Текст книги "Молитва об Оуэне Мини"

Автор книги: Джон Ирвинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 49 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]

Бедняга мистер Пибоди, ему, конечно, в жизни было не догадаться, что Вана Арсдейла крепко держат за ноги два бугая из футбольной сборной Грейвсенда – они измывались над Ваном Арсдейлом каждый божий день.

Стало быть, мистер Пибоди уехал домой к родителям, так что второй этаж остался без преподавательского присмотра. Фанатик-физкультурник с четвертого этажа, тренер по легкой атлетике мистер Тубулари, – и тот уехал на Рождество. Мистер Тубулари тоже был холостяк. Он специально выпросил себе жилье на четвертом этаже – для укрепления здоровья, уверяя, что любит взбегать вверх по лестнице. К нему в гости часто ходили женщины; мальчишки с удовольствием наблюдали снизу, как они в платье или юбке поднимаются и спускаются по ступенькам. В те ночи, когда выпадало его дежурство по Уотерхаус-Холлу, мальчишки вели себя тише воды ниже травы. Мистер Тубулари славился тем, что мог беззвучно и молниеносно накрыть нарушителей на месте любого преступления, как то: перестрелка кремом из тюбиков, курение в комнатах и занятие онанизмом. На каждом этаже имелась специально отведенная для курильщиков комната отдыха, которую все называли просто «курилкой», а вот в жилых комнатах курение запрещалось, как, впрочем, и секс в любом виде, спиртное в любом виде, а также лекарства, кроме тех, что прописал школьный врач. Мистер Тубулари возражал даже против аспирина. Дэн сказал, что мистер Тубулари уехал на какие-то изнурительные рождественские соревнования, – что-то вроде пятиборья по самым тяжелым зимним видам спорта. Сам мистер Тубулари в шутку называл это «зимарафоном». Дэн Нидэм терпеть не мог подобных слов-уродов и задавался риторическим вопросом – в каких-таких видах спорта состязается мистер Тубулари; дело в том, что этот фанатик уехал не то на Аляску, не то в Миннесоту.

Дэн развлекал нас с Оуэном, в красках расписывая пятиборье мистера Тубулари, этот его «зимарафон».

– Первым видом должно быть что-нибудь капитальное, – рассуждал Дэн Нидэм, – например, колка дров на время. За поломку топора – штрафные очки. Затем – бег по глубокому снегу: десять миль в сапогах или сорок в снегоступах. После этого – пробиваешь в озере лунку и, держа топор, плывешь подо льдом, а на том берегу пробиваешь другую лунку и вылезаешь. Затем строишь иглу – чтобы согреться. Следующий вид – езда на собачьих упряжках: нужно проехать в санках от Анкориджа до Чикаго. Затем строишь еще одно иглу – чтобы отдохнуть.

– ЭТО УЖЕ ШЕСТЬ ЭТАПОВ, – заметил Оуэн. – В ПЯТИБОРЬЕ ДОЛЖНО БЫТЬ ТОЛЬКО ПЯТЬ.

– Ну ладно, тогда выбросим второе иглу, – не стал спорить Дэн.

– ИНТЕРЕСНО, ЧТО МИСТЕР ТУБУЛАРИ ДЕЛАЕТ В НОВОГДНИЙ ВЕЧЕР? – сказал Оуэн.

– Морковный сок, – ответил Дэн, наливая себе очередную порцию виски. – Мистер Тубулари сам себе готовит морковный сок.

Как бы то ни было, мистер Тубулари уехал из общежития; и когда Дэн уходил на свои репетиции, полновластными хозяевами трех верхних этажей Уотерхаус-Холла становились мы с Оуэном. Что касается первого этажа, то там нашими конкурентами оставались только Бринкер-Смиты; но если вести себя достаточно тихо, то их можно было не принимать в расчет. Молодая супружеская пара из Англии, Бринкер-Смиты не так давно произвели на свет двойню и все свое время всецело – и по большей части не без удовольствия – посвящали выживанию с двойней. Мистер Бринкер-Смит, вообще-то биолог по специальности, ударился в изобретательство; он смастерил высокий стульчик с двумя сиденьями, коляску с двумя сиденьями, качели с двумя сиденьями – они висели в дверном проеме, и двойняшки могли качаться на них, как мартышки на лиане, достаточно близко один от другого, чтобы дергать друг друга за волосы. Сидя на высоком стульчике, они могли бросаться друг в друга кашей, и потому спустя некоторое время мистер Бринкер-Смит соорудил между ними перегородку – достаточно высокую, чтобы нельзя было перебросить кашу через верх. Тогда они стали перестукиваться, чтобы убедиться, что другой на месте; а еще они размазывали по ней кашу, так что получалось похоже на пещерную живопись – так сказать, до-письменная стадия коммуникации внутри этого сообщества. А мистер Бринкер-Смит с восторгом наблюдал, как очередное изобретение преодолевается «близнецовым методом»: для истинного ученого отрицательный результат эксперимента представляет почти такой же интерес, как и положительный, – и его инженерная мысль, подстегиваемая сообразительностью детей, не знала покоя ни днем ни ночью.

Миссис Бринкер-Смит, это, напротив, несколько утомляло. Хорошенькая от природы, она не выглядела совсем уж изможденной; ее усталость от малышей – и от изобретений мистера Бринкер-Смита, призванных облегчить ей жизнь, – проявлялась лишь в приступах такой глубокой рассеянности, что мы с Оуэном и Дэном подозревали, что она засыпает на ходу. Она не замечала нас в буквальном смысле. Звали ее Джинджер-Рыжулька – за пикантные веснушки и рыжеватые волосы; она была предметом похотливых фантазий многих мальчишек из Грейвсендской академии – и тех, что учились до меня, и тех, что после; а если учесть, что грейвсендские мальчишки (как и любые другие) не могут не предаваться похотливым фантазиям, Джинджер Бринкер-Смит, думаю, вызывала у них вожделение, даже когда была беременна своими двойняшками. Но нас с Оуэном в то Рождество пятьдесят третьего ее внешность не слишком привлекала; наряды Джинджер выглядели так, будто она спит, не снимая их, и я уверен: так оно и было. А ее пресловутые округлости, которые отпечатаются у меня в памяти не менее прочно, чем у любого другого ученика Академии, тогда совершенно терялись под мешковатыми блузами – такая одежда, разумеется, удобнее для кормящей матери: не надо долго возиться, чтобы расстегнуть специальный лифчик. По европейской традиции, пышно разросшейся на нью-хэмпширской почве, миссис Бринкер-Смит, кажется, намеревалась кормить своих двойняшек грудью чуть ли не до школьного возраста.

Бринкер-Смиты вообще были страстными поборниками грудного вскармливания, если судить по тому, что мистер Бринкер-Смит даже использовал жену в качестве наглядного пособия на своих уроках биологии. Любимый учениками и осуждаемый коллегами-занудами за излишнюю либеральность, мистер Бринкер-Смит искал любую возможность, чтобы, как он выражался, «оживить» урок. Это подразумевало и потрясающее зрелище, как Джинджер Бринкер-Смит на глазах у всего класса кормит грудью своих двойняшек. Увы, этот опыт был растрачен на юных грейвсендских биологов задолго до того, как мы с Оуэном доросли до учебы в Академии.

В общем, мы с Оуэном не боялись, что Бринкер-Смиты помешают нам обследовать комнаты мальчишек на первом этаже Уотерхаус-Холла. Наоборот, мы жалели, что так мало видели их в то Рождество – мы-то рассчитывали хоть краешком глаза посмотреть, как Джинджер кормит грудью. Мы даже замешкались на первом этаже с затаенной надеждой – вдруг мистер Бринкер-Смит выглянет из квартиры, увидит, что мы с Оуэном слоняемся без всякой образовательной пользы, и тотчас пригласит нас к себе – продемонстрировать, как его жена кормит двойняшек. Увы, он так и не вышел.

Как-то в один из морозных дней мы с Оуэном сопровождали миссис Бринкер-Смит на рынок, по очереди толкая перед собой двойную коляску, в которой сидели плотно укутанные карапузы, – мы даже занесли продукты в квартиру к Бринкер-Смитам. Поход в такую ненастную погоду совершенно свободно можно считать частью пятиборья мистера Тубулари – и вы думаете, после всего этого миссис Бринкер-Смит вынула свои груди и предложила посмотреть, как она кормит двойняшек? Увы, нет.

И нам с Оуэном оставалось изучать, что же хранят в своих комнатах ученики привилегированных школ, когда разъезжаются по домам на Рождество. Мы взяли универсальный ключ Дэна Нидэма, висевший на крючке рядом с консервным ножом, и начали свой обход с комнат четвертого этажа. Работа детектива невероятно захватила Оуэна; он входил в каждую комнату так, будто ее обитатель вовсе даже не уехал домой на Рождество, а спрятался с топором под кроватью или в шкафу. О том, чтобы Оуэн поторопился – хотя бы в самых заурядных комнатах, – не могло быть и речи. Он заглядывал в каждый ящик, исследовал каждый предмет одежды, присаживался на каждый стул, ложился на каждую кровать. На кровати он устраивался всегда в последнюю очередь: ляжет, закроет глаза, глубоко вздохнет и задержит дыхание. И только потом, как следует отдышавшись, провозгласит свое мнение об обитателе этой комнаты – нравится тому в Академии или нет, а может, он тревожится о своем далеком доме или парня беспокоят события далекого прошлого. Оуэн всегда честно признавался, когда жилец оставался для него загадкой.

– ЭТОТ ПАРЕНЬ – СУЩАЯ ЗАГАДКА, – говорил Оуэн. – ДВЕНАДЦАТЬ ПАР НОСКОВ, БЕЛЬЯ НЕТ СОВСЕМ, ДЕСЯТЬ РУБАШЕК, ДВОЕ ШТАНОВ, ОДНА СПОРТИВНАЯ КУРТКА, ОДИН ГАЛСТУК, ДВЕ РАКЕТКИ ДЛЯ ЛАКРОССА, НИ ОДНОГО МЯЧА, НИ ОДНОЙ ФОТОГРАФИИ ДЕВУШКИ ИЛИ РОДИТЕЛЕЙ И НИ ОДНОГО БОТИНКА.

– Ну, ботинки-то, наверное, на нем, – сказал я.

– ТОЛЬКО ОДНА ПАРА, – заметил Оуэн.

– Может, он сдал много вещей в химчистку как раз перед тем, как уехать на каникулы, – предположил я.

– БОТИНКИ И СЕМЕЙНЫЕ ФОТОГРАФИИ В ХИМЧИСТКУ НЕ СДАЮТ, – сказал Оуэн. – ДА, СУЩАЯ ЗАГАДКА.

Мы узнали, где нужно искать порнографические журналы и всякие похабные открытки: между матрасом и панцирной сеткой. От некоторых таких картинок у Оуэна ВНУТРИ ЧТО-ТО ПЕРЕВОРАЧИВАЛОСЬ. В то время подобные фотографии огорчали своей нечеткостью; а некоторые разочаровывали целомудренностью – например, календари с девушками в купальниках. Более волнующие карточки были такого качества, как если бы ребенок снимал на ходу из окна машины; а сами женщины выглядели так, будто их застали врасплох за чем-то, что им самим противно. Да и сюжет снимка трудно было понять, – к примеру, на одном фото женщина непонятно зачем склонилась над мужчиной, может собираясь надругаться над беспомощным трупом. И еще: половые органы женщин часто оказывались скрыты лобковыми волосами – у некоторых такой густоты, какой мы с Оуэном даже вообразить себе не могли, а соски были закрыты черными цензурными штрихами. Сперва мы даже приняли эти штрихи за какие-то изощренные орудия пыток – они поразили нас своим угрожающим видом даже больше, чем сама обнаженная натура. Голое тело тоже казалось нам угрожающим – в немалой степени потому, что девушки не отличались красотой, а по их серьезным встревоженным лицам можно было подумать, что они сурово осуждают собственную наготу.

Многие открытки и журналы местами испортились: ведь мальчишки месяцами вдавливали их всем своим весом в металлические пружины, покрытые ржавчиной. Женские тела кое-где были изукрашены спиралевидными татуировками, словно старые пружины символически отпечатали на женской плоти темный знак водоворота, увлекающего в пучину похоти.

Понятное дело, присутствие порнографии омрачало впечатление Оуэна обо всех обитателях комнаты. Полежав какое-то время на кровати с закрытыми глазами и затаенным дыханием, он в конце концов выдыхал воздух и выдавал свое заключение:

– ОН НЕСЧАСТНЫЙ. ИНАЧЕ РАЗВЕ СТАНЕШЬ ПРИРИСОВЫВАТЬ СВОЕЙ МАМЕ УСЫ И МЕТАТЬ ДРОТИКИ В ПАПИН ПОРТРЕТ? И РАЗВЕ ИНАЧЕ БУДЕШЬ ПРЕДСТАВЛЯТЬ В КРОВАТИ, КАК ЭТО ДЕЛАЮТ С НЕМЕЦКОЙ ОВЧАРКОЙ? И ЗАЧЕМ НУЖЕН ПОВОДОК ДЛЯ СОБАКИ В ШКАФУ? А БЛОШИНЫЙ ОШЕЙНИК В ЯЩИКЕ СТОЛА? ВЕДЬ В ОБЩЕЖИТИИ НЕЛЬЗЯ ДЕРЖАТЬ ЖИВОТНЫХ, ВЕРНО?

– Может, его собака погибла летом, – сказал я. – И он оставил поводок и ошейник на память.

– НУ ДА, – отозвался Оуэн. – А ЗАДАВИЛ СОБАКУ, НАВЕРНО, ЕГО ОТЕЦ, ДА? ЗА ТО, ЧТО МАМА С НЕЙ ДЕЛАЛА ЭТО, ДА?

– Это же просто вещи, – сказал я. – Нет, правда, что можно сказать о парне, что здесь живет?

– ОН НЕСЧАСТНЫЙ, – упрямо повторил Оуэн.

За целый день мы успели исследовать комнаты только на четвертом этаже. Оуэн в своих поисках проявлял такую последовательность, он так тщательно укладывал каждую вещь точно на то место, откуда взял, будто мальчишки из Академии хоть отдаленно напоминают его самого, будто в их комнатах царила хоть десятая доля того порядка, что был в музее, который Оуэн сделал из собственной комнаты. То были разыскания святого в античном храме, пытающегося провидеть некие праведные намерения древних.

Счастливыми Оуэн назвал очень немногих жильцов. К этим немногим, по его мнению, следовало отнести тех, у кого в рамках трюмо торчали семейные портреты и фотографии настоящих подружек (впрочем, это запросто могли быть фотографии сестер). Обладатель календаря с девушками в купальниках в принципе мог быть счастливым или условно счастливым. Тот, кто вырезал из каталога Сирса[14]14
  Один из крупнейших и наиболее популярных каталогов для торговли по почте.


[Закрыть] фотомоделей, рекламирующих бюстгальтеры, трусики и корсеты, оказывался, по Оуэну, скорее несчастным, – для того же, кто прятал фотографии полностью обнаженных женщин, приговор Оуэна был короток и однозначен. Чем волосатее женщина, тем несчастнее парень; чем основательнее цензорские штрихи на сосках, тем более жалким виделся Оуэну обитатель комнаты.

– КАК МОЖНО БЫТЬ СЧАСТЛИВЫМ, ЕСЛИ ВСЕ ВРЕМЯ ТОЛЬКО И ДУМАЕШЬ, ЧТО ОБ ЭТОМ? – спрашивал Оуэн.

Я предпочитал думать, что в комнатах, которые мы обследовали, было больше случайного и гораздо меньше разоблачительного, чем представлял себе Оуэн, – в конце концов, это не более чем монастырские кельи для приезжих школяров, нечто среднее между берлогой и гостиничным номером, а не жилье в привычном понимании. Что же мы там обнаружили? Полный беспорядок и угнетающее однообразие. Даже фотографии спортивных кумиров и кинозвезд были одни и те же; они словно кочевали из одной комнаты в другую, точно так же, как в комнате за комнатой повторялись элементы того, по чему скучают вдали от дома: фотография машины с гордо восседающим за рулем мальчишкой (ученикам, живущим в общежитии, запрещалось не только водить машину, но и вообще ездить в ней); фотография идеально ровной лужайки на заднем дворе или даже снимок настолько личного свойства – какой-нибудь невнятный силуэт уходящего прочь человека, – что суть изображения оставалась наглухо заперта в памяти его обладателя. Впечатление от этих келий, с поселившейся в них до жути одинаковой тоской по дому и походным беспорядком, – вот что подразумевал Оуэн, заявив как-то маме: в общежитии ЖИТЬ ВРЕДНО.

После ее смерти он дал мне понять, что главной силы, толкающей его в Грейвсендскую академию, – маминой настойчивости – больше нет. Экскурсия по пустующим комнатам дала нам представление о том, что ждет впереди нас самих – пусть мы и не собирались поселиться в общежитии (ведь я и дальше мог жить то с Дэном, то с бабушкой, а Оуэн – у себя дома), нам совсем скоро предстояло скрывать те же секреты, те же едва сдерживаемые низкие устремления, ту же похоть, наконец, что скрывали бедные обитатели Уотерхаус-Холла. Не куда-нибудь, а в собственное ближайшее будущее заглядывали мы, когда обыскивали чужие спальни; и потому следует отдать должное проницательности Оуэна – не зря мы потратили на это столько времени.

Презервативы Оуэн откопал в одной из комнат третьего этажа. Во всем мире презервативы зовут «резинками», но в Грейвсенде, штат Нью-Хэмпшир, для них имелось еще и особое название – «кишочки». Откуда оно пошло и кто первый его придумал, я не знаю. Строго говоря, «кишочка» – это использованный презерватив; если быть уж совсем точным, то это презерватив, который обнаруживаешь на автостоянке или на пляже, выброшенный, или тот, что плавает в писсуаре кинотеатра для автомобилистов под открытым небом. На мой взгляд, только это и есть настоящие «кишочки»: старые и как следует использованные презервативы, на которые натыкаешься в общественных местах.

Так вот, в комнате на третьем этаже, где жил выпускник по имени Поттер (кстати, подопечный Дэна Нидэма), Оуэн и нашел штук шесть или семь презервативов в упаковках из фольги, не слишком старательно спрятанных в комоде, в ящике для носков.

– КИШОЧКИ! – вскрикнул Оуэн, уронив их на пол; мы слегка попятились. Неиспользованные «резинки» в аптечной упаковке мы видели впервые в жизни.

– Ты уверен?

– ЭТО НОВЫЕ КИШОЧКИ, – пояснил мне Оуэн. – КАТОЛИКИ ЗАПРЕЩАЮТ ИХ, – добавил он. – КАТОЛИКИ ВООБЩЕ ПРОТИВ ТОГО, ЧТОБЫ КОНТРОЛИРОВАТЬ РОЖДАЕМОСТЬ.

– Почему? – спросил я.

– ДА ЭТО НЕ ВАЖНО, – сказал Оуэн. – Я БОЛЬШЕ НЕ ИМЕЮ ОТНОШЕНИЯ К КАТОЛИКАМ.

– Ну и правильно, – сказал я.

Мы прикидывали, вспомнит ли потом Поттер, сколько точно «кишочек» лежало у него в ящике с носками – заметит или нет, если мы разорвем одну обертку из фольги и примерим «кишочку» на себя. На место-то ее уже нельзя будет положить – придется выбросить. Заметит Поттер пропажу или нет – вот в чем вопрос. Оуэн утверждал: если мы сможем определить, насколько аккуратный жилец этот Поттер, то получим ответ на свой вопрос. Лежит ли его белье в отдельном ящике, сложены ли футболки, стоит ли обувь рядком на полу шкафа, висят ли пиджаки, рубашки и брюки отдельно друг от друга, смотрят ли все плечики в одну сторону, хранятся ли ручки и карандаши отдельно или вперемешку, лежат ли скрепки для бумаги в специальной коробочке, имеется ли у него больше одного начатого тюбика зубной пасты, надежно ли упакованы бритвенные лезвия, есть ли у него специальная вешалка для галстуков, или они болтаются где попало? И пользуется ли он «кишочками» по назначению или только ими хвастает?

В шкафу Поттера мы нашли поллитровую бутылку «Джек Дэниелс № 7» с черной этикеткой, спрятанную в походном ботинке 44-го размера. Оуэн решил, если этот Поттер не боится хранить в комнате бутылку виски, то «кишочки» у него явно не для показухи. И если Поттер часто ими пользуется, заключили мы, то пропажи одной-единственной уж точно не заметит.

Испытание «кишочки» проходило в весьма торжественной обстановке. Презерватив был без смазки (я не уверен, выпускали ли вообще «резинки» со смазкой в те времена, когда нам с Оуэном было по одиннадцать лет), и мы не без труда и боли по очереди надели эту штуку на свои крохотные члены. Эту сторону жизни нашего недалекого будущего нам особенно трудно было себе представить; но сегодня я понимаю, что обряд, совершенный нами в комнате этого дерзкого Поттера, кроме всего прочего, имел для Оуэна Мини смысл некоего религиозного бунта – это был еще один выпад против католиков, от которых он, по его собственным словам, СБЕЖАЛ.

Увы, он не смог сбежать от преподобного Дадли Виггина с его рождественским утренником. Первая репетиция проходила в нефе церкви Христа во второе воскресенье Адвента, после того как отслужили евхаристию. Обсуждение ролей задержалось, потому что перед нами еще слушался доклад Женской ассоциации. Женщины желали сообщить, что день Тихой молитвы, приуроченный ими к началу Адвента, прошел успешно – мысли, высказанные присутствующими, и наступившая затем тишина для размышлений об услышанном были всеми хорошо восприняты. Миссис Ходдл, чье членство в церковном совете скоро истекало – отчего она еще больше злобствовала в воскресной школе, – пожаловалась, что на вечерних библейских курсах для взрослых посещаемость падает день ото дня.

– Ну, знаете, перед Рождеством все так заняты, – сказала Роза Виггин. Ей не терпелось поскорее начать распределение ролей для утренника – она не хотела заставлять нас, будущих «осликов» и «голубей», долго ждать. Я буквально ощущал, как Оуэн уже заранее начинает на нее злиться.

Совершенно не замечая его враждебности, Роза Виггин начала с ангела-благовестника – разумеется, после того, как наконец началось само это святое мероприятие.

– Так, в общем, все мы знаем, кто у нас будет ангелом… – начала было Роза Виггин.

– ТОЛЬКО НЕ Я, – тут же заявил Оуэн.

– В чем дело, Оуэн? Почему? – удивилась Роза Виггин.

– ПОДВЕШИВАЙТЕ В ВОЗДУХЕ КОГО-НИБУДЬ ДРУГОГО, – сказал Оуэн. – НАВЕРНО, ПАСТУХИ МОГУТ ПРОСТО СМОТРЕТЬ НА «СТОЛП СВЕТА» – В БИБЛИИ ГОВОРИТСЯ, ЧТО АНГЕЛ ГОСПОДЕНЬ ЯВИЛСЯ ПАСТУХАМ, А НЕ ЦЕЛОЙ ТОЛПЕ НАРОДУ. И ВОЗЬМИТЕ КОГО-НИБУДЬ, НАД ЧЬИМ ГОЛОСОМ НЕ БУДУТ СМЕЯТЬСЯ, – добавил он после того, как все кругом засмеялись.

– Но, Оуэн… – попыталась возразить Роза Виггин.

– Нет-нет, Розмари, – прервал ее мистер Виггин. – Если Оуэн устал быть ангелом, нам нужно уважать его желание. У нас же, как-никак, демократия, – неуверенно добавил он. Бывшая бортпроводница одарила бывшего летчика многозначительным взглядом: словно сказать и даже подумать подобное можно только при кислородном голодании.

– И КРОМЕ ТОГО, – заметил Оуэн, – ИОСИФ НЕ ДОЛЖЕН УХМЫЛЯТЬСЯ.

– Конечно не должен! – искренне возмутился викарий. – Я понятия не имел, что все эти годы Иосиф портил нам представление своими ухмылками.

– Ну и кто, по-твоему, может быть хорошим Иосифом, Оуэн? – спросила Роза Виггин, утратив последние остатки профессиональной приветливости.

Оуэн указал на меня. И оттого что сделал он это столь безмолвно, со своей обычной безапелляционностью, волосы у меня на затылке встали дыбом – потом, спустя годы, я пойму, что меня-то ведь избрал Избранный. Но тогда, во второе воскресенье Адвента, когда мы собрались в нефе церкви Христа, я разозлился на Оуэна донельзя – как только волосы у меня на затылке легли на место. До чего же нудная роль! Быть Иосифом, этим незадачливым ухажером, этим «дублером», парнем на подхвате.

– Обычно мы сперва выбираем Марию, – напомнила Роза Виггин. – А потом даем Марии самой выбрать себе Иосифа.

– Ах вон что, – сказал преподобный Дадли Виггин. – Ну а в этом году давай разрешим Иосифу выбрать свою Марию. Не надо бояться перемен! – воскликнул он с жаром.

Однако жена пропустила его слова мимо ушей.

– Обычно мы начинаем с ангела, – заметила Роза Виггин. – У нас до сих пор нет ангела. Подумать только: мы еще не нашли Марию, но у нас уже есть Иосиф, а ангела до сих пор нет, – сказала она.

Бортпроводницы очень любят порядок; им гораздо спокойнее, когда все идет по накатанной колее.

– Так, ну ладно, кто хочет в этом году немножко повисеть в воздухе? – спросил викарий. – Расскажи им, Оуэн, какой оттуда вид открывается.

– ИНОГДА ЭТА ШТУКОВИНА, НА КОТОРОЙ ТЫ ВИСИШЬ, РАЗВОРАЧИВАЕТ ТЕБЯ НЕ В ТУ СТОРОНУ, – предупредил Оуэн кандидатов на роль ангела. – А ИНОГДА ЛЯМКИ БОЛЬНО ВПИВАЮТСЯ В ТЕЛО.

– Уверен, это все поправимо, Оуэн, – сказал викарий.

– А КОГДА ТЫ ПОДНИМАЕШЬСЯ ВВЕРХ И ВЫХОДИШЬ ИЗ «СТОЛПА СВЕТА», ТАМ ОЧЕНЬ, ОЧЕНЬ ТЕМНО, – продолжал Оуэн. Желающих стать ангелом пока что не наблюдалось. – А ЕЩЕ НАДО ЗАПОМНИТЬ ДОВОЛЬНО ДЛИННЫЙ ТЕКСТ, – добавил Оуэн. – НУ, ВЫ ЗНАЕТЕ: «НЕ БОЙТЕСЬ; Я ВОЗВЕЩАЮ ВАМ ВЕЛИКУЮ РАДОСТЬ… ИБО НЫНЕ РОДИЛСЯ ВАМ… СПАСИТЕЛЬ, КОТОРЫЙ ЕСТЬ ХРИСТОС ГОСПОДЬ…»

– Мы знаем, Оуэн, мы все это знаем, – нетерпеливо прервала его Роза Виггин.

– ЭТО НЕ ТАК-ТО ПРОСТО, – не унимался Оуэн.

– Может, нам все-таки лучше выбрать Марию, а затем вернуться к ангелу? – спросил преподобный мистер Виггин.

Роза Виггин заломила руки.

Но если они думали, что я – такой болван, который выберет себе Марию, то должны были подумать и о том, в какое безвыходное положение меня ставят. В самом деле, что потом скажут обо мне и о той девчонке, которую я выберу? И что обо мне подумают другие девчонки – которых я не выберу?

– МАРИЯ БЕТ БЭЙРД ЕЩЕ НИ РАЗУ НЕ ИГРАЛА МАРИЮ, – снова подал голос Оуэн. – К ТОМУ ЖЕ ТАК МАРИЕЙ БЫЛА БЫ НАСТОЯЩАЯ МАРИЯ.

– Марию выбирает Иосиф! – возразила Роза Виггин.

– Я ЖЕ ПРОСТО ПРЕДЛАГАЮ, – сказал Оуэн

Но как теперь отказать Марии Бет Бэйрд – после того как он ее предложил на эту роль? Мария Бет Бэйрд была цветущая розовощекая дурочка – застенчивая и неуклюжая.

– Я три раза была голубем, – промямлила она.

– НУ И ЧТО, – заявил Оуэн. – ВСЕ РАВНО НИКТО НЕ ПОНИМАЕТ, ЧТО ЭТО ГОЛУБИ.

– Ну-ка погодите, – вмешался Дадли Виггин. – Давайте по порядку.

– В общем, так: Иосиф, выбирай себе Марию! – взялась за дело Роза Виггин.

– По-моему, Мария Бет Бэйрд подойдет, – сказал я.

– Вот и хорошо. Значит, Марией у нас будет Мария! – сказал мистер Виггин.

Мария Бет Бэйрд отвернулась и закрыла лицо руками. Роза Виггин тоже отвернулась.

– Так, ну а теперь что там насчет голубей, Оуэн? – спросил викарий.

– Подожди ты с голубями! – оборвала его Роза Виггин. – Мне нужен ангел!

Бывшие волхвы и пастухи сидели и молчали; бывшие ослики тоже не высовывались. Ослики делились на две группы; тем, кто играл заднюю часть, не суждено было увидеть утренник. Но даже среди бывших исполнителей задних частей никто не рвался на роль ангела. Да и среди бывших голубей желающих тоже не нашлось.

– Ангел – это такая важная фигура, – сказал викарий. – Чтобы поднимать и опускать его, нужен особый механизм. К тому же вы на некоторое время попадете в «столп света». Только вы, и никто больше. Все кругом смотрят только на вас, представляете?!

Но детей Церкви Христа, судя по всему, это вовсе не соблазняло. В задней части нефа, почти невидимый в соседстве с гигантской картиной «Призвание Двенадцати», сидел коротышка Харолд Кросби. Рядом с изображением Иисуса Христа, выбирающего себе учеников, Харолд Кросби казался еще меньше. Взгляды присутствующих устремлялись на него очень редко. Толстый, хотя и не до такой степени, чтобы его дразнили или хотя бы замечали, Харолд Кросби был таким тюфяком, что его не принимали во внимание, даже случайно заметив. А потому Харолд Кросби предпочитал держаться в тени. Садился он всегда в задние ряды, стоял за спинами других, говорил, только когда к нему обращались. Он хотел одного – чтобы его не трогали, и чаще всего так и было. Вот уже несколько лет подряд он превосходно играл заднюю часть осла; уверен, только эта роль и была ему по душе. Я заметил, как он весь сжался от страха, когда в ответ на предложение преподобного мистера Виггина повисла тишина. Возможно, соседство с гигантскими изображениями апостолов заставило Харолда Кросби почувствовать собственную ничтожность, а может, он испугался, что при отсутствии добровольцев викарий нарочно станет выбирать ангела среди трусов, и если – упаси Господи! – мистер Виггин выберет его, Харолда Кросби, что тогда?

Он вжался в спинку стула и закрыл глаза – либо он, подобно страусу, так прятался от опасности, либо просто решил, что если его примут за спящего, то никто не спросит с него больше, чем роль задней части ослика.

– Кому-то придется быть ангелом! – угрожающе произнесла Роза Виггин.

И тут Харолд Кросби опрокинулся назад вместе со стулом; мало того, пытаясь удержать равновесие, он уцепился было за раму огромной картины с «Призванием Двенадцати», но в последний момент испугался, что Христос вместе со своими апостолами рухнет ему на голову и раздавит в лепешку, и решил падать в одиночестве. Как почти во всем, что происходило с Харолдом Кросби, самым впечатляющим в этом падении была его неуклюжесть. Тем не менее лишь викарий оказался настолько нечутким, что принял неловкость Харолда Кросби за решимость добровольца.

– Молодец, Харолд! – воскликнул викарий. – Храбрый мальчик!

– Что? – переспросил Харолд Кросби.

– Итак, теперь у нас есть ангел, – бодро произнес мистер Виггин. – Что там дальше?

– Я боюсь высоты, – промямлил Харолд Кросби.

– Тем более смело с твоей стороны! – откликнулся викарий. – Когда еще представится такой случай бросить вызов своим страхам.

– Но ведь подъемник… – сказала Роза Виггин мужу. – М-м, этот механизм… – начала она снова, но викарий остановил ее, предостерегающе подняв руку. Не хочешь же ты в самом деле заставить бедного ребенка стесняться своей полноты, говорил его красноречивый взгляд, брошенный в сторону жены; разумеется, тросы и ремни достаточно прочны. В ответ Роза Виггин лишь сердито зыркнула на мужа.

– НАСЧЕТ ГОЛУБЕЙ… – снова заговорил Оуэн, и Роза Виггин закрыла глаза. Она, правда, не стала откидываться на спинку стула, но вцепилась в сиденье обеими руками.

– Ах да, Оуэн, что там насчет голубей? – спросил преподобный Дадли Виггин.

– ОНИ БОЛЬШЕ ПОХОЖИ НА ИНОПЛАНЕТЯН, – сказал Оуэн. – НИКТО НЕ ПОНИМАЕТ, КТО ЭТО ТАКИЕ.

– Это голуби! – сказала Роза Виггин. – Все прекрасно знают, что такое голуби!

– ЭТО КАКИЕ-ТО ГИГАНТСКИЕ ГОЛУБИ, – говорил Оуэн. – ОНИ РАЗМЕРОМ С ПОЛ-ОСЛА. ЧТО ЭТО ЗА ПТИЦА ТАКАЯ? ОТКУДА ОНА ПРИЛЕТЕЛА – С МАРСА, ЧТО ЛИ? НА НЕЕ ЖЕ ПРОСТО СТРАШНО СМОТРЕТЬ!

– Не все могут быть волхвами, пастухами или осликами, Оуэн, – попытался возразить викарий.

– НО ЗАТО ВСЕ СЛИШКОМ БОЛЬШИЕ, ЧТОБЫ БЫТЬ ГОЛУБЯМИ, – сказал Оуэн. – И НИКТО НЕ ПОНИМАЕТ, ЧТО ЭТО ЗА БУМАЖНЫЕ ПОЛОСКИ У НИХ ТОРЧАТ ВО ВСЕ СТОРОНЫ.

– Это же перья! – крикнула Роза Виггин.

– ЭТИ ГОЛУБИ ПОХОЖИ НА ЧУДИЩ, – не унимался Оуэн. – ИХ КАК БУДТО ТОЛЬКО ЧТО ТОКОМ СТУКНУЛО.

– Ну ладно, я думаю, в хлеву могли быть еще какие-то животные, – сдался викарий.

– А кто костюмы будет делать? Ты, что ли? – взвилась Роза Виггин.

– Тише, тише, – сказал мистер Виггин.

– РЯДОМ С ОСЛИКАМИ ХОРОШО СМОТРЕЛИСЬ БЫ ВОЛЫ, – предложил Оуэн.

– Волы? – переспросил викарий. – Так-так

– Кто будет шить костюмы волов? – снова спросила Роза Виггин.

– Я могу, – отозвалась Мария Бет Бэйрд. До сего дня она еще ни разу сама не вызывалась что-нибудь сделать. Очевидно, избрание Девой Марией до того воодушевило ее, что она поверила, будто способна творить чудеса, по крайней мере – костюмы для волов.

– Молодец, Мария! – воскликнул викарий.

Но Роза Виггин и Харолд Кросби закрыли глаза. Харолд, судя по всему, чувствовал себя неважно, – казалось, он еле сдерживает рвоту; его лицо приобрело тот же нежно-зеленый оттенок, что и трава у ног апостолов, нависавших над ним.

– И ЕЩЕ КОЕ-ЧТО, – снова заговорил Оуэн Мини. Мы все обернулись к нему и замерли. – МЛАДЕНЕЦ ХРИСТОС, – сказал он, и мы утвердительно закивали головами.

– А что не так с Младенцем Христом? – недоуменно спросила Роза Виггин.

– ВСЕ ЭТИ ГРУДНЫЕ ДЕТИ, – пояснил Оуэн. – НЕУЖЕЛИ НАМ НУЖНО СТОЛЬКО ГРУДНЫХ ДЕТЕЙ ТОЛЬКО ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ МЛАДЕНЕЦ НЕ ПЛАКАЛ?

– Но ведь так поется, Оуэн, – напомнил ему викарий. – «Но мальчик не плачет, что темен загон».

– ДА-ДА, Я ПОМНЮ, – нетерпеливо сказал Оуэн. – НО ВСЕ ЭТИ ДЕТИ – ОНИ ВЕДЬ ОРУТ НАПЕРЕБОЙ, И ВСЕМ ЭТО СЛЫШНО. ЭТО СЛЫШНО, ДАЖЕ КОГДА ОНИ ЗА КУЛИСАМИ. А ЭТИ ВЗРОСЛЫЕ! – продолжал он. – ВСЕ ЭТИ БОЛЬШИЕ ДЯДЬКИ И ТЕТКИ, ЧТО ТАСКАЮТ ДЕТЕЙ ТУДА-СЮДА. ОНИ ЖЕ ТАКИЕ БОЛЬШИЕ, ЧТО ЭТО ВЫГЛЯДИТ СМЕХОТВОРНО. И ИЗ-ЗА НИХ МЫ ВСЕ ТОЖЕ ВЫГЛЯДИМ СМЕХОТВОРНО.

– Ты знаешь младенца, который не будет плакать, Оуэн? – спросила его Роза Виггин и, едва заговорив, поняла, в какую ловушку он ее поймал.

– Я ЗНАЮ ТОГО, КТО ПОМЕСТИТСЯ В ЛЮЛЬКУ, – сказал Оуэн. – КТО ДОСТАТОЧНО МАЛЕНЬКИЙ, ЧТОБЫ ВЫГЛЯДЕТЬ КАК МЛАДЕНЕЦ. И ДОСТАТОЧНО ВЗРОСЛЫЙ, ЧТОБЫ НЕ ПЛАКАТЬ.

Тут уж Мария Бет Бэйрд не смогла сдержаться.

– Оуэн! Оуэн может быть Младенцем Христом! – в восторге завопила она.

Оуэн Мини усмехнулся и пожал плечами.

– Я ВПОЛНЕ ПОМЕЩУСЬ В ЛЮЛЬКЕ, – скромно сказал он.