Текст книги "Сумеречная земля"
Автор книги: Джон Максвелл Кутзее
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)
Второе путешествие в край больших намаква
Экспедиция капитана Хендрика Хопа, 16 августа 1761 – 27 апреля 1762
Мы подъехали к их лагерю на рассвете, в час, который писатели-классики рекомендуют для начала военных действий, – в ореоле из красных полос на небе, предвещавших бурный полдень. Девочка, хорошенький ребенок, с сосудом на голове шла за водой к ручью – она была единственной, кого мы встретили, хотя в тихом воздухе разносились голоса других. Она услышала топот копыт наших лошадей, взглянула вверх и побежала, все еще удерживая на голове сосуд, что требует удивительной ловкости. Выстрел, такой простой, будничный, какими я всегда восхищался, угодил ей между лопаток и швырнул на землю с силой, равной удару лошадиного копыта. Эта первая смерть, лишенная эха и молчаливая, еще выкатится из моего мозга твердым стеклянным шариком. «Я не подведу тебя, прекрасная смерть», – поклялся я, и мы поскакали рысью туда, где первые изумленные лица выглядывали из дверей своих хижин. Добавьте сюда утренний дым, поднимавшийся прямо в небо, первых мух, устремившихся к трушу, – и перед вами будет полная картина.
Мы согнали всю деревню – как основной лагерь, так и хижины за ручьем: мужчин, женщин и детей, хромых, слепых, прикованных к постели. Четыре дезертира все еще были среди них: Плате, Адонис, братья Томбур. Я кивнул им. Они поклонились. Адонис сказал: «Господин». Они хорошо выглядели. Украденные у меня ружья были возвращены.
Я приказал своей четверке выйти вперед. Они стояли перед моей лошадью в довольно подобострастной позе, а я произнес краткую проповедь по-голландски, чтобы показать готтентотам: мои слуги им не чета. Один из солдат-гриква переводил.
Мы не требуем от Бога, чтобы он был добрым, сказал я им, всё, чего мы просим, – это чтобы он никогда о нас не забывал. Те из нас, кто может усомниться на мгновение в том, что мы включены в великую систему дивидендов и штрафов, могут утешиться тем, как Господь наблюдает за падением воробья: воробей ничтожен, но и он не забыт. Я, исследователь дикого края, всегда считал себя странствующим проповедником и пытался донести до язычников то место из Евангелия, где воробей падает, но падает в соответствии с замыслом. Есть справедливые поступки, сказал я им, и несправедливые поступки, и все они имеют свое место в экономике целого. Верьте, утешьтесь, вы не будете забыты, как и воробей.
Затем я сообщил им, что они приговариваются к смерти. В идеальном мире я бы отложил казнь на следующее утро: казнь в середине дня лишена щемящей красоты расстрельной команды на фоне розового рассвета. Но я не стал себе потакать. Я приказал солдатам-гриква увести их. Томбуры пошли не протестуя – ничтожества, унесенные течением истории. Плате взглянул на меня: он знал, что он покойник, но не стал умолять. А вот Адонис – я всегда подозревал, что когда-нибудь буду его презирать, – плакал, кричал и пытался ко мне подползти. Его удержали от этого не только гриква, но и пинки и удары его новых друзей-готтентотов, обратившихся ко мне: «Он плохой парень, господин! Заберите его, господин, он нам не нужен!» Адонис скулил у моих ног: «Я всего лишь бедный готнот, господин, еще один шанс, всего один, мой господин, мой отец, я отдам господину все, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста!» Меня охватило уныние и безразличие, и я поехал от него прочь. Ведь я месяцами предвкушал этот день – день мщения и смерти. В этот день я вернулся бы грозовой тучей, отбрасывая тень своего правосудия на маленький клочок земли. Но этот презренный, вероломный негодяй говорит мне, что здесь и в любом месте этого континента власть моя безгранична и нигде не встретит сопротивления. Мое отчаяние – это отчаяние от недифференцированной полноты, которая, в конце концов, всего лишь пустота, замаскированная под нечто реальное.
Солнце стояло высоко и не грело. Наши лошади двигались справа налево и снова направо. Единственным звук, который я слышал, – холодный свист образов у меня в голове. Все было не так. Что бы ни было оттиснуто на этих телах, или вырвано из них, или насильно влито в их отверстия – все это несоразмерно безнадежной бесконечности моей власти над ними. Они могли умереть быстро или скончаться в ужасных мучениях, я мог оставить их стервятникам, и они были бы через неделю забыты. Перед пустотой мое воображение отказывало. Мне было тошно.
Я направился к Голгофе, которую указал ранее, – к куче мусора в деревне, где меня ждали четверо воров вместе со Схефером и его стражниками. Уже начала дымиться и гореть первая хижина. Гриква выполняли то, что я им сказал: «Соберите скот, сотрите деревню с лица земли, сделайте с готтентотами то, что надлежит». Донеслись первые крики. Я подъехал к Схеферу и пленникам. Мы были слишком близко к деревне, лучше было подыскать более уединенное место. Я приказал идти дальше. Какой-то человек, приземистый готтентот, пустился бежать за нами, прижимая к груди огромный коричневый сверток. Его преследовал гриква в зеленом мундире и красной шапке, размахивая саблей. Сабля бесшумно опустилась на плечо этого человека. Сверток соскользнул на землю и побежал. Это был ребенок, довольно большой. Зачем этот мужчина нес его? Теперь гриква гнался за ребенком. Он сделал подножку, и тот упал. Готтентот сидел на земле, держась за плечо. Казалось, ребенок его больше не интересует. Гриква что-то делал с этим ребенком на земле. Должно быть, это девочка. Я не мог себе представить ни одной девочки готтентотов, которую мог бы захотеть. Разве что ту девочку, которая так быстро упала от первого выстрела. Всегда можно ублажить себя подобной иронией.
Мы добрались до вершины небольшой возвышенности и остановились, чтобы взглянуть назад и закурить трубку. Ветки и шкуры хижин дымились и, разумеется, воняли. Готтентоты, за которыми со скучающим видом следили трое солдат, сидели на земле, сбившись в кучу, на некотором расстоянии от деревни. Теперь они казались спокойными. Я смог различить двух человек верхом на лошади – Роса и Ван Ньивкерка, а может быть, Баденхорста. Остальные, по-видимому, были при деле. Меня охватила дрожь – долгие судороги через каждые одну – две минуты, хотя мне не было холодно. Теперь я был спокойнее. Мой разум плавал в теле, как бутылка в море. Я был счастлив.
Я взглянул на Плате. Он не сводил с меня глаз. Он знал, что он мой человек. Белки у него были с желтоватым оттенком. Мы любовались друг другом. Едва приметный ветерок донес до меня запах его страха-страха и, возможно, мочи. Я вытащил из своего мешочка кусок сушеного мяса и протянул ему. Он не взял. Я подошел ближе и прижал мясо к его губам. Они были сухие, они не раскрывались. Я был терпелив. Время работало на меня. Я держал мясо, и в конце концов губы разжались, высунулся сухой язык, мясо к нему пристало и исчезло. Я ждал. Челюсти шевельнулись раз, второй, третий. Теперь осталось только проглотить. Мускулы горла напряглись. Всё. Но нет – судорога поднялась прямо от желудка, рот открылся, снова показался язык. Плате срыгнул, и влажное красное мясо попало ему на грудь. Взгляд у него стал извиняющийся, как у собаки. Я не огорчился. С ним всё в порядке.
Гриква принялись связывать им руки. Кто-то в деревне кричал, настолько громко, что вопли, пронзительные и надоедливые, доносились до нас на расстоянии в полмили. Я попытался отнестись к ним отвлеченно, как к кваканью лягушек; мне бы хотелось, чтобы эти крики прекратились.
Пленники тоже были надоедливыми. Нам нужно было спуститься с пригорка в приятную маленькую лощину. Но два Томбура валились назад, на своих стражников, и не хотели идти, а Адонис, когда его подняли на ноги, тут же рухнул на землю. Только Плате стоял, готовый идти добровольно, и смотрел мне в глаза. Я сделал ему знак спускаться с холма и велел солдатам вести остальных, прибегая к любым мерам. Один взял Адониса за лодыжки и потащил. Поскольку руки у него были связаны за спиной, он не мог защититься от камней и начал кричать, раскаиваясь. Ему разрешили встать. Он снова отказался идти. У него началась истерика. «Господин, господин, мой любимый господин, – канючил он, – господин знает, что я всего лишь глупый готнот, пожалуйста, господин, пожалуйста». Больше всего мне не хотелось, чтобы он нарушил мой покой.
– Тащите его за руки, – сказал я.
Гриква схватили его за ремень, которым были связаны запястья. Он упал, руки у него вывернулись, оказавшись над головой, и он заорал от боли.
– Разрежьте ремень, – приказал я. – Вы ломаете ему руки. – И сам разрезал ремень.
Гриква потащил его вниз за руку. Адонис больше не доставлял хлопот: он съезжал с пригорка на ягодицах, отталкиваясь пятками. Томбуры двинулись следом. Один из них шел, опустив голову, он сдался. Другой тоже шагал, но его приходилось подталкивать в спину. У подножия горы он смешно затрусил рысцой, с опущенной головой, руки вытянуты за спиной – точь – в-точь как бегущая курица. Он миновал лощину и теперь бежал медленнее, пробираясь между камнями следующего склона.
– Он удирает, господин, – сказал гриква, стоявший возле меня. – Вернуть его?
Остальные хохотали и выкрикивали насмешки.
– Позвольте мне выстрелить, – предложил Схефер.
– Стреляйте, – согласился я.
Теперь мальчик был от нас на расстоянии примерно в пятьдесят ярдов, он передвигался со скоростью идущего человека. Схефер подстрелил его, и он упал на бок. Гриква принесли его. Он был ранен в бедро, кровотечение было сильное. Лицо его позеленело.
– Питер… – сказал его брат.
– С меня довольно. Застрелите его, прекратите это, – велел я.
Схефер перезарядил мушкет и выстрелил ему в голову.
– Он готов? – спросил Схефер. – Он готов, господин.
С Адонисом снова начались неприятности. Он повалился на землю и не хотел вставать. Я подумал, что он потерял сознание, но глаза его были открыты, и он посмотрел на меня, хотя взгляд его, казалось, был сосредоточен на чем – то у меня за спиной.
– Встань! – приказал я. – Я не в игрушки играю, я тебя застрелю прямо здесь. – Я приставил дуло своего ружья к его лбу. – Вставай!
Его лицо было лишено всякого выражения. Когда я нажал на курок, он дернул головой, и пуля прошла мимо. Схефер, улыбаясь, курил трубку. Я густо покраснел. Поставив ногу на грудь Адонису, я перезарядил ружье.
– Пожалуйста, господин, пожалуйста, – причитал он, – у меня болит рука.
Я прижал дуло к его губам.
– Возьми его, – приказал я.
Он не брал. Я нажал сильнее. На его губах выступила кровь, челюсти разжались. Я заталкивал дуло, пока Адонис не начал давиться. Я крепко зажал его голову своими лодыжками. У него сработал сфинктер, и до меня донеслось зловоние.
– Веди себя прилично, готнот, – сказал я.
Я сожалел о подобной вульгарности. Выстрел прозвучал тихо, словно выстрелили в песок. Не знаю, что произошло внутри его головы, но глаза оказались скошенными. Схефер взглянул и засмеялся. Мне бы хотелось, чтобы Схефера здесь не было.
Двое оставшихся стояли, не причиняя никакого беспокойства. Мальчик Томбур не сознавал, что делает. Плате держался мужественно.
Гриква отошли в сторону, а мы со Схефером отступили назад.
– Вы возьмите того, что слева, – сказал Схефер и сразил Томбура наповал.
Я выстрелил и опустил ружье.
– Падай же, черт тебя побери! – воскликнул я.
Плате сделал два шага вперед.
– Tы, добей его, он не умер! – заорал я, указывая на гриква, ближе всех стоявшего к Плате. – Да, да, ты, саблей, по шее! – Я рубанул воздух ладонью.
Солдат нанес Плате удар саблей по шее; Плате упал лицом вниз. Мы столпились вокруг него. У основания его черепа, там, куда пришелся удар, был синий рубец.
– Переверните его, – сказал я.
В груди, чуть ниже горла, – рана от пули. Лицо Плате было спокойным, он в сознании, он смотрел на меня.
– Ну что же, – обратился ко мне Схефер, – теперь я вас покину, хочу посмотреть, что там происходит. – И он ушел.
В детстве учатся, как прикончить раненую птицу. Птицу берут за шею указательным и средним пальцем, зажав голову в ладони. Потом птицу резко дергают вниз, крутанув, как волчок. Обычно тело отлетает, а голова остается. Но если ты очень чувствительный и прикладываешь слишком мало силы, то птица продолжает жить – с ободранной шеей и поврежденной трахеей. Тонкие красные шеи таких птиц всегда вызывали у меня сострадание и отвращение. Я был не в состоянии повторить этот прием, а менее опрятные способы уничтожения – например, расплющить голову каблуком – вызывали у меня дрожь. И я стоял, держа умирающую птичку в руках и проливая над ней слезы жалости ко всем крошечным беспомощным страдальцам, пока она не испускала дух.
Подобное чувство пробудил во мне тот, чей уход из мира я так жестоко затруднил, но кто тем не менее уже был на пути туда. Через его приоткрытые губы текла пузырившаяся кровь, она попадала в легкие, она покрывала ему грудь и стекала на землю. Как много, подумал я, – из всех жидкостей мне всегда было особенно жаль именно крови. Я встал на колени и неотрывно смотрел ему в глаза. Он отвечал мне уверенным взглядом. Он знал, что я больше не опасен, что никто ему больше не опасен. Я не хотел потерять его уважение. Я обнял его за плечи и слегка приподнял. Руки у меня были испачканы кровью. Глаза его тускнели. Они стали цвета недопитого вина на дне стакана. Он быстро умирал. «Мужество, – сказал я. – Мы тобой восхищаемся». Он ничего не понимал. У меня задергалась щека. Он ничего не видел. Я осторожно опустил его. Где-то у него внутри, глубоко, словно в колодце, легкие все еще пускали пузырьки. Потом диафрагма сократилась, он сильно чихнул, и от этого взрыва меня обрызгало кровью, водой и – как знать? – клочками внутренней ткани. Потом он умер.
По поводу этих четырех смертей, а также всех остальных, если требуется покаянное объяснение, я скажу следующее.
Откуда мне знать, не был ли Ян Плате, или даже Адонис, не говоря уж о мертвых готтентотах, необъятным, восхитительным миром, закрытым для моих чувств? Не убил ли я что – то, представляющее огромную ценность?
Я-исследователь. Моя сущность в том, чтобы открывать то, что закрыто, освещать то, что во мраке. Если готтентоты заключают в себе необъятный, восхитительный мир, то это мир, в который не проникнуть. – не проникнуть таким, как я, и нужно либо обойти его и, значит, уклониться от своей миссии, либо убрать его с дороги. Что касается моих слуг, людей без корней, навсегда потерянных для своей собственной культуры и одетых в обноски своих хозяев, то я знаю совершенно точно, что в их жизни нет ничего, кроме тревоги, обиды и попоек. Они умерли, охваченные ужасом, ничего не понимая. Это были люди с ограниченным интеллектом и ограниченным существованием. Они умерли в тот самый день, как я выбросил их из головы.
Ради чего умерли все эти люди?
Благодаря их смерти я, который, после того как они меня изгнали, брел по пустыне, как бледный символ, вновь обрел свою реальность. Я, как и любой другой человек, не получаю удовольствия от убийства; но я взял это на себя – спустить курок, принося жертву ради себя и своих соотечественников, навлекая на темнокожих смерть, которой все мы желали. Все виновны, все без исключения. Я включаю сюда и готтентотов. Кто знает, за какие невообразимые преступления духа они умерли благодаря мне? Божий суд справедлив, безупречен и непостижим. Его милосердие не принимает в расчет заслуги. Я – орудие в руках истории.
Буду ли я страдать?
Я тоже боюсь смерти. Я тоже проводил бессонные ночи, вычисляя процентное отношение уже проглоченных сорока шести лет, и мысленно переношусь в тот день после моей кончины, когда дублер гробовщика распорет меня и вытащит из их аккуратного гнездышка органы моего внутреннего «я», которые я так долго лелеял. (Интересно, куда их денут? Выбрасывает ли он их свиньям, в целях экономии?)
Однако более глубокая истина заключается в том, что моя смерть всего лишь зимняя сказка, которую я рассказываю, чтобы себя напугать, чтобы мне стало еще уютнее под одеялами. Мир без меня невозможно себе представить.
С другой стороны, если случится худшее, вы увидите, что я не так уж безумно привязан к жизни. Я знаю свои уроки. Я тоже могу удалиться перед поманившим пальцем через бесконечные коридоры моего «я». Я тоже могу достичь той точки зрения, с которой, подобно Плате, подобно Адонису, подобно Томбур энд Томбур, подобно намаква, я могу оказаться лишним. В настоящее время я не хотел бы достичь этой точки зрения; но, когда придет этот день, вы обнаружите, что меня никогда не волновало по-настоящему, жив я или умер, жил ли когда бы то ни было или вообще никогда не родился. Мне и без того есть о чем подумать.
Послесловие
Среди героев, которые первыми отправились в глубь Южной Африки и вернулись с вестями о том, что мы унаследовали, Якобус Кутзее до сих пор занимал почетное, пусть и скромное место. Теми, кто занимается нашей ранней историей, признано, что он открыл Оранжевую реку и жирафа. Однако из своих башен из слоновой кости мы снисходительно подсмеивались над легковерным охотником, который сообщил губернатору Рейку Тулбагу ту басню о длинноволосых людях далеко на севере, в результате чего была отправлена бесполезная экспедиция Хендрика Хопа 1761–1762 годов. Благодаря простому стечению обстоятельств, особенно сокращенному отчету об исследованиях Кутзее, который до сих пор находится в обращении, этот стереотип укоренился и скрыл от нас истинное значение этого человека. Отчет, до сих пор считавшийся окончательным, – работа другого человека, писца из Замка, который выслушал историю Кутзее с нетерпением бюрократа и торопливо набросал краткий конспект для губернатора 1. Там зафиксирована лишь та информация, которая могла представлять ценность для Компании, то есть сведения о залежах полезных ископаемых и о потенциале племен, живущих на внутренней территории и могущих стать источниками снабжения. Можно не сомневаться, что только вторая, коммерческая, натура писца Компании заставила его записать историю, вызвавшую пренебрежительное отношение к Кутзее, – историю о людях «с коричнево-желтой или желтой кожей, с длинными волосами и в льняной одежде», живущих на севере.
Данная работа имеет целью дать более полное и, следовательно, более справедливое представление о Кутзее. В этой работе есть и пиетет, и история: пиетет по отношению к своему предку и одному из наших прародителей; исторические доказательства, призванные исправить определенные искажения, вкравшиеся в нашу концепцию о великом веке исследований, когда белый человек впервые вступил в контакт с туземными народами, живущими на внутренних территориях.
Якобус Янзон Кутзее был правнуком Дирка Кутзее, бюргера, который эмигрировал из Голландии на мыс Доброй Надежды в 1676 году. Поколения Кутзее хорошо иллюстрируют постепенное распространение колонистов во внутренних районах страны, что составило внешнюю историю, легенду о белом человеке в Южной Африке, переселяющемся все дальше на север в гневе или отвращении к ограничениям правительства, голландского или английского. В нашем народе много анархического. Мы верим в правосудие, но никогда не принимали законы охотно. Дирк Кутзее эмигрировал в Стелленбосх; Якобус Кутзее, спустя семьдесят лет, переселился в Пикветберг, где стал скотоводом и охотником. Именно оттуда, со своей фермы около современной деревни Аврора, он отправлялся в экспедиции – охотиться на слонов, в том числе и в экспедицию 1760 года.
Чтобы понять жизнь этого безвестного фермера, требуется подключить воображение. Кутзее был частью потока людей, повернувшихся спиной к югу. Многим фермерам внутренних областей надоело выбиваться из сил, чтобы ежемесячно удовлетворять потребности ненасытной Ост-Индской компании, доставляя по скверным дорогам на мыс Доброй Надежды мясо, зерно, фрукты и овощи в фургонах, запряженных волами. Такие люди обращали свой взор к голым равнинам внутренней части страны, видя себя хозяевами своей судьбы. Встаньте на самом кончике Мыса и взгляните на море. О чем вы думаете? О юге: черные моря, лед, белизна. Покиньте Мыс, быть может, верхом, и многие мили вы все еще удираете от юга. Потом – бац! – на каком-то расстоянии от побережья, по-разному определенном, вы свободны от юга. Вы вступаете в предательскую нейтральную зону, свободные от чувства неизбежности. Потом, когда вы прод вигаетесь еще дальше на север, – бац! – и вы во второй зоне неизбежности, привязанные к северу. Нет ничего, кроме севера. Кутзее, продвигаясь на север, видел, так сказать, сферическим глазом лягушки или жабы: все, что было вокруг него (лягушка), было впереди него (человек). С точки зрения истории, он создал будущее, отказавшись от контракта с Компанией на поставку пшеницы и овощей ради скотоводства.
От таких иностранных визитеров, как Вейлан, Спэррмен, Колбе, даже от такого высокомерного английского джентльмена, как Барроу, мы получаем прекрасное представление о том, какова была каждодневная жизнь фермера фронтира. Мы рисуем его себе в грубой рабочей одежде и туфлях из львиной кожи, на голове – шляпа с круглыми полями, под мышкой – хлыст; он стоит, бдительно озираясь, возле своего фургона или на своей веранде, готовый принять путешественника с гостеприимством, которое, по оценкам Доминикуса, не уступало даже гостеприимству древних германцев. Или мы видим другую картину, которую облил таким презрением Барроу, но которая для наивных глаз исполнена пасторальной красоты: смыв пот дневных трудов, он среди домочадцев, все погружены в вечернюю молитву. А вот он спрыгивает с седла: сначала правая нога, потом левая; рядом – туша только что убитой антилопы, кобальтовый дымок из дула его ружья, наверное, уже полностью смешался с более светлой синевой неба. Во всех этих сценах он производит впечатление молчаливого человека. У нас нет его портрета, написанного в то время. Несомненно, у него была борода.
Компанию интересовала легкая прибыль. Сам Ван Рибек посылал экспедиции в глубь страны в поисках меда, воска, страусовых перьев, бивней слонов, серебра, золота, жемчуга, черепашьих панцирей, мускуса, янтаря, шкур и всего чего угодно. Эти вожделенные предметы были объектами бартера. Взамен агенты Компании давали товары, заставлявшие шепотом передавать имя белого человека по всей Африке: табак, спиртные напитки, бусы и прочие стекляшки, металл, огнестрельное оружие, порох. Мы не будем здесь уподобляться комментаторам наших дней, изощряющимся в насмешках по поводу торговли того времени. Племена внутренних районов продавали свои стада за всякую ерунду. Это правда. Это была необходимая потеря невинности. Пастух, просыпавшийся после пьяного забытья под плач голодных детей, видел, что его пастбища навеки опустели, и усваивал урок грехопадения: нельзя вечно пребывать в Эдеме. Люди Компании лишь играли роль ангела с пылающим мечом в драме Божьего мироздания. Мы можем черпать утешение в этой мысли.
Замок интересовала легкая прибыль, но лишь до тех пор, пока это не было связано с дополнительными обязательствами. «Просим Дирекцию выделить для нашей команды еще 25 гессенских наемников. Набеги бушменов таковы и длина границы колонии настолько возросла, что необходимо установить пост для защиты дороги из Грааф-Рейнет, на которой две недели тому назад был убит свободный бюргер Биллем Барендт вместе с сыновьями и похищено две тысячи голов скота». Мы можем представить себе недовольство коменданта, которому пришлось писать такое письмо, и, следовательно, недоверие, с которым изучались прошения бюргеров о предоставлении прав на пастбища подальше от Замка, еще севернее. Мы можем лишь удивляться, что в 1758 году такие права были предоставлены Кутзее. Должно быть, он пользовался доверием. В то время как некоторые люди фронтира приезжали в Кейптаун всего раз в жизни, наряженные в самое лучшее, черное, в фургонах, запряженных волами, причем их невесты ради приличия следовали за ними в собственных фургонах, – приезжали, чтобы обвенчаться, Кутзее наведывался туда каждые год-два, со шкурами и бивнями. А потом снова на север. Флегматичный человек; его волы неуклонно делали две мили в час; сзади привязаны два бочонка с порохом; чай, сахар, табак; длинный хлыст из шкуры гиппопотама. В соответствующем месте я опишу его фургон.
Барроу обвиняет колонистов, которых неправильно называет крестьянством, в жестоком обращении со своими животными. Он приводит пример, рассказывая, как фермер разжег костер под упряжкой усталых волов 2. Барроу – жертва многих восторгов и предрассудков европейского Просвещения. Он прибыл на мыс Доброй Надежды, дабы увидеть то, что ему хотелось увидеть: благородные дикари, ленивое, жестокое голландское крестьянство, бесплодная миссия цивилизации. Он дал свои рекомендации и отбыл: с Китаем покончено, с Африкой покончено, кто следующий? Но Барроу мертв, а его крестьянство живо. В любом случае Кутзее, смирный человек, который не разыгрывал из себя Бога, вряд ли мучил своих животных. (В этом контексте я не могу не процитировать самого известного из британских миссионеров, Джона Филипа, слова которого очень ярко свидетельствуют об участии его коллег в осуществлении имперской миссии: «В то время как наши миссионеры повсюду сеют семена цивилизации, социальный порядок и счастье, они с помощью самых безупречных мер расширяют британское влияние, сферу британских интересов и Британскую империю. Где бы ни водрузил миссионер свой штандарт среди племени дикарей, их предрассудки перед колониальным правительством исчезают, а их зависимость от колонии возрастает из-за создания искусственных потребностей» 3. Да, дикарь должен прикрыть свою наготу и возделывать землю, потому что Манчестер экспортирует хлопчатобумажные ткани, а Бирмингем – лемеха. Мы тщетно будем искать в британском экспортере такие добродетели, как смирение, уважение и прилежание. В этой жизни, сказал Цвингли, именно работник ближе всех стоит к Богу.)
Как я уже отметил, Кутзее знали в Замке и ему там доверяли. Отсюда его право на землю, отсюда также его разрешение на охоту за пределами границы колонии. Потому что, хотя в колонии было все еще полно диких зверей, более крупных животных, например слонов и гиппопотамов, истребляли с такой энергией, что они удалились в дикую местность севера. Поэтому торговля слоновой костью зависела от бартера и от охотничьих экспедиций, представлявших немалую опасность: у Берчелла мы читаем о том, как охотника, некоего Карела Кригера, затоптал разъяренный бык, в то время когда количество белых взрослых мужчин составляло 5546 человек (по переписи 1798 года) 4. Кригер – гораздо большая потеря, в пропорциональном отношении, нежели один из тысяч незаконнорожденных – рожденных рабынями от диких прародителей шотландцев, которых рабовладельцы держали для развода 5. Сделав паузу, мы можем бросить взгляд сожаления на трусливую политику Компании относительно белой колонизации, опечалиться и изумиться малому приросту населения Нидерландов в XVIII веке (леность? самоуспокоенность?) и издать возглас восхищения Соединенными Штатами, у которых в тот же период белое население возрастало в геометрической прогрессии, а прирост местного населения так эффективно сдерживался, что к 1870 году индейцев стало меньше, чем когда бы то ни было. В ранней колонии Мыса каждый был незаменим. Однако в 1802 году единственный сын Кутзее был убит его рабами, и из всей семьи пощадили лишь его жену 6.
Остается надеяться, что она снова вышла замуж.
14 июля 1760 года, в середине зимы, Кутзее отправился в свою северную экспедицию. Он взял с собой шесть слуг-готтентотов и двадцать четыре вола (две упряжки) для своего фургона. Путешествуя ночью, чтобы днем скот мог пастись, переходами по двенадцать часов, он следовал по маршруту экспедиции Ван дер Стела 1685 года. Он медленно продвигался в краю странных пирамидальных холмов из песчаника и песчаных равнин, где колеса увязали по самую ось. Источенные ветром и дождем, холмы представляли собой причудливое и меланхоличное зрелище. Ушло три дня на то, чтобы пересечь песчаную долину Верлорен-Валлей. Путешественники питались овцами, которых забивали (овцы Мыса с толстыми хвостами), и тем, что удавалось подстрелить, – скажем, южноафриканскую газель, живущую стадами. Готтентоты Кутзее не отказывались от своих прежних гастрономических привычек. Они вырезали куски мяса из мертвых животных и нарезали их спиралевидными полосками – это походило на то, как чистят яблоко, если шкурку срезают по спирали. Они зарывали эти полоски в золу костра и ели полусырыми. К счастью, другая привычка исчезла – возможно, она имела религиозное происхождение, хотя трудно сказать, что именно у готтентотов можно назвать религией. Этот обычай заключался в следующем: овце перерезали горло и распарывали брюхо, кровь стекала во внутренности, эту смесь размешивали палкой и с энтузиазмом выпивали, что считалось полезным для духа. Когда мы размышляем о подобной практике, то можем с благодарностью отметить, что при общении европейцев с готтентотами культурное влияние оказывалось исключительно первыми на последних. В дальнейшем нам еще представится случай покритиковать и другие обычаи готтентотов – когда можно будет в большей мере прочувствовать силу моей аргументации.
(«„…Атен татен, атен татен, – пели туземцы мыса Доброй Надежды морякам «Харлема», потерпевшим кораблекрушение, – атен татен, атен татен", – и пританцовывали» 7. Отсюда название «готтентот».)
18 июля Кутзее переправился через реку Олифантс на широте 31°51′. Это не пересыхающая река с сильным течением, и одного из ослабевших волов унесло. Через десять лет после пребывания там Кутзее берега этой реки будут заселены фермерами, выращивающими рис. Хотя Кутзее уже находился на земле бушменов, он пока что не встретил ни одного. Он повернул на северо-восток, чтобы обойти прибрежную пустыню. Со всеми волами в упряжках он перебрался через горы Нардув. Время разъело эти горы, и в них образовались причудливые пещеры, арки и колоннады. Сверху за отрядом с подозрением наблюдали глаза – глаза бушменов, лежавших высоко на выступах, с маленьким луком в левой руке, из колчана у бедра торчали под утлом по 70–80 коротких стрел. У таких бушменов были все основания держаться на почтительном расстоянии от ружей колонистов. Поскольку они вели жизнь охотников, также собиравших съедобные коренья и ягоды, то их сильно встревожило уменьшение популяции антилоп, и они стеши подкрадываться к границам поселения, выжидая случая совершить набег на какого-нибудь фермера и увести его скот. С похищенными животными обходились варварски. Бушмены разделяли с эскимосами отвратительную веру, будто животные существуют на земле не только для того, чтобы давать пищу человеку, но и чтобы удовлетворять его самые извращенные аппетиты. Из тела живого раненого животного тупым каменным ножом вырезалось то место, куда попала стрела. У краденого вола отрубали ногу и пожирали ее на глазах у агонизирующего животного. А если фермер начинал преследовать воров и возникало опасение, что он может их схватить, его скоту безжалостно перерезали сухожилия и бросали его. Чтобы защитить себя от подобных набегов, фермеры начали организовывать так называемые «командос» – отряды, целью которых было создание нейтральной зоны между своими фермами и дикой местностью, где обитали бушмены. Поскольку не хватало людей, чтобы охранять эту зону, им поневоле пришлось прибегнуть к террору. Горе тому бушмену, которого видели на границах колонии. Как бы быстроног он ни был, как бы искусно ни владел луком, вскоре он узнавал на своей шкуре, что такое ружья всадников командос. Отходящий все дальше на север под этим упорным давлением (и все дальше на запад от вторгшихся банту), он нашел самое надежное прибежище в колючих кустарниках Калахари, где и по сей день ведет образ жизни своих предков.
