Текст книги "Мужчины не ее жизни"

Автор книги: Джон Ирвинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 44 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

– Убери этот хлам! И убирайся! Это твой последний день здесь! – кричала миссис Вон садовнику Эдуардо, который висел совершенно неподвижно, словно недоумение парализовало его. – Ты уволен! – добавила она.

– Но я не могу спуститься! – тихо отозвался он, зная даже прежде, чем начал говорить, что она, не дослушав его, захлопнет дверь.

Несмотря на растянутую мышцу брюшины, Эдуардо нашел в себе силы преодолеть боль; ему явно помогало чувство попранной справедливости, потому что ему удалось еще раз сделать гимнастический присед из положения вниз головой и удержаться в этой мучительной позе достаточно долго, чтобы расшнуровать ботинок. Теперь его нога была свободна. Он полетел головой вниз в самую гущу зарослей, пытаясь двигать ногами и руками, и (к собственному облегчению) приземлился среди корней на все четыре точки опоры; из кустов он выполз во дворик, выплевывая изо рта веточки и листья.

Эдуардо все еще поташнивало, и он пребывал в некоем сомнамбулическом состоянии – слишком долго он дышал выхлопными газами «линкольна», а верхняя губа у него была расцарапана веткой. Он попытался было идти, но тут же снова упал на четвереньки, и в этом животном положении добрался до забитого фонтана. Забыв о кальмаровых чернилах, он сунул голову в воду. Вода оказалась грязной и пахла рыбой, и, когда садовник вытащил оттуда голову и отжал воду из волос, руки и лицо у него приобрели цвет сепии. Поднимаясь по стремянке за оставшимся наверху ботинком, Эдуардо едва сдерживал рвоту.

Потом ошарашенный человек какое-то время бесцельно бродил, прихрамывая, по дворику, – если уж он был уволен, то заниматься сбором порнографических обрывков (чего требовала миссис Вон) не имело смысла. Он считал неумным выполнять какую бы то ни было работу для женщины, которая не только уволила его, но еще и оставила умирать; тем не менее, когда он надумал уходить, обнаружилось, что «линкольн», в котором кончился бензин, блокирует выезд. Грузовичок Эдуардо, всегда стоящий не на виду (за будкой с садовым инструментом, гаражом и теплицей), не мог проехать мимо бирючины, пока там стоял «линкольн». Садовнику пришлось отсосать бензин из газонокосилки, чтобы завести «линкольн» и вернуть брошенную машину в гараж. Увы, это его деяние не осталось незамеченным миссис Вон.

Она предстала перед Эдуардо во дворике, где их разделял только фонтан. Грязная вода в фонтане с виду была что твоя мелкая поилка для птиц, в которой утонуло не меньше сотни летучих мышей. Миссис Вон держала что-то в руке (это был чек), и еле державшийся на ногах садовник настороженно смотрел на нее. Когда миссис Вон начала обходить фонтан в направлении садовника, он захромал в сторону так, чтобы фонтан оставался между ними.

– Тебе что – это не нужно? Это твой последний чек! – проговорила злобная маленькая женщина.

Эдуардо замер. Если она собиралась заплатить, то, может, ему стоит остаться и убрать эти порнографические клочки. Ведь в конечном счете уход за имением Вонов был в течение многих лет основным источником его дохода. Садовник был гордый человек, а эта маленькая сука унизила его, но в то же время он не мог не думать, что коли это его последний чек от нее, то сумма в нем должна быть внушительной.

Выставив перед собой руки, Эдуардо осторожно двинулся вокруг загаженного фонтана в направлении миссис Вон. Она позволила ему приблизиться к ней. До нее уже можно было достать рукой, когда она быстренько сложила свой чек – лодочкой – и пустила его в мутную воду. Чек поплыл по похоронного цвета фонтану, и Эдуардо пришлось зайти за ним в фонтан, что он сделал не без трепета.

– Иди, порыбачь! – завизжала миссис Вон.

Едва выудив чек из воды, Эдуардо понял, что чернила смылись; он не смог прочесть, какая сумма там была написана, не мог разобрать корявую подпись миссис Вон. И еще не выйдя из пахнущей рыбой воды, он знал (даже не посмотрев на ее высокомерную удаляющуюся фигуру), что сейчас снова хлопнет дверь. Уволенный садовник отер бесполезный чек о штанину и сунул в свой бумажник; он не знал, для чего сделал это.

Эдуардо покорно вернул лестницу на ее обычное место у теплицы. Он увидел грабли, которые собирался починить, и даже на несколько секунд задумался – что ему с ними делать; он оставил грабли на верстаке в будке для садовых инструментов. После этого можно было уже отправляться домой; он уже неторопливо хромал к грузовичку, но тут увидел три больших мешка для листьев, которые он уже заполнил обрывками разорванных рисунков; по его прикидке, для оставшихся обрывков могло потребоваться еще два мешка.

Он взял первый из трех полных мешков и вытряхнул его на лужайку. Ветер быстро разнес часть обрывков, но садовника это не удовлетворило, он, хромая, прошел по кипе, пиная ее ногами, как ребенок – кипу листьев. Длинные полосы разлетелись по саду и засорили купальню для птиц. Кусты роз в задней части двора, где тропинка вела к берегу, действовали на обрывки и клочья бумаги, как магнит; лоскуты бумаги цеплялись за все, что попадалось на их пути, словно мишура – за елку.

Садовник, взяв два оставшихся мешка, похромал в сад. Первый из этих мешков он вывернул в фонтан, где масса разодранной бумаги впитывала черноватую воду, как гигантская неподвижная губка. Расправляясь с последним полным мешком, где, по случайному совпадению, оказались некоторые из наилучших (хотя и в значительной степени погубленных) изображений паха миссис Вон, Эдуардо доказал, что отнюдь не исчерпал свое воображение. Осененный свыше садовник принялся кругами ходить по дворику, держа открытый мешок над своей головой. Этот мешок напоминал сейчас воздушного змея, не желающего лететь, но бесчисленные клочки порнографии взмывали-таки в воздух – они поднимались в бирючину, из которой героический садовник извлек их немногим ранее, поднимались они и выше бирючины. Словно вознаграждая Эдуардо Гомеса за его мужество, разыгравшийся морской ветерок унес изображения грудей и вагины миссис Вон в разные концы Джин-лейн.

Позднее в саутгемптонскую полицию поступило сообщение о том, что два мальчика на велосипедах имели сомнительное удовольствие созерцать анатомические подробности тела миссис Вон, обнаруженные ими на значительном удалении от Джин-лейн – на Ферст-Нек-лейн, что свидетельствовало о силе ветра, который смог доставить туда через озеро Агавам сей конкретный крупный план соска миссис Вон и аномально увеличенное изображение ее ареолы. (Мальчики, которые были братьями, принесли клочки этого порнографического рисунка домой, где их родители обнаружили эту непристойность и вызвали полицию.)

Озеро Агавам, которое было не больше пруда, отделяло Джин-лейн от Ферст-Нек-лейн, где (в тот самый момент, когда Эдуардо выпускал на свободу остатки рисунков Теда) сам художник проводил в жизнь план соблазнения полненькой восемнадцатилетней девицы. Глори привела Теда к себе домой, чтобы познакомить его с матерью; сделала она это главным образом потому, что своей машины у девушки не было, и она должна была получить разрешение родительницы, чтобы взять семейный автомобиль.

От книжного магазина до дома Глори на Ферст-Нек-лейн было рукой подать, беда была только в том, что первые тонкие попытки обольщения студентки, предпринимаемые Тедом, несколько раз прерывались оскорбительными вопросами глупой грушевидной подружки Глори. Эффи была куда меньшей, чем Глори, поклонницей «Двери в полу»; эта трагически некрасивая девица не писала свою курсовую об атавистических корнях изображенных Тедом Коулом символов страха. Хотя Эффи и была невыносимо уродливой, но всякого дерьма в ней было куда меньше, чем в Глори.

В Эффи было куда меньше дерьма, чем в самом Теде. Эта жирная девица была к тому же прозорливой – за время их короткой прогулки она успела невзлюбить знаменитого автора; и помимо всего прочего, усугубляющееся ловеласничанье Теда Эффи воспринимала именно как ловеласничанье, а не что-либо иное. Глори же если и видела его наступление, то никакого сопротивления не оказывала.

Теда удивило, что он неожиданным образом почувствовал интерес (сексуального характера) к матери Глори. Если Глори была слишком юна и неопытна на его обычный вкус (к тому же и с весом у нее был перебор), то ее мать была старше Марион и принадлежала к тому типу женщин, которые, как правило, ничуть не привлекали Теда.

Миссис Маунтсьер была неестественно худа вследствие полной потери аппетита после недавней и совершенно неожиданной смерти ее мужа. Тед увидел перед собой женщину, которая не только явно любила своего мужа, но к тому же (и это было очевидно даже для Теда) оставалась вдовой, которую так и не отпустила скорбь. Иными словами, она принадлежала к тем женщинам, соблазнить которых было невозможно – она всякому дала бы отпор; правда, Тед Коул был отнюдь не всякий, и он не смог подавить в себе неожиданно возникшего влечения к ней.

Глори, видимо, унаследовала склонность к полноте от бабки или еще более отдаленного предка. Миссис Маунтсьер обладала классической, но призрачной красотой той же закваски, что и неподражаемая красота Марион. Если вечная скорбь Марион отвращала от нее Теда, то королевская печаль миссис Маунтсьер была для него привлекательной. Но при этом его тяга к ее дочери ничуть не уменьшилась – неожиданно выяснилось, что он хочет сразу обеих!

Большинство мужчин, оказавшись в подобной ситуации, подумали бы: «Ну и дилемма!» Но Тед мыслил только в категориях возможностей.

«Ну и возможность!» – думал Тед, позволив миссис Маунтсьер приготовить ему сэндвич (в конечном счете ведь уже пришло время ланча), и уступил настойчивости Глори, позволив ей засунуть его джинсы и мокрые туфли в сушилку.

– Они высохнут минут через пятнадцать – двадцать, – пообещала ему восемнадцатилетняя девушка. (Чтобы высушить туфли, нужно было как минимум полчаса, но он никуда не торопился.)

Тед поглощал сэндвич, сидя в халате, принадлежавшем покойному мистеру Маунтсьеру. Миссис Маунтсьер показала Теду, где находится ванная, чтобы он мог переодеться, и подала ему халат ее покойного мужа с выражением скорби, показавшимся Теду особо привлекательным.

Тед еще не пытался соблазнять вдов, не говоря уж об одновременном соблазнении матери и дочери. Лето он провел, рисуя миссис Вон. Иллюстрации к незаконченному «Шуму – словно кто-то старается не шуметь» давно лежали без движения – он едва только начал думать, что это должны быть за иллюстрации. Но вот здесь, в удобном доме на Ферст-Нек-лейн, ему явился весьма многообещающий портрет матери с дочерью – он знал, что должен попытаться нарисовать его.

Миссис Маунтсьер ничего не ела за обедом. Худоба ее лица, казавшегося фарфорово-хрупким в полуденном свете, наводила на мысль, что аппетит у нее в лучшем случае появлялся лишь изредка или что у нее трудности с пищеварением. Она изящно припудривала темные круги под глазами; как и Марион, миссис Маунтсьер могла спать лишь урывками, достигая крайнего истощения. Тед обратил внимание, что большой палец левой руки миссис Маунтсьер постоянно прикасался к обручальному кольцу, хотя сама она и не отдавала себе отчета в том, как часто делает это.

Когда Глори увидела, что ее мать делает с обручальным кольцом, она ухватила мать за руку и сжала ее. Миссис Маунтсьер посмотрела на дочь благодарным и извиняющимся взглядом, в котором промелькнула и взаимная любовь, словно письмо просунули под дверь. (На первом рисунке Тед изобразит дочь и мать – дочь будет держать руку матери.)

– Знаете, это как нельзя кстати, – начал он. – Я ищу подходящие типажи для портрета матери с дочерью – это заготовки для моей будущей книги.

– Еще одна детская книга? – спросила миссис Маунтсьер.

– Категорически да, – ответил ей Тед, – правда, я не думаю, что мои книги и на самом деле детские. Во-первых, существуют матери, которые должны их покупать, и – обычно – матери первыми и читают их вслух. Дети обычно слушают их, прежде чем научатся читать. А когда эти дети вырастают, они нередко возвращаются к моим книгам и перечитывают их.

– Именно так и случилось со мной! – сказала Глори.

Эффи, которая слушала это с надутым видом, закатила глаза.

Все, кроме Эффи, были довольны. Миссис Маунтсьер получила заверение в том, что матери имеют приоритет. Глори был сделан комплимент: она уже перестала быть ребенком – знаменитый автор признавал, что она теперь взрослая.

– И какого рода рисунки у вас в голове? – спросила миссис Маунтсьер.

– Значит, так. Для начала я хочу нарисовать вас и вашу дочь вместе, – сказал ей Тед. – Таким образом, когда я буду рисовать каждую из вас по отдельности, присутствие отсутствующего будет… некоторым образом очевидно.

– Ой, ма, как здорово! Ты хочешь? – спросила Глори. (Эффи снова закатила глаза, но Тед никогда не обращал внимания на непривлекательных особ.)

– Не знаю. Сколько на это потребуется времени? – спросила миссис Маунтсьер. – И кого из нас вы хотите рисовать первым? Я хочу сказать – по отдельности. Я хочу сказать, после того как вы нарисуете нас вместе. – (Тед, охваченный лихорадкой желания, понял, что вдова готова.)

– Когда у вас начинаются занятия? – спросил Тед у Глори.

– Числа пятого сентября, – сказала Глори.

– Третьего, – поправила ее Эффи. – И ты собиралась провести уик-энд на День труда[11]11
  Этот праздник отмечается в первый понедельник сентября.


[Закрыть] в Мене – вместе со мной, – добавила она.

– Тогда я первой буду рисовать Глори, – сказал Тед миссис Маунтсьер. – Сначала вас обеих вместе. Потом Глори одну. Потом, когда Глори вернется в колледж, – вас одну.

– Ой, не знаю, – сказала миссис Маунтсьер.

– Да что ты, ма. Это же будет так интересно! – сказала Глори.

– Ну…

Это было знаменитое Тедово бесконечное «ну».

– Что «ну»? – грубо спросила Эффи.

– Я хочу сказать, что – ну, не обязательно принимать решение сегодня, – сказал Тед миссис Маунтсьер. – Подумайте, – сказал он Глори.

Тед знал, о чем уже думает Глори. С Глори у него не будет никаких трудностей. А потом… ах, какими долгими и приятными предвидятся осень и зима! (Тед представлял себе изумительно медленное соблазнение скорбящей миссис Маунтсьер – на это могут уйти несколько месяцев, а то и год.)

Чтобы позволить и матери и дочери вместе отвезти его назад в Сагапонак, от него потребовалась немалая тактичность. Свои услуги предложила миссис Маунтсьер, но потом она поняла, что ущемляет чувства дочери, что Глори настроилась сама отвезти автора и иллюстратора домой.

– Да бога ради, Глори, вези ты, пожалуйста, – сказала миссис Маунтсьер. – Я даже не поняла, как тебе этого хочется.

Тед подумал, что если они будут ссориться, то это только помешает его плану.

– Если быть эгоистом, – сказал он, обаятельно улыбаясь Эффи, – то для меня будет большой честью, если вы все отвезете меня домой.

Хотя его обаяние не подействовало на Эффи, мать и дочь мгновенно примирились. Пока.

Тед к тому же выступил в роли миротворца, когда они принялись решать – кому сидеть за рулем: Глори или миссис Маунтсьер.

– Лично я думаю, – сказал он, улыбаясь Глори, – что люди вашего возраста водят машины лучше, чем их родители. С другой стороны, – он повернул свою улыбку к миссис Маунтсьер, – люди вроде нас – невыносимые пассажиры. – Тед снова повернулся к Глори. – Пусть машину ведет ваша матушка, – сказал он девушке. – Это единственный способ исключить ее из числа пассажиров.

Хотя Тед, казалось, не обращает внимания на то, как Эффи закатывает глаза, на сей раз он предвосхитил ее реакцию – повернулся к несчастной уродине и сам закатил глаза, чтобы показать ей, что он все видит.

Любой, кто видел их в машине, мог подумать, что это обычная семья. Миссис Маунтсьер была за рулем рядом с лишенной прав знаменитостью на пассажирском сиденье. На заднем сиденье ехали дети. Та, которую угораздило родиться уродиной, естественно, была мрачна и погружена в себя; вероятно, этого и следовало ожидать, потому что ее «сестренка» была в сравнении с ней красоткой. Эффи сидела за спиной Теда, уставясь в его затылок. Глори сидела, наклонясь вперед и заполняя собой пространство между двумя передними сиденьями темно-зеленого «сааба» миссис Маунтсьер. Поворачиваясь на своем месте, чтобы созерцать поразительный профиль миссис Маунтсьер, Тед мог видеть и жизнерадостную, хотя, может быть, и не ахти какую красивую дочь.

Миссис Маунтсьер была хорошим водителем – она ни разу не оторвала взгляда от дороги. Дочь же не могла оторвать глаз от Теда. Пусть день и начался так неудачно, но зато теперь он сулил прекрасные возможности! Тед бросил взгляд на часы и с удивлением увидел, что день только начался. Он будет дома еще до двух – масса времени, чтобы показать мастерскую матери и дочери, пока еще за окном светло. Когда миссис Маунтсьер миновала озеро Агавам и свернула с Дьюн-роуд на Джин-лейн, Тед решил, что нельзя судить о том, какой будет день, по его началу. Тед настолько был занят визуальным сравнением матери и дочери, что совсем не смотрел на дорогу.

– А-а, так вы едете этим путем… – шепотом сказал он.

– Почему вы шепчете? – спросила его Эффи.

На Джин-лейн миссис Маунтсьер была вынуждена притормозить и двигаться с черепашьей скоростью. Вся улица была закидана бумагой, висевшей и на живых изгородях. Миссис Маунтсьер вела машину, а вокруг нее кружились клочки бумаги. Один лоскут прилип к лобовому стеклу. Миссис Маунтсьер решила было остановить машину, но Тед сказал ей:

– Не останавливайтесь! Включите дворники.

– Вот вам и разговоры о трудных пассажирах… – заметила Эффи.

Но, к облегчению Теда, дворники сделали свое дело, и оскорбительный клочок улетел прочь. (Тед успел разглядеть подмышку миссис Вон – рисунок был из самого срамного ряда: она лежала на спине, закинув за голову скрещенные руки.)

– А что это такое? – спросила Глори.

– Наверно, чей-то мусор, – ответила ее мать.

– Да, – сказал Тед. – Чья-то собака залезла в мусорный бачок.

– Ужас какой, – заметила Эффи.

– Кто бы это ни сделал, его нужно оштрафовать, – сказала миссис Маунтсьер.

– Да, – согласился Тед. – Даже если правонарушитель – пес, нужно оштрафовать пса!

Все, кроме Эффи, рассмеялись.

Когда они приблизились к концу Джин-лейн, веселенький хоровод бумажных обрывков обстал двигающуюся машину; впечатление было такое, будто разодранные свидетельства унижения миссис Вон не хотят отпускать Теда. Но наконец они повернули за угол, и перед ними оказалась чистая дорога. Тед ощутил прилив безумного счастья, хотя и не предпринимал никаких попыток выразить его. На него снизошел редкий момент рефлексии – почти библейская мудрость обуяла его. Вспоминал ли он о своем незаслуженном спасении от гнева миссис Вон, наслаждался ли пьянящим обществом миссис Маунтсьер и ее дочери, всеподавляющая мысль, словно литания, неизменно пульсировала в его мозгу. Снова и снова, опять и опять: похоть порождает похоть, похоть порождает похоть. В этом-то и было самое захватывающее.

Авторитет письменного слова

Историю, которую Эдди рассказал Рут в машине, она запомнила навсегда. Если она хоть на секунду забывала о ней, ей было достаточно взглянуть на шрам, на всю жизнь оставшийся на ее правом указательном пальце. (Когда Рут перевалило за сорок, шрам был таким маленьким, что увидеть его могла только она сама или тот, кто знал об этом шраме, – тот, кто искал его на ее пальце.)

– Жила-была маленькая девочка, – начал Эдди.

– И как ее звали? – спросила Рут.

– Рут, – ответил Эдди.

– Хорошо, – сказала Рут. – Давай дальше.

– Она порезала пальчик о битое стекло, – продолжал Эдди, – и из пальчика потекла кровь. Кровь все текла, текла и текла, Рут даже представить себе не могла, что у нее в пальчике столько крови. Она подумала, что кровь, наверно, притекает откуда-то из другого места, из остального ее тела.

– Верно, – сказала Рут.

– Но когда ее привезли в больницу, ей потребовалось только два укола и два шва.

– Три иголки, – напомнила ему Рут, пересчитывая швы.

– Да-да, – согласился Эдди. – Но Рут была очень храброй, и она даже не возражала против того, что ей на целую неделю запретили купаться или даже мочить пальчик, когда она моется в ванной.

– А почему я не возражала? – спросила его Рут.

– Ну, хорошо, может, ты и возражала немножко, – признал Эдди. – Но ты не жаловалась.

– Я была храброй? – спросила четырехлетняя девочка.

– Была… ты и теперь храбрая, – сказал ей Эдди.

– А что значит «храбрая»? – спросила его Рут.

– Это значит, что ты не плакала, – сказал Эдди.

– Немного я все же плакала, – напомнила ему Рут.

– Ну да, немного, – сказал ей Эдди. – «Храбрая» означает, что ты принимаешь то, что с тобой происходит, – ты только пытаешься не падать духом.

– Расскажи мне еще о порезе, – сказала девочка.

– Когда доктор снял швы, шрам оказался тонким, белым и совершенно прямым, – сказал ей Эдди. – И теперь, если тебе когда-нибудь в жизни понадобится быть храброй, ты только посмотри на свой шрам.

Рут посмотрела на шрам.

– Он всегда будет тут? – спросила она Эдди.

– Всегда, – ответил он. – Твоя рука станет большой, и твой палец станет большим, но размер шрама не изменится. Когда ты вся вырастешь, шрам будет казаться меньше, но только потому что вся ты станешь больше, на самом деле шрам не изменится. Он станет не таким заметным, а это значит, что с годами увидеть его будет все труднее и труднее. Тебе придется показывать его людям в ярком свете и говорить: «Вы видите мой шрам?» А им придется смотреть очень внимательно – только тогда они смогут его увидеть. А вот ты всегда сможешь его увидеть, потому что будешь знать, где искать. И конечно, он всегда будет виден на отпечатке пальца.

– А что такое отпечаток пальца? – спросила Рут.

– Ну, это трудно показать в машине, – сказал Эдди.

Когда они добрались до пляжа, Рут снова задала ему этот вопрос, но пальчики Рут были слишком маленькими, чтобы оставить отпечатки даже во влажном песке, а может, песок был слишком крупнозернистым. Пока Рут играла в водичке у самого берега, желто-коричневый антисептик смылся окончательно, но шрам на ее пальце остался яркой белой линией. И только когда они заехали в ресторан, она смогла увидеть, что такое отпечаток.

На тарелку, где лежал приготовленный на гриле сэндвич с сыром и картошка фри, Эдди налил немного кетчупа, потом взял Рут за правую руку и обмакнул ее указательный палец в эту коричневатую лужицу, после чего легонько прижал его к бумажной салфетке. Кроме отпечатка указательного пальца ее правой руки Эдди сделал такой же отпечаток и указательного пальца левой. Потом Эдди предложил ей посмотреть на отпечатки через стакан с водой, который действовал как увеличительное стекло и позволил Рут увидеть все завитки. И она увидела этот шрам, который останется там навсегда: идеально ровная вертикальная линия на ее правом указательном пальце; увеличенная стаканом с водой, она казалась раза в два больше, чем сам шрам.

– Это твои отпечатки – ни у кого больше не будет таких отпечатков, как у тебя, – сказал ей Эдди.

– И мой шрам всегда будет здесь? – снова спросила его Рут.

– Твой шрам навсегда останется частью тебя, – пообещал ей Эдди.

После ланча в Бриджгемптоне Рут захотела взять с собой салфетку со своими отпечатками. Эдди положил ее в конверт вместе с нитками и корочкой. Он увидел, что корочка сморщилась – она стала размером с четверть божьей коровки, но такого же красноватого цвета и с такими же черными пятнышками.

Приблизительно в 2.15 того дня Эдди О'Хара свернул на Парсонадж-лейн в Сагапонаке. Еще издалека увидев, что ни грузовика с грузчиками, ни «мерседеса» Марион у дома Коулов нет, он испытал облегчение. Но на подъездной дорожке был припаркован незнакомый автомобиль – темно-зеленый «сааб». Эдди притормозил, и «шеви» пополз со скоростью улитки, а Тед, этот закоренелый бабник, прощался с тремя женщинами в «саабе».

Тед уже успел показать будущим натурщицам – миссис Маунтсьер и ее дочери Глори – свою мастерскую. Эффи отказалась покидать заднее сиденье машины. Бедняжка Эффи опередила свое время: она была цельной, проницательной и умной молодой женщиной, оказавшейся в оболочке, какая у большинства мужчин вызывает отторжение или презрение; из трех женщин в темно-зеленом «саабе» в ту пятницу лишь одной Эффи хватило проницательности увидеть, что Тед Коул ненадежен, как рваный презерватив.

На секунду у Эдди перехватило дыхание – ему показалось, что за рулем темно-зеленого «сааба» сидит Марион, но, свернув на подъездную дорожку, он увидел, что миссис Маунтсьер вовсе не так похожа на Марион, как ему почудилось. Надежда Эдди умерла через секунду, в течение которой он было решил, что Марион передумала.

«Она не бросает Рут, – подумал он. – И меня».

Но миссис Маунтсьер была не Марион, и дочь миссис Маунтсьер не была похожа на Алис – хорошенькую няньку-студентку, презираемую Эдди. (Эдди уже успел было прийти к заключению, что Глори – это Алис.) Теперь Эдди понял, что это всего лишь компания женщин, которые подвезли Теда домой. Любопытно, спрашивал себя Эдди, к какой из них проявляет интерес Тед, уж конечно, не к той, что сидит сзади.

Когда темно-зеленый «сааб» выехал с подъездной дорожки, Эдди по невинному, лишь слегка недоумевающему выражению Теда сразу же понял, что тот не знает об отъезде Марион.

– Папа! Папа! – закричала Рут. – Хочешь посмотреть мои ниточки? Их четыре штуки. И корочка есть. Покажи папе корочку! – сказала четырехлетняя девочка Эдди, который протянул конверт Теду.

– Это мои отпечатки пальцев, – объяснила девочка отцу, который недоуменно смотрел на салфетку с пятнами кетчупа.

– Осторожнее, а то корочку унесет ветер, – предупредил Эдди Теда.

Корочка была такая маленькая, что Тед рассматривал ее, не вынимая из конверта.

– Ух, какие хорошенькие, Рути, – сказал отец Рут. – Итак… вы, значит, были у доктора – снимали у нее швы? – спросил Тед у Эдди.

– А потом ездили на пляж и обедали, – сказала отцу Рут. – Я съела сэндвич с сыром на гриле и картошку фри с кетчупом. А Эдди показал мне мои отпечатки пальцев. У меня навсегда останется мой шрам.

– Здорово, Рути.

Тед смотрел, как Эдди извлекает пляжную сумку из «шеви». Наверху были листочки бумаги из магазина рамок в Саутгемптоне – история лета 58-го года, написанная Эдди для Пенни Пиарс. Эдди увидел эти листочки, и ему пришла в голову мысль. Он подошел к багажнику «шеви» и вытащил обновленную, в новой рамке фотографию Марион в Париже. Тед со все возрастающим беспокойством следил за каждым движением Эдди.

– Ну, я вижу, эта фотография наконец-то готова, – заметил Тед.

– Папа, мы получили ножки! Фотографию отремонтировали, – сказала Рут.

Тед поднял дочку и поцеловал в лобик.

– У тебя песок в волосах, и ты вся соленая от морской воды – нужно помыться, Рути.

– Только без шампуня! – воскликнула Рут.

– Нет, Рут, помыться нужно с шампунем.

– Но я ненавижу шампуни, у меня от них слезы! – кричала Рут.

– Ну… – произнес, как всегда, Тед. Он не мог оторвать глаз от Эдди. Наконец он сказал ему: – Я довольно долго ждал тебя сегодня утром. Ты где был?

Эдди протянул ему страницы, написанные им для Пенни Пиарс.

– Дама из магазина рамок попросила меня написать это, – начал Эдди. – Она хотела, чтобы я в письменном виде объяснил ей, почему я не уйду из ее магазина без фотографии.

Тед не взял листы, но поставил Рут на землю и обвел взглядом свой дом.

– Где Алис? – спросил он у Эдди. – Разве не она должна быть сегодня днем? Где нянька? И где Марион?

– Я искупаю Рут, – ответил ему Эдди.

Шестнадцатилетний парнишка снова протянул Теду листы.

– Вы бы лучше прочли это, – сказал ему Эдди.

– Отвечай мне, Эдди.

– Сначала прочтите это, – сказал Эдди.

Он поднял Рут и понес ее к дому; пляжная сумка болталась на его плече. Рут он держал одной рукой, а в другой нес фотографию Марион и ножек.

– Ты прежде не купал Рут, – в спину ему сказал Тед. – Ты не знаешь, как ее купать!

– Я соображу. Рут мне может подсказать, – отозвался Эдди. – Прочтите эти листы, – повторил он.

– Ну, хорошо, хорошо, – сказал Тед и начал читать вслух: – «Вы можете себе представить Марион Коул?» Эй, что это такое?

– Это единственные стоящие строки, которые я написал за все лето, – ответил Эдди, занося Рут в дом.

Войдя внутрь, Эдди задумался, как ему донести Рут до ванной – до любой из нескольких ванн в доме, – чтобы она не заметила, что фотографии ее мертвых братьев отсутствуют.

Зазвонил телефон. Эдди надеялся, что это Алис. Не выпуская из рук Рут, он снял трубку в кухне. Прежде в кухне было не больше трех или четырех фотографий Томаса и Тимоти, и Эдди надеялся, что Рут не заметит их исчезновения. А под призывный звон телефона Эдди с Рут на руках, как метеор, пронесся через переднюю. Рут могла и не заметить темные прямоугольники невыцветших обоев и оставленные Марион гвоздики на голых стенах.

Звонила Алис. Эдди сказал, чтобы она приезжала как можно скорее, потом он перекинул Рут себе на плечо и – крепко держа ее – побежал вверх по лестнице.

– Это гонки в ванную! – сказал Эдди. – Ты в какой ванной хочешь мыться? В ванной папы и мамы? В моей? В другой?

– В твоей! – взвизгнула Рут.

Он понесся по длинному коридору на втором этаже, с удивлением отмечая, как заметны гвозди, на которых прежде висели фотографии, в голой стене. Некоторые из них были черные, некоторые золотистые или серебряные. И все они казались какими-то уродливыми. Впечатление было такое, будто дом подвергся нашествию металлических жучков.

– Ты это видел? – спросила Рут.

Но Эдди, не замедляя шага, нес ее в ванную в дальнем конце коридора; там он водрузил фотографию Марион в отеле «Дю Ки-Вольтер» на то самое место, где она была в начале лета.

Эдди открыл краны и начал раздевать Рут; при этом ему приходилось преодолевать сопротивление девочки, потому что, пока Эдди стягивал с нее футболку, она пыталась разглядывать стены ванной. Кроме фотографии Марион в Париже, на стенах не было больше ни одной картинки. Голые гвозди казались многочисленнее, чем на самом деле. У Эдди возникло впечатление, что эти металлические жуки ползут по стене.

– А где остальные фотки? – спросила Рут, когда Эдди посадил ее в наполняющуюся ванну.

– Наверно, твоя мама их перевесила, – сказал ей Эдди. – Посмотри-ка на себя – вон у тебя песок между пальцев ног. И в волосах. И в ушах!

– Он у меня и в щелочке – всегда туда набивается, – заметила Рут.

– Да-да… – сказал Эдди. – Пора принять ванну, верно?

– Только без шампуня, – настаивала Рут.

– Но у тебя песок в волосах, – сказал ей Эдди.

Душ в ванной был на гибком шланге, и Эдди принялся поливать визжащую девочку.

– Без шампуня!

– Мы возьмем самую малость шампуня, – сказал ей Эдди. – Ты только закрой глаза.

– Он мне и в уши попадет! – закричала четырехлетняя девочка.

– А я думал, ты храбрая. Разве ты не храбрая? – спросил у нее Эдди.