, что скорее всего скажет что-то совсем другое; он разглядывал доску объявлений, совершенно не осознавая, о чем говорят прикрепленные к ней листки бумаги. В душе нелепым эхом отозвалось воспоминание о мучительном ожидании в школьном коридоре перед кабинетом директора… Он уже жалел, что приехал. В сценарий он такую сцену пи за что бы не включил. Тут он услышал, что его зовет Джейн.

Дэн пошел следом за ней по боковому проходу. Джейп остановилась за несколько шагов от двери, распахнутой в самом его конце.

– Тебе сюда.

– Хорошо.

– Не переборщи с сочувствием. Не помогает.

– Постараюсь.

Джейн помолчала в замешательстве.

– Ну, я тебя здесь оставлю…

Она все еще колебалась, словно чувствовала – следовало бы еще что-то сказать. Но вот она улыбнулась какой-то вымученной, формальной улыбкой, как бы давая понять, что сделала свое дело, передала ношу в другие руки, и пошла прочь – в простор холла, где скрещивались больничные коридоры.

Энтони вовсе не лежал в постели: он сидел в кресле-каталке у окна; рядом с окном закрытая стеклянная дверь вела на небольшой балкон. Исхудавший человек в синем шелковом халате, укрытый от пояса зеленым шотландским пледом. Потрясло Дэна его лицо, оно неузнаваемо изменилось. Энтони всегда выглядел несколько старше своих лет – они ведь были ровесники, – но теперь ему можно было дать все шестьдесят. Волосы его были по-прежнему густы, но, раньше времени поседев, стали совсем белыми. Впалые щеки пожелтели. Энтони выглядел утомленным и отдаленно напоминал другого, гораздо более знаменитого Энтони – Идена142142
  Энтони Иден (1897-1977) – британский государственный деятель, министр иностранных дел (1935-1938, 1940-1945, 1951-1955), затем – премьер-министр (1955-1957).


[Закрыть]; только глаза и улыбка подтверждали, что перед Дэном тот самый человек, которого когда-то он знал так близко. Не произнося ни слова, Дэн прошел через комнату к умирающему и пожал протянутую ему руку Энтони задержал ладонь Дэна в своей. Несколько секунд молчания, взаимно переживаемое чувство, мгновенное осознание близости – все, чего так недоставало в общении с женщиной, оставшейся снаружи.

– Чувствую себя несносным капризулей.

– Ерунда.

– Такой путь пришлось проделать!

– Мне все равно нужно было возвращаться. Никаких проблем.

Энтони пытливо вглядывался в глаза Дэна.

– Фантастика – видеть тебя снова, Дэн. Отвратительное слово, но на этот раз оно точно соответствует действительности.

– Я мог бы найти слова и похуже. Или более грустные.

Больной с усмешкой пожал плечами:

– Начинаю извиняться перед всеми подряд. – Он вдруг заговорил неестественно театральным тоном: – «Послушайте, мне ужасно жаль, что приходится говорить об этом, но, как я понимаю, мне конец». Абсурд. – Энтони улыбнулся. – Мы становимся невероятно тщеславны, Дэн. Принимаем сочувствие как нечто само собою разумеющееся. – Он сделал жест рукой. – А сейчас выпей-ка хересу. И извини, что не могу выпить с тобой.

Дэну вовсе не хотелось выпить, да и хереса он не пил уже много лет, но он чувствовал себя неловко, стоя перед Энтони. На столике у двери он увидел поднос с бутылкой «Амонтильядо» и бокалами. Комната была небольшая, но здесь были цветы, книги; над кроватью висела дешевая репродукция картины Мантеньи «Святой Себастьян»143143
  Апдреа Маятенья (1431 – 1506) – итальянский художник Раннего Возрождения, живописец и гравер. Святой Себастьян – римский солдат, казненный за веру в III в. н. э., впоследствии канонизированный. На картине он изображен в момент казни, пронзенный стрелами. Его муки символизируют победу духа над физическими страданиями и смертью.


[Закрыть]. Вряд ли это сотрудники больницы повесили здесь картину. В таком намерении было бы гораздо больше сардонического, чем вдохновляющего. Он открыл бутылку и наполнил бокал.

– Джейн позаботилась о тебе?

– Я собираюсь пригласить ее в ресторан – пообедать. Если ты не против.

– Она будет в восторге.

Дэн повернулся к Энтони и сделал еще одну попытку:

– Энтони, я получил строжайшие инструкции не…

– Так изволь их выполнять. – Оба улыбнулись этой прежней язвительности, – Я теперь не испытываю особых болей. Остаюсь в больнице, чтобы избавить Джейн от лишних утомительных забот. Я бываю подчас весьма неделикатен. На клеточном уровне.

– Ну хорошо. Я только…

– То, что ты здесь, говорит гораздо лучше слов. Даже при твоем великолепном умении ими пользоваться. – Энтони говорил по-прежнему быстро, лишь паузы между фразами длились чуть дольше обычного, вот и вся разница.

Дэн поднял бокал:

– Ну что ж – за наше чудесное прошлое.

– Аминь. Теперь иди сюда и сядь рядом.

В палате был еще один стул – металлический, с пластиковым сиденьем; усевшись, Дэн оказался чуть выше Энтони. Энтони наблюдал за ним пристально, почти жадно, губы его улыбались, руки он засунул в карманы халата. Это обескураживало: в тот первый момент проявилось гораздо больше искреннего чувства, взаимопонимания, чем за целый час пребывания с Джейн. Во всяком случае, хотя бы одно из опасений Дэна оказалось напрасным. Но он понял значение улыбки Энтони из того, что за нею последовало. Улыбка застыла на лице, все больше и больше превращаясь в маску; то же происходило и с улыбкой Дэна, хотя, видимо, по другим причинам. Глаза Энтони сохранили прямоту, всегдашнее странно упорное стремление глядеть в глаза собеседнику. Взгляд был скептическим, но глаза лихорадочно горели, будто в мозгу глядящего пылало последнее темное пламя.

– Ну и как там реальный мир?

– Как всегда, ирреален.

– Никаких сожалений?

– Сожалениям несть числа.

– Не из-за карьеры, разумеется. Ты ведь достиг исключительных успехов.

– В мире кино это и есть prima facie, свидетельство вечного проклятия.

Улыбка Энтони на мгновение опять стала искренней.

– Ну-ну. Нам твои фильмы понравились. Те, что удалось посмотреть.

– Есть один-два, за которые не приходится краснеть. Но денег я заработал гораздо больше, чем самоуважения.

– А теперь ты обзавелся еще и собственным пристанищем? В родных местах? К тому же совершенно очаровательным? Каро нам говорила.

– Всего лишь небольшая ферма. Я там почти не бываю.

– Орхидейные места?

Он прямо-таки выпалил эту фразу, словно вдруг вспомнил давно забытую шутку.

– На одном лугу встречаются ремнелепестники. Довольно много. Есть вполне симпатичная колония spiralis144144
  Spiralis – спирантес спиральный, травянистое растение семейства орхидных.


[Закрыть]. Правда, ее трудно от овец уберечь. Ранние венерины башмачки. Пурпурные. Вот, пожалуй, и все.

– А ты знаешь, aestivalis145145
  Aestivalis – название орхидеи (лат.).


[Закрыть] снова появились недалеко от Нью-Фореста!

– Понятия не имею.

– Чудеса, да и только. – Он словно поддразнивал Дэна, подкалывал, как бы приглашая пофехтовать. – Помнишь, как мы когда-то гонялись за журавлем в небе?

Они тогда отправились в Нью-Гэмпшир в поисках неуловимой летней орхидеи с нежным названием «девичий локон», одной из самых редких в Британии. Долгий конец недели, дни, напоенные лазурью, бесконечные попытки продраться сквозь болотные заросли и густые травы лугов – и ни следа орхидей.

– Еще бы.

– Но ты, видимо, утратил ко всему этому интерес?

– Да нет. Ботанизирую понемножку. Когда там бываю.

– В Уотлингтоне мне тебя недоставало. Никто не мог так…

Он улыбнулся, как бы допуская, что сказал глупость. Дэн понял – Энтони хочет снять напряженность, облегчить общение; но в то же время он не сводил с Дэна глаз, пытаясь уяснить, каким же он стал теперь, как перейти к тому, о чем он действительно собирался с ним говорить.

Дэн рассматривал свой бокал с хересом.

– Мне недоставало тебя гораздо чаще, Энтони. Наконец-то и Энтони опустил глаза.

– Понимаю. Наступило молчание.

– Я только что сказал Джейн – я давно понял, что мне следует во всем, что произошло, винить лишь себя самого.

Энтони все молчал. Потом улыбнулся:

– Слава Богу, что я не пошел в юристы. – Дэн устремил на него вопрошающий взгляд. – Говорят, у судей девять десятых таланта составляет умение правильно вынести приговор. Сомневаюсь, что хоть в малой мере обладаю этим умением.

– И напрасно. Тот приговор я вполне заслужил.

Энтони пристально изучал Дэна, буквально впиваясь в него взглядом.

– Еще одно неверное умозаключение. На основе кажимостей. Дэн покачал головой:

– Уж это-то я имел время обдумать.

Энтони вгляделся в его лицо, потом опустил глаза; пальцы его теребили зеленую ткань пледа.

– Дэн, у меня, к сожалению, мало времени… Скоро придут делать укол на ночь.

– Завтра я опять приду. Буду приходить, когда захочешь… Обреченный кивнул, но видно было – его обуревает нетерпение.

– Я заставил тебя проделать это невероятное путешествие не ради пустой болтовни.

– Дорогой мой, если ты и заставил меня что-то сделать, так это лишь пожалеть, что такое могло произойти между нами.

Но Энтони все колебался. Дэна мучило сознание, что и сам он оказался не таким, каким его представляли, может быть, просто что-то в нем постарело, а то и вовсе атрофировалось, что-то такое, что до сих пор мальчишкой жило, не притупляясь, в этом умирающем профессоре, пальцы которого снова принялись за плед, прилаживая линию узора к очертаниям укрытых пледом ног. Руки его были болезненно-белы.

– Прежде всего хочу тебя заверить, Дэн, что облегчение собственной моей совести играет сугубо второстепенную роль в том, что я собираюсь сказать тебе, и вовсе не ради этого я просил тебя приехать. Когда мне впервые все сказали, я очень испугался. Горько? Не то слово. То, что потратил большую часть жизни на лингвистические изыскания и теорию этики, не помогает ни черта, когда дело доходит до этого. – Он взглянул на Дэна с невеселой улыбкой. – И вера, и теология здесь тоже бессильны. Поначалу тебя одолевает сокрушительное чувство несправедливости. Только это. Несправедливость!.. Бога ли, природы – не имеет значения. Теряешь способность думать о прошлом – только о будущем, которого тебе уже никогда не увидеть. Но такое состояние ума приносит столько страданий и настолько бессмысленно, что человек вынужден… или, во всяком случае, я был вынужден искать какой-то рациональный выход. Рациональным выходом в моем случае была попытка честно оценить собственную жизнь – работу, женитьбу и жизнь с Джейн, все… Я попытался подбить точный баланс. Это означало пересмотр многого такого, о чем я очень старался – и вполне успешно, надо сказать – большую часть времени просто не думать. А пересмотрев все это, решить – нельзя ли все-таки что-то по этому поводу сделать. Ты меня слушаешь?

– Конечно. Но тебе не стоит…

Не надо, прошу тебя. Дай мне закончить. – Он скрестил на груди руки. – Еще одно представление, от которого надо отрешиться, – это мысль о воздаянии. Я согрешил, и вот я умираю. Здесь, в больнице, они всё об этом знают. Очень убедительно объясняют, что карцинома – или, во всяком случае, тот ее вид, что у меня, – просто злосчастная случайность. Правда, они не столь убедительны, если речь идет о необходимости воздаяния в принципе. Остается лишь утешаться пословицами да поговорками вроде «нет худа без добра»… «Добро» в данном случае, как ты понимаешь, целиком и полностью зависит от того, кому худо. Юмор здесь, между прочим, тоже присутствует: я замечаю, что мое стремление творить добро растет в прямой пропорции к возрастающей неспособности делать что бы то ни было, кроме как думать о том, чтобы творить добро. – Оба осторожно улыбнулись, все еще не вполне доверяясь друг другу. – Я вовсе не упиваюсь самообличениями перед… пред вечным престолом. Смею сказать, у меня набралось достаточно лицензионных свидетельств, чтобы убедить святого Петра. Но мысль о существовании таможенного и акцизного контроля на Небесах всегда казалась нам не такой уж правдоподобной, верно?