Текст книги "Ареопагитика"
Автор книги: Джон Мильтон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)
Что же вы будете делать, Лорды и Общины? Наложите ли вы гнет на всю эту цветущую жатву знания и нового света, которая взошла и теперь еще восходит каждый день в нашем городе? Учредите ли вы над ней олигархию двадцати надзирателей и тем вновь заставите голодать наши умы, лишив нас возможности знать что-либо сверх того, что они отмеряют своею мерою? Верьте, Лорды и Общины, что те, кто советует вам подобное угнетение, тем самым предлагают вам угнетать самих себя, и я покажу сейчас, каким образом. Если бы кто-нибудь пожелал узнать, почему у нас господствует свобода, как в письменном, так и устном слове, то нельзя было бы указать другой, более достоверной и непосредственной причины, чем ваше мягкое, свободное и гуманное правление. Лорды и Общины, ваши доблестные и успешные совещания дали нам свободу; свобода – кормилица всех великих талантов: она, подобно наитию свыше, очистила и просветила наши души; она сняла оковы с нашего разума, расширила его и высоко подняла над самим собой.
Вы не можете сделать нас теперь менее способными, менее знающими, менее ревностными в искании истины, если вы сами, кому мы всем этим обязаны, не станете меньше любить и насаждать истинную свободу. Мы можем опять стать невеждами, тупицами, формалистами, рабами, какими вы нашли нас; но ранее вы сами должны стать тем, чем вы не можете быть – угнетателями, притеснителями, тиранами, каковы были те, от кого вы нас освободили. Если наши сердца стали более восприимчивы, наши умы более склонны к исканию и ожиданию величайших и достовернейших истин, это плод вашей собственной добродетели, посеянной в нас; и вы не можете уничтожить этого, если не введете вновь давно отмененный жестокий закон, по которому отцы могли произвольно убивать своих детей. Кто же тогда примкнет к вам и воспламенит других? Не тот, кто поднимает оружие из-за мундирного сбора, путевого сбора и из-за своих четырех ноблей данегельта[39]39
В подлиннике coat and conduct, средневековый налог на обмундирование и перевозку войск; данегельт или данегельд (буквально «датские деньги») – налог, взимавшийся в Англии в X–XII вв. (первоначально для откупа от завоевателей-датчан, потом на военные нужды). Нобль – старинная английская монета.
[Закрыть]. Я ценю защиту справедливых льгот, но, прежде всего, дорожу своим собственным миром. Дайте мне поэтому – что выше всех свобод – свободу знать, свободу выражать свои мысли и свободу судить по своей совести.
Что посоветовать как лучшую меру в том случае, если будет признано вредным и несправедливым преследовать мнения за их новизну или несоответствие общепринятым взглядам, это не входит в мою задачу. Я повторю только то, чему научился от одного из уважаемых ваших сочленов, одного благороднейшего и благочестивейшего лорда, которого мы не потеряли бы в настоящее время и не оплакивали бы как достойного и несомненного сторонника этого взгляда, если бы он не отдал свою жизнь и имущество на служение церкви и государству. Я уверен, что вы догадываетесь, о ком идет речь, но, чтобы почтить его память – и да будет вечным этот почет – я назову его имя: лорд Брук[40]40
Роберт Гревилл, лорд Брук (1608–1643) – активный сторонник парламента, погибший за полтора года до выхода в свет «Ареопагитики». Его книга, о которой говорит Мильтон – «Рассуждение, раскрывающее природу епископства», – была опубликована в 1641 г.
[Закрыть]. В своем сочинении о епископстве, где он касается, между прочим, сект и расколов, он оставил вам свой завет или, вернее сказать, последние слова своей предсмертной заботы, которые, я не сомневаюсь, навсегда останутся для вас дорогими и почтенными: они полны такой кротости и живой любви к ближнему, что кроме последнего завета Того, Кто дал своим ученикам заповедь любви и мира, я не слыхал и не читал слов более кротких и миролюбивых. Он увещевает нас терпеливо и смиренно выслушивать людей, хотя и пользующихся дурной славой, но желающих жить чисто, исполняя заповеди Божий согласно велениям своей совести, и относиться к ним с терпимостью, хотя бы они и не во всем были согласны с нами. Обо всем этом гораздо подробнее расскажет нам сама его книга, которая выпущена в свет и посвящена Парламенту, – посвящена человеком, заслужившим своей жизнью и смертью того, чтобы преподанные им советы не были оставлены без внимания.
Теперь как раз время, когда должно быть дозволено говорить и писать о том, что может помочь дальнейшему выяснению волнующих нас вопросов. Храм двуликого Януса было бы вполне уместно открыть именно теперь. И пусть все ветры разносят беспрепятственно всякие учения по земле: раз истина выступила на борьбу, было бы оскорбительно прибегать к цензуре и запрещениям, сомневаясь в ее силе. Пусть она борется с ложью: кто знает хоть один случай, когда бы истина была побеждена в свободной и открытой борьбе? Ее правое слово – лучший и вернейший способ победы над ложью. Тот, кто слышит, как у нас молятся о ниспослании нам света и ясного знания, может подумать и о других предметах, кроме женевского учения, переданного в наши руки уже в готовом и стройном виде. Однако когда нам светит новый свет, о котором мы просим, появляются люди, завистливо противящиеся тому, чтобы свет этот попадал, прежде всего, не в их окна. Мудрые люди учат нас усердно днем и ночью «искать мудрости, как сокрытого сокровища», а между тем другое распоряжение запрещает нам знать что-нибудь не по статуту; как же согласить это? Если кто-нибудь после тяжелого труда в глубоких рудниках знания выходит оттуда во всеоружии добытых им находок, выставляет свои доводы, так сказать, в боевом порядке, рассеивает и уничтожает все стоящие на его пути возражения, вызывает своего врага на открытый бой, предоставляя ему, по желанию, любую сторону относительно солнца и ветра, лишь бы сам он мог разбираться в вопросе при помощи аргументации, то подстерегать в таком случае своего противника, устраивать ему засады, занимать узкие мосты цензуры, через которые должен пройти противник, – все это хотя и не противно доблести солдата, но в борьбе за истину есть лишь слабость и трусость.
Ибо кто же не знает, что истина сильна почти как Всемогущий? Для своих побед она не нуждается ни в политической ловкости, ни в военных хитростях, ни в цензуре; все это – уловки и оборонительные средства, употребляемые против нее заблуждением: дайте ей только простор и не заковывайте ее во сне, ибо она не говорит тогда правды, как то делал старый Протей, изрекавший оракулы лишь в том случае, когда он был схвачен и связан; напротив, она принимает тогда всевозможные образы, кроме своего собственного, а иногда голос ее звучит, применяясь ко времени, как голос Михея перед Ахавом, пока ее не вызовут в ее собственном виде. Но ведь возможно, что у нее есть не один образ. В противном случае, как смотреть на все эти безразличные вещи, в которых истина может находиться на любом месте, не переставая быть сама собой? В противном случае, что такое, как не пустой призрак, отмена тех приказов, которые пригвождали рукописи ко кресту! В чем особое преимущество Христианской свободы, которую так часто хвалил апостол Павел? По его учению, человек, постится он или нет, соблюдает субботу или не соблюдает – и то и другое может делать в Боге. Сколь многое еще можно было бы переносить с мирной терпимостью, предоставляя все совести каждого, если бы только мы обладали любовью к ближнему и если бы главной твердыней нашего лицемерия не было стремление судить друг друга!
Я боюсь, что железное иго внешнего однообразия наложило рабскую печать на наши плечи, что дух бесцветной благопристойности еще пребывает в нас. Нас смущает и беспокоит малейшее разногласие между конгрегациями даже по второстепенным вопросам; а в то же время, вследствие своей ревности в притеснениях и медлительности в освобождении любой порабощенной части истины из тисков традиции, мы нерадиво держим истину раздельно от истины, что является самым жестоким из всех разделений и разъединении. Мы не замечаем, что, стремясь всеми силами к строгому внешнему формализму, опять можем впасть в состояние грубого покорного невежества, в неподвижную, мертвую массу из «дерева, сена, соломы»[41]41
1-е Послание к Коринфянам, 3, 12.
[Закрыть], скованную и застывшую, которая будет гораздо более способствовать быстрому вырождению церкви, чем множество незначительных расколов.
Я говорю это не потому, чтобы одобрял каждый легкомысленный раскол, или чтобы смотрел на все в церкви как на золото, серебро и драгоценные камни: для человека невозможно отделить пшеницу от плевелов, хорошую рыбу от прочего улова; это должно быть делом ангелов в конце света. Но если все не могут держаться одинаковых убеждений, то кто досмотрит, чтобы они таковых держались? В таком случае, без сомнения, гораздо благотворнее, благоразумнее и согласнее с христианским учением относиться с терпимостью ко многим, чем подвергать принуждению всех. Я не считаю возможным терпеть папизм, как явное суеверие, которое, искореняя все религии и гражданские власти, само, поэтому подлежит искоренению, однако не иначе, как испытав предварительно все средства любви и сострадания для убеждения и возвращения слабых и заблудших. Равным образом ни один закон, который не стремится прямо к беззаконию, не может допустить того, что нечестиво или, безусловно, противно вере или добрым нравам. Но я имею в виду не это, я говорю о тех соседских разногласиях или, лучше сказать, о том безразличии к некоторым пунктам учения и дисциплины, которые хотя и могут быть многочисленны, но не должны нарушать единство духа, если только мы сможем соединиться друг с другом узами мира.
Между тем, если бы кто-нибудь захотел писать, протянув руку помощи медленно подвигающейся реформации, если бы истина открылась ему раньше других или, по крайней мере, казалось бы, что открылась, то кто заставляет нас идти по стопам иезуитов и налагать на этого человека обременительную обязанность испрашивать разрешения на столь достойное дело; кто мешает нам принять во внимание, что раз дело дойдет до запрещения, то последнему легко может подвергнуться и сама истина, ибо для наших глаз, омраченных и ослепленных предрассудком и обычаем, ее первое появление гораздо менее заметно и очевидно, чем многие заблуждения: так внешность многих великих людей незначительна и невзрачна на вид. И зачем некоторые люди попусту говорят нам о новых мнениях, когда их собственное мнение, что выслушивать следует лишь тех, кто им угоден, есть самое худшее из новшеств, есть главная причина возникновения столь обильных у нас сект и расколов, удаляющая от нас истинное знание, не говоря уже о большей опасности подобного взгляда?
Когда Господь побуждает государство сильными, но здоровыми потрясениями ко всеобщей реформе, то, без сомнения, в это время многие сектаторы и лжеучители находят обильнейшую почву для соблазна. Но еще несомненнее то, что Бог избирает тогда для Своего дела людей редких способностей и необычайного рвения не только затем, чтобы они оглядывались назад и пересматривали уроки прошлого, но также и затем, чтобы они шли вперед по новым путям к открытию истины. Ибо порядок, в котором Господь просвещает свою церковь, таков, что Он раздает и распределяет Свой свет постепенно, дабы наше земное зрение могло наилучшим образом вынести его.
Господь не определяет и не ограничивает Себя также в том, где и откуда должен быть впервые услышан голос Его избранников; Он смотрит не человеческими очами, избирает не человеческим избранием, дабы мы не связывали себя определенными местами и собраниями и внешней профессией людей, помещая свою веру то в старом доме собраний, то в вестминстерской часовне; если нет ясного убеждения и милосердия терпеливого поучения, то всей веры и религии, канонизированных там, недостаточно, чтобы исцелить малейшую рану совести, чтобы наставить ничтожнейшего из христиан, кто хочет жить по духу, а не по букве человеческого долга, – недостаточно, несмотря на все раздающиеся там голоса, хотя бы даже к этим голосам, для увеличения их числа, сам Генрих VII, окруженный всеми своими вассальными мертвецами, присоединил голоса покойников.
И если люди, кажущиеся руководителями раскола, заблуждаются, то разве не наша леность, упрямство и неверие в правое дело мешают нам спокойно беседовать с ними и спокойно расходиться, обсуждая и исследуя предмет перед свободной и многолюдной аудиторией, если не ради них, то ради нас самих? Всякий, вкусивший знания, скажет, сколь великую пользу он получал от тех, кто, не довольствуясь старыми предписаниями, способны высказывать и проводить в жизнь новые принципы. Если бы даже люди эти были подобны пыли и праху у наших ног, то и в таком случае, раз они годны для того, чтобы очистить до блеска доспехи истины, ими не следовало бы совсем пренебрегать. Но если они принадлежат к числу тех, кого Бог, по нужде этого времени, наделил выдающимися и обильными дарами, и в то же время не принадлежат, быть может, ни к числу священников, ни к числу фарисеев, а мы, в поспешной ревности, не делая между ними никакого различия, решаем заградить им уста из боязни, как бы они не выступили с новыми и опасными взглядами, осуждаем их, как это обычно делается, не успев их понять, то горе нам, так как, думая защищать подобным образом Евангелие, мы становимся его преследователями.
От начала этого Парламента немало было лиц и из пресвитеров, и из других, которые своими книгами, изданными с презрением к imprimatur’y, без цензуры, пробили слои льда, намерзшие вокруг наших сердец, и научили народ видеть свет. Я надеюсь, что ни один из них не убеждал возобновить те узы, презирая которые они совершили столько добра. Но если ни знамение, данное Моисеем юному Навину, ни приказание нашего Спасителя юному Иоанну, который не хотел пускать тех, кого считал нечистыми, недостаточны для того, чтобы убедить наших старейшин, сколь неугодна Господу их угрюмая склонность к запрещениям; если недостаточны их собственные воспоминания о том, как много зла было от цензуры и как много добра они сделали, пренебрегая последней; если они, тем не менее, хотят навязать нам и выполнить над нами самую доминиканскую часть инквизиции и, таким образом, уже стоят одной ногой в стремени деятельных преследований, то было бы справедливее подвергнуть преследованию, прежде всего, самих преследователей, так как перемена в их положении раздула их гордость в большей степени, чем прошлый опыт более суровых времен научил их мудрости.
Что же касается вопроса о регулировании печати, то пусть никто не думает, будто ему выпадет честь посоветовать вам в этом отношении что-нибудь лучшее, чем вы сами сделали в своем недавнем Постановлении, согласно которому «ни одна книга не может быть напечатана иначе, как если будут зарегистрированы имена автора и издателя или, по крайней мере, одного издателя». А для сочинений, появляющихся иным путем, если они будут найдены зловредными или клеветническими, огонь и палач будут наиболее своевременным и действительным средством человеческого предупреждения. Но чисто испанская политика цензурования книг, если только я что-либо доказал предыдущими рассуждениями, в самом скором времени проявит себя хуже самой недозволенной книги. Она является прямым подобием распоряжения Звездной палаты по тому же предмету, изданного в то время, когда это судилище совершало свои благочестивые деяния, за которые оно вместе с Люцифером изгнано теперь из сонма звезд. Отсюда вы можете понять, сколько государственной мудрости, сколько любви к народу, сколько заботливости о религии и добрых нравах было проявлено в этом измышлении, хотя оно и утверждало с крайним лицемерием, что связывает книги ради их доброго поведения. И когда оно взяло верх над приведенным мною выше столь целесообразным вашим предыдущим Постановлением, то, если верить наиболее сведущим в силу своей профессии людям, в этом случае можно подозревать обман со стороны некоторых прежних обладателей привилегий и монополий в книжной торговле, которые под видом охраны интересов бедных в своем цехе и справедливого сохранения рукописей их владельцам (Боже сохрани против этого возражать!) приводили разные благовидные предлоги, но именно только предлоги, служившие одной только цели получить преимущества перед своими ближними, людьми, вкладывающими свой труд в почетную профессию, которой обязана вся ученость, но не для того, чтобы быть данниками других. Некоторые же из подававших петиции об издании цензурного Постановления задавались, по-видимому, другой целью: они рассчитывали, что, имея власть в руках, будут в состоянии легче распространять зловредные книги, как то показывает опыт.
Однако в подобного рода софизмах и хитростях торгового дела я неопытен. Я знаю только, что как хорошие, так и дурные правительства одинаково могут ошибаться; ибо какая власть не может быть ложно осведомлена, в особенности, если свобода печати предоставлена в распоряжение немногих? Но исправлять охотно и быстро свои ошибки и, находясь на вершине власти, ценить чистосердечные увещания дороже, чем иные ценили обильные подношения, это и есть, высокочтимые Лорды и Общины, добродетель, приличествующая вашим высочайшим деяниям и доступная лишь людям самым великим и мудрым.
