Текст книги "Мужчины не ее жизни"
Автор книги: Джон Ирвинг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 44 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]
– Вообразить такого не могу, что она не захочет оставить себе собственную дочь, – сказал Тед.
– Не знаю, точно ли я передаю ее мысль, – ответил Эдди, – но она не то чтобы не хочет Рут. Марион просто не хочет быть плохой матерью – она думает, что плохо справится с этой обязанностью.
– Какой нужно быть матерью, чтобы бросить дочь? – спросил парня Тед. – Какие тут, к черту, «обязанности»?!
– Она как-то сказала, что хочет стать писательницей, – сказал Эдди.
– Марион – писательница? Ничего у нее не получится, – сказал ему Тед.
Марион говорила Эдди, что не может обращаться к своим сокровенным мыслям, когда все ее мысли только о гибели ее мальчиков.
– И все же я думаю, что Марион хочет стать писательницей, – осторожно сказал Эдди Теду. – Но ее единственная тема – это смерть ее мальчиков. Я хочу сказать, что она мысленно все время обращается к этому, но писать об этом она не может.
– Постой, давай-ка посмотрим, правильно ли я тебя понял, Эдди, – сказал Тед. – Итак… Марион забирает все имеющиеся и доступные ей фотографии мальчиков – и все негативы тоже – и смывается, чтобы стать писательницей, потому что мысленно все время обращается к одному предмету – гибели мальчиков, хотя писать об этом она не может. Да… – сказал Тед. – Очень логично, не правда ли?
– Не знаю, – сказал Эдди.
Любая теория, касающаяся Марион, страдала изъянами; что бы ты ни знал или ни говорил о ней, твои знания или высказывания были неполными.
– Я недостаточно ее знаю, чтобы судить о ней, – сказал Эдди Теду.
– Послушай меня, Эдди, – сказал Тед. – Я тоже недостаточно ее знаю, чтобы судить о ней.
В это Эдди мог легко поверить, но в его намерения не входило позволить Теду утвердиться в собственной добродетели.
– Не забывайте, что на самом-то деле она бросает вас, – сказал ему Эдди. – Я так думаю, вас она знала достаточно хорошо.
– Ты хочешь сказать, достаточно хорошо, чтобы судить обо мне? Ну, тут спору нет! – согласился Тед.
В стакане у него осталась уже половина – он постоянно сосал кубики льда и выплевывал их назад в стакан.
– Но она бросает и тебя, разве нет, Эдди? – отпив еще немного, спросил Тед шестнадцатилетнего мальчишку. – Ведь ты не ждешь, что она тебе позвонит и назначит свидание, а?
– Нет, я не жду, что она даст о себе знать, – признал Эдди.
– Да… я тоже. – Он выплюнул еще несколько кубиков в стакан. – Черт, ужасное пойло, – сказал он.
– У вас есть изображения Марион? – вдруг спросил его Эдди. – Ее вы никогда не рисовали?
– Рисовал, только очень-очень давно, – начал Тед. – Хочешь посмотреть?
Даже в полутьме – единственный свет во дворе был из окон кухни – Эдди чувствовал нежелание Теда показывать ему эти рисунки.
– Конечно хочу, – сказал Эдди и последовал в дом за Тедом.
Тед включил свет в холле, откуда они перешли в мастерскую; лампа дневного света в потолке казалась неестественно яркой после темного двора.
Всего у Теда было меньше дюжины рисунков, изображающих Марион. Поначалу Эдди подумал, что рисунки кажутся такими неестественными из-за освещения.
– Я сохранил только эти, – настороженно сказал Тед. – Марион никогда не любила позировать.
Эдди было очевидно, что и раздеваться Марион не хотела – среди рисунков не было ню. (Во всяком случае, у Теда таковые не сохранились.) На том рисунке, где Тед изобразил Марион с Томасом и Тимоти, она, видимо, была очень молода – потому что и мальчики были совсем маленькими, – но красота Марион для Эдди не знала возраста. Тед по-настоящему уловил не столько ее красоту, сколько настороженность. Она казалась какой-то отсутствующей, даже холодной – особенно если была изображена одна.
И тут Эдди понял, что отличало портреты Марион от других рисунков Теда, и более всего от изображений миссис Вон. В них не было и намека на неугомонную похоть Теда. В ту пору, когда Тед рисовал Марион, он уже утратил страсть к ней. Вот почему Марион не была похожа на себя, по крайней мере для Эдди, страсть которого к Марион не знала границ.
– Хочешь какую-нибудь? Одну можешь взять, – сказал Тед.
Эдди не хотел – ни на одном из этих рисунков не было Марион, которую он знал.
– Я думаю, их надо отдать Рут, – ответил Эдди.
– Хорошая мысль. Эдди, ты полон хороших мыслей.
Они оба обратили внимание на цвет того, что пил Тед. Содержимое его почти пустого стакана имело цвет сепии – совсем как вода в фонтане миссис Вон. В темноте кухни Тед взял не тот подносик со льдом – он приготовил виски с водой из замороженных кальмаровых чернил, которые наполовину растаяли в его стакане. Губы Теда, его язык и даже зубы приобрели коричневато-черный оттенок.
Марион понравился бы этот вид: Тед на коленях перед унитазом в туалете первого этажа. Его рвотные звуки достигли Эдди в мастерской Теда, где шестнадцатилетний парень разглядывал рисунки.
«Господи боже мой, – говорил Тед в промежутках между спазмами рвоты, накатывавшими на него. – Это мне за крепкие напитки – с этого дня пью только вино и пиво».
Он не упомянул кальмаровых чернил, что показалось Эдди странным, ведь рвало его вовсе не от виски, а от чернил.
Для Эдди вряд ли имело какое-то значение, сдержит Тед свое обещание или нет. Однако, отказываясь от крепких напитков, он сознательно или бессознательно следовал остережению Марион, которая советовала ему пить поменьше. Больше Теда Коула не лишали прав за езду в пьяном виде. А когда в машине с ним была Рут, он вообще не брат в рот ни капли.
Как это ни печально, но как только Тед начинал умерять свои алкогольные аппетиты, то тут же возрастали его сексуальные, а долгосрочный эффект увеличившихся сексуальных аппетитов был для Теда опаснее, чем его пьянство.
Такое завершение вечера казалось более чем соответствующим долгому и тяжелому дню: Тед Коул на коленях блюет в унитаз. Эдди пожелал Теду спокойной ночи, вложив в интонацию своего голоса чувство превосходства. Тед, конечно же, не мог ему ответить – этому мешали сильнейшие рвотные спазмы.
Еще Эдди заглянул к Рут, даже не думая, что, заглянув вот так, на секунду, он видит ее в последний раз – на ближайшие тридцать с лишним лет. Он ведь не мог знать, что уедет еще до того, как Рут проснется.
Утром Эдди собирался вручить Рут подарок его родителей и поцеловать ее на прощание. Но Эдди много чего собирался. Несмотря на свой опыт с Марион, он по-прежнему оставался шестнадцатилетним мальчишкой, который недооценивал эмоциональную непредсказуемость момента, ведь в его жизни еще не было таких случаев. Стоя в комнате четырехлетней девочки и глядя на нее, Эдди было легко представить себе, что все будет хорошо.
Мало есть в мире вещей, настолько, на первый взгляд, не поддающихся никаким внешним воздействиям, как детский сон.
Нога
Это произошло в последнюю августовскую субботу лета 1958 года. Около трех часов ветер переменился с юго-западного на северо-восточный. Эдди О'Хара в полутьме своей спальни уже больше не слышал шум прибоя, потому что только южный ветер доносил звуки моря в глубь суши до Парсонадж-лейн. А Эдди знал, что дует северо-восточный ветер, потому что ему было холодно. Да, конечно, его последняя ночь на Лонг-Айленде должна была походить на осеннюю, но Эдди не удавалось проснуться в достаточной мере, чтобы вылезти из кровати и закрыть окна спальни. Вместо этого он плотнее натянул на себя тоненькое одеяло, свернулся калачиком и, дыша в холодные, сложенные чашечкой ладони, попытался погрузиться в более глубокий сон.
Несколько секунд, а может быть, минут спустя ему приснилось, что рядом с ним спит Марион, но что она встала с постели, чтобы закрыть окна. Он вытянул руку, чтобы нащупать теплое место, наверняка оставленное Марион, но кровать была холодной. Потом Эдди услышал, как закрываются окна, а потом – как задвигаются шторы. Эдди никогда не затягивал штор, он убедил Марион оставлять их открытыми. Ему нравилось смотреть на спящую Марион в слабом предрассветном сиянии.
Даже в самый разгар ночи – а три часа это и есть самый разгар ночи – в комнате Эдди брезжил свет, по крайней мере, в этой полутьме можно было разобрать очертания мебели. В изголовье кровати можно было различить тень, напоминавшую гусиную шею, – ее отбрасывала лампа, стоявшая на прикроватном столике. А дверь в его спальню, которая всегда оставалась приоткрытой (чтобы Марион могла услышать, как Рут зовет ее, если бы Рут позвала), была подклинена полоской темно-серого света. Это был весь свет, которому удавалось проникать издалека по длинному коридору, хотя источником его и был всего лишь едва горящий ночник в хозяйской спальне, но даже такому свету удавалось пробиваться в спальню Эдди, потому что дверь в комнату Рут тоже всегда была открыта.
Но в эту ночь кто-то закрыл окна и задернул шторы, и когда Эдди распахнул глаза в неестественную и полную темноту, кто-то закрыл дверь в его ванную. Когда Эдди задержал дыхание, он услышал, как кто-то дышит в его спальне.
Большинство шестнадцатилетних повсюду видят только непреходящую тьму. Куда бы они ни посмотрели, они видят мрак. Питаемый более радостными надеждами, Эдди О'Хара стремился увидеть непреходящий свет. Первое, что пришло в голову Эдди в полной темноте его спальни: Марион вернулась к нему.
– Марион? – прошептал мальчишка.
– Господи Иисусе… ну ты и оптимист, – сказал Тед Коул. – Я думал, ты никогда не проснешься.
Голос его доносился до Эдди отовсюду и ниоткуда в нависшей вокруг черноте. Эдди сел на кровати и нащупал ночник, но он привык к тому, что очертания ночника, так или иначе, видны, а потому теперь не мог его найти.
– Забудь ты о свете, Эдди, – сказал ему Тед. – Эту историю лучше слушать в темноте.
– Какую историю? – спросил Эдди.
– Я знаю, ты хочешь ее услышать, – сказал Тед. – Ты говорил мне, что попросил Марион рассказать тебе эту историю, но Марион это не по силам. От одной только мысли об этом она впадает в ступор. Ты помнишь, как ты ввел ее в ступор своим вопросом, ведь помнишь, Эдди?
– Да, помню, – сказал Эдди.
Значит, вот о какой истории шла речь. Тед хотел рассказать ему о том несчастном случае.
Эдди хотел, чтобы эту историю ему рассказала Марион. Но что должен был сказать шестнадцатилетний мальчишка? Эдди, конечно же, необходимо было знать эту историю, хотя он и не хотел узнавать ее от Теда.
– Так рассказывайте, – как можно небрежнее сказал Эдди.
Он не видел, где в комнате находится Тед, стоит он или сидит; не то чтобы это имело значение, потому что, какую бы из своих историй Тед ни рассказывал, на его монотонный голос влияла общая атмосфера темноты.
Стилистически история несчастного случая с Томасом и Тимоти имела много общего с «Мышью за стеной» и «Дверью в полу», не говоря уже о множестве черновиков «Шума – словно кто-то старается не шуметь», переписанных Эдди. Иными словами, это была история в духе Теда Коула, а если речь заходила о такого рода истории, то версия Марион никогда бы не могла совпасть с версией Теда.
Во-первых (и Эдди сразу же это понял), Тед поработал над этим рассказом. Марион умерла бы, если бы ей в таких подробностях пришлось вдаваться в историю гибели мальчиков. А с другой стороны, Марион рассказала бы эту историю без всякой литературщины – она рассказала бы ее как можно проще. В повествовании Теда главный литературный прием казался, напротив, подчеркнуто условным, даже искусственным; и тем не менее без него Тед не смог бы рассказать эту историю вообще.
Как и в большинстве историй Теда Коула, главный прием был еще и хитроумен. Описывая гибель Томаса и Тимоти, Тед говорил о себе в третьем лице, как будто дистанцируясь и от себя, и от этой истории. Он ни разу не сказал «я», «мне» «мой», а всегда только «Тед», «он», «его». Он был всего лишь второстепенным персонажем в рассказе о других, более важных людях.
Если бы Марион когда-либо попробовала рассказать эту историю, то она оказалась бы настолько активной ее участницей, что, рассказывая, окончательно погрузилась бы в безумие – безумие, гораздо более сильное, чем то, что заставило Марион бросить своего единственного живого ребенка.
– Ну, так вот, – начал Тед. – У Томаса были водительские права, а у Тимоти – нет. Томми было семнадцать – он водил машину уже целый год. А Тимми было пятнадцать, и он только-только начал брать уроки по вождению у своего отца. До этого Тед научил водить Томаса, и, по мнению Теда, Тимоти, который еще только делал первые шаги, был более внимательным учеником, чем прежде Томас. Не то чтобы Томас был плохим водителем. Он был осторожным и внимательным, реакцию имел отличную. К тому же Томас был достаточно циничен, чтобы предвидеть действия плохих водителей даже еще прежде, чем те сами понимали, что совершат эти действия. Это было самое главное, объяснил ему Тед, и Томас принял слова Теда на вооружение: всегда исходи из того, что все остальные водители – плохие.
Но была одна важная составляющего водительского мастерства, в которой, по мнению Теда, его младший сын, Тимоти, превосходил (или потенциально превосходил) Томаса. Тимоти всегда был терпеливее Томаса. У Тимми, например, хватало терпения постоянно поглядывать в зеркало заднего вида, а вот Томми не смотрел туда так часто, как это было, на взгляд Теда, необходимо при езде. Самая тонкая, хотя и своеобразная проверка терпения водителя – левые повороты, а именно: когда ты остановился и пропускаешь встречный транспорт, ты не должен никогда, ни в коем случае поворачивать колеса налево, предвосхищая поворот, который собираешься совершить. Никогда – ни в коем случае!
– Как бы там ни было, – продолжал Тед, – но Томас был одним из тех нетерпеливых молодых людей, которые нередко поворачивают колеса налево, предвосхищая левый поворот, хотя его отец и его мать – и даже его младший брат – постоянно говорили Томми: не поворачивай колеса, пока не начнешь делать поворот на самом деле. И знаешь почему, Эдди? – спросил Тед.
– Потому что если в тебя сзади врежется какой-нибудь автомобиль, то тебя не вытолкнет на встречную полосу, – ответил Эдди. – Тебя просто протолкнет вперед по твоей полосе.
– Кто тебя учил ездить, Эдди? – спросил Тед.
– Мой отец, – ответил Эдди.
– Он молодец! Скажи ему, что он хорошо поработал, – сказал Тед.
– Хорошо, – ответил в темноте Эдди. – Продолжайте…
– Так. На чем мы остановились? Мы остановились на Западе – мы отправились туда на лыжные каникулы, как это частенько делают весной люди, живущие на Востоке, когда Восток становится ненадежным местом для так называемого весеннего катания. Если ты хочешь быть уверен в хорошем снеге в марте или апреле, то нужно отправляться на Запад. И вот… эти несчастные обитатели Востока оказались не в своей тарелке – на Западе. И весенние каникулы были не только в Экзетере, время явно было каникулярное для бессчетного числа школ и университетов, а потому эти места наводнили множество горожан, незнакомых не только с этими горами, но и с этими дорогами. И многие из этих лыжников сидели за рулем незнакомых им машин – взятых напрокат, например. Семейство Коулов взяло машину напрокат.
– Я представляю себе эту картину, – сказал Эдди, уверенный, что Тед намеренно затягивает историю, возможно потому, что ему хотелось, чтобы Эдди не только увидел случившееся, но чтобы он увидел его заранее.
– Ну так вот… Этот день был долгий, наполненный катанием на лыжах; все время шел снег. Мокрый, тяжелый снег. Будь на градус-другой повыше, – сказал Тед, – и этот снег превратился бы в дождь. А Тед и Марион вовсе не были такими закоренелыми, готовыми кататься круглые сутки лыжниками, как два их сына. В семнадцать и пятнадцать соответственно Томас и Тимоти могли закатать мать и отца (а Теду и Марион в то время было сорок и тридцать четыре соответственно) до смерти, а потому родители нередко заканчивали свой день на снежных склонах немного раньше своих сыновей. В тот день Тед и Марион ретировались в бар при этом лыжном рае, где довольно долго (так им, по крайней мере, показалось) ждали, когда Томас и Тимоти закончат свой последний спуск, а потом еще один – самый последний. Ты же знаешь, как это у мальчишек, – им никогда не накататься, а мамочка и папочка пусть себе ждут…
– Я представляю себе эту картину – вы были пьяны, – сказал Эдди.
– Это был один из тех тривиальных вопросов, к которому они постоянно возвращались в своих непрекращающихся пререканиях, я имею в виду Теда и Марион, – сообщил Тед. – Марион сказала, что Тед пьян, хотя, на взгляд Теда, он вовсе не был пьян. А Марион, хотя и не была пьяна, выпила в тот вечер больше, чем обычно. Когда Томас и Тимоти нашли родителей в баре, обоим мальчикам стало ясно, что ни отец, ни мать далеко не в лучшей форме, чтобы вести взятую напрокат машину. К тому же у Томаса были водительские права, и Томас не пил. Вопроса о том, кто должен сидеть за рулем, даже не возникало.
– Значит, за руль сел Томас, – прервал его Эдди.
– Ну а братья должны быть рядом, а потому Тимоти сел рядом с ним на пассажирском сиденье. Что же до родителей, то они оказались там, где в конечном счете оказываются все родители, – на заднем сиденье. А в случае с Тедом и Марион – они еще и продолжили заниматься тем, чем бесконечно занимаются все родители: они препирались и дальше, хотя сам их спор был тривиальным, невыносимо тривиальным. Тед, например, очистил от снега ветровое стекло, но не заднее. Марион настаивала, чтобы Тед очистил и заднее. Тед возражал, говоря, что, как только машина нагреется и начнет двигаться, снег соскользнет сам. И хотя так оно и случилось на самом деле (снег соскользнул с заднего стекла, когда машина-то еще и скорость толком не успела набрать), Тед и Марион продолжали ругаться. Тема, правда, изменилась, а вот тривиальность осталась. Они были в одном из тех лыжных городков, о которых и сказать-то особо нечего. Главная улица представляла собой трехполосное шоссе, на котором средняя полоса отводится, чтобы перестроиться перед левым поворотом, хотя многие дебилы считают, что полоса для поворота и полоса для езды – это одно и то же, если тебе это понятно. Я ненавижу трехполосные дороги, Эдди… А ты?
Эдди не стал ему отвечать. Это была типичная история Теда Коула: ты всегда понимаешь, чего должен бояться, или видишь, как оно надвигается, надвигается на тебя. Проблема в том, что ты никогда не видишь всего, что надвигается на тебя.
– Так или иначе, – продолжил Тед, – но Томас, с учетом неблагоприятных условий, хорошо вел машину. Снегопад все продолжался. А теперь уже и стемнело; все и в самом деле было незнакомым. Тед и Марион начали спорить о том, какая дорога к их отелю лучше. Спорить было глупо, потому что весь город растянулся по сторонам трехполосной дороги, а поскольку вдоль дороги с обеих сторон выстроились практически одни отели, мотели, бензозаправки, бары и рестораны, то нужно было всего лишь знать, какая сторона тебе нужна. И Томас знал это. Ему нужно было свернуть налево, а остальное – уже дело техники. От того что родители непременно решили найти точное место поворота, помощи ему как водителю было мало. Он мог, например, повернуть налево у самого отеля (Тед был за этот прямой маневр), он мог повернуть, проехав отель, под следующим светофором. Там, дождавшись зеленого, он мог сделать разворот в обратном направлении, а потом уже подъехать к отелю, который оказывался у него таким образом справа. Марион считала, что разворот в обратном направлении под светофором безопаснее, чем левый поворот со средней полосы, где не было светофора.
– Понятно! Понятно! – завопил в темноте Эдди. – Я это хорошо представляю!
– Нет, не представляешь! – крикнул на него Тед. – Ты не можешь себе это представить, пока оно не закончилось! Или ты хочешь, чтобы я перестал рассказывать?
– Нет, пожалуйста, продолжайте, – ответил Эдди.
– И вот, Томас перестраивается на среднюю полосу – полосу для поворота налево, а не для езды – включает мигалку, не зная, что его задние световые приборы с обеих сторон залеплены влажным, липким снегом. Этот снег мог бы счистить его отец, прочищая заднее стекло, но он, как ты уже знаешь, поленился сделать это. Никто сзади Томаса не видит, что он включил мигалку, не видны даже габариты или стоп-сигналы. Самой машины не видно – тому, кто едет сзади, она становится видна только в последнюю секунду.
А Марион тем временем говорит: «Не поворачивай здесь, Томми, – безопаснее чуть подальше, под светофором».
«Ты хочешь, чтобы он развернулся под светофором и чтобы его оштрафовали?» – спросил Тед у жены.
«Пусть его лучше оштрафуют, Тед, но под светофором поворачивать безопаснее», – сказала Марион.
«Эй, успокойтесь вы там, – отозвался Томас. И добавил: – Я не хочу, чтобы меня оштрафовали, ма».
«Ну, хорошо, тогда поворачивай здесь», – ответила Марион.
«Давай уж делай, что делаешь, Томми, не торчи тут», – сказал Тед.
«Хорошо рулить, сидя сзади, – огрызнулся Тимоти. Потом он заметил, что его брат, готовясь к повороту, вывернул влево колеса. – Ты опять раньше времени выворачиваешь колеса».
«Это потому что я собирался повернуть, а потом передумал, засранец!» – сказал Томас.
«Томми, пожалуйста, не называй так своего брата», – сказала Марион.
«По крайней мере, в присутствии матери», – добавил Тед.
«Нет, я имела в виду совсем другое, Тед, – обратилась Марион к мужу. – Я имела в виду, что он не должен называть брата засранцем, – точка».
«Ты это слышал, засранец?» – спросил Тимоти у брата.
«Тимми, пожалуйста…» – сказала Марион.
«Можешь повернуть сразу, как проедет этот снегоуборщик», – сказал Тед сыну.
«Па, я знаю. За рулем сижу я», – ответил семнадцатилетний парень.
Но вдруг в машину хлынул свет фар другой машины, идущей сзади. Это был стейшн-ваген, набитый студентами из Нью-Джерси. Они в первый раз приехали в Колорадо. Наверное, в Нью-Джерси нет разницы между полосами для езды и для поворота.
Как бы там ни было, но студенты просто ехали по этой полосе. Они не видели (до самой последней секунды) машины, которая собиралась повернуть, как только по встречной полосе проедет снегоуборщик. И вот машина Томаса получила удар сзади, а поскольку Томас уже вывернул руль влево, его машину вытолкнуло на полосу встречного движения прямо под громадный снегоуборщик, двигавшийся со скоростью миль сорок пять в час. Студенты потом сказали, что, по их ощущениям, их стейшн-ваген двигался со скоростью миль пятьдесят.
– О, господи… – сказал Эдди.
– Снегоуборщик разрезал машину Томаса почти точно пополам, – продолжал Тед. – Томаса убило рулевой колонкой, которая врезалась ему в грудь, Томми умер мгновенно. И минут двадцать Тед сидел, заклиненный на заднем сиденье ровно за Томасом. Тед не мог видеть Томаса, хотя и знал, что Томми мертв, потому что Марион видела Томми и, хотя ни разу не сказала слова «мертв», все время повторяла мужу: «Тед, Тед, Томми с нами нет. Томми с нами нет. Ты видишь Тимми? Ведь Тимми с нами, он с нами, а? Ты его видишь – он с нами?»
Поскольку и Марион оказалась заблокирована – более чем на полчаса – на заднем сиденье, только за спиной Тимоти, его она не видела. Тед, однако, прекрасно видел своего младшего сына, который потерял сознание, ударившись головой о ветровое стекло; но какое-то время Тимоти все же был жив. Тед видел, что Тимоти дышит, но Тед не мог видеть, что снегоуборщик, рассекший машину пополам, своим плугом отрубил левую ногу Тимми по бедро. К тому времени, когда врачи и спасатели достали их из смятой машины, сжатой в гармошку между стейшн-вагеном и снегоочистителем, Тимоти Коул умер от потери крови через бедренную артерию.
Теду показалось, что прошло минут двадцать – а может и меньше пяти, – и все это время он смотрел, как умирает его младший сын. Поскольку Теда вытащили из машины минут за десять до того, как спасателям удалось вытащить Марион… У Теда всего лишь оказались сломаны несколько ребер, в остальном он остался невредим… Тед видел, как санитары извлекают из машины тело Тимоти (но не левую ногу Тимоти). Отрезанная нога Тимоти все еще была прижата к сиденью плугом снегоуборщика, когда спасатели извлекли наконец Марион с заднего сиденья машины. Она знала, что ее Томас мертв, но про Тимоти она знала только то, что его извлекли из машины и увезли, – она надеялась, что в больницу, потому что все время спрашивала Теда: «Ведь Тимми остался с нами, скажи, что остался, ведь ты бы увидел, если нет?»
Но когда дошло до ответа на этот вопрос, Тед (который оставил его без ответа и тогда, и потом) проявил себя трусом. Он попросил одного из спасателей укрыть ногу Тимми, чтобы Марион не увидела ее. А когда Марион вытащили из машины… она могла стоять и даже ходила, прихрамывая, вокруг, хотя потом выяснилось, что у нее сломана лодыжка. Тед пытался сообщить жене, что ее младший сын тоже мертв, но так и не смог сказать это. Прежде чем Тед успел ей сказать, Марион увидела ботинок Тимоти. Она не могла знать – она и представить себе не могла, – что ботинок ее сына все еще остается на его ноге. Она думала, это только его ботинок. И она сказала: «Тед, Тед, как же он без ботинка?» Никто не успел ее остановить – она, хромая, дошла до разбитой машины и наклонилась, чтобы взять ботинок.
– Тед, конечно, хотел остановить ее, но – мы говорили о ступоре – он в этот момент чувствовал себя абсолютно парализованным. Он не мог пошевелиться, не мог даже говорить. И он позволил своей жене обнаружить, что ботинок все еще оставался на ноге. Именно тогда Марион и начала понимать, что Тимоти тоже нет с ними. И на этом, – сказал на свой обычный манер Тед, – история заканчивается.
– Уйдите отсюда, – сказал ему Эдди. – Это моя комната, по крайней мере до конца этой ночи.
– Уже почти утро, – сказал Тед мальчишке.
Он откинул одну штору, чтобы Эдди увидел, как занимается мертвенный рассвет.
– Уйдите отсюда, – повторил Эдди.
– Ты только не думай, что знаешь меня или Марион, – сказал Тед. – Ты не знаешь нас. А в особенности ты не знаешь Марион.
– Пусть так, пусть так, – сказал Эдди.
Он увидел, что дверь в спальню приоткрыта и из длинного коридора проникает знакомый темно-серый свет.
– Только после рождения Рут Марион заговорила об этом, – продолжил Тед. – Я хочу сказать, она не обмолвилась ни словом – ни единым словом о катастрофе. Но однажды после рождения Рут Марион вошла в мою мастерскую – ты знаешь, она никогда и близко не подходила к моей мастерской – и сказала мне: «Как ты мог позволить мне увидеть ногу Тимми? Как ты мог?» Мне пришлось сказать ей, что я физически не мог пошевельнуться, что я был парализован, впал в ступор. Но она только говорила: «Как ты мог?» И больше мы об этом никогда не говорили. Я пытался, но она не желала говорить об этом.
– Пожалуйста, уйдите отсюда.
Выходя из спальной, Тед сказал:
– Увидимся утром, Эдди.
Отодвинутая штора не пропускала в комнату достаточно света, чтобы Эдди мог увидеть, который час, он видел только, что запястье Теда (как и вся его рука) какого-то болезненного серебристо-серого трупного цвета, и часы на нем тоже. Эдди покрутил рукой, но так ничего и не разглядел в сером свете. Что ладонь, что ее тыльная сторона – разницы не было никакой; все – его кожа, подушки и смятые простыни – было одинаково мертвенно-серым. Он лежал без сна в ожидании более яркого света. Через окно он смотрел на небо – оно медленно блекло. Незадолго до восхода небо просветлело до цвета шрама недельной давности.
Эдди знал, что Марион провела множество часов в такой предрассветной мгле. Может быть, она видела ее и теперь, потому что наверняка не могла уснуть, где бы ни находилась. И где бы ни бодрствовала Марион, Эдди теперь понял, что она видит: мокрый снег, тающий на мокром черном шоссе, тоже исполосованном отраженным светом – притягательный неон вывесок, обещавших еду, выпивку и крышу над головой (даже развлечения); постоянно мелькающие фары, машины, замедляющие ход, потому что каждому нужно поглазеть на происшествие, проблесковый синий маячок полицейской машины, желтая аварийная сигнализация эвакуатора и еще красная мигалка «скорой помощи». Но и среди всего этого кошмара Марион разглядела ботинок!
Она всегда будет помнить, как, хромая, шла к машине и, наклоняясь, говорила: «Тед, Тед, как же он без ботинка?»
«Что это был за ботинок?» – подумал Эдди.
Отсутствие деталей не позволяло ему точно увидеть эту ногу. Наверно, какой-нибудь полуспортивный. Может, старая теннисная туфля, какую Тимоти не жалко было намочить. Но безымянность этой туфли (или ботинка – что уж там было) не позволяла Эдди увидеть ее, а не видя ее, он не мог увидеть и ногу. Он даже представить себе не мог эту ногу.
Счастливчик Эдди. Марион повезло гораздо меньше. Она на всю жизнь запомнила этот пропитанный кровью ботинок, и эта подробность навсегда впечатает в ее память вид ноги.
