Текст книги "Восставшая Мексика. 10 дней, которые потрясли мир. Америка 1918"

Автор книги: Джон Рид

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 47 страниц)

«Во всей Америке нельзя найти другой сотни людей, которые были бы более достойны представлять социальную революцию. Все, побывавшие в этом зале, говорит: «Это больше походит на собрание, чем на суд».

Если сопоставить это полное драматизма, брызжущее энергией изображение классового сражении, развернувшегося на процессе ИРМ в Чикаго, с очерком «Война в Патерсоне», становятся наглядными и те изменения, которые произошли на истекшие годы в действительности, и изменения в творчестве Джона Рида. Вилл Хейвуд, которого мы видели в Патерсоне среди масс, только начавших пробуждаться, теперь окружен закаленными бойцами. Война классов вступила в новую, более ожесточенную фазу. И если судья Кэррол, который, не считаясь ни с чем, приговаривал к тюремному заключению забастовщиков в Патерсоне, еще оставался господином положения и его лицо еще могло казаться «умным, жестоким и неумолимым», то судья Лэндис выглядит уже иначе. У него «лицо Эндрью Джексона[5] 5
  Эндрью Джексон – президент США в 1829–1837 гг.


[Закрыть] через три года после смерти», и он ужо совсем не является господином положения в «отделанном мрамором, бронзой и строгим темным деревом» зале Федерального суда в Чикаю. В этот зал ворвалась буря, которую не может укротить никакой Лэндис.

В очерке «Социальная революция под судом» подсудимые обвиняют капиталистический строй, и их приговор беспощаден.

Вот почему так логична кажущаяся совершенно неожиданной, освещающая всю картину светом грозной молнии концовка.

«Мне, только что приехавшему из России, сцена показалась странно знакомой. Я долго вспоминал, где я уже видел все это. И внезапно меня осенило.

Судебный процесс индустриальных рабочих мира в Федеральном суде в Чикаго напоминал заседание Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета рабочих депутатов в Петрограде. И я никак по мог привыкнуть к мысли, что этих людей судят. Они держали себя независимо, не заискивая, – они были уверены в себе, решительны, мудры… как большевистский трибунал.

И на мгновенье мне показалось, что я вижу Центральный Комитет Советов Америки, который судит судью Лэндиса за… ну, скажем, за контрреволюцию».

Вот как писал Джон Рид.

Непосредственно примыкает к этому замечательному произведению социалистической литературы очерк «С Джином Дебсом в день Четвертого июля», написанный в ответ на арест выдающегося революционера. Это было выражение народной любви к нему и восхищение его мужеством. Дебс – это подлинный народный герой Америки, и в словах его: «Социализм приближается, и врагам не удастся преградить ому путь, как бы они ни старались» – была заключена мысль, овладевавшая массами.

Джон Рид становится во главе журнала «Революционный век», в котором теперь печатается большинство его статей. Сенатская комиссия требует его к ответу, и на вопрос сенатора Юма, призывал ли он в своих выступлениях совершать в США революцию, подобную русской революции, он без колебания отвечает: «Да, я постоянно призываю к революции в Соединенных Штатах».

Реакция ведет бешеную травлю Джона Рида. Выходят газеты с призывом к расправе над писателем-коммунистом. В одной из них появляется набранный крупным шрифтом заголовок: «Человек, по которому соскучилась виселица»[6] 6
  Эптон Синклер рассказывает в «Искусстве Мамоны», как неистовствовала реакционная американская печать при одном только упоминании имени Джона Рида.


[Закрыть].

Буржуазная Америка круто изменила свое отношение к писателю, которого еще недавно называли надеждой и гордостью американской литературы, которому предсказывали самое блестящее будущее.

В конце концов документы были Джону Риду возвращены, он смог закончить свою книгу, и она появилась в свет 19 марта 1919 года, получив свое крылатое заглавие: «Десять дней, которые потрясли мир». Началось ее триумфальное шествие по всему миру, которого не могли остановить никакие препятствия. Реакцию она, конечно, взбесила, но народные массы от всего сердца приняли эту книгу, которая доныне производит неотразимое впечатление.

5

«Прочитав с громаднейшим интересом и неослабевающим вниманием книгу Джона Рида «Десять дней, которые потрясли мир», я от всей души рекомендую это сочинение рабочим всех стран». Так писал Ленин в предисловии к американскому изданию. Он подчеркивал, что книга Рида «дает правдивое и необыкновенно живо написанное изображение событий, столь важных для понимания того, что такое пролетарская революция, что такое диктатура пролетариата»[7] 7
  В США предисловие Ленина было опубликовано лишь в издании 1926 г. Печатается в русских изданиях, включая издание 1957 г.


[Закрыть].

Эта оценка выделяет художественные достоинства книги и ее идейную глубину, обе стороны эти соединяются в ее подлинной эпичности. Эта книга могла стать эпосом, что подчеркивала и свое время Н. К. Крупская в своем предисловии к первому русскому изданию, благодаря тому, что в ее основе лежит понимание великого исторического смысла событий, проносившихся перед взглядом Рида. Он был подготовлен всей своей жизнью, всем опытом своего творчества к тому, чтобы понять, ощутить народность советской революции, он понял также и то, что Октябрьская революция имела всемирно-историческое значение.

В основу книги положены простые, предельно простые контрасты действительности: буржуазное Временное правительство и партия большевиков, борющаяся за победу социализма; Зимний дворец и Смольный; Петроградская городская дума и Военно-Революционный комитет. Это была сама историческая действительность. Сама жизнь вылилась в эти контрасты и они раскрываются у Джона Рида так естественно, с такой полнотой реализма, что перед, нами не только вырисовывается обстановка, в которой совершались великие события народной жизни, но и обнажен смысл их. Эти контрасты ведут вас в глубь событий, и то, что они настойчиво, упорно, па каждом повороте событий повторяются, означает предельную напряженность борьбы, полную антагонистичность противоречий, революционность сложившейся ситуации. Не существует никаких возможностей компромисса, произошла поляризация социальных сил, исключающая какую-либо третью возможность.

Джон Рид приехал в Россию, которая вынашивала социалистическую революцию, не как сторонний наблюдатель. Сердце его было с народом. «Он отождествлял себя с революцией целиком и полностью». И потому именно, что он был подлинный художник, он дает отнюдь не одностороннюю картину событий, его взор охватывает всю сложность действительности. Его убежденность в том, что народ прав, его страстная симпатия к лагерю социалистической революции позволяют ему так прозорливо показать лагерь врагов, который живет, борется с лихорадочным напряжением всех своих сил, в котором сосредоточена грозная опасность.

Контрасты книги – это глубоко реалистические контрасты, в них выражена вся напряженность происходящего столкновения социальных сил. Это борьба не на жизнь, а на смерть.

Проникновенно и восхищенно показан титанический труд народа, усилиями которого была совершена социалистическая революция, труд масс и труд руководителей, труд, сочетающийся с невиданным дерзанием, смелостью, самозабвением.

Книга Джона Рида – это безграничное море лиц, событий, случаев, документов. И вместе с тем это необычайно цельное и целеустремленное произведение, в котором великие исторические события находят художественное отражение, выливаясь в образы эпического характера. Эти образы становятся открытиями, мимо которых уже никто не может пройти, обращаясь к задаче изобразить Октябрьскую революцию. Характерно, что Эйзенштейн и Александров в постановке фильма «Октябрь» исходили из книги Джона Рида, и великолепно воплощенный контраст Смольный – Зимний и этом кинематографическом произведении играет, как известно, важнейшую роль.

Конечно, книга Джона Рида не является историей Октябрьского переворота. В ней есть только то, что видел и чувствовал художник, в ней нет многого, что он не мог увидеть и почувствовать и что было бы обязательно для историка. Но, как художник, он увидел и почувствовал то, без чего нельзя создать соответствующее правде представление о таком событии, – народ в движении, в борьбе, в победе. И это делает книгу Джона Рида такой потрясающей, такой увлекательной для каждого честного человека на земле.

Пафос этой книги, которая совершенно утратила мексиканскую цветистость, отличающую первую книгу Рида, и приобрела взамен безукоризненную точность[8] 8
  Сопоставление этих двух произведении напрашивается само собой: в предисловии Джона Стюарта к «Воспитанию Джона Рида» различие в отношении автора «Десяти дней» к революции в Мексике и Октябрьской революции в России определяется как «различие между глубокой симпатией и прямым участием».


[Закрыть], еще более совершенную простоту и благородную сдержанность, пафос этой книги заключен в великолепно угаданной логике победы масс, в могучей логике неизбежного нарастания сил революции, в торжестве великих идей, воодушевляющих массы.

В книге множество лиц, и, хотя они очерчены несколькими словами, мы их помним. Эти мгновенно зафиксированные портреты представляют исключительно интересную особенность произведения Рида.

Героическое является здесь в самом простом, жестоко-обыкновенном. Ничего показного. Полное отсутствие позы, экзальтированности, и очень большая внутренняя сила. Неотвратимо нарастающую энергию революции Рид все время воспроизводит такими чертами и достигает подлинной эпичности художественного изображения.

С огромной силой написана в этой книге фигура Ленина. «Во всех его словах была какая-то спокойная власть, глубоко проникавшая в людские души. Было совершенно ясно, почему народ всегда верил тому, что говорит Ленин».

Мы ощущаем, насколько Ленин неотделим от могучего движения масс, мы видим, что сила этих масс, воплощена в его гении, что благодаря этому единству, слитности, неразделимости и победила революция. Вот почему две сцены из книги Джона Рида – Ленин на трибуне II съезда Советов и на Крестьянском съезде – являются вершиной всей эпопеи.

Подлинно эпическим является финал книги, изображающий народную демонстрацию, которой завершился Крестьянский съезд, поддержавший в конце концов позицию большевиков, демонстрацию единства рабочего класса и крестьянства, демонстрацию единства советского народа, демонстрацию непобедимого величия. Это сцена такой силы, что очень продуманно построенное и очень органично развивающееся повествование завершается без какой-либо заключительной фразы, абзаца или картины. И в самом деле, это могло быть лишним. Автор не подводит последней черты. Пафос этих страниц, запечатлевших присоединение к рабочим, которые совершили великий переворот, крестьян, еще недавно настороженных против большевистской революции и только теперь понявших ее великий смысл, так захватывает и потрясает, что действительно уже нельзя прибавить ни одного слова.

К книге «Десять дней, которые потрясли мир» надо относиться как к историческому повествованию, описывающему события по их горячему следу. В этом неповторимая прелесть книги, но именно поэтому не могли не утратить соответствия с дальнейшим ходом событии некоторые ее детали. В качестве действующих лиц социалистической революции мы встречаем здесь людей, которые впоследствии сделались ее яростными врагами. Современный читатель сразу обнаруживает этот диссонанс некоторых – правда, очень немногих – страниц книги с современностью. Джон Рид в силу объективных условий, в которых ему приходилось собирать материал для своей книги, не мог с необходимой достоверностью изучить деятельность большевистских партийных центров в период подготовки восстания и во время восстания, так как она протекала подпольно вплоть до победы восстания. Это не могло не сказаться на освещении некоторых фактов в книге Рида. По сила книги «Десять дней, которые потрясли мир» в великой правде целого, в глубокой ее народности, в понимании роли Ленина в социалистической революции. Это и делает произведение Джона Рида неувядающим эпосом великого времени.

Это вершина его революционного творчества, которое оказало огромное влияние па всемирную литературу, помогло многим писателям во всех странах мира найти себя, подобно тому как когда-то нашел себя сам Джон Рид, и стать на сторону своего народа. Трудно переоценить значение той революционной традиции, которая заключена в творчестве Джона Рида и которая остается вечно живой и вечно плодотворной традицией, получающей все более и более широкое развитие в прогрессивной литературе нашего времени.

Его смелые творческие искания и сделанные им художественные открытия имеют важное значение не только для настоящего и будущего американской литературы, но и для всех литератур, избирающих социалистический путь.

И. АНИСИМОВ

Восставшая Мексика

В 1914 году Джон Рида провёл 4 месяца в ссылке вместе с лидером мексиканской революции – Панчо Вилья, где и написал свою книгу «Восставшая Мексика». Его книга – это безграничное море лиц, событий случаев… И вместе с тем это необычайно цельное и целеустремленное произведение, в котором великие исторические события находят художественное отражение, выливаясь в образы эпического характера.

ПРОФЕССОРУ ГАРВАРДСКОГО УНИВЕРСИТЕТА ЧАРЛЬЗУ ТАУНСЕНДУ КОПЛЕНДУ

Дорогой Копи!

Я помню, вы находили странным, что после моего первого путешествия за границу у меня не появилось желания писать о том, что я там видел. С тех пор я посетил страну, которая произвела на меня такое впечатление, что я не мог не написать о ней. И когда я работал над этой книгой о Мексике, я невольно думал, что никогда не увидел бы того, что увидел там, если бы вы не научили меня, как надо смотреть и понимать.

Я могу только повторить то, что многие писатели уже говорили вам: слушать вас – значит учиться, как надо подмечать скрытую красоту зримого мира; быть вашим другом – значит стараться быть интеллектуально честным.

И потому я посвящаю эту книгу вам с условием, что вы примете в ней, как свое собственное, то, что вам понравится, и простите меня за остальное.

Ваш, как всегда,

Джек

Нью-Йорк, 3 июля 1914 г.

На границе[9] 9
  В данном сборнике «Восставшая Мексика» публикуется в сокращенном виде. В него не вошли глава XII части первой, часть третья и главы I–II части шестой.


[Закрыть]

Федеральная армия Меркадо после сдачи Чиуауа и трагического четырехсотмильного отступления через пустыню три месяца стояла в Охинаге, на реке Рио-Гранде.

В Пресидио, на американском берегу, взобравшись на плоскую глиняную крышу почтовой конторы, можно было увидеть заросшие кустарником пески, в миле за ними – мелкую мутную реку и на плоском холме – городок Охинагу, четко рисующийся на фоне сожженной солнцем пустыня, окаймленной голыми, дикими горами.

Охинага – это квадратные глинобитные домики, над которыми там и сям возвышаются восточные купола старинных испанских церквей. Унылая, пустынная местность – нигде ни деревца. Так и кажется, что сейчас увидишь минарет. Днем повсюду суетились федеральные солдаты в потрепанных белых гимнастерках, роя окопы: носились упорные слухи, что Вилья со своими победоносными конституционалистами направляется сюда. Иногда что-то ярко вспыхивало на солнце – это были стволы полевых орудий; в тихом воздухе густые облака дыма поднимались прямо в небо.

К вечеру, когда солнце заходило, пылая, словно доменная печь, на горизонте мелькали темные фигуры – кавалерийские патрули отправлялись в дозор. А когда наступала ночь, в городке пылали таинственные костры.

В Охинаге находилось три с половиной тысячи солдат. Это было все, что осталось от десятитысячной армии Меркадо и тех пяти тысяч, которые послал на север из Мехико в подкрепление ему Паскуаль Ороско. На эти три с половиной тысячи солдат приходилось сорок пять майоров, двадцать один полковник и одиннадцать генералов.

Мне хотелось проинтервьюировать генерала Меркадо, но какая-то газета напечатала заметку, обидевшую генерала Саласара, и он издал приказ не пускать репортеров в город. Я послал генералу Меркадо записку с просьбой дать мне интервью. Записка была перехвачена генералом Ороско, который прислал мне следующий ответ:

«Уважаемый и почтенный сэр!

Если вы только осмелитесь сунуть свой нос в Охинагу, я поставлю вас лицом к стенке и буду иметь честь собственной рукой прошить вам спину пулями».

Но, несмотря на это, в один прекрасный день я перешел вброд Рио-Гранде и отправился в городок. К счастью, я не встретил генерала Ороско. На мое появление никто, казалось, не обратил внимания. Все часовые, которых мне довелось увидеть, спокойно отдыхали на теневой стороне улиц. Впрочем, я скоро встретил очень вежливого офицера по имени Эрнандес, которому я заявил, что хотел бы повидать генерала Меркадо.

Не поинтересовавшись узнать, кто я, он нахмурился, скрестил руки на груди и гневно крикнул:

– Я – начальник штаба генерала Ороско, и я не поведу вас к генералу Меркадо!

Я промолчал. Через несколько минут он добавил:

– Генерал Ороско ненавидит генерала Меркадо! Он не снисходит до того, чтобы посещать генерала Меркадо, а генерал Меркадо не смеет прийти к генералу Ороско. Он – трус! Он бежал из-под Тьера-Бланки, а после из Чиуауа!

– А еще какие генералы вам не нравятся? – спросил я. Он спохватился, бросил на меня сердитый взгляд, а затем широко улыбнулся.

– Quien sabe?…[10] 10
  Кто знает?… (исп.)


[Закрыть]

Я все-таки увиделся с генералом Меркадо – тучным, жалким, задерганным, нерешительным человеком, который долго негодовал и плакался, рассказывая, как войска Соединенных Штатов перешли реку и помогли Вилье одержать победу при Тьера-Бланке.

Белые, пыльные улицы городка, замусоренные, заваленные сеном, старинная церковь без окон, с тремя огромными испанскими колоколами, висящими на балке снаружи, дым ладана, голубыми облаками плывущий из дверей церкви, где следующие за армией женщины день и ночь молятся о победе, – все изнывало под нещадно палящим солнцем. Пять раз Охинага переходила из рук в руки, и на домах не сохранилось почти ни одной крыши, а в стенах зияли огромные пробоины, оставленные снарядами. В этих пустых, выпотрошенных домиках помещались солдаты, их жены, лошади, свиньи и куры, добытые набегами на окрестные деревни. Винтовки были составлены в козлы по углам, седла кучами навалены на земляные полы. Солдаты разгуливали в лохмотьях, почти ни у кого не сохранилось полной формы. Они сидели на корточках вокруг небольших костров у своих дверей и варили кукурузную шелуху и вяленое мясо – они голодали.

По главной улице проходила бесконечная вереница больных, измученных, голодных людей, бежавших из глубины Мексики в страхе перед наступающими повстанцами, – чтобы добраться сюда, им приходилось восемь дней идти по самой ужасной пустыне в мире. На улицах их останавливали федеральные солдаты и отнимали все, что приходилось им по вкусу. Затем беженцы достигали реки. На американском берегу им приходилось проходить сквозь строй таможенных и иммиграционных чиновников Соединенных Штатов, а также пограничной стражи, которая обыскивала их – нет ли оружия.

Беженцы переходили реку сотнями – некоторые верхом на лошадях гнали свой. скот, другие ехали в фургонах, остальные брели пешком. Чиновники обходились с ними не слишком любезно.

– Ну-ка, вылезай из фургона! – кричал кто-нибудь из них женщине-мексиканке с узлом в руках.

– Но, сеньор, скажите почему… – начинала она.

– Слезай, не разговаривай! А не то стащу! – рявкал он.

И мужчин и женщин, неизвестно зачем, тщательно и бесцеремонно обыскивали.

Стоя на берегу, я видел, как какая-то женщина переходила вброд реку, спокойно подняв юбку по самый пояс. Она была закутана в огромную шаль, которая пузырилась на животе, словно под ней что-то было.

– Эй, ты! Что это у тебя там под шалью? – закричал таможенник.

Женщина медленно расстегнула платье спереди и сказала добродушно:

– Не знаю, сеньор. Может быть, девочка, а может быть, и мальчик.

То были бурные дни для Пресидио, глухой и невыразимо унылой деревушки, состоявшей из пятнадцати-шестнадцати глинобитных хижин, разбросанных без всякого плана в глубоких песках речной долины посреди поросли виргинского тополя. Немец Клейнман, хозяин лавчонки, каждый день наживал большие барыши, снабжая беженцев одеждой, а федеральную армию на том берегу – продовольствием. У старика были три молоденькие красавицы дочери, которых он держал взаперти на чердаке своей лавки, так как целые толпы влюбчивых мексиканцев и пылких ковбоев, привлеченные сюда слухами о прекрасных девицах, шатались вокруг его дома. Половину суток Клейнман, обнаженный по пояс, как безумный метался по лавке, отпуская товары покупателям, а другую половину с огромным револьвером на бедре сторожил дом, отгоняя непрошеных поклонников.

Во всякое время дня и ночи целые толпы невооруженных солдат федеральной армии являлись сюда из-за реки и толклись в лавке и в бильярдной. Среди них важно расхаживали темные личности зловещего вида – тайные агенты повстанцев и федералистов. В зарослях кустарника расположились лагери сотен несчастных беженцев, и ночью, куда ни ступи, непременно натолкнешься на какой-нибудь заговор или контрзаговор.

И еще в Пресидио можно было видеть и техасских пограничников, и американских кавалеристов, и агентов различных корпораций, пытавшихся переслать тайные инструкции своим служащим в глубине страны.

Некто Маккензи, крича и возмущаясь, как сумасшедший метался по почтовой конторе. Ему нужно было послать письмо с важными бумагами на рудники Американской горнорудной компании в Санта-Эулалия.

– Проклятый Меркадо приказал просматривать все письма, проходящие через линию расположения его войск! – кричал он в негодовании.

– Но ведь он их не задерживает, – сказал я.

– Да, не задерживает, – ответил он, – Но неужели вы думаете, что Американская горнорудная компания позволит, чтобы ее письма вскрывал и просматривал какой-то черномазый мексиканец? Да где это слыхано, чтобы американская компания не могла послать частное письмо своим служащим! Если это не приведет к интервенции, – закончил он загадочно, – то уж не знаю, чего им еще надо!

В Пресидио, кроме того, всюду мелькали всевозможные агенты оружейных компаний и контрабандисты – как американские, так и мексиканские. А еще там был низенький хвастливый человечек, коммивояжер фотографической фирмы, который «увеличивал и ретушировал портреты», беря пять долларов за штуку. Он сновал среди мексиканцев, получал тысячи заказов на портреты с уплатой денег по исполнении заказа, которые никогда, конечно, не будут выплачены. Он впервые имел дело с мексиканцами, и такое множество заказов пришлось ему очень по вкусу. Но дело в том, что мексиканец всегда готов сделать заказ на портрет, рояль или автомобиль, лишь бы при этом не требовали задатка. Это создает у него иллюзию богатства.

Низенький агент фотографической фирмы только однажды высказал свое мнение по поводу мексиканской революции. Он сказал, что генерал Уэрта, несомненно, прекрасный человек, ибо, насколько ему известно, со стороны матери он находится в дальнем родстве с весьма почтенным виргинским семейством Кэри.

По американскому берегу дважды в день проезжали кавалерийские патрули, причем по другому берегу за ними добросовестно следовали мексиканские всадники. Обе стороны зорко следили друг за другом через границу. Время от времени какой-нибудь мексиканец, не совладав со своими нервами, стрелял в американцев. Начиналась перестрелка, и оба отряда рассыпались по кустам.

Выше по течению реки, за Пресидио, стояли два эскадрона девятой негритянской дивизии. Однажды, когда негр-кавалерист поил свою лошадь, сидевший на другом берегу мексиканец насмешливо закричал ему:

– Эй ты, черномазый! Когда вы, проклятые гринго,[11] 11
  Презрительная кличка американцев.


[Закрыть] думаете перейти границу?

– Дружище! – отозвался негр. – А чего нам ее переходить? Мы ее просто возьмем да отнесем к Большой Канаве![12] 12
  То есть до Панамского канала.


[Закрыть]

Иногда какой-нибудь богатый беженец, ускользнув от бдительности федеральных войск, перебирался на другую сторону реки с порядочным запасом золота, зашитым в седле. В Пресидио в ожидании такой жертвы всегда стояло наготове шесть огромных автомобилей. С беженца сдирали сто долларов золотом за доставку к ближайшей железнодорожной станции, а по дороге, где-нибудь в пустынных просторах южнее Марфы, его обычно встречали замаскированные бандиты и обирали дочиста. В таких случаях в городок шумно врывался главный шериф округа Пресидио, восседая на пегой лошадке, – фигура, словно сошедшая со страниц романа «Девушка с Золотого Запада». Шериф, несомненно, прочитал все романы Оуэна Уистера и прекрасно знал, как должен выглядеть шериф с Дальнего Запада: два револьвера на боку, один на ремне под мышкой, большой нож в левом голенище и громадная винтовка поперек седла. Его речь уснащают самые отборные ругательства, и ему ни разу еще не удалось поймать ни одного преступника. Вся его энергия тратится на проведение в жизнь закона, запрещающего ношение оружия и игру в покер в округе Пресидио, но по вечерам его всегда можно застать за этой мирной игрой в комнате позади лавочки Клейнмана.

Война и всяческие слухи поддерживали в Пресидио лихорадочное возбуждение. Все знали, что рано или поздно армия конституционалистов нагрянет из Чиуауа и атакует Охинагу. И действительно, генералы армии федералистов, желая обеспечить ей отход из Охинаги, уже начали вести по этому поводу переговоры с майором, командовавшим пограничной стражей. Они заявили, что, когда их атакуют повстанцы, они, разумеется, будут оказывать им сопротивление в течение какого-нибудь вполне приличного срока, – скажем, часов двух, а для дальнейшего хотели бы получить разрешение перейти реку.

Мы знали, что примерно в двадцати пяти милях на юг, в горном проходе Ла-Мула, пятьсот повстанцев-добровольдев охраняют единственную дорогу из Охинаги через горы. Однажды через расположение федеральных войск на наш берег перебрался курьер с весьма важным известием. Он сообщил, что военный оркестр федеральной армии, репетировавший где-то в окрестностях городка, был захвачен конституционалистами, которые отвели музыкантов на рыночную площадь и, направив на них дула винтовок, заставили играть двенадцать часов подряд. «Таким образом, – говорилось в донесении, – тяготы жизни в пустыне были до некоторой степени облегчены». Мы так и не узнали, почему оркестр отправился из Охинаги за двадцать две мили репетировать в пустыне.

Целый месяц еще федералисты стояли в Ох и ваге, и Пресидио процветал. Наконец на пустынном горизонте показался Вилья со своей армией. Федералисты вполне приличное время оказывали сопротивление – как раз два часа, или, более точно, до тех пор, пока сам Вилья во главе батареи не ворвался в их расположение и не захватил их пушки, – и потом панически бежали на американский берег, где американские патрули согнали их в огромный загон, откуда они впоследствии были переведены в концентрационный лагерь при форте Блисс, в штате Техас.

Но к этому времени я был уже в Мексике и пробирался через пустыню к фронту с сотней оборванных кавалеристов-конституционалистов.