Текст книги "Восставшая Мексика. 10 дней, которые потрясли мир. Америка 1918"

Автор книги: Джон Рид

Перевод с английского

С.Г.ЗАЙМОВСКОГО

Первый американский город, в котором первые рабочие отказалась грузить военные припасы для колчаковской армии, был город Портленд на берегу Тихого океана. В этом-то городе, 22 октября 1887 г., родился Джон Рид.

Его отец был одним из крепких, прямодушных пионеров, каких Джек Лондон изображал в своих рассказах об американском Западе. Это был человек острого ума, ненавидевший лицемерие и притворство. Вместо того чтобы держать руку влиятельных и богатых людей, он выступал против них, и, когда тресты, точно гигантские спруты, захватили в свои лапы леса и другие природные богатства штата, он повёл с ними ожесточённую борьбу. Его преследовали, избивали, увольняли со службы. Но он ни разу не капитулировал перед врагами.

Таким образом, от своего отца Джон Рид получил хорошее наследство – кровь бойца, первоклассный ум, смелый и мужественный дух. Его блестящие дарования проявились рано, и по окончании средней школы он был послан учиться в знаменитейший университет Америки – Гарвардский. Сюда обычно посылали своих сынков нефтяные короли, угольные бароны и магнаты стали. Они отлично знали, что их сынки, проведя четыре года в занятиях спортом, в роскоши и в «бесстрастном изучения бесстрастной науки», вернутся с душою, абсолютно свободной от малейшего налёта радикализма. Таким именно способом в колледжах и университетах десятки тысяч американских юнцов превращаются в защитников существующего порядка – в белую гвардию реакции.

Джон Рид провёл четыре года в стенах Гарварда, где сделался благодаря своему личному обаянию и талантам всеобщим любимцем. Он ежедневно сталкивался о юными отпрысками богатых и привилегированных классов. Он слушал напыщенные лекции правоверных учителей социологии. Он слушал проповеди верховных жрецов капитализма – профессоров политической экономия. И кончил тем, что организовал Социалистический клуб в самом центре этой твердыни плутократии. Это был удар прямо в физиономию учёным невеждам. Его начальники утешали себя мыслью, что это просто мальчишеская блажь. «У него пройдёт этот радикализм, – говорили они, – как только он выйдет из ворот колледжа на широкую арену жизни».

Джон Рид кончил курс наук, получил учёную степень, вышел в широкий мир и в невероятно короткий срок покорил его. Покорил своей любовью к жизни, своим энтузиазмом и пером. Ещё в университете в роли редактора сатирического листка Lampoon («Насмешник») он уже показал себя мастером лёгкого и блестящего стиля. Теперь с его пера полились потоком стихотворения, рассказы, драмы. Издатели забрасывали его предложениями, иллюстрированные журналы начали платить ему чуть не баснословные суммы, крупные газеты заказывали ему обзоры важнейших событий иностранной жизни.

Так он стал странником больших дорог мира. Кто желал быть в курсе современной жизни, тому достаточно было следовать за Джоном Ридом, ибо всюду, где случалось что-нибудь значительное, он неизменно поспевал, как некий буревестник.

В Петерсоне стачка текстильных рабочих превратилась в революционную бурю – Джон Рид оказался в самой гуще.

В Колорадо рабы Рокфеллера выползли из своих окопов и отказались туда вернуться, несмотря на дубинки и винтовки вооружённой стражи, – и Джон Рид уже тут заодно с мятежниками.

В Мексике закабалённые крестьяне (пеоны) подняли знамя бунта и под начальством Виллы двинулись на Капитолий – и Джон Рид верхом на коне шёл рядом с ними.

Отчёт об этом последнем подвиге появился в журнале «Метрополитен», а позднее – в книге «Революционная Мексика». Рид в лирических тонах описал алые и пурпурные горы и обширные пустыни, «кругом защищённые исполинскими кактусами и испанскими иглами». Его пленили безбрежные равнины, но в ещё большей степени её обитатели, беспощадно эксплуатируемые помещиками и католической церковью. Он описывает, как они сгоняют свои стада с горных лугов, стремясь присоединиться к освободительным армиям, как они поют свои песни у лагерных костров по вечерам и, несмотря на голод и холод, в лохмотьях, босые, великолепно дерутся за землю и волю.

Грянула империалистическая война – и Джон Рид всюду, где грохочут пушки: во Франции, Германии, Италии, в Турции, на Балканах и даже здесь, в России. За свои разоблачения предательства царских чиновников и за собирание материалов, доказывающих их участие в организации еврейских погромов, он был арестован жандармами вместе с знаменитым художником Бордманом Робинсоном. Но, как и всегда, благодаря искусной интриге, счастливой случайности или остроумной проделке, он вырвался из их когтей и, смеясь, бросился в следующую авантюру.

Опасность никогда не могла его удержать. Она была его родной стихией. Он всегда пробирался в запретные зоны, на передовые линии окопов.

Как живо воскресает в моей памяти моя поездка с Джоном Ридом и Борисом Рейнштейном на Рижский фронт в сентябре 1917 г.! Наш автомобиль направлялся к югу, в сторону Вендена, когда германская артиллерия стала засыпать гранатами деревушку на восточной стороне. И эта деревушка вдруг стала для Джона Рида самым интересным местом в мире! Он настоял на том, чтобы мы поехали туда. Мы осторожно ползли вперёд, как вдруг позади нас разорвался огромный снаряд, и участок дороги, который мы только что проехали, взлетел на воздух чёрным фонтаном дыма и пыли.

Мы в испуге судорожно ухватились друг за друга, но спустя минуту Джон Рид уже сиял восторгом. По-видимому, какая-то внутренняя потребность его натуры была удовлетворена.

Так странствовал он по всему миру, по всем странам, по всем фронтам, переходя от одного необычайного приключения к другому. Но он был не просто авантюрист, путешественник-журналист, зритель со стороны, спокойно наблюдающий муки людей. Напротив, их страдания были его страданиями. Весь этот хаос, грязь, муки и кровопролития оскорбляли его чувство справедливости и приличия. Он настойчиво стремился добраться до корней всех этих зол, чтобы затем вырвать их с корнем.

И вот он вернулся из своих странствий в Нью-Йорк, но не на отдых, а для новой работы и агитации.

Вернувшись из Мексики, он объявил: «Да, в Мексике мятеж и хаос, но ответственность за всё это падает не на безземельных пеонов, а на тех, кто сеет смуту, посылая золото и оружие, т. е. на соперничающие друг с другом американские и английские нефтяные компании».

Из Петерсона он возвратился за тем, чтобы организовать в огромнейшем зале Нью-Йорка, в Madison Square Gardens, грандиозное драматическое представление, названное «Битва петерсонского пролетариата с капиталом».

Из Колорадо он вернулся о повествованием о расправе в Лудло, отчасти затмившем своими ужасами ленский расстрел в Сибири. Он рассказал, как шахтёров выбрасывали из их домов, как они жили в палатках, как эти палатки были облиты керосином и подожжены, как бегущих рабочих расстреливали солдаты – и как погибло в пламени два десятка женщин и детей. Обращаясь к Рокфеллеру – королю миллионеров, он сказал: «Это ваши шахты, это ваши наёмные бандиты и солдаты. Вы убийцы!».

И с поля сражений он вернулся не с пустой болтовней о жестокостях той или другой воюющей стороны, но с проклятиями самой войне как одному сплошному зверству, как кровавой бане, организованной враждующими между собою империализмами. В «Либерейторе» («Освободитель»), радикальном революционном журнале, в который он безвозмездно отдавал лучшие свои писания, он напечатал яростную антимилитаристскую статью под лозунгом «Добудь смирительную рубашку для своего солдата-сына». Вместе с другими редакторами он был привлечён к нью-йоркскому суду за государственную измену. Прокурор всеми силами старался добиться обвинительного приговора от патриотически настроенных присяжных; он дошёл даже до того, что поместил близ здания суда оркестр, игравший национальные гимны во всё время судоговорения! Но Рид и его товарищи твёрдо отстаивали свои убеждения. Когда Рид мужественно заявил, что он считает своим долгом бороться за социальную революцию под революционным знаменем, прокурор задал ему вопрос:

«Но в нынешней войне вы воевали бы под американским флагом?»

«Нет!» – категорически отвечал Рид.

«Почему же нет?»

В ответ на это Рид произнёс страстную речь, в которой обрисовал ужасы, свидетелем коих он был на поле сражения. Описание получилось настолько живое и сильное, что даже некоторые из предубеждённых мелкобуржуазных присяжных расчувствовались до слёз и редакторов оправдали.

Как раз в момент вступления Америки в войну случилось так, что Рид подвергся операции, в результате которой лишился одной из почек. Врачи объявили его негодным для военной службы.

«Потеря почки может освободить меня от службы войне между двумя народами, – объявил он, – но она не освобождает меня от службы войне между классами».

Летом 1917 г. Джон Рид поспешил в Россию, где в первых революционных стычках распознал приближение великой классовой войны.

Быстро проанализировав ситуацию, он понял, что завоевание власти пролетариатом логично и неизбежно. Но его волнуют промедления и отсрочки. Каждое утро он просыпался и с чувством, похожим на раздражение, убеждался, что революция ещё не началась. Наконец, Смольный подал сигнал и массы двинулись в революционную борьбу. Вполне естественно, что и Джон Рид пошёл вперёд вместе с ними. Он был вездесущ: при роспуске предпарламента, при постройке баррикад, при овациях Ленину и Зиновьеву, когда те вышли из подполья, при падении Зимнего дворца…

Но обо всём этом он рассказал в своей книге.

Он собирал материал повсюду, переходя о места на место. Он собрал полные комплекты «Правды», «Известий», всех прокламаций, брошюр, плакатов и афиш. К плакатам он питал особенную страсть. Каждый раз, когда появлялся новый плакат, он не задумывался сорвать его со стены, если он не мог добыть его иным способом.

В те дни плакаты печатались в таком множестве и с такой быстротой, что трудно было найти для них место на заборах. Кадетские, социал-революционные, меньшевистские, левоэсеровские и большевистские плакаты наклеивались один на другой такими густыми слоями, что однажды Рид отодрал пласт в шестнадцать плакатов один под другим. Ворвавшись в мою комнату и размахивая огромной бумажной плитой, он воскликнул: «Смотри! Одним махом я сцапал всю революцию и контрреволюцию!»

Так, разными способами он собрал великолепную коллекцию материалов. Она была так хороша, что когда после 1918 г. он прибыл в гавань Нью-Йорка, то агенты американского генерального атторнея (министр юстиции) отняли их у него. Ему удалось, однако, вновь завладеть ими и спрятать в нью-йоркской комнатушке, где среди грохота подземных и надземных поездов, пробегавших над его головой и под ногами, он на своей машинке написал «Десять дней, которые потрясли мир».

Разумеется, американским фашистам нежелательно было, чтобы эта книга дошла до публики. Шесть раз врывались они в контору издательства, пытаясь украсть рукопись. На своей фотографии Джон Рид надписал: «Моему издателю Горацию Ливерайту, едва не разорившемуся при печатании этой книги».

Эта книга не была единственным плодом его литературной деятельности, связанной с его пропагандой правды о России. Разумеется, буржуазия знать не хотела этой правды. Ненавидя русскую революцию и страшась её, буржуазия пыталась утопить её в потоке лжи. Бесконечные потоки грязной клеветы изливались с политических трибун, с экранов кинематографа, со столбцов газет и журналов. Журналы, некогда выпрашивавшие у Рида статьи, теперь не печатали ни одной строчки, написанной им. Но они не были в состоянии зажать ему рот. Он говорил на многолюдных массовых митингах.

Он создал свой собственный журнал. Он сделался редактором лево-социалистического журнала «Революционный век», а затем и «Коммуниста». Он писал статью за статьёй для «Либерейтора». Он разъезжал по Америке, участвуя в конференциях, начиняя фактами всех окружающих, заражая энтузиазмом и революционным пылом, наконец, он организовал в центре американского капитализма Коммунистическую рабочую партию – совершенно так, как за десять лет до того он организовал Социалистический клуб в сердце Гарвардского университета.

«Мудрецы» по обыкновению промахнулись. Радикализм Джона Рида оказался чем угодно, только не «преходящей блажью». Вопреки пророчествам соприкосновение с внешним миром отнюдь не исцелило Рида. Оно только усилило и укрепило его радикализм. Как глубок и крепок был теперь этот радикализм, буржуазия могла убедиться из чтения «Голоса труда», нового коммунистического органа, редактором которого был Рид. Американская буржуазия теперь поняла, что в её отечестве появился, наконец, подлинный революционер. Теперь одно это слово «революционер» повергает её в трепет! Правда, в отдалённом прошлом в Америке были революционеры, и даже сейчас там существуют общества, пользующиеся высоким почётом и уважением, вроде «Дщерей американской революции» и «Сынов американской революции». Этим реакционная буржуазия платит дань памяти революции 1776 г… Но те революционеры давно отошли в иной мир. А Джон Рид был живой революционер, необычайно живой, он был вызов, он был бич для буржуазии!

Ей оставалось теперь только одно – держать Рида под замком. И вот его арестовывают – не раз и не дважды, но двадцать раз. В Филадельфии полиция заперла зал собрания, не дав ему говорить. Но он влез на ящик из-под мыла и с этой кафедры обратился к огромной толпе, запрудившей улицу. Митинг имел такой успех, и так много в нём было сочувствующих, что когда Рида арестовали за «нарушение порядка», то нельзя было добиться от присяжных обвинительного приговора. Ни один американский город не чувствует себя спокойным, пока не арестовывает Джона Рида, хотя бы один раз. Но ему постоянно удаётся освободиться на поруки или добиться отсрочки суда, и он тотчас же спешит дать бой на какой-нибудь новой арене.

У западной буржуазии вошло в привычку приписывать все свои бедствия и неудачи российской революции. Одно из самых злостных преступлений этой революции заключалось в том, что она превратила этого даровитого молодого американца в пламенного фанатика революции. Так думает буржуазия. В действительности это не совсем так.

Не Россия превратила Джона Рида в революционера. Революционная американская кровь текла в его жилах со дня рождения. Да, хотя американцы постоянно изображаются тучной, самодовольной и реакционной нацией, но в жилах их всё же текут возмущение и бунт. Вспомните о великих мятежниках прошлого – о Томасе, Пэне, об Уолте Уитмэне, о Джоне Брауне и Парсонсе. А нынешние товарищи и соратники Джона Рида – Биль Гэйвуд, Роберт Майнор, Рутенберг и Фостер! Вспомните промышленные кровавые конфликты в Гомстеде, Пульмане в Лоренсе и борьбу Индустриальных рабочих мира (I.W.W.). Все они – и эти лидеры и эти массы – чисто американского происхождения. И хотя это в настоящее время не совсем очевидно, но в крови американцев есть густая примесь бунтарства.

Следовательно, нельзя сказать, что Россия превратила Джона Рида в революционера. Но она сделала из него научно мыслящего и последовательного революционера. Это её великая заслуга. Она заставила его завалить свой письменный стол книгами Маркса, Энгельса и Ленина. Она дала ему понимание исторического процесса и хода событий. Она заставила его заменить свои несколько туманные гуманитарные взгляды жёсткими, грубыми фактами экономики. И она побудила его стать учителем американского рабочего движения и попытаться подвести под него тот же научный фундамент, который он подвёл под свои собственные убеждения.

«Но не в политике твоя сила, Джон!» – говаривали, бывало, Риду его друзья. «Ты художник, а не пропагандист. Ты должен отдать свои таланты творческой литературной работе!» Он часто испытывал правду этих слов, ибо в голове его постоянно зарождались новые стихи, романы и драмы, они постоянно искали себе выражения, стремились облечься в определённые формы. И когда друзья настаивали, чтобы он отложил в сторону революционную пропаганду и сел бы за письменный стол, то он отвечал на это с улыбкой: «Хорошо, я сейчас это сделаю».

Но он ни на минуту не прекращал своей революционной деятельности. Он просто не мог этого сделать! Русская революция захватила его целиком и безраздельно. Она сделала его своим адептом, заставила его подчинить свои колеблющиеся анархические настроения строгой дисциплине коммунизма; она послала его, как некоего пророка с пылающим факелом, в города Америки; она вызвала его в Москву в 1919 г. работать в Коммунистическом Интернационале над делом слияния двух коммунистических партий США.

Вооружившись новыми фактами революционной теории, он вновь пустился в подпольное путешествие в Нью-Йорк. Выданный матросом и снятый с корабля, он брошен был в одиночку финляндской тюрьмы. Оттуда он снова вернулся в Россию, писал в «Коммунистическом интернационале», собирал материалы для новой книги, был делегатом на съезд народов Востока в Баку. Заболев тифом (заразившись им, вероятно, на Кавказе) и истощённый чрезмерной работой, он не устоял против болезни и в воскресенье, 17 октября 1920 г., скончался.

Подобно Джону Риду были и другие бойцы, сражавшееся с контрреволюционным фронтом в Америке и Европе так же доблестно, как Красная Армия боролась с контрреволюцией в СССР. Иные пали жертвой погромов, другие навек умолкли в тюрьмах. Один погиб в Белом море во время шторма на обратном пути во Францию. Другой разбился насмерть, упав в Сан-Франциско с аэроплана, с которого он разбрасывал прокламации с протестом против интервенции. Как ни яростен был натиск империализма на революцию, он мог быть ещё свирепее, если бы не эти бойцы. Кое-что и они сделали для того, чтобы сдержать напор контрреволюции. Не только русские, украинцы, татары и кавказцы помогли русской революции, но, хотя и в меньшей степени, и французы, немцы, англичане и американцы. Среди этих «нерусских фигур» фигура Джона Рида стоит на первом плане, ибо это был человек исключительных дарований, сражённый в полном расцвете своих сил…

Когда из Гельсингфорса и Ревеля пришло известие о его смерти, мы были убеждены, что это просто очередная ложь, из тех, что ежедневно фабрикуются на контрреволюционных фабриках лжи. Но когда Луиза Брайянт подтвердила эту потрясающую весть, то, как это нам ни было больно, пришлось расстаться с надеждой на её опровержение.

Хотя Джон Рид умер изгнанником и над его головой в это время висел приговор к пятилетнему тюремному заключению, но даже буржуазная пресса воздала ему должное как художнику и человеку. Сердца буржуа почувствовали великое облегчение: не было больше Джона Рида, который так умел разоблачать их лживость и лицемерие, так беспощадно бичевал их своим пером!

Радикальный мир Америки понёс невознаградимую утрату. Товарищам, живущим вне Америки, очень трудно измерить чувство утраты, вызванное его смертью. Русские считают вполне естественным, чем-то само собою разумеющимся, что человек должен умереть за свои убеждения. В этой области не полагается никаких сантиментов. Здесь, в Советской России, тысячи и десятки тысяч погибли за социализм. Но в Америке сравнительно мало было принесено таких жертв. Если угодно, Джон Рид был первым мучеником коммунистической революции, предтечею грядущих тысяч. Внезапный конец его поистине метеороподобной жизни в далёкой блокируемой России явился для американских коммунистов страшным ударом.

Одно только утешение осталось его старым друзьям и товарищам: оно заключается в том факте, что Джон Рид лежит в единственном во всём мире месте, где ему хотелось лежать, – на площади у Кремлёвской стены.

Здесь над его могилой был воздвигнут памятник, отвечающий его характеру, в виде необтёсанной гранитной глыбы, на которой высечены слова:

«Джон Рид, делегат III интернационала, 1920».

Америка 1918

(Отрывки из поэмы)

 
За морем – мой край, мол Америка,
Стянутая сталью, жестокоблещущая мощью,
Победительно, громкоголосо грубящая
Высокие слова: «На свободу… Демократия…»
В ответ шевелится что-то глубинное
(Ведь страна – моя, мои – Америка!) —
Словно в пустынной и глубокой ночи
Позвала меня моя утраченная, моя первая любимая,
Уже не любимая, не любимая, не любимая…
Тень от облачка старой нежности,
Мираж прекрасного безумия – много смертей
И легкодоступное бессмертие…
 

1

 
По моему вольному детству на широком Западе,
По мощной прекрасной реке, сетям, плотам,
Кораблям с индейскими командами, плывущими с заката,
По китайским кварталам, волнуемым таинственными гонгами,
По голубому гремучему Тихому океану, трубящему вечернюю
    зорю,
По черным дымам лесов на исхлестанных прибоем мысах,
По затерянным, бивачным кострам, воплям охотящихся пум…
По волнам хребтов и глади покаранной солнцем пустыни,
По ночам со вспышками звезд под куполом неба,
    со скулежом койотов,
По серому гурту, бредущему на Восток, созидая замки пыли,
По свистящим, медлительным кольцам лассо, колышущимся
    шляпам,
    по крикам…
По милям желтой пшеницы, бурлящей в Чинуке,
По бескрайним фруктовым садам в разгаре расцвета,
По золото-зеленым апельсиновым рощам
и нависшим над ними снежным вершинам…
По недожаренным наглым городам, выскочившим из ничего,
Хвастая и скандаля, смолоду и сдуру…
Я узнаю тебя, Америка!
 

 
Рыбаки, на туманном рассвете
    выходящие в море из Астории,
Тощие пастухи, трусящие из Бернса на юг,
    молчаливые, с дублеными лицами,
Жилистые пожилые старатели, бредущие по солончакам
    Невады,
Вслед за упирающимися вьючными лошадьми,
Охотники, выходящие в сумерках из зарослей,
    к обрыву Льюиса и каньону Кларка,
С ворчаньем выскальзывающие из пятидесятифунтовых тюков
    и высматривающие место для привала,
Лесные объездчики с лысой горы,
    ищущие в чащобе дымки пожара,
Сцепщики в больших рукавицах, шагающие по крышам вагонок
    с гаечными ключами в руках,
Сплавщики в подкованных сапогах, с баграми,
    скачущие на заторах в водоворотах,
Индейцы на углу в Покателло, выщипывающие растительность
    на лице
    с помощью зеркальца и пинцета,
Или же в поселках Сиу,
    слушающие Карузо на двухсотдолларовом фонографе,
    сидя на корточках у вигвама,
Горланящие рудокопы с Аляски,
    крушащие зеркала,
    бросающие лакею золотой за рюмку виски,
    говоря: – Сдачи не надо!
Хозяева танцулек в поселках строителей,
    бармены, проститутки,
Бродяги, оседлавшие буфера,
Уоббли, бесстрашно поющие свои дерзкие песни,
Шулеры и агенты по продаже недвижимости,
    короли леса, короли хлеба, короли мяса…
Я узнаю вас, американцы!
 

2

 
По моей светлой юности в золотых городах Востока…
Гарвард… мука мужанья, экстаз расцветанья,
Трепет от книг, трепет дружбы, культ героев,
Яд танцев, ураган высокой музыки,
Восторг расточенья, первое осознанье своей силы…
Буйные ночи в Бостоне, битвы с полисменами,
Подцепишь девушку и – в ночь сомнительных приключений…
Зимние купанья па «Л» стрит, когда разбиваешь лед,
Просто чтобы встряхнуть крепкое тело…
И огромный стадион, подымающий спои тысячи,
Скандируя похвалы или грохоча песни,
Когда Гарвард забил Йелю… И по этому, по этому
Я узнаю тебя, Америка!
По надменному Нью-Йорку и его завалившим людей
    Маттергорнам,
По холодному синему небу и свистящему западному ветру,
По плюмажам дыма над блестящими: от солнца шпилями,
По глубоким улицам, лихорадочно мчащимся в реку
    миллионов,—
Манхэттен, окружают корабли.
Он младше всех столиц – суровый, дерзкий.
Его корсаж в брильянтовой пыли.
Увенчан он короною имперской.
Кто раз и нем был, тот навсегда палим
Изгнанием и возвратиться жаждет.
Он, как лупа, влачит людей прилив,
    всех, кто в его жестокой ноле страждет.
Парящая Пятая авеню, улица фазанов, улица штандартов,
Вечно обновляющаяся выставка блистательных куртизанок,
Фантастика красок, блеск шелков и серебра, комнатные
    собачки,
Шествие автомобилей, похожих на футляры для брильянтов,
Величественный полисмен, поднявший руку в желтой перчатке,
Дворцы, гигантские отели, старики в окнах клубов,
Потогонные фабрики изрыгают свои бурые армии в полдень,
Парады, волны мундиров захлестнули целые мили,
Оркестры гремят среди темных безмолвных толп…
Бродвей вспорол город, как поток лавы,
Он увенчан снопами искр, как разметываемый костер.
Сверкающие театры, бесстыдные рестораны, запах пудры,
Кинодворцы, ломбарды, искусственные брильянты,
Хористки, обходящие бюро по найму,
Заводы музыки, блеющие двадцатью пятью пианолами сразу,
И весь распаленный мир румян и манишек…
Старый Гринвич Вилледж, оплот дилетантов,
Поле битвы всех несовершеннолетних утопий,
Наполовину – мир псевдобогемы,
    любимый трущобными жителями,
Наполовину – убежище для париев и недовольных…
Вольное братство художников, моряков, поэтов,
Легкомысленных женщин, астрологов, бродяг и стачечных
    лидеров,
Актрис, натурщиц, анонимов или псевдонимов,
Скульпторов, зарабатывающих на жизнь в качестве лифтеров,
Музыкантов, которым приходится
    колотить по клавишам в киношке…
В большинстве – юные, в большинстве – бедные,
Работают, распутничают,
Играя в искусство, играя в любовь, играя в революцию
В заколдованных границах этой невероятной республики…
По непостижимым причинам этот мир простерся
До одиноких хижин в горах Виргинии,
До поселков лесорубов в лесах Мэна,
    до уединенных ранчо,
До ферм, утонувших в безбрежности дакотской пшеницы…
Во всей холодной необъятности Америки
Юные мечтатели, жаждущие прекрасного,
Не находят другого угла, чтобы создавать красоту,
И товарищей для бесстыжего разговора о любви
    и о влюбленности.
Все они, конечно, здесь —
    оперлись локтями на деревянный стол у Полли
Или стреляют пятерку на бургунское,
Споря о Жизни, и Сексе, и Революции…
Ист-Сайд, миры внутри мира, хаос наций,
Клоака кочевых племен,
    последний и жалчайший
Из портов назначения Западной Одиссеи человечества…
На рассвете он извергает колоссальный поток фуража
    для машин,
Вечером – всасывает его с ужасным грубым треском
В логово квартиренок, в грошовые киношки, в салуны…
Ребята слоняются у салуна,
    затягиваются дешевыми сигаретами,
Поглядывая на девчонок в коротких юбках,
    проходящих хихикающими парочками,
Лавируя между детьми,
    кишащими на грязной панели…
Дети – в грубых дерзких играх
    под копытами ломовых лошадей,
Изможденные женщины, кричащие на них и друг на друга
    на гнусавых иностранных наречиях,
Старики, теснящиеся на верандах,
    в жилетах, с вечерними трубками в зубах,
Блеск огней: тележки, окруженной чужеземными
    физиономиями..
Я желанный гость во тьме румынских погребков,
Пульсирующих жаркими ритмами
    насмешливых цыганских скрипачей…
В кофейнях Грэид-стрит,
    пристанище еврейских философом,
Романистов, читающих новые главы,
    но десяти центов со слушателя,
Драматургов, инсценирующих газетные шапки,
    поэтов – немых, в глухой Америке…
 

 
Экзотический негритянский город^-, верх Амстердам-авеню,
И его черный, чувственный, задешево счастливый люд,
    которого все сторонятся,
Кабачки темного города и европейские джазы…
Центральный парк, элегантные автомобили, мурлычащие
    на аллеях
Элегантные всадники, фланирующая элита,
На скамьях беспокойно обжимаются влюбленные,
    поглядывая, не видно ли полисмена,
А жаркими ночами сюда льются задыхающиеся трущобы,
    чтобы поспать на лужайке…
Гарлем, подержанный и слегка уцененный Нью-Йорк,
Бронкс, усовершенствованное гетто,
    паршивая поросль коммерческих домов,
Большие зеленеющие парки и обтерханная кромка природы..
Пропущу ли я вас, грохочущая грузовиками Вест-стрит,
    темная Авеню смерти,
Изящная старая церковь Моря и Земли,
    Инвуд, набалдашник Манхэттена,
Старьевщики Минетта-лейн и вопящий водоворот Брод-стрит,
Аллею Макдугала, позолоченную нищету модных художников,
Кэнтиз Слип, старую метку моря в нижних кварталах?
Нет, и в другом полушарии, в трех тысячах миль отсюда,
    без путеводителя или карты,
Я опишу – только скажите —
    и вас, и ваших обитателей,
Пьяных и трезвых, под луной и под солнцем,
    в любую погоду…
Я наблюдал, как летний день поднимался
    из-за быка Вильямсбургского моста,
Я спал в устричной корзине на Фултонском рынке,
Я толковал о боге со старухой кокни,
    продающей сосиски у надземки на Саус Ферри,
Я слушал рассказы итальянских воришек в семейных номерах
    Хелл-Холла
И слушал с галерки Метрополитен-Опера,
как Дидур поет «Бориса Годунова»…
Я играл в кости с гангстерами
    в округе Гэс-Хауз
И видел, что произошло с неопытным шпиком
    на Сапхуанском холме…
Я могу рассказать вам, где нанять убийцу,
    чтобы пришить стукача,
И где покупают и продают девчонок,
    и как добыть марафет на 125-й улице,
И о чем говорят люди в отдельных кабинетах Лафайетовых
    бань.
Или позади Стив-Броди…
Мил, и дорог, и всегда нов для меня этот город,
Словно тело моей любимой…
 

 
Все звуки – резкий лязг надземки,
    грохот подземки,
Стук полицейских дубинок по полуночным панелям,
Болезненная и монотонная шарманка,
    протесты автосирен,
Пулеметный треск пневматических молотков,
Глухие взрывы где-то глубоко под землей,
Однообразные крики газетчиков,
    частые звонки «неотложек»,
Низкие неровные гудки вечернего порта
И гремучее шарканье миллионов ног…
Все запахи – дешевой обуви, подержанной одежи,
Голландских пекарен, воскресных яств, кошерной стряпни,
Свежий запах газетных тонн
    вдоль Парк-Роу,
Метро, пахнущее, как усыпальница Рамзеса Великого,
Усталый запах человеческой пыли
И кислое зловоние трущоб…
Люди – менялы с каменными глазами,
    жонглирующими империями,
Смуглые, наглые чистильщики,
    раболепные лотошпики,
Итальянцы в белых колпаках,
    шлепающие па сковороды оладьи
    в окнах закусочной Чайлдса,
Желтолицые швейники, кашляющие па скамейках бульваров
    под чахлым весенним солнцем,
    завтракающие горстью арахиса
    и вяло наблюдающие за прыжками фонтанной струи,
Верхолаз на шпиле Вулворта, – бесконечно малая величина, Благотворители, просящие с запросом,
    в связи с тем, что бедняки все беднеют,
Вымотанные, рычащие кондукторы,
    чувствительные профессиональные боксеры,
Подметальщики грохочущих улиц,
    сквернословы – ломовики,
Испанцы-докеры, громоздящие горы груза,
    шелкопрядильщицы со впалыми глазами,
Сварщики, хватающие раскаленные заклепки
    на высокой паутине балок,
Кессонщики в шипящих кессонах под Норс-Ривер,
    разнорабочие метро,
    подрывники, бурящие скалы под Бродвеем,
Боссы, планирующие тайные махинации,
    стряхнув пепел с сигары,
Хриплые ораторы в Юнион-Сквер,
    проповедующие с ящиков из-под мыла
    непрерывные крестовые походы,
Бледные полуголодные кассирши универмагов,
    худые дети, клеящие бумажные цветы
    на темных чердаках,
Принцессы-стенографистки и принцессы-маникюрши,
    жующие резинку с царственной улыбкой,
Сутенеры, бандерши, шлюхи, зазывалы, вышибалы, филеры…
Все профессии, расы, темпераменты, философии,
Вся история, все перспективы, вся романтика,
Америка… целый мир!