Текст книги "Все горят в аду"

Автор книги: Джон Ридли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

Джон Ридли
Все горят в аду

Общий вид, как говорят мальчики, деградировавшего общества, крайне лицемерного даже в своем идеализме, – претенциозность, дутый энтузиазм, непрерывное пьянство и разврат, вечная грызня из-за денег, определяющих все и вся, чванливые бонзы с их, как правило, полной неспособностью довести что-либо до конца, постоянным страхом потерять свои баснословные богатства и впасть в ничтожество, в котором они всегда и пребывали, гнусный мухлеж, весь чертов бардак этого мира.

Рэймонд Чэндлер в письме от 12 января 1946 года

Альфреду А. Кнопфу

* * *

Этот роман – художественное произведение. Любые сходства между подлецами героями и реальными выродками, населяющими город, который я ненавижу больше, чем раковые опухоли, совершенно случайны. Любой претендующий на роль прототипа какого-либо из героев романа страдает латентным параноидальным расстройством в тяжелой форме, требующим немедленного вмешательства специалистов.

* * *

«Голливуд» [1]1
  Голливуд – один из знаменитых символов американской кинопромышленности. В 1923 г. у вершины холма Ли с целью рекламы строившегося тогда жилого района «Голливудленд» были установлены буквы высотой 15, 2 м. В 1940-х годах было решено убрать последнюю часть названия («LAND»). В 1978 г. на вершине холма Кахуэнга была установлена новая надпись. (Здесь и далее прим. ред.)


[Закрыть] – гласил щит. Исполинскими белыми буквами. Большими, как любая мечта любого мечтателя, приезжающего в Город Мишуры. Гласил так, чтобы весь мир видел – если б кто-нибудь разглядел хоть что-то сквозь завесу смога, плотно укутавшего Лос-Анджелес.

Раньше этот щит гласил: "Голливудленд". А теперь нет. Несколько десятков лет назад часть "ленд" пришла в негодность, отлетела и рассеялась по холмам – по Голливудским Холмам с их роскошными голливудскими особняками. Трехмиллионными, пятимиллионными, сколько-угодно-миллионными особняками кинозвезд, жен кинозвезд, возлюбленных кинозвезд и личных тренеров кинозвезд, которые трахали их возлюбленных, пока кинозвезды отлучались на съемки кинофильмов о добропорядочных семьянинах.

Еще чуть-чуть вниз, и вы в Лос-Фелизе – тут особнячки поменьше, но все же не такие уж маленькие, а вообще очень даже неплохие, предназначенные скорее для миддл-класса, если считать миддл-классом семью, огребающую от двух сотен до полумиллиона в год. Ну, лос-анджелесский такой миддл-класс.

И, спускаясь по холмам —

вниз,

вниз,

как на экспрессе, ко дну чистилища, вы попадаете в Голливуд. Грязь, копоть, пробки. Бездомные. Это то, что сразу бросается в глаза. А так – гоняющие на тачках мексиканцы, наркоты, вырубившиеся прямо на улице – то ли вырубившиеся, то ли мертвые, – и пестрые стайки городской шпаны. Попадаются, конечно, и киностудии.

Была ночь. А по ночам киностудии закрыты. Лихачи мексиканцы и хулиганы что хотели, то и делали. Голливуд принадлежал им.

Еще там был белый парень. Не из тех белокожих, каких навалом. Этот был мертвенно-бледный. Насквозь просвечивал. Среди разменявших третий десяток обитателей страны пляжей и солнца такие белые встречаются редко. Жуткие лохмы – грязные и спутанные, как клубок пряжи, которым помыли пол, – свисали с его головы, скрывая лицо. Он двигался в заторможенном наркоманском танце, держа под руку невидимого партнера (помесь наркотики/бухло), и, сойдя таким образом за обычного джанки, благополучно миновал парковку гастронома "24/7" и доковылял, то вздрагивая, то замирая, до самого прилавка. А за прилавком продавец, молодой негр в стильной цветной униформе супермаркетов "24/7", выбивал чек престарелой русской еврейке, которая пережила вместе с мужем резню, учиненную SS Einsatzgruppen в Погосте Загродском, чтобы однажды приехать в Америку, в Калифорнию, на Силвер-Лэйк, где мужа пришили за полторы десятки с мелочью как-то ночью, когда он гулял с собакой. Продавец за прилавком ничего этого не знал. Его это не интересовало. Он даже не смог бы произнести слово Einsatzgruppen. А интересовали его двое тринадцатилетних подростков, норовивших упереть из-за прилавка номер "Пентхауза" – не столько оттого, что им хотелось поглазеть на голых телок – этого добра и по кабельному навалом, – столько оттого, что гораздо круче стащить какую-нибудь хреновину из-за прилавка, чем из любой другой точки магазина, – пока продавец обслуживает престарелую русскую еврейку, которая ему не нравилась, потому что вечно на что-нибудь плакалась, а он не знал ни о Погосте Загродском, ни о ее муже, ни о том, что она имела полное право плакаться на весь мир, поскольку никогда не видела от этого мира ничего хорошего.

Он шуганул мальцов. Он шуганул их, и они убежали, бросились наутек мимо Эмилио и Кармен, укрывшихся за молочным контейнером в дальнем углу супермаркета "24/7". Правая рука Эмилио находилась под свитером Кармен. Эмилио высвобождал из лифчика ее левую грудь. Эмилио собрался уже приступить к ласкам более основательным, каковыми он регулярно одаривал Кармен за молочным контейнером в дальнем углу гастронома "24/7": это было редкое место, где он мог ласкать Кармен, потому что отец Кармен терпеть не мог Эмилио, полагая, что Эмилио тупоголовый ублюдок, единственная цель которого – оприходовать его дочь.

Отец Кармен был прав.

Отцу Кармен следовало получше следить за Кармен.

Левая рука Эмилио массировала крупную мексиканскую задницу Кармен. Эмилио нравилась мексиканская задница Кармен, и он источал свой сверхсексуальный шепоток в ухо Кармен – он шептал, как ему нравится мексиканская задница, что выводило Кармен из себя, так как семья Кармен была родом из Эквадора.

Эмилио получил пощечину. Позже они будут извиваться на заднем сиденье его раскрашенного "шеви", а пока Кармен взбрыкнула и пошла прочь, на ходу засовывая грудь обратно в лифчик, а позади нее трусил Эмилио, упрашивая и умоляя.

Они чуть не столкнулись с Бадди и Альфонсо. Бадди и Альф походили на новоиспеченных Эбботта и Костелло [2]2
  Бад Эббот (1895 – 1974) и Лу Костелло (1906 – 1959) – популярнейшие комики Голливуда.


[Закрыть] – Бадди низенький такой, коренастый, а Альф рослый и представительный – во всяком случае, на вкус тех, кто питает слабость к зализанным назад волосам и легкой небритости. Вероятно, на вкус тех, кто не пропускает ни одного повторного показа «Греха в Майами». Альфонсо по пути извлек банку из пивного контейнера «24/7», распечатал ее и залпом осушил. Альф в свои двадцать восемь так же по-мальчишески кайфовал от похищения пива, как тринадцатилетние подростки от попыток утащить «Пентхауз».

Все это нисколько не радовало Бадди. Бадди нервничал. Его нервировал Альфонсо, укравший пиво, его нервировало все происходившее в этот вечер. Он нервничал, потому что не хотел подавать виду, что нервничает. Бадди надоело нервничать. Он решил, что больше не будет нервничать. Бадди убедил себя, что скоро, очень скоро, благодаря Альфонсо он станет настоящим кремнем.

Альфонсо допил пиво и направился к прилавку. По пути он схватил пачку "Твинки" и швырнул на прилавок перед продавцом в цветной униформе супермаркетов "24/7" с именной биркой "Парис", оказавшимся соседом Бадди по комнате.

Даже не взглянув на цену, Парис выбил "Твинки" так же, как выбивал десятки дюжин "Твинки", "Хо-Хо", "Динг-Донгов", "Спим Джимов" и "Чокодилов" все тридцать ночей работы продавцом в "24/7".

– Три ноль три, – сказал Парис.

– За пачку "Твинки"? – вспыхнул Альфонсо.

– И за пиво, которое ты выдул. – Парис кивнул на одно из выпуклых зеркал, висевших под потолком.

Альфонсо взглянул на зеркало, потом опять на Париса. Ухмыльнулся. "Иди в жопу", – как бы говорила ухмылка.

– Так ты, брат, что, в ночном магазине работаешь? Годик-другой, и тебя, может быть, на дневную перекинут, – изрек Альфонсо.

– Три ноль три.

– А если у меня нет? – "Иди в жопу", – по-прежнему говорила ухмылка.

Бадди:

– Дай ему деньги, Альф.

Альфонсо по-прежнему разглядывал Париса, по-прежнему скалил зубы, по-прежнему ждал, что тот что-нибудь предпримет, зная, что Парис не предпримет ничего, а будет молча слушать его стеб.

Бадди опять:

– Короче, дай ему деньги!

– Зануда, бля. – Альфонсо смотрел прямо перед собой и мог, в принципе, обращаться к любому из соседей по комнате – а мог к обоим.

Бадди полез за бумажником.

– На, возьми. – У него так дрожали пальцы, что он с трудом сумел выудить несколько купюр и уронить на прилавок. – Бери деньги, короче.

– Зануда, бля. – На этот раз Альфонсо явно обращался к Бадди.

Бадди Альфу:

– Зачем нам лишние проблемы? Сейчас тем более.

Парис Бадди:

– Ты чего с ним спутался?

Вопрос был риторический. Парис неплохо знал Бадди и был в курсе его намерений стать знатным шулером и пройдохой – человеком со связями и репутацией. Как любая шестерка в Лос-Анджелесе, он мечтал стать тузом.

Бадди совсем не считал молодчика Альфонсо, к которому пошел в подмастерья, образцом для подражания, однако довольно удачно копировал язвительность и все остальное, так что близость к Альфу позволяла Бадди считать, что он движется по зеленой улице прямиком в красивую жизнь.

Не то чтоб Париса чересчур волновало, чем занимается и с кем общается Бадди, но Альфонсо был настолько очевидный лох, что Парис спросил у своего соседа:

– Чего это ты с ним снюхался?

– Может, не будешь соваться куда не надо? – Альфонсо шагнул вперед – вступиться за Бадди.

– Я не с тобой разговариваю.

– Так, я тебе сказал... – Альфонсо навалился на прилавок. Только прилавок отделял его от Париса, и ничего не мешало Альфонсо при желании достать Париса рукой и вломить ему со всей дури.

Парис сделал короткий, но отчетливый шаг назад.

– Не суйся куда не надо, а то я тебе куда надо суну.

Перекрестные взгляды. Злой Альф, напряженный Парис, испуганный Бадди. Бегающие глазки, испарина на лбу – Бадди в ближайшем будущем явно не светило поправить нервишки.

Он шагнул в сторону двери:

– Я... Я буду...

– Не порти себе жизнь, Бадди. Ты с ним горя не оберешься.

– А ты кто ему, мамочка? – не отступался Альфонс.

– А ты сам-то кто? Бандит начинающий.

Парис невольно отклонился, ожидая удара по голове, который напрашивался за этим приступом красноречия.

Альфонсо, однако, не оскорбился, а воспользовался случаем еще раз улыбнуться Парису, как бы говоря: "Пошел в жопу".

– Ну да, – сказал он. – Я начинающий. Ты бы повторил это, пока выбиваешь "Бит Газл". Я начинающий бандит... а ты конченый неудачник.

Видение вспыхнуло в памяти Париса. Он увидел ее, бросающую ему в лицо те же самые слова; мучительное воспоминание – как жуткая, незаживающая рана.

– Заткнись! – крикнул в ответ Парис.

– А что, хорошо смотреть на мир из-за прилавка? Привыкать, привыкать надо.

– Пошел вон!

Альфонсо пошел. Он уже натешился вдоволь. Бадди последовал за ним.

Парис остался на своем месте, терзаемый стыдом за покорно снесенное надругательство.

Чуть погодя перед прилавком нарисовался Белый Подонок, несший в руках груду замороженных буррито. Мороженые буррито – ходовой товар среди торчков-полуночников. Белый Подонок развел руки, и буррито рухнули на прилавок с грохотом шлакобетонного блока.

Парис сканировал буррито, не задействуя мозговых функций – как он привык поступать с десятками дюжин мороженых буррито, мороженой пиццы, мороженых бургеров и мороженых "Чили Догз" за тридцать ночей работы продавцом в гастрономе "24/7".

Тридцать ночей.

Один месяц.

С юбилеем, Парис.

Парис сказал:

– Шесть долларов.

Белый Подонок запустил тощие руки в карманы, бледными пальцами извлек банкноту. Стодолларовую банкноту. Белый Подонок так спокойно передал ее Парису, как будто для него, Белого Подонка, это было обычным делом – заявляться среди ночи в "24/7" и брать мороженые буррито на сотенную банкноту.

Парис взял купюру, тщательно ее рассмотрел, будто мог по виду распознать фальшивку. Испытав побуждение уделить Бену Франклину столько внимания, сколько тот, похоже, заслуживал, он обратился к Белому Подонку:

– На пособии-то нормально, да? Я всегда знал, что у белых даже нищие при деньгах.

Парис, набрав сдачу, протянул ее Белому Подонку. Белый Подонок запихнул горсть купюр в карман – как поступил бы, получив вместо сдачи, допустим, использованный носовой платок.

Белый Подонок сгреб буррито, потащил их – несколько штук выпали по дороге и брякнулись о линолеум – к бесплатной микроволновке гастронома "24/7" и засунул все разом внутрь.

Парис, наблюдавший за этой единоличной акцией протеста, вышел из-за прилавка.

– Эй. По одному.

И тут двое подростков, выжидавшие момент, залезли за прилавок и схватили "Пентхауз", который пасли всю ночь.

– Эй! – Парис кинулся за ними. Белый Подонок включил микроволновку. Перегруженная машина затрещала, заискрилась и, изрыгнув раскаленные буррито, разметала их по всему магазину.

Подростки выскочили в дверь.

Повсюду таяли, размораживались и растекались ошметки рассеянных по полу буррито.

Парис поймал взглядом свое отражение в зеркале гастронома "24/7". Кривое зеркало исказило затянутое в цветную униформу туловище Париса, придав ему сильное сходство с печальным цирковым клоуном.

– Хватит, – пробормотал клоун. – Не могу больше.

* * *

Мистер Башир был малый с пониманием.

– Подобные дилеммы встают перед управляющим каждый день, – сказал он. Мягко сказал, сочувственно, несмотря на утрату микроволновой печи.

Парис не помнил, чтобы мистер Башир когда-нибудь впадал в бешенство. Это, наверно, оттого, думал Парис, что мистер Башир родом то ли с Ближнего Востока, то ли просто с Востока, то ли из какой-то кишащей террористами, истерзанной войнами страны в тех же краях, – и если ты выбрался оттуда живым, любой облом в этой жизни для тебя не опасней массажа ног.

Башир продолжал:

– Журнал или микроволновка. Ты хотел помешать малолеткам читать, а в это время микроволновка сгорела, как курочка у моей супруги.

А ты ругаться-то вообще умеешь? Со своим певучим говорком? Да ты небось даже материшься все равно что – хлюп-хлюп – пузыри губами пускаешь.

– Простите. Я только на секунду отвернулся и...

– Из жизни нужно извлекать уроки, твой урок таков: если ребятишки хотят испытать эрекцию, пусть потешатся, но сбереги микроволновку.

– Я не... Простите меня...

– Новый день принесет новые возможности. В следующий раз будешь на высоте.

Как это любезно со стороны мистера Башира: "Новый день. В следующий раз". Завтра.

Завтра. В следующий раз. Любезность, подобная пощечине. Сколько еще раз Парису на посту ночного продавца гастронома "24/7" надеяться на это "завтра"?

– Хорошо. До завтра, мистер Башир.

На улицу. На стоянку. Парис двинулся к своей машине, "АМС гремлин" 1976 года. Это был жалкий закос под "форд пинто", который, в свою очередь, был самым дрянным образчиком машиностроения, когда-либо порожденным лучшими мозгами Детройта, однако до сих пор пользовался спросом. Проржавевшие дыры величиной с кулак, осыпающаяся хлопьями краска – даже если сама по себе машина хоть чего-нибудь стоила, в таком состоянии она не стоила ничего.

Что-то новенькое: на земле сидел Белый Подонок, привалившись к двери водителя. Этого Парису точно не было нужно.

– Э, вставай, давай. Ну! – Он пнул и потеребил ногой Белого Подонка, твердо решив не трогать рукой эту падаль. – Э... Э! Ты спишь на моей машине. Давай, давай, поднимайся. Шевелись.

Белый Подонок пошевелился. В ответ на пинки он сполз по машине и грохнулся башкой об асфальт.

– Ты жив? Тебе плохо или чего?

Плохо или чего, подумал Парис. Нагрузился или чего? Набрался или чего? Упыхался, удолбался или чего? Убился или чего?

Парис, забыв о своем решении не трогать падаль, тряхнул парня руками:

– Вставай, а? Тебе в бомжатник пора.

Белый Подонок, еле шевеля губами, почти шепотом:

– Я... Я хочу домой.

– Мы оба хотим домой, так, может, свалишь отсюда?

Белый Подонок освободил Парису ровно столько места, сколько тому требовалось, чтобы протиснуться в "гремлин" и подать машину назад, не помяв ему при этом колесами башку. Парис завел мотор и приготовился поступить просто – дать задний ход. Вырулить в сторону. Двинуть домой.

Но он поступил иначе. Он оглядел стоянку: пусто. Кинул взгляд на обступивший ее со всех сторон Голливуд: темно и безлюдно. Если не считать бомжей, похожих на насильников, и наркоманов, похожих на убийц. А тут – Белый Подонок, почти вырубившийся, и карманы у него – вспомнил Парис – полны наличностью. Окровавленная камбала в ожидании акул, которые вот-вот почуют запах.

Опустив стекло, Парис высунулся из машины:

– Тебе нельзя тут, друг. Обчистят.

Сквозь шипение мотора "гремлина" он услышал: "Хочу домой".

Парис еще раз оглядел стоянку. Такая же темная и безлюдная – а вокруг насильники и наркоманы, которые, кстати (или у него уже паранойя?), начали подбираться ближе. Они ждут, пока Парис уедет. Они ждут, что он оставит им Почти Вырубившегося Белого Подонка.

Парис выключил мотор.

Парис не был излишне порядочным человеком и не считал себя таковым. Он не ходил с пожертвованиями по благотворительным столовым, ему было, в общем, мало дела до лесбиянок, собиравших деньги в фонд борьбы со СПИДом на рынке Мэйфэйр в Западном Голливуде. Он был из тех, кто живет по принципу "береженого Бог бережет" – то есть если ты будешь изо всех сил игнорировать чужие напряги, чужие напряги запросто могут однажды напрячь тебя самого. Так что иногда Парис неожиданно для себя брался за дела, за которые ему браться не хотелось, но которые, подобно некому ритуалу, помогали отвести беду от его и так не слишком легкого существования.

Вот и сейчас.

Парису было знакомо это ощущение, эта потребность подбавить себе хорошей кармы – ощущение, по правде сказать, не из приятных.

– Черт побери.

Он вылез из "гремлина". Схватил Белого Подонка под мышки и засунул его в машину.

– Хорошо бы у тебя СПИДа не оказалось или еще какой-нибудь дряни.

СПИДа. Надо, пожалуй, отнестись поотзывчивее, когда лесбиянки будут собирать деньги, подумал Парис.

* * *

– Ты, урод вонючий, – объявил Парис.

Это безумие, подумал он. Но безумие завладело им еще на бульваре Сансет, после того как он спросил у Белого Подонка, где тот живет, а Белый Подонок в ответ ткнул ватным пальцем на запад – и молчок.

И Парис направил свой "гремлин" на запад. Белый Подонок растекся на соседнем сиденье, в полупрострации, полуанабиозе, испуская сложный аромат на основе блевотины, мочи, табака и обычных физиологических испарений.

– Урод вонючий, – констатировал Парис.

Белый Подонок в ответ бухнулся головой о дверное стекло.

– Вонищу теперь отсюда не вытравишь. Скажи еще, что мне надо окна открыть. Открывай не открывай, вонища такая, что бесполезно.

В промежутках между тирадами Парис начал кое-что замечать – смутно, поскольку особой наблюдательностью не отличался. Он двигался на запад, куда указал ему пальцем Белый Подонок, из загаженного района Голливуда они въехали через Ла-Бреа во вроде бы приличный район Голливуда, через Кресент-Хайтс в приличный район Восточного Голливуда, а через Догени – в чрезвычайно приличный район Беверли-Хиллз. Париса до такой степени занимали новые ароматы "гремлина" и размышления о том, как с ними быть, что он не очень-то озирался по сторонам.

– Тебе куда, друг? До Санта-Моники я тебя не повезу. Ты хоть знаешь, куда тебе надо, или так...

Кстати, подумал Парис, а что, если Белый Подонок совсем не так удолбан, как кажется? Что, если он просто прикидывается, чтобы проехаться с таким вот Душевным Пареньком, у которого хватило ума посадить его в машину и катать до тех пор, пока они не очутятся в каком-нибудь тихом, уединенном местечке, типа парка Вилл Роджерс, куда ходят дрочить бывшие поп-звезды и где Белый Подонок сможет учинить над Душевным Пареньком какое угодно непотребство, и некому будет прийти пареньку на помощь?

И кстати, вот еще что, подумал Парис, большинство серийных убийц – не белые ли подонки?

– Здесь!

Слово Подонка прозвучало так громко и неожиданно, что Парис резко крутанул баранку, и "гремлин" вынесло на встречную полосу.

Заревел гудок, вспыхнули фары несущегося навстречу "джэга".

Парис рванул тормоза с воплем: "Не ори так! Ты, ублю..."

– Тут. Поверни.

Парис посмотрел направо, куда просил повернуть Белый Подонок, – Парис проезжал здесь тыщу раз, но никогда не поворачивал, потому что резона не было, и ему не могло прийти в голову, что резоном станет доставка на дом какого-то синяка. Улица Беладжио. Западные ворота Бэл-Эйр.

– Ты тут живешь?

Усталый, измотанный Парис не мог уразуметь, почему этот бродяга желает быть высаженным в одном из роскошных кварталов города.

– Ага.

Парис затормозил посреди дороги, "бэнцы" и "бимеры" ревели, объезжая его. Как ни скептически он относился к просьбам Белого Подонка, но вот заехал в итоге к черту на рога. Что ж, досюда он доезжал, почему не заехать чуть дальше?

– Понял. Если уж бомжевать, то в лучшем районе, – прохрипел он.

"Гремлин" просигналил о повороте направо и въехал в Бэл-Эйр.

Парис проехал по Беладжио, по Чалон, по всей Роскомар и добрался почти до самого юга Малхолланда, чуть ли не самой южной окраины Лос-Анджелеса, и тут Белый Подонок указал Парису на огромные железные ворота, за которыми длинная дорога уводила в чащу деревьев.

Шутки продолжаются, подумал Парис. Белый Подонок? Здесь живет? Нет. Такого не может быть.

Белый Подонок тем временем выпрыгнул из "гремлина" и набрал несколько цифр на панели. Ворота медленно открылись – будто попятились от него.

Белый Подонок снова влез в машину. Парис, в крайнем изумлении:

– Слушай, так какой конечный пункт?

– Никакой. Приехали. – Белый Подонок довольно стремительно трезвел. Так стремительно трезвеют те, кому доводится это делать регулярно.

– У тебя чего, родители богатые?

На этот раз удивился Белый Подонок, но то было приятное удивление.

– Ты не понимаешь, кто я такой.

– Посмотришь вокруг, так кажется, что ты король вертепа.

Белый Подонок осклабился, но не засмеялся. Не потому что не хотелось. Скорее не было сил.

Парис миновал огромные ворота и подъехал к не менее огромному дому. Большой дом, каменный, типа английского загородного особняка. Парис не знал, какой это стиль, зато знал, что такого дома ему видеть не приходилось. По крайней мере, так близко.

Ошеломлял не только сам дом, но и сад. В ярдах? В акрах. Луг. Заросли, изумрудная трава, деревья... пруд. Вон всего сколько – и работа еще не закончена. Садовый инвентарь, кусты с перевязанными корешками, мешки с удобрением. Неужели можно еще лучше обустроить участок земли? – размышлял Парис.

Дорожка к парадной двери особняка. Сколько вообще нужно особняку дверей? И как они называются? Западная? Восточная? Вход для посетителей? Гостиная под открытым небом?

Какой бы ни была дверь, как бы она ни называлась, Белый Подонок вылез из "гремлина", открыл ее и вошел в дом. Парису ни слова, просто вылез, а потом вошел.

Дверь осталась открытой.

Узкая щелка. Намек. Открытая, манящая щелка. Легкий флирт – как улыбка или взгляд проходящей мимо женщины. Немое предложение любопытному, ожидающему, чтонад ним учинят.

Итак, у Париса был выбор. Он мог развернуть "гремлин", уехать прочь и больше ничего не узнать о происшедшем в тот вечер, кроме того, что он знал и так: подвез пьяного голливудского бомжа, который больше похож на пьяного бомжа с Бэл-Эйр, который вообще не бомж. Парис мог развернуться, уехать, оставив все как есть – мало ли безумных историй происходит в Лос-Анджелесе?

Или...

Дверь была по-прежнему открыта. Флирт продолжался.

Парис повернул ключ. Мотор "гремлина" чуть-чуть погудел, потом зашипел и вырубился. Парис вошел в дом вслед за Белым Подонком.

* * *

Внутри. Разумеется, просторно, и множество стилей, и украшения, знакомые Парису разве что по историческим фильмам, которые он смотрел в пору двухнедельной службы в видеопрокате. Африканские безделушки, что-то индийское и какая-то еще дребедень которую он вроде бы видел в фильме Куросавы. Все вперемешку. Все стили перепутались, образуя нечто совершенно необычайное. Это было... Что это было? Мозаичный узор вселенной. Гобелен в частном пользовании. Музей для одного посетителя. Как в «Гражданине Кейне» [3]3
  «Гражданин Кейн» («Citizen Капе», 1939) – кинофильм о стремящемся к власти и богатству владельце нескольких крупных газет. Режиссер и исполнитель главной роли Орсон Уэллс.


[Закрыть], вспомнил Парис. У этого Кейна был личный музей. Вообще этот Кейн был одинокий, жалкий недотепа.

Парис бродил туда-сюда, ища Белого Подонка. Из комнаты в комнату, из комнаты в комнату. Комната, набитая книгами. Комната с бильярдным столом. Наконец в комнате с большим кожаным диваном и баром – только диван и бар, больше ничего – Парис обнаружил Белого Подонка.

Без преамбул:

– Выпить хочешь?

– Да. Конечно.

Белый Подонок выгреб из бара две бутылки "Дьюарз" – Парису и себе. Он выгреб их так, как будто это были две бутылки пива.

Парис открутил крышку и хлебнул "Дьюарз".

Белый Подонок сделал хороший большой глоток. Для него это и было пиво.

Парис:

– Ты удивился, что я не знаю, кто ты такой, а должен знать.

– Да, должен.

– И кто ты такой?

Белый Подонок еще раз изумленно посмотрел на Париса. Он посмотрел на него чуть ли не с благодарностью, как будто ощущение анонимности было приятно и неожиданно – как первый поцелуй.

Он двинулся к двойным дверям, остановился, снова посмотрел на Париса и еще раз сухо осклабился. Замешательство, драматическая пауза, означавшая: "Готов?"

Парис кивком ответил на немой вопрос.

Белый Подонок распахнул двери.

По всей комнате – вдоль четырех стен, от пола до потолка, на полках и в шкафах, каждый дюйм пространства был занят, забит, завален и загроможден статуэтками, наградами, значками, дипломами, призами... Золотые диски, платиновые диски, мульти-платиновые диски, "Грэмми", разнообразные музыкальные награды США... Наград было столько, что они уже утратили всякий смысл, и их не вешали бережно на стену и не расставляли с видимостью порядка на полке, а просто раскидывали по углам. Даже не клали. Их бросали – причем бросали крайне небрежно.

Парис подошел к одному вставленному в рамку аттестату мультимиллионных продаж, который был, по всей видимости, получен в самом начале и удостоился почетного места на стене.

Надпись гласила: "Воля инстинкта".

– Ты в этой группе играешь?

– Я лидер-вокалист.

Парис смотрел на него безучастно.

– Ян Джерман.

Еще безучастней.

– Ты что, никогда меня по MTV не видел?

– Не знаю. Может, и видел. Эти белые волосатики для меня все на одно лицо. Да и вообще вся эта контркультура уже протухла. Только не обижайся.

Надменно:

– А ты сам-то чего слушаешь, рэп, наверное?

Так же надменно:

– Нет, я не слушаю рэп. Почему если негр, то сразу рэп?

Парис вышел в другую комнату, с диваном и баром, сделав на ходу несколько глотков "Дьюарз".

– Если ты такая понтовая рок-звезда, почему ползаешь по Голливуду в три часа утра? – наседал Парис.

– Я на тусовке был. Ну, развезло слегка. – Ян стоял за баром. Он открыл еще бутылку. – У меня сегодня день рождения.

– Поздравляю.

– С чем тут поздравлять? Мне ж двадцать пять стукнуло.

– И что?

– Что?

– Да, что? Тебе двадцать пять. Что с того?

Ян нашел простодушие Париса крайне занимательным – так прикованный к письменному столу ученый нашел бы человека, не умеющего считать, "ужасно забавным".

– Видишь ли, в двадцать пять ты ближе к пятидесяти, чем ко дню своего появления на свет.

Парис, никогда не уделявший излишнего внимания этой проблеме, пожал плечами.

– Ближе к пятидесяти. – Ян подчеркивал слова так, как будто ударение на нужном слоге сделает его мысль доступнее. – Дело к пятидесяти.

– Точно. Ты уже почти пенсионер. Не обменять ли тебе свои апартаменты на угол в приюте?

Парис пытался язвить, но Ян был непреклонен.

– Не в приюте. Где-нибудь еще.

– Где?

– В каком-нибудь приятном местечке.

– В Вегасе?

– Слыхал про такого малого – Юкио Мисиму [4]4
  Юкио Мисима (1925 – 1970; наст, имя Хираока Кимитакэ) – для многих японцев не просто писатель, актер, режиссер и военный, но и символ превосходства и стойкости японского духа и готовности к смерти. В соответствии с традициями истинного самурая Мисима 25 ноября 1970 г. сделал себе харакири. Но, распоров себе живот, он еще не завершил обряд сэппуку. Его близкий друг, Морита, должен был старинным самурайским мечом отсечь голову Мисимы. Из-за волнения или неопытности он смог это сделать только с третьей попытки.


[Закрыть]? – Парис явно не слыхал, так что Ян не стал ждать ответа. – Японский писатель. «Золотой храм», «Море изобилия». Почитай как-нибудь. Ты много читаешь? – Парис явно читал немного, так что Ян не стал ждать ответа. – Так вот Мисима, понимаешь, – он считал, проблема этого мира в том, что люди позволяют себе стариться, дряхлеть и превращаться в хлам. Он считал, что было бы круто вернуться в Древнюю Грецию, потому что там все умирали в самом соку, врубаешься?

Парис что-то понимал, но точно не знал, что именно.

– Умереть молодым, остаться красивым. Типа того?

Ян отставил "Дьюарз" – отпил немного, потом отставил – и подошел к катана,висевшему на стене.

Парис не знал, что это катана.Парис знал только, что это такой вроде бы японский меч, как в школе самообороны, в которой он одно время занимался, рассчитывая стать новым Джетом Ли [5]5
  Джет Ли (р. 1963) – знаменитый китайский киноактер и режиссер, настоящее имя Ли Лиан Джи. С 1998 г. – в Голливуде. На сегодняшний день Джет Ли является вторым по величине выходцем с Востока (после Джеки Чана), владеющим боевыми искусствами и работающим в Голливуде.


[Закрыть]. Джет Ли, судя по всему, тренировался как проклятый, потому что Парис ходил на занятия по два раза в неделю в течение почти полутора месяцев, и все впустую.

Ян снял катанасо стены, достал из лакированных ножен. Клинок из закаленной стали с золотым гальваническим покрытием, рукоятка оплетена сложным кроваво-красным орнаментом. Красивое орудие смерти.

Свет упал на зеркально отполированный клинок и отразился с почти ослепляющей яркостью. Медленно, грациозно Ян вступил в бой с пустым пространством.

– У него философия была, у Мисимы, – вещал Ян, строгая воображаемого неприятеля. – Искусство и Действие. Завершению великого произведения искусства должно сопутствовать грандиозное физическое действие. И оба финала навеки сливаются в ритуальном самоубийстве. Смерть в самый великий момент. Сперва обретаешь бессмертие, потом умираешь.

– Типа, написал великую песню и кишки наружу?

Ян разочарованно покачал головой. Невежество Париса убивало его.

Катанабыл помещен в ножны и повешен на стену. Ян:

– Все не так просто, понял? Смерть это тебе не... Нужно победить, нужно остаться в памяти: Мэрилин и Джимми Дин. Жить умеет любой мудак. Умирают как надо только легенды.

– Так вот чего ты надумал? Тебе стукнуло двадцать пять, и ты решил с триумфом откинуться?

Ян в ответ снова схватился за бутылку "Дьюарз". Парис сделал глоток, не желая отставать от Яна.

– Ну, я, в общем, слышал, что альтернативный рок – говно, но умирать-то зачем?

Ян указал на что-то подбородком. Там, на столе, в противоположном углу комнаты, лежал плеер. Маленький, с сигаретную пачку. Может, чуть больше. С наушниками.

Парис посмотрел на плеер, потом – на Яна, который снова мотнул подбородком, после чего пересек комнату. Нацепил наушники. Нажал пальцем на кнопку – пуск.

Музыка.

Парис прислушался.

Через некоторое время сторона закончилась. Плеер выключился.

Парис снял наушники. Слово, обращенное к Яну, единственное слово, выражавшее то, что Парис услышал, – исчерпывающе и элементарно – "Bay".

– Bay, – повторил он.

– Я это сам записал.

– Со своей группой?

– Нет. У меня дома студия. Я все в одиночку сделал.

– Это... Это же... – Известные Парису прилагательные ничего выразить не могли, были беспомощны и неадекватны. – Bay.

– Моя последняя воля и завещание. Забудь про альтернативный рок, грандж и всю эту новомодную хрень. На этой кассете записано нечто чистое и уникальное. Это то, что надо. Самая священная магия. Самое выдающееся творение. То, что я завещаю этому поганому миру. Остается совершить действие. Высшая эволюция, приятель. Перебираюсь на другой уровень.

Ян наставлял почище Далай-Ламы.

– Смерть есть жизнь, – наставлял он. – Чем грандиозней я умру, тем мощнее будет моя жизнь, а я намерен угореть по полной программе. Ты уже осознал, на что я способен?