Текст книги "Абсолютные друзья"

Автор книги: Джон Ле Карре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 26 страниц)

–  Кто?

– В тот момент, когда вы поступали на работу в нашу организацию, вы уже… даже не знаю, как и сказать… и я уверена, если бы знала, то не имела бы права говорить… ладно, скажем так, по мелочам вы что-то для них уже делали?

– Нет. Не делал. Ни для кого.

– А то, что произошло потом… что бы ни произошло, очевидно, я не могу узнать, что именно, да и не хочу… это произошло случайно или согласно чьей-то задумке, как по-вашему?

– Совершенно случайно, – бормочет Манди, опустив голову, дабы иметь возможность рассматривать свои руки. – Такого нарочно не придумать. Один шанс на миллион. Очень об этом сожалею.

– И вы бы хотели… пожалуйста, не отвечайте, если для вас это слишком болезненно… в душе вы бы хотели, чтобы этого не случилось вовсе?

– Полагаю, скорее да, чем нет.

– Тогда я тоже сожалею, Тед. Я думала, что помогала вам, закрыв глаза на отсутствие у вас диплома. А теперь получается, что я только навлекла на вас неприятности. Однако при всем этом мы все работаем на одну королеву. Хотя в вашем случае она не может этого знать, не так ли?

– Полагаю, что нет.

– Я очень ругаю себя, что предоставила вам крышу над головой. Похоже, что старалась зазря. Вы сможете… и я уверена, вы не имеете права мне это говорить… получать повышение по службе от кого-то еще?

Возвращаясь домой самой дальней дорогой, Манди размышляет о высокой цене двойной жизни в этой стране. Ему нравится добрая фея из отдела кадров, он привык рассчитывать на ее благожелательность. Теперь, похоже, ему придется обходиться без оной. Он начинает понимать смысл слов Эмори о том, что нормальная жизнь может только сниться. Но домой приезжает уже в приподнятом настроении.

Да кому, собственно, нужна нормальная жизнь?

* * *

Служебная записка от начальника отдела кадров на имя Э.А. Манди, с пометкой «Лично и конфиденциально»:

«Нам сообщили, что вы должны принять участие в конгрессе организаторов культурных фестивалей, который пройдет во дворце Маккаллоу в Эдинбурге с 9 по 16 мая, в рамках подготовки к Пражскому фестивалю танца. Мы понимаем, что транспортные расходы, жилье и питание будут оплачены организаторами конгресса. Вопрос о вашем жалованье в этот период будет рассмотрен отдельно».

– Мы называем это заведение «Школа хороших манер», – объясняет Эмори, пока они, жуя сэндвичи с копченой семгой, кружат вокруг Гайд-парка в черном кебе, за рулем которого сидит Клифф, сержант. – Они расскажут, что нужно делать в Праге, если вдруг пойдет дождь, дадут несколько ценных советов, чтобы ты смог самостоятельно перейти улицу.

– Ты там будешь?

– Дорогой. Как я могу бросить тебя в такой момент?

У Кейт известие о поездке в Эдинбург восторга не вызывает.

– Целую неделю говорить о фестивалях? – удивляется она, на пару минут оторвавшись от «Личных обязательств тем, кто меня поддержит». – Твои бюрократы от искусства еще почище тех, кто заседает в ООН.

* * *

Середина недели, прекрасный весенний день, канун отъезда Манди в Шотландию. Этим утром с почтой прислали сообщение об официальной номинации Кейт. Она звонит Манди на работу. Она совершенно спокойна, но говорит, что он должен срочно приехать. Манди срывается с совещания, спешит домой, находит ее, с побледневшим лицом, но держащую себя в руках, на бетонной дорожке, ведущей к дому. Берет за руку, подводит к крыльцу, но дальше она не идет, останавливается как вкопанная, словно лошадь перед препятствием. Кусает фалангу согнутого указательного пальца правой руки.

– Я их спугнула. Они меня не ждали. У меня сегодня целый день уроки. – Голос монотонный, без малейших эмоций. – Одна из моих учениц получила полную стипендию в университете Лидса, вот директор и отпустил выпускные классы с двух последних уроков.

Манди нежно обнимает ее за плечи.

– Я пошла домой, открыла калитку. Увидела тени в окне. В гостиной.

– Через занавески?

– Они оставили дверь на кухне открытой. Двигались взад-вперед на фоне дверного проема.

– Значит, ты видела не одного человека.

– Двоих. Может, троих. Они были очень быстрые.

– Тени?

– Люди. Она увидела меня. Женщина увидела. Девушка. В спортивном костюме. Я заметила, что она повернула голову, а потом, должно быть, упала на пол и поползла на кухню. Дверь в сад была открытой. – Кейт словно давала показания в суде, не упускала никаких мелочей. – Я обежала угол, в надежде их увидеть. Минивэн уже отъезжал. Номер я рассмотреть не успела.

– И какой минивэн?

– Зеленый. С тонированными стеклами на задних дверцах.

– Боковые зеркала?

– Не разглядела. Какое значение имеют боковые зеркала? Я успела лишь мельком глянуть на него. Может, минивэн никак с этим не связан.

– Старый минивэн или новый?

– Тед, перестань меня допрашивать, а? Если бы я заметила, старый он или новый, то сказала бы сама. Не то и не другое.

– Что говорит полиция?

– Они соединили меня с департаментом уголовного розыска, и сержант спросил, что у нас украли. Я ответила, что ничего. Он сказал, что они подъедут, как только смогут.

Они входят в гостиную. Письменный стол у них антикварный, купленный за гроши у какого-то скользкого типа в Камден-Тауне. Дес, когда приходит в гости, всякий раз говорит, что он точно ворованный. Поверхность стола покрыта кожей, в обеих тумбах ящики. Левая тумба Манди, правая – Кейт. Он один за другим выдвигает три своих ящика.

Старые рукописи, некоторые с приколотыми отказными письмами.

Наброски новой пьесы, которую он задумал.

Папка с надписью «ПАПКА», в которой хранятся письма матери майору, материалы заседания военного трибунала, на котором майора признали виновным, большая фотография – Стэнхоупы в День победы.

Все лежит по-другому.

По-другому, но не в беспорядке. Практически не в беспорядке.

Вытащено, потом уложено обратно, почти в той же последовательности, человеком или людьми, которые хотели взглянуть на содержимое ящиков, но так, чтобы хозяева ничего не заметили.

Кейт наблюдает за ним, ждет, что он скажет.

– Не возражаешь? – спрашивает он.

Она качает головой. Он открывает верхний ящик с ее стороны. Она тяжело дышит. Он боится, что она грохнется в обморок. Напрасно: она злится.

– Эти мерзавцы положили все не на свое место, – говорит она.

Тетради учеников всегда лежат в нижнем ящике, потому что он самый большой, объясняет она рублеными фразами. Тетради с домашними заданиями, которые необходимо проверить к среде, лежат на тетрадях, которые нужно проверить к пятнице. Вот почему тетради разных цветов. Желтые – для класса, с которым я занимаюсь в среду, красные – в пятницу. А эти чертовы воры все положили не так.

– Но с чего бы троцкистам интересоваться тетрадями твоих учеников? – задает Манди резонный вопрос.

– Тетради их не интересовали. Они искали документы Лейбористской партии.

Полиция прибывает в восемь вечера, но помочь ничем не может.

– Знаете, что делает моя жена, сэр, когда собирается рожать? – спрашивает сержант за чашкой чая, приготовленного Манди: Кейт уже наверху, отдыхает.

– Боюсь, что нет.

– Ест туалетное мыло. Мне приходится прятать его от нее, а не то она всю ночь пускает пузыри. Полагаю, мы могли бы арестовать всех владельцев зеленых минивэнов с затемненными стеклами на задних дверцах. С чего-то надо начинать.

Наблюдая за отъезжающей патрульной машиной, Манди размышляет о том, стоит ли позвонить по номеру, оставленному ему Эмори на случай чрезвычайных обстоятельств. И будет ли от этого прок. Сержант, конечно, прав. Зеленых минивэнов тысячи.

Кейт тоже права. Это были троцкисты.

А может, мелкие воришки, которых она спугнула, вот они ничего и не успели взять.

Нормальное происшествие в нормальной жизни, а единственная ненормальность в этой истории – я.

Глава 8

– Ты устал, Тедди? – спрашивает массивный, русоволосый Лотар, вновь заказывая всем по кружке пива.

– Есть немного, Лотар, но ничего смертельного, – признается Манди. – Сегодня мы много танцевали, – добавляет он под общий хохот.

– Усталый, но счастливый; – предполагает фрау-доктор Бар, восседающая во главе стола, и ее молодой сосед, интеллектуал Хорст, тут же ей поддакивает.

Саша ничего не говорит. Сидит, забрав подбородок в ладонь, чему-то хмурится. Берет надвинут на лоб, может, и для смеха. Это их второй совместный вечер, так что Манди уже знаком с расстановкой сил. Лотар приглядывает за Сашей, Хорст, светловолосый интеллектуал, приглядывает за Лотаром. Строгая фрау доктор Бар, работающая в посольстве Восточной Германии в Праге, приглядывает за тремя мужчинами. И все четверо приглядывают за Тедом Манди.

Третий день Пражского фестиваля танца только что завершился. Они сидят в подвальном баре отеля на окраине города. Сам отель построен по советскому проекту, чудовище из стекла и стали, но подвал выдержан в стиле Габсбургов, с мощными каменными колоннами, фресками рыцарей и прекрасных дам. За другими столиками сидят редкие припозднившиеся гости, несколько девушек пьют колу через соломинку, все еще надеясь подцепить иностранца. В углу пара средних лет пьет чай, не торопясь, за полчаса никак не могут осушить свои чашки.

За тобой будут следить, Эдуард, и не нужно этому удивляться. Слежка будет профессиональная, и очень важно, чтобы ты не подавал виду, будто знаешь о ней. Они перетрясут твой номер, так что не наводи идеального порядка, а не то они подумают, что ты играешь с ними в какую-то игру. Если совершенно случайно кто-то из них встретится с тобой взглядом, рассеянно улыбнись и скажи себе, что, наверное, видел этого человека на какой-то вечеринке. Самое убедительное твое оружие – наивность. Улавливаешь ход моих мыслей?

Улавливаю, Ник.

* * *

За последние семьдесят два часа Манди насмотрелся танцев с мечами, народных танцев, племенных танцев, деревенских танцев и моррисданса. [80]80
  Моррисданс (от moms-dance) – народный театрализованный танец, исполняется во время майских празднеств в костюмах героев легенд о Робин Гуде.


[Закрыть]Он отбил ладони, хлопая казакам, грузинам, палестинцам, танцующим дабке,бесчисленным номерам из «Лебединого озера», «Коппелии» [81]81
  «Коппелия» – балет Л. Делиба по новелле Э. Т. А. Гофмана, впервые поставленный в 1870 г.


[Закрыть]и «Щелкунчика» в набитом до отказа театре, в котором забыли включить вентиляционную систему. Он пил теплое белое вино в пяти или шести национальных павильонах, а в английском павильоне принимал хороших парней и их милых жен, включая пухлого первого секретаря посольства, в круглых очках, который признается ему, что играл в крикет за Харроу. [82]82
  Харроу – одна из девяти старейших престижных мужских привилегированных частных средних школ. Находится в пригороде Лондона, Харроу. Основана в 1571 г.


[Закрыть]Он никак не может добиться, чтобы наладили работу системы громкой связи, декорации отвезли в другой театр. Звезды отказываются выступать, потому что в их отеле нет горячей воды. А в редкие промежутки времени, когда не нужно решать какие-то проблемы, он с неохотой дозволяет Саше и прочим товарищам охмурять его. Прошлым вечером они пригласили его на какую-то вечеринку в город. А когда Манди отказался, сославшись на то, что не может покинуть своих подопечных, Лотар предложил ночной клуб. Впрочем, Манди не поехал и туда.

«Заставь их попотеть, Эдуард. В Прагу они приехали с единственной целью – залезть тебе в штаны. Но ты этого не знаешь. Ты вообще ничего не знаешь, за исключением одного: Саша – твой давний друг. Настроение у тебя переменчивое, ты несчастен, выпиваешь, но в меру, одиночка. Сейчас вот готов раскрыть им душу, а в следующий миг отгораживаешься стеной. Таким Саша тебя им нарисовал и хочет, чтобы таким они тебя видели».

Это Ник Эмори, преподаватель сценического мастерства в эдинбургской «Школе хороших манер», выполняющий указания Саши, нашего Продюсера.

* * *

Лотар пытается заставить Манди раскрыться, в этом ему помогает фрау доктор Бар. Такую же попытку они предпринимали прошлым вечером, за этим же столиком, в этой же уютной, сближающей атмосфере бара. За выпивкой настроение Манди менялось. Когда оно переходило в фазу подавленности, он замыкался в себе, отвечал односложно, когда поднималось, красочно рассказывал о своем антиколониальном прошлом и, безмерно смеша слушателей и тайно стыдясь своих слов, об огромном заде Айи. Он описывал ужасы английского буржуазного образования и подпустил магическое имя доктора Гуго Мандельбаума, человека, который научил его думать, но никто не стал раскручивать его на сей предмет. Они лишь впитывали полученную информацию. Как и положено шпионам.

– А что вы думаете насчет резкого поворота Англии вправо, Тедди? Воинственный капитализм миссис Тэтчер немного вас тревожит, или вы – ярый приверженец свободного рынка?

Вопрос слишком уж лобовой, по нему слишком уж явно чувствуется желание Лотара вкрасться к нему в доверие, поэтому Манди не видит смысла в обстоятельном ответе.

– Никакой резкости, старина. Поворота и то нет. Они просто сменили вывеску на фронтоне, а больше ничего не произошло.

Фрау доктор Бар старается действовать более тонко.

– Но, если Америка смещается вправо, и Англия тоже, и правые набирают силу в Западной Европе, не тревожит ли вас будущее мирного существования?

Хорст, который считает себя экспертом по всему британскому, не может упустить возможность продемонстрировать свои знания:

– Может закрытие шахт привести к настоящей революции, Тедди? Сначала начнутся голодные марши, как в тридцатых годах, потом ситуация полностью выйдет из-под контроля. Расскажите нам, как реагирует на происходящее обычный англичанин с улицы.

Они ничего не могут добиться и, похоже, это понимают. Манди зевает, Лотар уже собирается подозвать официанта, чтобы опять заказать пиво, когда Саша неожиданно выходит из ступора.

– Тедди.

– Что?

– Все это полное дерьмо, знаешь ли.

– Что?

– Ты привез свой велосипед?

– Естественно, нет.

Внезапно Саша уже на ногах, вскидывает руки, обращается ко всем.

– Он – велосипедист. Помешан на велосипеде. Знаете, что этот безумец вытворял в Западном Берлине? Мы ездили на велосипедах по улицам. Раскрашивали из баллончиков с краской старые нацистские дома, а потом изо всех сил жали на педали, удирая от свиней. И мне приходилось ездить вместе с ним, с моими-то ногами, на гребаном велосипеде, чтобы он не попал в беду. Тедди все это организовывал. Не так ли, Тедди? Ты же не будешь утверждать, что все забыл?

Рука Манди поднимается, чтобы скрыть покаянную улыбку.

– Конечно же, не забыл. Не говори глупостей. Лучшего развлечения у нас просто не было, – добавляет он, решительно соглашаясь с некоторым искажением истории.

«Самое сложное для Саши – отсечь остальных, остаться наедине с тобой, –говорит Эмори. – Он обязательно что-нибудь придумает, но тебе придется ему помочь. Ты грустишь, тебе не сидится на месте, помнишь? Тебя постоянно тянет погулять, побегать в парке, покататься на велосипеде».

– Тедди. Завтра у нас с тобой свидание! – восклицает Саша. – В три часа дня у отеля. В Берлине мы ездили по ночам. Здесь поедем днем.

– Саша. Честное слово. Побойся бога. У меня сто шесть английских артистов, и все невротики. Я не смогу ни в три часа, ни в любой другой час. Ты это знаешь.

– Артисты переживут. Мы – нет. Уедем из города, мы двое. Я украду велосипеды, ты захватишь с собой виски. Мы поговорим о боге и о мире, как в прежние времена. А все остальное – на хер.

– Саша… послушай меня.

– Что?

В голосе Манди мольба. За столом он единственный, кто не улыбается.

– После полудня у меня конкурс современного балета. Вечером я должен быть на приеме в посольстве Великобритании и привести туда всех этих безумных танцоров. Я просто не могу…

– Ты – такой же говнюк, как прежде. Современный балет – полнейшее дерьмо. Конкурс пропустишь, а на встречу с королевой я доставлю тебя вовремя. Не спорь.

Саша своего добивается. Фрау доктор Бар сияет. Лотар посмеивается. Хорст заявляет, что тоже готов отправиться на велосипедную прогулку, но Лотар покачивает указательным пальцем и говорит, что эти парни имеют право какое-то время побыть вдвоем.

«А особенно велосипеды хороши тем, Эдуард, что за ними трудно уследить из автомобиля».

* * *

«Номера в отеле – не святилища, Эдуард. Они – ящики из стекла. Там за тобой наблюдают, тебя обыскивают, слушают, нюхают».

И семья более не святилище, также, как Британский совет, за стенами которого пытался укрыться писатель-неудачник, скрывающий свои радикальные воззрения и ненависть к капиталистическому строю. Его телефонные звонки Кейт тому свидетельство. В то утро он первым делом заполнил нелепый бланк на регистрационной стойке отеля: зарубежный номер, на который надо позвонить; человек в другой стране, с которым должен состояться разговор, цель звонка в другую страну, предполагаемая продолжительность разговора, практически перечень возможных тем разговора. Последний пункт показался ему особенно глупым, поскольку они все равно собирались прослушивать разговор, чтобы оборвать связь в тот самый момент, когда он начнет болтать лишнее. Сидя на кровати рядом с молчащим телефоном, он чувствует, что дрожит. Когда наконец раздается долгожданный звонок, орет как резаный. Уже произнося первое слово, замечает, что голос его октавой выше и говорит он медленнее, чем обычно. Замечает это и Кейт, интересуется, не заболел ли он.

– Нет, все в порядке. Перетанцевал. Миранда – та еще сука, впрочем, как и всегда.

Миранда – его босс, руководитель делегации. Он спрашивает насчет ребенка. Пинается, отвечает она. И сильно: возможно, придет день, когда он будет играть в футбол за Донкастер. Может, она и будет, соглашается он лишенным эмоций голосом, так что шутка, как и сам Манди, Кейт не радует. Как идут дела в Сент-Панкрасе, интересуется он. Все хорошо, спасибо, отвечает она, явно расстроенная его душевным упадком. Встретил Тед симпатичных людей, спрашивает она, сделал что-нибудь забавное?

Нет. Отнюдь.

«Ты НИКОГДА не должен упоминать Сашу,– говорит Эмори. – Саша принадлежит секретному уголку твоего сердца. Может, ты в него влюблен, может, хочешь сохранить для себя. Может, их надежды небеспочвенны, и ты уже думаешь, о чем им хочется: как бы поскорее перепрыгнуть через Стену и начать работать на них».

Манди кладет трубку на рычаг и сидит на столе, обхватив голову руками. Он играет сцену: «Господи, жизнь ужасна», – но так оно и есть. Он любит Кейт. Он любит свою новую семью.

Я делаю это, чтобы мой нерожденный ребенок и нерожденные дети других людей могли спокойно спать по ночам, говорит он себе.

Ложится в кровать, но не может заснуть. Его это не удивляет.

Пять часов утра. Взбодрись. Надежда рядом, за ближайшим углом. Всего лишь через два часа закатит первый в этот день скандал какая-нибудь балерина, обнаружив, что не работает ее фен.

* * *

Для Манди Саша раздобыл здоровенный черный велосипед английского полицейского, с корзинкой на руле. Для себя – такой же конструкции, но детский. Бок о бок они едут между трамвайными путями к железнодорожной станции на окраине города. Саша в берете. Манди – в куртке с капюшоном поверх его единственного хорошего костюма, брючины заправлены в носки. День прекрасный. Город сверкает во всем своем габсбургском величии под лучами яркого солнца. Машин мало. Люди идут порознь, стараясь не смотреть друг на друга. На станции друзья садятся в электричку. Остаются в тамбуре, чтобы велосипеды не мешали проходить другим пассажирам. Саша в берете. Расстегивает пиджак, чтобы показать лежащий во внутреннем кармане магнитофон. Манди кивает, мол, все понял. Саша говорит о пустяках. Манди отвечает тем же: Берлин, девушки, прежние времена, давнишние друзья. Электричка останавливается у каждого столба. Вокруг уже сельская глубинка. Магнитофон включается на звук голоса. Когда оба молчат, огонек гаснет.

На остановке с непроизносимым названием они выкатывают велосипеды на платформу. Едут по проселочной дороге, обгоняя телеги, среди полей, на которых кое-где высятся красные амбары. Манди едва шевелит ногами, зато Саша крутит педали на полную мощь. Лишь изредка им встречаются мотоциклист или грузовик. Они останавливаются на обочине, Саша сверяется с картой. Узкая желтая тропа уходит от дороги, стиснутая с обеих сторон соснами. Теперь они едут друг за другом, Саша в берете впереди. Тропа приводит к поляне, где их встречают гниющие бревна и развалины кирпичной постройки, покрытые мхом. Спешившись, Саша катит велосипед, пока не находит подходящее бревно. Кладет велосипед на траву, садится на бревно, ждет, пока Манди последует его примеру. Сунув руку за пазуху, достает магнитофон, держит на ладони. В его голосе появляются резкие, нетерпеливые нотки.

– Значит, ты всем доволен, Тедди, – говорит он, наблюдая за мерцающей красной лампочкой. – Должен признать, это хорошая новость. У тебя дом, жена, скоро появится ребенок, а революционную борьбу ты оставляешь нам? А ведь было время, когда мы презирали таких людей. Теперь же ты стал одним из них.

Манди-актер отвечает без малейшей заминки.

– Ты ко мне несправедлив, Саша, и ты это знаешь! – в голосе слышна злость.

– Тогда кто ты? – вопрошает Саша. – Скажи мне, кто ты теперь, только откровенно и без уверток.

– Я остался тем, кем был всегда, – со всей искренностью отвечает Манди, глядя, как в окошечке движется лента. – Не больше и не меньше. Внешность не всегда соответствует внутреннему содержанию. Это утверждение справедливо и для тебя, и для меня. Даже для твоей гребаной коммунистической партии.

Это радиопьеса. Для Манди его текст звучит как импровизация, но Саша, похоже, доволен. Огонек погас, пленка более не движется, но на всякий случай Саша вынимает кассету, кладет в один карман, магнитофон – в другой. Только после этого снимает берет, широко раскидывает руки, кричит: «Тедди!» –и обнимает давнего друга.

Этика «Школы хороших манер» требует от Манди задать своему агенту несколько рутинных вопросов, и они уже стройным рядком выстроились у него в голове:

Какое прикрытие у нашей встречи?

Что будем делать, если нам помешают?

Есть ли проблемы, которые требуют немедленного разрешения?

Где произойдет наша следующая встреча?

За нами не наблюдают или рядом есть люди, которых ты уже видел раньше, которые следовали за тобой по пути сюда?

Но рекомендации «Школы хороших манер» пригодны не на все случаи жизни. Сашин монолог лишь подчеркивает неуместность и несвоевременность подобных вопросов. Он оглядывает поляну, окружающие ее сосны. Признания и откровения изливаются из него потоком ярости и отчаяния.

* * *

– За месяцы, а то и годы, которые прошли после твоей высылки из Западного Берлина, я погрузился в полную темноту. Какова польза от нескольких подожженных автомобилей и разбитых окон? Наше Движение вдохновлялось не волей угнетаемых классов, а либеральной виной власть имущих. Пребывая в смятении, я рассматривал доступные мне жалкие альтернативы. Согласно нашим писателям-анархистам, мировой конфликт ведет к созданию хаоса. Если этот хаос использовать с толком, из него возникнет новое общество. Но, оглядываясь вокруг, мне приходилось признать, что предварительных условий для создания хаоса не существует, как и тех, кто может с толком его использовать. Хаос предполагает вакуум силы, однако везде буржуазия становилась только сильнее, а параллельно крепла военная мощь Америки, для которой Западная Германия становилась арсеналом и верным союзником в мире, неудержимо катившемся к новой войне. Что же касается людей, способных воспользоваться хаосом для построения нового общества, то они спешили заработать побольше денег и раскатывали на «Мерседесах», пользуясь теми возможностями, которые мы для них создали. В это самое время герр пастор поднимался все выше, росло его влияние среди фашистской элиты земли Шлезвиг-Гольштейн. Политику церкви он сменил на политику псевдолиберальной выборной демократии. Присоединился к тайным правым обществам, его приняли в масонские ложи для избранных. Шли разговоры о том, чтобы выставить его кандидатуру на выборах в боннский парламент. Успех герра пастора только усиливал мою ненависть к фашизму. Его вдохновленное Америкой поклонение богу богатства сводило меня с ума. Мое будущее, если бы я остался в принадлежащей Америке Западной Германии, виделось пустыней компромисса и раздражения.

Если мы собираемся строить мир, который будет лучше этого, спрашивал я себя, куда мы обращаем взор, чьи акции поддерживаем, кому помогают наши бесконечные марши, борющиеся с агрессией капиталистов-империалистов? Ты знаешь, в душе я лютеранин, и это мое проклятье. Убеждения без действия для меня ничего не значат. Однако что есть убеждения? Как мы их опознаем? Откуда знаем, чем должны руководствоваться? Их можно найти в сердце или в разуме? А если в первом они могут быть, а во втором – нет? Я провел много времени, рассматривая в качестве примера моего доброго друга Тедди. Ты стал моей добродетелью. Представь себе. Как и у тебя, у меня не было сознательной веры, но, если б я начал действовать, вера наверняка бы появилась. И потом я бы уже верил, потому что действовал. Может, именно так и рождается вера, думал я: благодаря действию, а не размышлениям. Идею стоило проверить. Все лучше, чем злиться на себя, сидя на заднице. Ты вот пожертвовал собой ради меня, не думая о награде. Моим соблазнителям, с одним из них ты встречался, хватило ума обратиться ко мне именно с таким предложением. На деньги я бы не купился. Но предложите мне длинную каменистую тропу с единственным огоньком, сверкающим в дальнем конце, дайте возможность отыграться на лицемерах вроде герра пастора, и тогда я, возможно, вас послушаю…

Саша уже поднялся с бревна и нервно ходит вокруг, прихрамывая, подволакивая ноги, переступая через лежащие на траве велосипеды, размахивая руками, иногда задевая локтями бока. Он описывает встречи на конспиративных квартирах Западного Берлина, тайные переходы границы и пребывание в безопасных домах Востока, проведенные в терзаниях уик-энды на чердаке в Кройцберге, где он пытался прийти к окончательному решению, верных товарищей, добровольно уходящих на пожизненное заключение в тюрьмах материализма.

– После многих дней и ночей, отданных глубоким раздумьям, с помощью моих неутомимых и далеко не глупых соблазнителей, не говоря уже о выпитой водке, я свел стоящую передо мной дилемму к двум упрощенным вопросам. Вопрос первый: кто главный классовый враг? Ответ, без малейших сомнений, американский военный и корпоративный империализм. Вопрос второй: как мы можем реально противостоять этому врагу? Надеясь, что враг уничтожит сам себя, но лишь после того, как он уничтожит весь мир? Или, забыв о нашем осуждении некоторых негативных тенденций, свойственных части международного коммунизма, и объединившись в единое великое социалистическое движение, которое, несмотря на все свои недостатки, способно одержать победу? – Долгая пауза, прерывать которую у Манди нет ни малейшего желания. Теория, как и отмечал Саша, не его конек. – Ты знаешь, почему меня назвали Сашей?

– Нет.

– Потому что это русское сокращение от Александра. Когда герр пастор привез меня на Запад, он хотел, по понятным причинам, провести повторный обряд крещения, чтобы я стал Александром. Я отказался. Сохранив имя Саша, я смог продемонстрировать себе, что оставил свое сердце на Востоке. И однажды ночью, после многочасовой дискуссии с моими соблазнителями, я согласился отдать Востоку не только сердце, но и тело.

– Профессор?

– Один из них, – подтверждает Саша.

– Профессор чего?

– Продажности! – рявкает Саша.

– А почему они так хотели заполучить тебя? – Это не вопрос Эмори, Манди сам хочет знать, как оба они дошли до жизни такой. – Какую ценность представлял для них Саша? Почему они затратили на тебя столько усилий?

– Ты думаешь, я не спрашивал? – Он помрачнел. – Ты думаешь, я столь тщеславен, чтобы верить, что, переходя одну говняную границу, я приведу с собой целый мир? Поначалу они мне льстили. Если, мол, такой интеллектуал, как я, соглашается с их правотой, значит, силы прогресса одерживают большую моральную победу. Я сказал им, что все это чушь. Я всего лишь западноберлинский студент-левак, у которого нет ни единого шанса поступить в первоклассный университет. Так что мой переход на их сторону не может считаться победой. Тогда, краснея, они признались в своем маленьком секрете. Мое предательство станет сильным ударом по контрреволюционной деятельности набирающего политический вес герра пастора и его фашиствующих друзей в Шлезвиг-Гольштейне. Миллионы американских долларов по церковным каналам поступили в карманы антикоммунистических агитаторов Северной Германии. Местные газеты, радио и телевидение наводнены поборниками капитализма и шпионами. И добровольное и публичное возвращение сына герра пастора на демократическую родину подорвет позиции империалистических саботажников и самым негативным образом скажется на положении самого герра пастора. Не буду скрывать, этот аргумент оказался для меня самым убедительным. – Он замолкает, умоляюще смотрит на Манди. – Ты понимаешь, что, кроме тебя, нет на всей этой Земле человека, которому я могу все рассказать? Потому что все остальные – враги, и мужчины, и женщины, лжецы, обманщики, информаторы, живущие двойной жизнью, как я.

– Да. Думаю, что понимаю.

* * *

– Я был не настолько глуп, чтобы ожидать теплого приема в ГДР. Моя семья совершила преступление, бежав на Запад. Мои соблазнители знали, что по убеждениям я не коммунист, и я ожидал, они меня к этому готовили, что мне грозит перевоспитание. И только потом стало бы ясно, какое меня ждет будущее. В наилучшем варианте я мог принять участие в великой битве с капитализмом. В наихудшем – спокойная жизнь а-ля Руссо, возможно, в коллективном крестьянском хозяйстве. Почему ты смеешься?

Манди не смеялся, он позволил себе лишь мимолетную улыбку, забыв, что Саша терпеть не может роль объекта шутки.

– Не могу представить тебя доящим корову, вот и все. Даже в коллективном хозяйстве.

– Это все ерунда. А главное в том, что я в приступе безумия, о котором буду сожалеть всю жизнь, сел в автобус на Фридрихштрассе и, по совету моих соблазнителей, сдался восточногерманским пограничникам.

Он замолкает. Наступает время молитвы. Его изящные руки нашли друг друга и сцепились пальцами под подбородком. Взгляд устремился в далекое далеко и вверх.

– Проститутки, – бормочет он.

– Пограничники?

– Перебежчики. В первое время нас носят на руках и используют. А выжав все, что только можно, выбрасывают за ненадобностью, как старые башмаки. За несколько недель я привык к уютной квартире в Потсдаме, к вежливым вопросам о моей жизни, о детстве, проведенном в Восточной Германии, о возвращении герра пастора из советских лагерей.

– Задавал их Профессор?

– Или его подчиненные. По их требованию я написал страстное заявление, призванное нанести максимальный вред фашистам и заговорщикам ближайшего окружения герра пастора. Написал с чувством глубокого удовлетворения. Я объявил о бесперспективности анархизма в современных реалиях, поделился безграничной радостью, которую испытал, вернувшись в ГДР. «Анархизм разрушает, тогда как коммунизм строит», – писал я. Надеялся на это, пусть пока и не верил. Но я действовал. А за действием должна была прийти вера. Я также осудил тех членов западногерманского лютеранского движения, которые, выдавая себя за посланцев Христа, принимали иудины сребреники от своих американских хозяев. Мое заявление, я в этом уверен, широко освещалось в западной прессе. Профессор Вольфганг назвал его мировой сенсацией, хотя доказательств этого мне не представили.