Текст книги "Виноваты звезды"

Автор книги: Джон Грин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Он не войну пережил, – уточнил Огастус. – Он пережил геноцид.

– Верно, – согласилась Лидевью. – Не представляю, как дальше жить без своей семьи. Просто не представляю.

Когда я читала о каждом из семерых умерших, я думала об Отто Франке, которого уже никто больше не звал папой, оставшегося с дневником Анны вместо жены и двух дочерей. В конце коридора огромная, больше словаря, книга содержала имена 103 000 погибших в Нидерландах во время холокоста (только 5000 из депортированных голландских евреев, как гласила табличка на стене, выжили. Пять тысяч Отто Франков). Книга была открыта на странице с именем Анны Франк, но меня поразило, что сразу за ней шли четыре Аарона Франка. Четыре. Четыре Аарона Франка без посвященных им музеев, без следа в истории, без кого-то, кто плакал бы по ним. Я про себя решила помнить и молиться за четверых Ааронов Франков, пока буду жива (может, кому-то и нужно верить во всемогущего Бога по всем правилам, чтобы молиться, но не мне).

Когда мы дошли до конца комнаты, Гас остановился и спросил:

– Ты в порядке?

Я кивнула.

Он показал на фотографию Анны.

– Обиднее всего, что они почти спаслись, понимаешь? Она погибла за несколько недель до освобождения Нидерландов.

Лидевью отошла на несколько шагов посмотреть видеофильм. Я взяла Огастуса за руку, и мы перешли в следующий зал. Это было помещение в форме буквы А с несколькими письмами Отто Франка, которые он писал разным людям во время многомесячных поисков своих дочерей. На стене посреди комнаты демонстрировалась видеозапись выступления Отто Франка. Он говорил по-английски.

– А остались еще нацисты, чтобы я смог их отыскать и подвергнуть правосудию? – спросил Огастус, когда мы склонились над витринами, чтобы прочитать письма Франка и ответы на них, вселяющие отчаяние, – нет, никто не видел его детей после освобождения города.

– Мне кажется, все уже умерли. Но нацисты не приобретали монополии на зло.

– Да уж, – заметил он. – Вот что нам надо сделать, Хейзел Грейс: мы должны объединиться в команду и бдящей двойкой инвалидов с ревом моторов нестись по миру, выправляя кривду, защищая слабых и помогая тем, кто в опасности.

Хотя это была его мечта, а не моя, я отнеслась к ней снисходительно. В конце концов, снизошел же Гас к моей мечте.

– Бесстрашие будет нашим секретным оружием, – сказала я.

– Легенды о наших подвигах будут жить, покуда на Земле будет звучать человеческий голос, – провозгласил он.

– И даже потом, когда роботы отменят людские нелепости вроде жертвенности и сочувствия, нас будут помнить.

– И они станут смеяться механическим смехом над нашим отважным безрассудством, – подхватил Гас. – И в металлических сердцах зародится желание жить и умереть, как мы – при выполнении героической миссии.

– Огастус Уотерс, – произнесла я, глядя на него и думая, что нехорошо целовать кого-то в доме Анны Франк, но потом решила, что целовала же Анна Франк кого-то в доме Анны Франк и ей бы, наверное, понравилось, если бы в этом доме даже юных и непоправимо увечных охватывала любовь.

– Должен сказать, – с акцентом говорил по-английски Отто Франк в видеофильме, – что я был немало удивлен глубиной мыслей Анны.

И мы поцеловались. Моя рука отпустила тележку с кислородом и обняла Гаса за шею, а он подтянул меня за талию, заставив привстать на цыпочки. Когда его приоткрытые губы коснулись моих, я почувствовала, что задыхаюсь новым и приятным способом. Все вокруг нас исчезло, и я несколько странных мгновений любила свое тело: этот изъеденный раком космический костюм, который несколько лет на себе таскаю, вдруг показался мне стоящим потраченных усилий, легочных дренажей, центральных катетеров и бесконечного предательства со стороны собственного организма в виде метастазов.

– Это была совсем другая Анна, которую я не знал. Внешне дочь никогда не проявляла своих чувств, – сказал Отто Франк.

Поцелуй длился вечно. Отто Франк за моей спиной продолжал говорить:

– Отсюда я делаю вывод – я ведь был в очень доверительных отношениях с Анной, – что многие родители не знают своих детей.

Я вдруг поняла, что глаза у меня закрыты, и поспешила их открыть. Огастус смотрел на меня. Его голубые глаза были совсем близко к моим, ближе, чем когда-либо, а за ним в три ряда стояли остальные посетители, практически взяв нас в кольцо. Я решила, что они рассержены. Шокированы. Ах, эти подростки со своими гормонами! Надо же, милуются перед экраном, где дрожащим голосом вещает потерявший детей отец!

Я отодвинулась от Огастуса и уставилась на свои кеды. Он коснулся губами моего лба. И вдруг вокруг начали хлопать. Все посетители, все эти взрослые зааплодировали, а один крикнул «Браво!» с европейским акцентом. Огастус, улыбаясь, поклонился. Я со смехом сделала крошечный реверанс, встреченный новым взрывом аплодисментов.

Мы сошли вниз, пропустив всех вперед, и уже собирались отправиться в кафе (слава Богу, на первый этаж и в магазин сувениров нас отвез лифт), когда увидели странички из дневника Анны и ее неопубликованный цитатник, лежавший открытым на странице шекспировских фраз. «Кто столь тверд, чтобы устоять перед соблазном?» – писала она.

Лидевью привезла нас к «Философу». У самой гостиницы пошел мелкий дождик, и мы с Огастусом стояли на мощеном тротуаре, медленно промокая.

Огастус: Тебе, наверное, надо отдохнуть.

Я: Да ладно, все нормально.

Огастус: Ладно. (Пауза.) О чем ты думаешь?

Я: О тебе.

Огастус: А что ты обо мне думаешь?

Я: Не знаю, что и предпочесть, / Красу рулад / Иль красоту подтекста, / Пенье дрозда / Или молчанье после. [13]13
  Отрывок из стихотворения У. Стивенса «Тринадцать способов увидеть черного дрозда».


[Закрыть]

Огастус: Боже, какая ты сексуальная!!

Я: Можем пойти к тебе в номер.

Огастус: Я слышал предложения и похуже.

* * *

В крошечный лифт мы втиснулись вместе. Каждая поверхность, включая пол, была зеркальной. Дверь полагалось закрывать вручную, и старенький агрегат со скрипом медленно поехал на второй этаж. Уставшая, вспотевшая, я боялась, что выгляжу и пахну ужасно, но, несмотря на страх, я поцеловала Огастуса в лифте, а он, чуть отодвинувшись, показал на зеркало:

– Смотри, бесконечность из Хейзел.

– Некоторые бесконечности больше других бесконечностей, – прогнусавила я, передразнивая ван Хутена.

– Вот сволочь, клоун идиотский! – сказал Огастус, а между тем мы все ехали на второй этаж. Наконец лифт рывком остановился, и Гас взялся за зеркальную дверь. Приоткрыв ее наполовину, он вздрогнул от боли и отпустил ручку.

– Ты что? – испугалась я.

Через секунду он произнес:

– Ничего, ничего, просто дверь тяжелая.

Он снова толкнул ее от себя, и на этот раз все получилось. Он, разумеется, пропустил меня вперед, но я не знала, в какую сторону идти по коридору, поэтому я стояла у лифта, и Гас тоже остановился. Лицо его исказила гримаса боли. Я снова спросила:

– Тебе плохо?

– Совсем потерял форму, Хейзел Грейс. Все в порядке.

Мы стояли в коридоре, он не вел меня к себе в номер, а я не знала, где он живет. Патовая ситуация затягивалась, и мне уже казалось, что он пытается придумать отговорку, чтобы со мной не связываться, и не надо мне было вообще такого предлагать, это неблагородно и невоспитанно и оттолкнуло Огастуса Уотерса, который стоит и, моргая, смотрит на меня, ломая голову, как вежливо отделаться. Спустя целую вечность он произнес:

– Это выше колена и немного болтается, но там не просто кожа, там уродливый шрам, выглядит как…

– Ты о чем? – не поняла я.

– О ноге, – уточнил он. – Чтобы ты была готова на случай, ну, то есть если вдруг ты ее увидишь или там…

– О, да пересиль ты себя. – Я сделала два шага, преодолев разделявшее нас расстояние. Прижав Огастуса к стене, я с силой поцеловала его и продолжала целовать, пока он искал ключ от номера.

Мы добрались до кровати – мою свободу несколько сковывал кислородный баллон с трубкой, но я все равно смогла забраться на Гаса сверху, стянуть с него рубашку и попробовать на вкус пот на его ключице, прошептав в кожу:

– Я люблю тебя, Огастус Уотерс.

При этих словах он немного расслабился подо мной. Гас потянул с меня футболку, но запутался в канюле. Я засмеялась.

– Как ты это делаешь каждый день? – спросил он, пока я освобождала футболку от трубки. Мне пришла в голову идиотская мысль, что мои розовые трусы не сочетаются с фиолетовым лифчиком. Можно подумать, мальчишки вообще замечают такие вещи. Забравшись под покрывало, я стянула джинсы и носки и смотрела, как танцует одеяло, под которым Огастус снимал джинсы, а затем и ногу.

* * *

Мы лежали на спине рядом друг с другом, до подбородка укрывшись одеялом, и через секунду я коснулась его бедра и провела пальцами вниз по культе, заканчивавшейся плотной, в рубцах, кожей. На секунду я задержала там руку. Он вздрогнул.

– Больно? – спросила я.

– Нет, – ответил он.

Он перевернулся на бок и поцеловал меня.

– Ты такой красивый, – сказала я, не отпуская его ноги.

– Я начинаю думать, что ты фетишистка ампути, – ответил он, целуя меня. Я рассмеялась.

– Я фетишистка Огастуса Уотерса, – сказала я.

Весь процесс оказался абсолютной противоположностью тому, чего я ожидала: и медленный, и терпеливый, и тихий, и без особой боли, но и без особого экстаза. Было много проблем с презервативом, которые вызвали у меня легкое раздражение. Спинка кровати осталась целой, криков не было. Честно признаюсь, это было самое долгое время, которое мы провели вместе не разговаривая.

Только одно получилось в полном соответствии с шаблоном: потом, когда я лежала щекой на груди Огастуса, слушая, как бьется его сердце, он сказал:

– Хейзел Грейс, у меня буквально слипаются глаза.

– Это злонамеренная эксплуатация буквальности! – заявила я.

– Нет, – ответил он. – Я что-то очень устал.

Голова Огастуса склонилась на сторону, а я лежала, прижавшись ухом к его груди, слушая, как легкие в глубине настраиваются на ровный ритм сонного дыхания.

Через некоторое время я встала, оделась, оторвала листок для записей с эмблемой отеля «Философ» и написала Гасу любовное письмо.

Дражайший Огастус,

Твоя Хейзел Грейс.

Глава 13

На следующее утро, в наш последний день в Амстердаме, мама, Огастус и я прошли полквартала от гостиницы до Вондельпарка, где заглянули в кафе возле Музея национального голландского кино. За чашкой латте, который, как объяснил нам официант, голландцы называют неправильным кофе, потому что в нем больше молока, чем кофе, мы сидели в кружевной тени огромного каштанового дерева и в подробностях пересказывали нашу встречу с великим Питером ван Хутеном. Мы сделали историю забавной. Я считаю, у нас все-таки есть выбор в этом мире – например, как рассказывать несмешные истории. Нашу мы превратили в юмореску. Огастус, развалившись на уличном стуле, притворялся ван Хутеном с заплетающимся языком, который не в силах подняться из кресла, а я встала, чтобы показать себя – хорохорящуюся и распираемую мачизмом.

– Поднимайся, старый жирный урод! – крикнула я.

– Разве ты называла его уродом? – удивился Огастус.

– Ты реплику не задерживай, – сказала я.

– Я н-не урррод, с-с-сама ты носотрубная.

– Ты трус! – зарычала я, и Огастус расхохотался, выйдя из образа. Я села. Мы рассказали маме о доме Анны Франк, не упоминая о поцелуе.

– А потом вы вернулись к ван Хутену? – спросила мама.

Огастус не дал мне ни секунды покраснеть.

– Нет, посидели в кафе. Хейзел меня немало порадовала юмором одной диаграммы Венна. – Он взглянул на меня. Боже, как хорош этот парень!

– Прелестно, – сказала Гасу мама. – Слушайте, я отправляюсь на прогулку и даю вам возможность пообщаться. Может, потом решимся на экскурсию по каналам.

– Гм, ну хорошо, – ответила я. Мама оставила под блюдцем банкноту в пять евро, поцеловала меня в макушку и прошептала: «Я тебя люблю-люблю-люблю», то есть на два «люблю» больше, чем обычно.

Гас показал на бетонный пол, где перекрещивались и расходились тени от ветвей.

– Красиво, правда?

– Да, – согласилась я.

– Какая хорошая метафора, – пробормотал он.

– Неужели? – спросила я.

– Негативное отображение вещей соединяется ветром и тут же расходится, – пояснил он.

Мимо нас бежали трусцой, проезжали на велосипедах или на роликах сотни людей. Амстердам – город, созданный для движения и деятельности, город, где лучше не ездить на машине, поэтому я не могла не чувствовать себя исключенной из Амстердама. Но, Боже, как тут было красиво – ручей, пробивший себе путь вокруг огромного дерева, цапля, спокойно стоявшая у кромки воды, выискивая завтрак среди миллионов лепестков вязов, плававших в воде…

Огастус ничего не замечал, заглядевшись, как движутся тени. Наконец он сказал:

– Я могу смотреть на это целый день, но мы должны вернуться в гостиницу.

– А время у нас есть? – спросила я.

Он печально улыбнулся:

– Если бы.

– Что стряслось? – спросила я.

Он кивнул назад, на отель.

Мы шли молча, Огастус на полшага впереди. Я не решалась спросить, есть ли у меня причины бояться.

Есть одна штука под названием иерархия потребностей Маслоу. Абрахам Маслоу прославился теорией, что сперва надо удовлетворить одни потребности, прежде чем появятся другие. Вот как это выглядит:

Удовлетворив потребность в пище и воде, вы переходите к следующей группе – к безопасности, затем к другой, и так далее. Важно здесь то, что, согласно Маслоу, пока не удовлетворены физиологические потребности, человек не в состоянии даже думать о безопасности или любви, не говоря уже о самореализации, которая, видимо, начинается, когда вы занимаетесь искусством или размышляете о морали или квантовой физике.

Согласно Маслоу, я застряла на втором уровне пирамиды, неспособная доверять своему здоровью и соответственно не имеющая возможности посягнуть на любовь, уважение, искусство и так далее, что, конечно, полная фигня и вранье. Желание заниматься искусством или ломать голову над философскими проблемами не исчезает, когда вы заболеваете. Оно лишь претерпевает изменения в связи с болезнью.

Пирамида Маслоу как бы намекает, что я менее человек, чем другие, и большинство людей с этим согласны. Но не Огастус. Я всегда думала – может, он влюбился в меня, потому что переболел раком. И только сейчас мне пришло в голову, что он по-прежнему может быть болен.

Мы пришли в мой номер, в Кьеркегор. Я села на кровать, ожидая, что Огастус сядет рядом, но он опустился в низенькое пыльное кресло с пейсли. Ну и рухлядь! Сколько ей может быть лет? Пятьдесят?

Пинг-понговый шарик в основании горла у меня затвердел, когда Гас вытащил сигарету из пачки и сунул в губы. Он откинулся на спинку и вздохнул.

– Перед тем как ты попала в интенсивную, я впервые почувствовал боль в бедре.

– Нет, – сказала я. Паника накатывалась, словно вминая меня в асфальт.

Он кивнул:

– Я сходил на позитронное сканирование.

Он замолчал, выдернул сигарету изо рта и стиснул зубы.

Немалую часть своей жизни я посвятила стараниям не расплакаться перед теми, кто меня любит, поэтому я понимала, что делает Огастус. В таких случаях стискиваешь зубы, смотришь в потолок, говоришь себе: если они увидят твои слезы, им будет больно и ты превратишься для них в тоску номер один, а унывать последнее дело! Поэтому ты не плачешь, и говоришь себе все это, глядя в потолок, и проглатываешь комок, хотя горло не желает смыкаться, и смотришь на человека, который тебя любит, и улыбаешься.

Он сверкнул своей однобокой улыбкой и сказал:

– Я свечусь, как рождественская елка, Хейзел Грейс. Грудь с обеих сторон, левое бедро, печень – везде.

Везде. Это слово несколько секунд висело в воздухе. Мы оба знали, что это значит. Я подошла, таща свое тело и тележку по ковру, который был старше, чем когда-либо будет Огастус, опустилась на колени, положила голову ему на бедро и обхватила за талию.

Он погладил меня по волосам.

– Вот беда-то, – прошептала я.

– Я должен был тебе сказать, – спокойно произнес он. – Твоя мама, по-моему, знает. Она так по-особенному на меня смотрит. Видимо, моя мать что-то ей наплела. Надо было тебе сказать. Глупо получилось. Эгоистично.

Я прекрасно понимала, почему он ничего не сказал: по той же причине, по которой и я не желала, чтобы он видел меня в интенсивной. Я не могла сердиться на него ни секунды. Только теперь, когда я сама любила гранату, до меня дошла ослиная глупость попытки спасти других от моей неминуемой и скорой дефрагментации: я не могу разлюбить Огастуса Уотерса. И не хочу.

– Это нечестно, – сказала я. – Это так гадски несправедливо!

– Мир, – напомнил Огастус, – не фабрика по исполнению желаний.

И разрыдался – всего на мгновение, бессильно и яростно, как вспыхивает молния после раската грома, с неистовостью, которую дилетанты в области страданий могли бы принять за слабость. Затем он притянул меня к себе – между нашими лицами осталось всего несколько дюймов – и решительно заявил:

– Я буду бороться. Я буду бороться ради тебя. Ты за меня не волнуйся, Хейзел Грейс. Со мной все нормально. Я найду способ болтаться рядом и еще долго капать тебе на мозги.

Я плакала. Но Огастус был еще силен, он обнимал меня так крепко, что я видела жилистые мускулы его рук.

– Прости меня. С тобой все будет хорошо. Все будет хорошо, обещаю, – сказал он и улыбнулся уголком рта.

Он поцеловал меня в лоб, и я почувствовала, что его крепкая грудь спортсмена немного расслабилась.

– Пожалуй, у меня все-таки есть гамартия.

Через некоторое время я потянула его к кровати, и мы легли. Гас сказал мне, что они начали паллиативную химиотерапию, но он прервал курс ради поездки в Амстердам, хотя родители пришли в ярость. Они пытались остановить его до того самого утра, когда он кричал за дверью, что его тело принадлежит ему.

– Можно было перенести поездку, – сказала я.

– Нельзя, – ответил он. – Да и терапия в любом случае не помогала. Я же чувствую, когда не помогает, понимаешь?

Я кивнула.

– Паллиативная вообще фигня, – заметила я.

– Когда я вернусь, мне предложат что-нибудь другое. У них всегда найдется новая идея.

– Да уж! – Я и сама вдоволь побывала в роли экспериментальной подушечки для иголок.

– Получается, я тебя обманул, заставив поверить, что ты влюбляешься в здорового, – сказал Гас.

Я пожала плечами.

– Я бы сделала для тебя то же самое.

– Нет, ты бы так не сделала, но не все такие чудесные, как ты. – Он поцеловал меня и сморщился от боли.

– Болит? – спросила я.

– Нет. Просто… – Он долго смотрел в потолок и наконец сказал: – Я люблю этот мир. Я люблю пить шампанское. Мне нравится не курить, нравится слушать, как голландцы говорят по-голландски, а теперь… Я так ни в чем и не поучаствовал. Ни в одном бою не был.

– Тебе нужно победить рак! Это твой бой. И ты будешь продолжать борьбу, – уверяла я. Терпеть не могу, когда меня накачивают, настраивая на борьбу, но тут начала делать то же самое. – Ты… Ты… ты старайся прожить сегодняшний день как лучший в жизни. Теперь это твоя война. – Я презирала себя за дешевые сантименты, но что еще мне оставалось?

– Война, – произнес он. – С чем я воюю? С моим раком. Что есть мой рак? Мой рак – это я. Опухоли состоят из меня, как состоит из меня мой мозг, мое сердце. Это гражданская война, Хейзел Грейс, с заранее известным победителем.

– Гас, – позвала я. И не могла добавить ничего больше. Он был слишком умен для любых моих утешений.

– Ладно. – Но ладно ничего не было. Через секунду он сказал: – Если ты пойдешь в Рийксмузеум, куда я очень хочу сходить… А-а, кого я обманываю, ни ты, ни я целый музей не осилим! Я смотрел экспозицию онлайн еще от отъезда… Если ты туда сходишь, и я надеюсь, однажды ты туда сходишь, то увидишь множество изображений умерших. Ты увидишь Иисуса на кресте, и чувака, которого закололи в шею, и людей, умирающих в море или в бою, и целый парад мучеников, но НИ ОДНОГО РЕБЕНКА, УМЕРШЕГО ОТ РАКА. На картинах никто не склеивает ласты от чумы, оспы, желтой лихорадки, потому что в болезни нет славы. В такой смерти нет глубины и примера. В смерти нет чести, если умираешь ОТ чего-то.

Абрахам Маслоу, позвольте представить вам Огастуса Уотерса, который по экзистенциальному любопытству затмевает своих кормленых, залюбленных, здоровых собратьев. В то время как множество мужчин живут, не зная, что такое обследование, хватая от жизни большущие куски, Огастус Уотерс с другого континента изучает собрание Рийксмузеума.

– Что? – спросил Огастус спустя некоторое время.

– Ничего, – отозвалась я. – Просто… – Я не смогла закончить предложение. Не знала как. – Я просто очень-очень тебя люблю.

Он улыбнулся половинкой рта. Его нос был в дюйме от моего.

– Взаимно. Я рассчитываю, что ты об этом не забудешь и не станешь обращаться со мной как с умирающим.

– Я не считаю тебя умирающим, – произнесла я. – Я думаю, что у тебя всего лишь небольшой рак.

Он улыбнулся. Да, юмор висельника.

– Я на американских горках, и мой поезд едет только вверх, – сказал он.

– А моя привилегия и обязанность ехать с тобой всю дорогу, – заключила я.

– А попробовать сейчас пофлиртовать будет очень абсурдно?

– Никаких проб, – отрезала я. – Сразу практика.