Текст книги "Виноваты звезды"

Автор книги: Джон Грин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Глава 17

Однажды утром, через месяц после возвращения из Амстердама, я подъехала к дому Гаса. Родители сказали, что он спит внизу, поэтому я громко постучала в дверь цокольного помещения и позвала:

– Гас?

Я нашла его бормочущим на языке собственного изобретения. Он намочил постель. Это было ужасно. Я даже смотреть не могла. Я закричала его родителям, они спустились, а я поднялась наверх, пока они его мыли.

Когда я спустилась снова, он медленно приходил в себя от обезболивающих перед новым мучительным днем. Я обложила его подушками, чтобы поиграть в «Подавление восстания» на голом, без простыней, матраце, но он так устал и плохо воспринимал происходящее, что делает, что лажал почти так же, как я, и каждые пять минут нас убивали. Никаких героических смертей, только глупые.

Я ничего ему не говорила. Мне почти хотелось, чтобы он забыл о моем присутствии. Я надеялась, что он не помнит, как я нашла любимого человека невменяемым, лежащим в огромной луже собственной мочи. Я надеялась, что он посмотрит на меня и спросит:

– О-о, Хейзел Грейс, что ты тут делаешь?

Но к сожалению, он все помнил.

– С каждой минутой я все глубже понимаю значение фразы «смертельное унижение», – сказал он наконец.

– Я не раз писалась в постель, Гас, поверь мне. Подумаешь, большое дело.

– Раньше ты… – начал он и резко, болезненно вздохнул, – …звала меня Огастус.

– Я знаю, – продолжил он спустя несколько минут, – это щенячье ребячество, но я всегда надеялся, что мой некролог будет во всех газетах, потому что к концу жизни мне будет чем гордиться. Меня не покидало тайное подозрение, что я особенный.

– Ты и есть особенный, – заявила я.

– Ну, ты же понимаешь, о чем я говорю, – произнес он.

Я прекрасно понимала, просто не соглашалась.

– Мне все равно, появится мой некролог в «Нью-Йорк таймс» или нет, лишь бы ты его написал, – сказала я Гасу. – Ты говоришь, ты не особенный, потому что о тебе не знает мир, но это же оскорбление для меня. Я о тебе знаю!

– Вряд ли я столько протяну, чтобы написать твой некролог, – ответил он вместо извинений.

Я была подавлена и расстроена из-за него.

– Я хочу заменить тебе все, но не могу. Только этого тебе всегда будет мало. Однако это все, что у тебя есть, – я, твоя семья и этот мир. Это твоя жизнь. Жаль, если все это плохонькое и кривенькое, но уж какое есть. Ты не станешь первым, кто ступит на Марс, и не будешь звездой НБА, и не выловишь последних нацистов. Посмотри на себя, Гас. – Он не ответил. – Я не говорю, что…

– Нет, как раз это ты и говоришь, – перебил Огастус. Я начала извиняться, но он сказал: – Нет, это ты меня прости. Ты права. Давай просто играть.

И мы просто играли.

Глава 18

Я проснулась от песни «Лихорадочного блеска», которую Гас предпочитал всем прочим. Значит, звонил он или кто-то другой с его телефона. Я посмотрела на будильник: два тридцать пять ночи. «Умер», – мелькнула мысль, и все во мне взорвалось черной дырой одиночества.

Я едва выдавила:

– Алло?

И замерла в ожидании аннигилирующего голоса кого-либо из его родителей.

– Хейзел Грейс, – слабо сказал Огастус.

– Слава Богу!.. Привет. Привет. Я тебя люблю.

– Хейзел Грейс, я на бензозаправке. Со мной что-то творится. Помоги мне.

– Что? Где ты?

– Скоростное шоссе на Восемьдесят шестой и Дитч. Я что-то сделал с гастростомой, не могу разобраться что, и…

– Я звоню в «девять-один-один», – перебила я.

– Нет-нет-нет-нет, они заберут меня в больницу. Хейзел, слушай меня. Не звони туда и моим родителям тоже. Я тебя в жизни не прощу. Не звони, пожалуйста, просто приезжай, пожалуйста, приезжай и поправь эту чертову гастростому. Блин, Боже, ну глупейшая ситуация. Не хочу, чтобы родители знали, что я уехал. Пожалуйста! Все лекарства с собой, я только ввести их не могу. Пожалуйста. – Он уже плакал. Я никогда не слышала, чтобы он так рыдал где-нибудь, кроме Амстердама.

– Ладно, – сказала я. – Выезжаю.

Я сняла маску ИВЛ, вставила в ноздри канюлю, открыла подачу кислорода, положила баллон на тележку и надела кроссовки, очень подходящие к розовым пижамным штанам и футболке с баскетболистом Батлером, которую раньше носил Гас. Я взяла ключи из выдвижного ящика на кухне, где их держала мама, и написала записку на случай, если родители проснутся, пока меня не будет.

Поехала проверить, как там Гас. Это важно. Извините.

Я вас люблю. Хейзел.

Пока я ехала пару миль до заправки, я проснулась достаточно, чтобы удивиться, отчего это Га с уехал из дома посреди ночи. Может, у него начались галлюцинации или в нем взыграли фантазии о мученичестве за правое дело?

Я мчалась по Дитч-роуд, пролетая на желтый свет и превышая скорость – в основном чтобы скорее добраться к Гасу, но отчасти в надежде, что меня остановят полицейские и у меня появится уважительная причина рассказать, что мой умирающий бойфренд застрял у бензозаправки из-за отказавшей гастростомы. Но ни один полицейский мне не попался. Решение предстояло принимать самой.

* * *

На парковке было всего две машины. Я подъехала к «тойоте» Гаса и открыла дверцу. Внутри загорелся свет. Огастус сидел за рулем, покрытый собственной рвотой, схватившись за живот, откуда выходила гастростома.

– Привет, – промямлил он.

– О Боже, Огастус, тебе обязательно надо в больницу.

– Пожалуйста, хоть посмотри!

Давясь от запаха рвоты, я нагнулась и осмотрела живот, где чуть выше пупка хирурги вывели гастростому. Кожа вокруг трубки была горячая и ярко-красная.

– Гас, боюсь, это какая-то инфекция, мне этого не поправить. Ты почему здесь? Чего тебе дома не сидится? – Его снова вырвало, причем сил у него не осталось даже отвернуться. Все попало ему на колени. – Мальчик мой, – прошептала я.

– Я хотел купить сигарет, – кое-как выговорил он. – Я потерял свою пачку. Или ее у меня забрали, не знаю. Сказали, принесут мне другую, но я хотел… купить сам. Хоть одну мелочь хотел сделать сам.

Он смотрел прямо перед собой. Я тихо достала мобильный и опустила глаза, чтобы вызвать «скорую».

– Прости меня, – сказала я Гасу. «Девять-один-один, какая у вас проблема?» – Здравствуйте, я на скоростном шоссе у Восемьдесят шестой и Дитч, срочно нужна «скорая». У самой большой любви моей жизни отказала гастростома.

Он поднял на меня глаза. Это было ужасно. Я с трудом заставляла себя глядеть на него. Огастус Уотерс, улыбавшийся уголком губ и сосавший незажженные сигареты, исчез; вместо него в машине сидело отчаявшееся, униженное создание.

– Вот и все. Я даже курить больше не могу.

– Гас, я люблю тебя.

– Где же мой шанс стать для кого-нибудь Питером ван Хутеном? – Он слабо ударил по рулю, и в тишине прозвучал резкий сигнал. Гас заплакал. Он откинул голову назад и уставился на потолок. – Ненавижу себя, ненавижу себя, ненавижу все это, ненавижу все это, я сам себе противен, ненавижу это, ненавижу, ненавижу, дайте, блин, мне умереть спокойно!

По законам жанра, Огастусу Уотерсу полагалось до конца сохранять чувство юмора, не дрогнув ни на мгновение, а его дух должен был неукротимым орлом парить в эфире до того, как радостно слиться с миром.

Но правда была передо мной – жалкий юноша, отчаянно желающий не быть жалким, кричащий, плачущий, отравленный инфицированной гастростомой, помогающей ему оставаться в живых, но не жить.

Я вытерла ему подбородок, взяла лицо ладонями и опустилась на колени совсем рядом, чтобы видеть его глаза, которые еще жили.

– Мне очень жаль. Я хотела бы жить, как в том фильме о персах и спартанцах.

– Я тоже, – ответил он.

– Но жизнь – это не фильм, – продолжила я.

– Я знаю, – сказал он.

– Тут нет плохих парней.

– Да уж.

– Даже рак нельзя назвать плохим парнем. Рак тоже жить хочет.

– Да.

– С тобой все будет в порядке. Ладно?

Вдалеке взвыла сирена «скорой».

– Ладно, – сказал Гас. Он уже терял сознание.

– Гас, обещай мне не пытаться снова уезжать. Я принесу тебе сигареты, ладно? – Он посмотрел на меня. Его глаза плавали в глазницах. – Ты должен мне обещать.

Он слабо кивнул. Глаза закрылись, голова свесилась на шее набок.

– Гас, – позвала я. – Останься со мной.

– Почитай мне что-нибудь, – попросил он, когда чертова «скорая» пронеслась мимо. В ожидании, пока они развернутся и все-таки найдут нас, я начала читать единственное, что пришло на память, – «Красную тачку» Уильяма Карлоса Уильямса.

– Как много зависит / От / Красной ручной тачки, / Блестящей / после дождя, / Стоящей / Среди белых цыплят.

Уильямс был врачом, и это произведение показалось мне чем-то вроде врачебной поэмы. Стих закончился, но «скорая» по-прежнему удалялась, поэтому я начала импровизировать.

Как много зависит, сказала я Огастусу от синего неба, разрезанного ветками деревьев, над нашими головами. Как много зависит от прозрачной гастростомы, рвущейся из чрева юноши с посиневшими губами. И как много зависит от наблюдателя Вселенной. [15]15
  Те. от человека (речь идет о философском антропном принципе участия – Д. Уилер. Наблюдатели необходимы для обретения Вселенной бытия).


[Закрыть]

Находясь уже в полубессознательном состоянии, он окинул меня взглядом и пробормотал:

– И ты говоришь, что не умеешь сочинять стихов?

Глава 19

Из больницы он вернулся через несколько дней, лишенный иллюзий окончательно и безоговорочно. Боль теперь снимали непрерывным вливанием лекарств. Он насовсем переехал в гостиную – больничную кровать поставили у окна.

Это были дни пижам и почесывания отраставшей щетины, невнятных просьб и рассыпания в бесконечных благодарностях за все, что другие делали за него. Однажды днем он нетвердо указал на корзину, в которую собирали белье для стирки, стоявшую в углу комнаты, и спросил меня:

– Что это?

– Корзина для стирки?

– Нет, рядом.

– Рядом с корзиной я ничего не вижу.

– Последний ошметок моего достоинства. Совсем крошечный.

На следующий день я вошла в дом не позвонив. Родителям Гаса не нравилось, когда звонят в дверь, потому что это могло разбудить больного. В доме были сестры Гаса со своими мужьями, служившими в банках, и тремя детьми, мальчиками, которые подбежали ко мне и выпалили на три голоса: ты кто, ты кто, ты кто? – нарезая круги вокруг половичка. Можно подумать, емкость легких – возобновляемый ресурс. Сестер Гаса я уже видела, но с их мужьями и потомством пока не встречалась.

– Я Хейзел, – ответила я.

– У Гаса есть подружка, – сказал один из мальчиков.

– Я знаю, что у Гаса есть подружка, – согласилась я.

– У нее сиси, – поведал другой.

– Ты мне льстишь.

– А это зачем? – спросил первый, указывая на тележку с кислородным баллоном.

– Это помогает мне дышать, – объяснила я. – Гас проснулся?

– Нет, он спит.

– Он умирает, – сказал второй мальчишка.

– Он умирает, – подтвердил третий, вдруг став серьезным. Мгновение было тихо – я не знала, какой реплики от меня ждут, но затем один пнул второго, и они снова принялись носиться, падая друг на друга кучей-малой, которая постепенно мигрировала к кухне.

Я пошла в гостиную, где пришлось знакомиться с зятьями Гаса, Крисом и Дейвом.

Я не очень близко знала его сводных сестер, но они меня крепко обняли. Джули сидела на краешке кровати, разговаривая со спящим Гасом воркующим голосом, каким принято заверять младенца, что он хорошенький:

– Гасси-Гасси, наш маленький Гасси-Гасси…

«Наш» Гасси? Они его что, купили?

– Что случилось, Огастус? – спросила я, демонстрируя подобающее поведение специально для его сестер.

– Наш прелестный Гасси, – сказала Марта, склоняясь над ним. В меня закралось сомнение, спит ли Гас или изо всех сил вдавливает пальцем кнопку обезболивающего, избегая нашествия сестер, хотевших как лучше.

Через некоторое время он проснулся, и первое, что сказал, было «Хейзел». Я невольно обрадовалась: получалось, будто я тоже часть его семьи.

– На улицу, – тихо попросил он. – Можно пойти?

Мы пошли. Мать везла кресло, а сестры, зятья, отец, племянники и я тащились позади. День был пасмурный, тихий и жаркий – июль, макушка лета. Гас был одет в темно-синюю фуфайку и флисовые спортивные брюки. Отчего-то он все время мерз. Он захотел пить, и отец принес ему воды.

Марта попыталась вовлечь Гаса в разговор, опустившись рядом с ним на колени.

– У тебя всегда были такие красивые глаза!

Он едва кивнул. Один из зятьев положил руку на плечо Гасу:

– Ну как тебе на свежем воздухе?

Гас пожал плечами.

– Дать тебе лекарств? – спросила мать, присоединившись к коленопреклоненному кружку, образовавшемуся вокруг Огастуса. Я отступила на шаг и смотрела, как его племянники прорвались через клумбу к клочку зеленой травы и немедленно затеяли игру, где требовалось швырять друг друга на землю.

– Дети! – слабо вскрикнула Джули. – Могу только надеяться, – сказала она, повернувшись к Гасу, – что они вырастут вдумчивыми, интеллигентными молодыми людьми, как ты.

Я подавила желание демонстративно изобразить рвотный позыв.

– Он вовсе не так уж умен, – заявила я Джули.

– Хейзел права. Большинство красавцев глупы, я всего лишь превосхожу ожидания.

– Верно, его конек прежде всего внешняя красота, – поддержала я.

– Ослепительная.

– На Айзека подействовало, – заметила я.

– Ужасная трагедия, но что я могу поделать со своей убийственной красотой?

– Ничего.

– Красивое лицо – тяжкое бремя.

– Не говоря уже о теле.

– О-о, даже не начинай о моем сексуальном теле! Ты точно не захочешь увидеть меня голым, Дейв. При виде моей наготы у Хейзел Грейс захватило дух, – похвастался Гас, кивнув на мой кислородный баллон.

– Ну-ну, хватит, – сказал отец Гаса, неожиданно обнял меня и поцеловал сбоку в волосы, прошептав: – Я каждый день благодарю за тебя Бога, детка.

Это был мой последний хороший день с Гасом до Последнего хорошего дня.

Глава 20

Одним из чуть менее дерьмовых законов жанра детской онкологии считается конвенция Последнего хорошего дня, когда жертва нежданно-негаданно получает несколько сносных часов, будто неизбежный распад достиг плато, и боль ненадолго становится терпимой. Проблема в том, что не существует способа выяснить наверняка, просто нормальный у тебя день или это твой Последний хороший день. На первый взгляд они неотличимы.

Я взяла выходной от посещения Огастуса, потому что не очень хорошо себя чувствовала: ничего особенного, просто устала. День я провела в блаженной лени, и когда Огастус позвонил в начале шестого, я уже была подключена к ИВЛ, который мы перенесли в гостиную, чтобы я смогла посмотреть телевизор с мамой и папой.

– Привет, Огастус, – сказала я.

Он ответил тоном, на который я когда-то запала:

– Добрый вечер, Хейзел Грейс. Сможешь часам к восьми подъехать буквально в сердце Иисуса?

– Ну да, наверное.

– Превосходно. Приготовь надгробное слово, если нетрудно.

– Хм, – протянула я.

– Я люблю тебя, – сказал он.

– И я тебя, – ответила я. В телефоне с щелчком положили трубку.

– Хм, – обратилась я к родителям. – Мне надо подъехать к восьми в группу поддержки. Экстренное собрание.

Мама выключила у телевизора звук.

– Что-нибудь случилось?

Я смотрела на нее секунду, подняв брови.

– Я так понимаю, вопрос риторический?

– Но для чего же экстренное…

– Потому что я зачем-то нужна Гасу. Не беспокойся, я сама съезжу. – Я неловко ворочала маску ИВЛ, ожидая, что мама поможет мне ее снять, но она не помогла.

– Хейзел, – сказала она, – мы с отцом тебя практически не видим.

– Особенно некоторые, кто работает всю неделю, – добавил папа.

– Я ему нужна, – объяснила я, наконец выпутавшись из маски сама.

– Детка, но и нам ты тоже нужна, – заметил папа, взяв меня повыше кисти, будто упрямящуюся двухлетку, которая хочет выбежать на проезжую часть.

– Ну что ж, пап, заполучи рак в терминальной стадии, и будем чаще видеться.

– Хейзел! – воскликнула мама.

– Ты сама не хотела, чтобы я сидела дома, – напомнила я. Папа по-прежнему сжимал мне руку. – А теперь хочешь, чтобы он побыстрее умер, чтобы я снова была прикована к дому и ты могла бы обо мне заботиться, как я тебе всегда позволяла. Но мне этого не нужно, мама, и ты мне не нужна, как раньше. Это тебе надо начать нормальную жизнь!

– Хейзел! – Папа крепче сжал мою руку. – Извинись перед матерью!

Я вырывала руку, но он не отпускал, и я не могла дотянуться до канюли. Это бесило, как никогда. Все, чего мне хотелось, – старого доброго подросткового бунта, чтобы с топотом выйти из комнаты и грохнуть дверью, а затем включить «Лихорадочный блеск» и яростно писать надгробную речь. А я не могла, потому что не могла, блин, дышать.

– Канюля, – взвыла я. – Кислород!

Папа немедленно меня отпустил и кинулся открывать баллон. Я видела вину в его глазах, но он по-прежнему был рассержен.

– Хейзел, извинись перед матерью.

– Отлично, извиняюсь, только сегодня мне не мешайте.

Они ничего не сказали. Мама сидела, скрестив руки на груди, не глядя на меня. Через некоторое время я поднялась и ушла к себе писать об Огастусе.

Мама с папой несколько раз пытались стучать ко мне в дверь или что-то спрашивать, но я отрезала, что занята важным делом. У меня ушло много времени, чтобы понять, о чем я хочу написать, и даже тогда я осталась не совсем довольна своим творением. Я еще не закончила, когда заметила, что на часах без двадцати восемь. Это значило, что я опоздаю, даже если не переоденусь, то есть поеду в голубых пижамных штанцах, шлепанцах и футболке Гаса с баскетболистом Батлером.

Я вышла из комнаты и попыталась пройти мимо родителей, но отец сказал:

– Ты не можешь никуда ехать без разрешения.

– О Боже мой, папа, он просил написать ему надгробное слово, ясно тебе? Я буду дома каж-дый чер-тов ве-чер с зав-траш-не-го дня, понятно?

На этом они наконец отстали.

Всю дорогу я успокаивалась после разговора с родителями. Я подъехала к церкви сзади и припарковалась на полукруглой дорожке рядом с машиной Огастуса. Задняя дверь церкви была открыта и подперта булыжником размером с кулак. Я думала спуститься по лестнице, но потом все же решила дождаться старого скрипучего лифта.

Дверцы лифта разъехались, и передо мной открылся зальчик группы поддержки. Пустые стулья были составлены в кружок, и Гас в инвалидном кресле, чудовищно исхудалый, смотрел на меня из центра круга, ожидая, когда откроется лифт.

– Хейзел Грейс, – сказал он. – Ты потрясающе выглядишь.

– Я знаю, понял?

Из дальнего угла послышался шорох. Айзек стоял у небольшой деревянной конторки, держась за нее обеими руками.

– Хочешь сесть? – спросила я Айзека.

– Нет, я собирался начать свое надгробное слово. Опаздываешь.

– Ты… Я… Что?

Гас жестом пригласил меня присесть. Я вытянула стул в центр кружка и села. Гас вместе с креслом повернулся к Айзеку.

– Я хочу побывать на своих похоронах, – сказал он. – Кстати, ты будешь говорить на моих похоронах?

– Да, конечно, – ответила я, положив голову ему на плечо. Скользнув рукой по спине, я обняла Гаса и боковину инвалидного кресла. Гас вздрогнул. Я тут же убрала руку.

– Прекрасно, – обрадовался он. – Я надеюсь все услышать в качестве призрака, но на всякий случай решил убедиться. Не хотел причинять вам неудобств, но не далее чем сегодня я подумал, что ведь можно провести репетицию похорон, и решил, раз уж я в довольно бодром настроении, не ждать другого раза.

– Как ты сюда прошел? – спросила я.

– Поверишь, что двери не запирают на ночь? – вопросом на вопрос ответил Гас.

– Не поверю, – сказала я.

– Правильно не веришь, – улыбнулся Гас. – Я, конечно, понимаю, что это немного отдает самовозвеличиванием…

– Эй, ты крадешь мое надгробное слово! – возмутился Айзек. – Первая часть как раз о том, что ты много о себе мнил!

Я засмеялась.

– Ладно, ладно, – сказал Гас. – Начинай, когда захочется.

Айзек откашлялся.

– Огастус Уотерс много о себе мнил и грешил самовозвеличиванием. Но мы его прощаем. Мы прощаем его не потому, что сердце у него было настолько золотое в фигуральном смысле, насколько не фурычило его настоящее, или потому что он умел держать сигарету лучше, чем любой другой некурящий за всю историю, или потому, что он прожил всего восемнадцать лет…

– Семнадцать, – поправил Гас.

– Этим я намекаю, что ты еще поживешь, балда, и не перебивай! – И Айзек продолжал: – Огастус Уотерс так много говорил, что перебил бы вас и на собственных похоронах. Он был претенциозен. Иисусе сладчайший, этот парень отлить не мог без того, чтобы не задуматься о многочисленных метафорических резонансах выработки человеческих отходов. Он был тщеславен: я еще не встречал красивого человека, который осознавал бы свою физическую привлекательность острее, чем Огастус Уотерс. Но я скажу вам вот что: когда в будущем в мой дом придут ученые и предложат мне вставить электронные глаза, я пошлю подальше этих гадов вместе с их гаджетами, потому что не хочу видеть мир без Огастуса Уотерса.

При этих словах я всплакнула.

– После такого заявления я, конечно, вставлю себе электронные глаза, потому что с ними, наверное, можно будет видеть девушек сквозь одежду и много чего другого. Огастус, друг мой, счастливого тебе пути.

Огастус часто закивал, сжав губы, и показал Айзеку оба больших пальца. Справившись с собой, он добавил:

– Я бы выкинул место о разглядывании женщин сквозь одежду.

Айзек, по-прежнему держась за конторку, заплакал, прижавшись к ней лбом. Я смотрела, как вздрагивают его плечи. Наконец он сказал:

– Черт тебя побери, Огастус! Редактируешь собственное надгробное слово!

– Не сквернословь буквально в сердце Иисуса, – велел Гас.

– Черт бы все побрал, – снова возмутился Айзек. Он поднял голову и сглотнул. – Хейзел, можно твою руку?

Я забыла, что он сам не ориентируется. Я подошла, положила его руку себе на локоть и медленно повела к моему стулу рядом с Гасом; потом я поднялась на трибуну и развернула листок бумаги с распечаткой надгробного слова своего сочинения.

– Меня зовут Хейзел. Огастус Уотерс был величайшей любовью моей жизни, предначертанной свыше и свыше же и оборванной. У нас была огромная любовь. Не могу сказать о ней больше, не утонув в луже слез. Гас знал. Гас знает. Я не расскажу вам об этом, потому что, как каждая настоящая любовь, наша умрет вместе с нами. Я рассчитывала, это Гас будет говорить по мне надгробное слово, потому что никого другого… – Я начала плакать. – Ну да, как не заплакать. Как я могу… Ладно. Ладно. – Глубоко подышав, я вернулась к листку: – Я не могу говорить о нашей любви, поэтому буду говорить о математике. Я не очень в ней сильна, но твердо знаю одно: между нулем и единицей есть бесконечное множество чисел. Есть одна десятая, двенадцать сотых, сто двенадцать тысячных и так далее. Конечно, между нулем и двойкой или нулем и миллионом бесконечное множество чисел больше – некоторые бесконечности больше других бесконечностей. Этому нас научил писатель, который нам раньше нравился. Есть дни, много дней, когда я чувствую обиду и гнев из-за размера моей персональной бесконечности. Я хочу больше времени, чем мне, вероятно, отмерено, и, о Боже, я всей душой хотела бы больше дней для Огастуса Уотерса, но, Гас, любовь моя, не могу выразить, как я благодарна за нашу маленькую бесконечность. Я не променяла бы ее на целый мир. Ты дал мне вечность за считанные дни. Спасибо тебе.