Текст книги "Из сборника 'Комментарий'"

Автор книги: Джон Голсуорси

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Голсуорси Джон
Из сборника 'Комментарий'

Джон Голсуорси

Из сборника "Комментарий"

КОММЕНТАРИЙ

Перевод Л. Биндеман

У старика, который взмахом красного флажка предупреждал людей о том, что здесь работает паровой каток, не было одной руки. Лицо его, темное, с грубой обветренной кожей, заросшее седой щетиной, имело независимое выражение, и весь он, прямой и коренастый, держался с большим достоинством. Светло-серые глаза с узкими зрачками глядели до странности пристально, будто, минуя вас, видели что-то позади. Костюм на нем был поношенный, местами засаленный, но все еще приличный; улыбался старик приятно и не без лукавства, а по голосу в нем можно было угадать человека, любящего поговорить, но вынужденного работать молча, в одиночку: он говорил громко, с расстановкой и шепелявил из-за отсутствия многих зубов.

– А что вы об этом думаете? – спросил он как-то летним утром. – Я вот по своему опыту знаю: для дорожных работ нанимают большей частью людей, которых посылают из прихода, и все это самый никчемный народ. Мотаются по свету-сегодня здесь, завтра там, и ничего с ними не поделаешь – пропащие люди! Редкий из них не запьет, если появится такая возможность, а выражаются-то как, боже милостивый! И, по-моему, винить их за это нельзя, они, кажется, устают от жизни еще до рождения. Нет, не тот пошел народ, не под силу им такие дела, какие от них теперь требуются. Хоть возьми да сунь их головой под этот самый паровой каток – и баста!

Потом старик сказал, понизив голос, будто сообщая что-то важное:

– Я думаю, так оно и есть. Вот такая махина, – он показал на паровой каток, – гоняет их, гоняет, пока до смерти не загоняет. Теперь жизнь пошла такая – что жука раздавили, что человека, все одно. Вы только посмотрите, как живут бедняки – тесно, точно свиньи в хлеву. Ужас! А нравы! О них и говорить не приходится, ведь если люди вынуждены жить, как скоты, где же от них требовать, чтоб они вели себя по-людски? Это ясно, как дважды два четыре. А у нас толкуют про то, что сам народ будет управлять всем! Люди живут, как свиньи, им приходится есть то, чего и свиньи есть не станут. И они знают, что надеяться на лучшее нечего. Ведь как получается: весь свой век рабочий трудится, а пришла старость – жить не на что. Какие у него могут быть сбережения! Взять хотя бы меня, к примеру. Мне оторвало руку, и деньги, что я отложил на черный день, все ушли на лечение. Эта работа, конечно, большая удача, но старость не за горами, а старый да немощный разве тут выстоит во всякую погоду? И придется мне голодать или идти в богадельню печальный конец! А что же делать? Что делать, я спрашиваю? Откуда взять деньги? Говорят, что парламент должен бы находить средства, но я на них не особенно надеюсь: уж слишком долго они раскачиваются. Да им не к спеху. Они не хотят рисковать своим положением, и тем, и другим – как и все люди. Вот и приходится быть осторожным. Это понятно. Значит, перемен ждать нечего; эти господа любят ходить указанными дорожками, – вот как я хожу вслед за этим катком.

Старик замолчал и покосился на приближающийся каток.

– Да, на все нужны деньги. И не только старость страшна без них – есть ведь еще болезни. Когда я лишился руки и лежал в больнице, меня в дрожь бросало при мысли, что я буду делать, выйдя оттуда, а ведь болеют тысячи людей, кто чахоткой, кто из-за плохой крови. Да, сотни и тысячи людей, которым некуда податься, и они живут в постоянном страхе всю свою жизнь.

Он подошел ко мне ближе и зашепелявил больше прежнего:

– А самая ужасная вещь – это страх. Я вот думал: выйду из больницы с обрубком вместо руки и придется пропадать. Но я-то один-одинешенек, а каково, например, чахоточному с большой семьей? Подумать страшно!.. Ох, там кто-то едет, а я с вами тут заболтался!

Старик подошел к барьеру и поднял красный флажок. Подкатило ландо, запряженное парой лошадей; солнце ярко освещало полированные дверцы экипажа, нарядные попоны лошадей, пуговицы кучера и эгретки на шляпах двух дам. Увидев красный флажок, кучер резко свернул влево, и ландо скрылось за углом.

Старик долго смотрел ему вслед, и тишину нарушало лишь похрустывание щебенки под паровым катком. Но вот, оторвавшись от своих размышлений, старик сказал:

– Аристократы! А я, верите ли, не пойму, о чем думают целый день эти люди. Никак не пойму! Может, они совсем и не думают? Кто-нибудь делает за них и это тоже.

Старик опять помолчал, занятый своими мыслями, потом продолжал:

– А ведь если скажешь им это, они, пожалуй, удивятся. Наверно, воображают, что делают очень много. Благотворительные базары устраивают и всякое другое. Люди эти не делают ничего вредного, но и толку от них не жди. При такой жизни, как у них, нужно большую душу иметь, чтобы думать о других.

Вдруг в глазах его засветились искорки.

– Да вот возьмите хотя бы тех проституток, что слоняются ночью по улицам. Что о них думают эти леди в шикарной карете? Для них они просто мразь! Но ведь они ничуть не хуже этих важных дам. Они хотели взять от жизни немного радости, а богатые леди только это и делают. Тут опять все упирается в деньги. У проституток нет денег, а деньги уберегли бы их от того, чтобы идти на панель. И о них надо подумать, не может же так продолжаться вечно.

Старик нахмурился, как будто этот вопрос давно беспокоил его.

– Богатые, – продолжал он, – могут хорошо воспитать своих дочерей и присматривать за ними. Что же, все люди заботятся, как только могут, о своих семьях. Но нельзя забывать и о других, у которых нет денег, надо и к ним относиться по-человечески. Однако беда в том, что деньги, как стена, разделяют людей, я это не раз видел. А вы как думаете? Послушайте, мой отец всю жизнь был рабочим на ферме, получал восемь шиллингов в неделю, а вырастил шестерых детей. До сих пор не пойму, как ему это удалось. Да и в наше время людям живется не лучше, пожалуй, даже хуже. Прогресс, или как он там у вас называется, губит нас. И ведь его не остановишь, он вроде вот этого парового катка, когда его запустишь! Поэтому лучше держаться впереди, подальше от него. Говорят еще, что люди поумнели и добрее стали, – чушь! Поглядите на них в праздник – стошнит! Эти хулиганы не боятся ни бога, ни черта, орут, буйствуют – ну, прямо стая обезьян, хоть выросли не в лесах, а в городе. Да, такова нынешняя жизнь. Я так считаю: высасывает она все из человека. Люди теряют покой, хватаются то за одно, то за другое и живут каждый сам по себе. Вот как человек на дорожных работах укладывает камни и, кроме них, ничего не видит. Наверное, это в крови у людей. Что тут поделаешь? Болтают все о социализме, но мне он не очень-то по душе: по-моему, при нем главное будет то, что каждый будет следить за соседом.

Он помолчал, уставившись в одну точку, будто пытаясь разглядеть что-то вдали.

– Нет, – сказал он затем, – так дело не пойдет! Вот вам пример – наша полиция: назойливее людей не сыщешь. Может, каждый из них в отдельности и хороший человек, но как только он получит хоть какую-нибудь власть над людьми – беда! К тому же у них круговая порука. Сажают людей в тюрьму будто бы для исправления – ерунда! Тюрьма тоже вроде этого парового катка, она убивает все в человеке, люди выходят оттуда живыми трупами. А ведь все делается с добрыми намерениями – так они говорят. Нет, только одному из сотни можно доверить власть над людьми. А посмотрите на работные дома. Не велика радость попасть туда, а почему? Да потому, что там надо жить по указке. Я ничего не имею против правил, если вам их не навязывают. Нет. Добейтесь, чтобы люди сами захотели их соблюдать, тогда будет совсем другое дело. Так я думаю, ну, а другие люди смотрят на это иначе. А вы со мной согласны? Впрочем, – заговорил он снова, не дожидаясь ответа, – я понимаю: правительство может сделать много такого, что, конечно, назвали бы социализмом. Взять хотя бы женщин, которые живут в трущобах. Несчастные, посмотришь – в чем только душа держится, а плодятся, как кролики. Я не виню их, но послушайте! – И, сунув древко флажка в карман, он ухватил своего слушателя за пуговицу. – Я бы все-таки запретил это. Вы считаете, что это уж слишком? Но где же выход? По-моему, иного выхода нет. С другой стороны, если они перестанут рожать, откуда возьмутся бедняки, которые будут работать за гроши? А это кое-кому не понравится. Да, трудный вопрос.

Старик перешел на свистящий шепот:

– Половина детей в этих трущобах рождается от пьяниц, и с этим ничего не поделаешь. Народят ребят, а потом кормят их всякой дрянью. Сколько же у нас детей недокормленных? И где? В такой стране, как Англия. Да ведь дикарям – и тем это было бы непростительно. Я бы издал закон, что государство обязано кормить досыта детей. Я бы постановил, что за каждого голодного ребенка в школе, на улице или еще где-нибудь должны отвечать, как за преступление. Да, я бы начал с этого. Вы скажете, что это сделает родителей попрошайками? Когда начинали вводить это бесплатное обучение, говорили то же самое, а на деле оказалось не так. Страна, которая не может накормить своих детей, недостойна иметь их. И за что такая несправедливость к малышам? Вы скажете, что потребуется уйма денег, миллионы, – ну и что? Гляньте-ка на большие дома вдоль дороги – таких улиц, таких домов с хорошими квартирами в Англии тысячи. И если бы те, кто живет в них, платили всего шесть пенсов дополнительного налога, этих денег хватило бы, чтобы накормить всех голодных детей, – так я слышал. Но они не согласятся, ясно, ничем не захотят поступиться. Сами знаете, люди не любят расставаться со своими денежками. А тогда, спрашивается, на что нам миллионы хилых детей, из которых вырастут ни к чему не пригодные люди? Это слишком дорого обходится.

Старик прервал свои рассуждения и подал сигнал подъезжавшей телеге. Вернувшись от шлагбаума, он сказал:

– Иные назовут меня социалистом. А вы как думаете? Нет, если хотите знать мое мнение, социалист – он вроде владельца магазина. Входит покупатель и спрашивает: "Сколько стоит это пальто?" "Десять шиллингов", – отвечает хозяин. "А за пять не пойдет?" "Нет, меньше чем за десять не отдам". "За пять я бы взял", – говорит покупатель, и оба они с самого начала знают, что сойдутся на семи с половиной.

И старик добавил, понизив голос, будто сообщая государственную тайну:

– Он не может сразу спросить семь с половиной шиллингов, потому что тогда получит только семь, понимаете? Если хотите получить настоящую цену, запрашивайте больше – такая уж привычка у людей.

Он указал древком флажка на ряд домов у дороги.

– Вон там живут состоятельные люди. Они смотрят на все не так, как я. И это понятно. Им отлично живется в этом мире, так разве они станут думать о чужих бедах? Этим людям с детства внушили, что мир создан для них. Они водятся только с людьми того же сорта. Так же точно и рабочие держатся друг друга. Вот и получаются классы. А посмотрите-ка на этих парней, – и старик указал на рабочих, укладывавших камни, – они любят толковать про улучшение жизни, но когда нужно стоять за общее дело, каждый стоит за себя. Как же иначе? Коли сам о себе не позаботишься, от других этого не жди, каждому это ясно, как день. Говорят, в Англии все равны перед законом, но оглянитесь вокруг, и вы поймете, что это неправда. Закону надо платить так же, как платите за все. Вот где собака зарыта! Один закон для бедных и богатых? Это очень хорошо, но ведь у богатого есть сотня способов заставить судей плясать под свою дудку, а бедный от этого страдает.

Сказав это, старик сделал такое движение, словно хотел поднять обе руки, но рука была только одна.

– Вы так и не сказали мне своего мнения. А мое мнение такое, – сказал он многозначительным шепотом, – многое нужно исправить, и многое мешает этому. Однако я заметил одну вещь: даже самые пропащие люди всегда гордятся чем-нибудь, хотя бы своими несчастьями. Все-таки есть, должно быть, что-то хорошее в людях, если эта штука их не может окончательно раздавить.

Он указал рукой на приближавшийся каток.

Хрустела щебенка под его тяжестью, и мне подумалось, что с таким же хрустом жизнь перемалывает человеческие кости. Кивнув мне седой головой, старик поднял красный флажок и замер, глядя на подъезжавшую телегу с молоком.

ПРОПАЩИЙ

Перевод О. Атлас

Была первая октябрьская стужа. У недостроенного дома, перед щитом с надписью "Братья Джолли, строители", стоял человек. Его глаза, казалось, говорили: "Зимой строительство приостановится. Если уже сейчас я без угла и без работы, что будет со мной через два месяца?" Повернувшись ко мне, он сказал:

– Не найдется ли у вас для меня работы, сэр? Я согласен на любую.

Его лица давно не касалась бритва, одежда была сильно потрепана, и легко было усомниться, есть ли человеческое тело под этими отрепьями, настолько он был худ. От него не пахло виски, но чувствовалось, как сильно ему хочется выпить, а в его водянисто-голубых глазах было такое же выражение, как в глазах бездомной собаки.

Мы посмотрели друг на друга, и между нами начался немой разговор.

– Какая у вас профессия? Где работали последний раз? Как дошли до такого состояния? Женаты? Сколько детей? Почему не обращаетесь за помощью куда следует? У вас нет денег, а у меня есть, поэтому я имею право задавать вам эти вопросы.

– Я пропащий человек.

– У меня нет для вас работы. Если вы действительно голодны, я могу вам дать полшиллинга, могу вас направить в благотворительное общество, – где займутся вами. Но если вы покажетесь им человеком, которого жизнь окончательно доконала, они вот так и скажут и предостерегут меня, чтобы я и не пытался вам помочь. Вы этого хотите?

– Пропащий я человек!

– Ну хорошо, но что я могу сделать? Ведь не выдумаю же я для вас работу! Я вас не знаю и не решусь порекомендовать своим знакомым. Если человек попадает в такое положение, то виной тут отчасти его безрассудство. Ах, вы болели? Да, все вы говорите это. Разве нельзя было быть предусмотрительнее и что-нибудь отложить на черный день? Теперь-то вам ясно, что вы должны были так сделать? А вы обращаетесь ко мне! Ко мне обращаются со всех сторон – учреждения, старики, больные; к тому же налоги очень высоки – вы это знаете – и частично по вашей вине.

– Я конченый человек.

– Ах, но добропорядочные, благонравные, практичные люди, те, кто никогда не знал отчаяния и голода, постоянно твердят мне, что я не должен помогать первым встречным. Сами понимаете, это была бы чистейшая сентиментальность с моей стороны, я просто разрешил бы себе непозволительную роскошь. Удивительно, как вы можете просить меня!

– Пропащий я человек!

– Я уже слышал это. Как будто я вас не знаю! Я встречал вас и разговаривал с вами, с десятками таких, как вы. Как-то раз я нашел вас спящим на набережной Темзы. Я дал вам полшиллинга, когда вы шли, еле волоча ноги, после того, как пробежали целую милю за кэбом, не получив ничего. Разве вы не помните, как однажды ночью на Кромвель-Род... Ну, если это были не вы, то точно такой же, как вы, – мы разговаривали под дождем, вы рассказывали историю своей жизни, и ваш голос относило ветром к наглухо закрытым окнам высоких, крепко запертых домов. Однажды вы жили у меня целых шесть недель, распиливая упавшее дерево в саду. День за днем проводили вы там, и работа ваша шла очень медленно – вы всячески старались продлить ее. Каждое утро вы с благодарностью показывали мне, как все туже становился вам пояс. Держа пилу в руках, вы с робкой улыбкой смотрели на меня, и на лице у вас было написано: "Вы не знаете, какой это отдых для меня – пилить здесь дрова с утра до вечера". И уж, конечно, вы должны помнить, как воздерживались от виски, пока я однажды не отлучился, и как на другое утро, еле ворочая языком, оправдывались: "Меня преследуют воспоминания..." Ах, это были не вы? Допустим! Тогда точно такой же, как вы.

– Пропащий я человек.

– Да, да, да! Вы один из тех, кого порождают наши порядки. Вам не к чему было родиться, и уж, во всяком случае, вы должны были позаботиться о том, чтобы родиться в буржуазной среде. Какое право имели вы думать, что выдержите существование рабочего человека, что вынесете его ежедневную, ежечасную борьбу за жизнь, – вы, человек со слабостью? Вы знали или вашим родителям следовало бы знать, что вам не по силам большие испытания. Вы больны, если не физически, то психически. Поэтому я должен вас оправдывать? Если я не такой же, то это скорее всего потому, что жизнь недостаточно сурово обошлась со мной. Должен я себя поэтому оправдывать? Никогда, пока жизнь меня не сломает. Вы сами выбрали себе долю (или, может быть, кто-то ее выбрал за вас), рискнув родиться, а теперь вы жалуетесь на последствия и просите у меня помощи. А я и сам могу когда-нибудь оказаться в нищете – если не материальной, то моральной. Так справедливо ли и логично ли обращаться ко мне?

– Конченый я человек...

– Вы мне действуете на нервы! У вас подбородок безвольного человека. Это заметно, несмотря на бороду; глаза ваши печальны и совсем не похожи на пустые глаза профессиональных нищих; походка шаркающая, отчасти, вероятно, из-за неудобных ботинок; на всем вашем облике печать доброжелательства. Можете вы положа руку на сердце сказать мне, что есть хоть малейший смысл в том, чтобы поставить вас на ноги и снова бросить в ряды борющихся? Можете вы это сказать? Ах! Если бы вы могли утолить голод, надеть приличную одежду и найти какую-нибудь работу! Но разве вы не понимаете, что через две-три недели эта работа будет потеряна, одежда заложена и вы запьете! Почему я должен помочь именно вам, "достойных" так много! Вам что-нибудь инкриминируется тоже? О, наверно, ничего особенного, вы не из тех, кто становится преступниками, иначе вы не попали бы в такое положение. Вы с радостью помогли бы товарищам, но вы не в состоянии помочь даже себе; вам чужда неблагодарность, вы привязались бы к любому, кто отнесся бы к вам сердечно. Но сейчас вы безнадежны, безнадежны, безнадежны!

– Я живу, как бездомный пес.

– А вы знаете, как мы поступаем с бездомными собаками? Слышали когда-нибудь о том месте, где усыпляют собак? Настоящему бродяге, который живет впроголодь, в грязи и лохмотьях, всегда в пути, во всякую погоду, нравится его жизнь. А вам ваше положение не нравится. Вы боитесь дней, когда у вас не будет куска хлеба, боитесь ночей, когда вам негде будет приклонить голову, боитесь пойти на преступление, боитесь даже просить о помощи – уже два раза с тех пор, как мы стоим здесь, вы оглядывались кругом. Если вы знали, что так будете всего бояться, что заставило вас сойти со "стези добродетели"? Что-то нашло на вас? Почему вы этого не побороли? Еще и сейчас это на вас находит? Вы устали, вам захотелось чего-то нового, хоть капельку непохожего на прежнее? Всем нам, мой друг, хочется лучшего, мы ищем его и иногда находим. Но мы не можем признать, что люди, подобные вам, тоже имеют на это право. Вы же видите, что из этого получается.

– Пропащий я человек, значит...

– Вы говорите это так, словно считаете, что для богатых и бедных законы разные. Вы ошибаетесь. Если меня и вас привлекут к ответственности за нищенство, мы оба одинаково угодим за решетку. То, что мне нет нужды красть или просить милостыню, то, что я могу себе позволить пить и, когда не хочется, не работать, едва ли имеет значение – поймите это! Не слушайте сентиментальных болтунов: если мы предстанем перед судьей, то оба одинаково понесем наказание. Я, может быть, в такое положение никогда и не попаду, но это уже только случайность. Нет, пожалуйста, не повторяйте этой ужасной фразы! Я хочу вам помочь. Вот, Канада... Но вы там не нужны. Я бы послал вас куда угодно, только бы ваши глаза не преследовали меня, но вы не нужны... Где вы нужны? Назовите это место, и вы туда поедете.

– Я бездомный пес...

– Вы напоминаете мне ту, похожую на тень, белую в коричневых пятнах собаку, которую я с моим спаньелем подобрали однажды вечером, когда возвращались домой.

"Хозяин, – сказал мой спаньель, – какую забавную дворняжку я встретил там, на дороге".

"Веди себя прилично! Не заводи знакомств с первой попавшейся собакой".

"Хозяин, я знаю – это тощая и грязная дворняжка, но она не отстает от меня".

"Следуй за мной! Бедняжка заблудится, если ты уведешь ее далеко от дома".

"О хозяин, самое забавное то, что нет у нее никакого дома".

И, как маленькое привидение, белая собака плелась за нами. Мы хотели прочитать, что написано на ее ошейнике, но ошейника не было. Мы привели ее домой. Как она ела, как пила! Но мой спаньель сказал мне:

"Хозяин, что толку от того, что мы приютили эту собаку? Разве вы не видите, какая она? Съела все мое мясо, опорожнила мою миску, а теперь спит на моей подстилке".

Я ответил ему:

"Мой милый, ты должен был бы с радостью уступить все этой бедной собаке".

А он сказал:

"Хозяин, я не хочу! Она никуда не годится, эта собака. Я чище и упитаннее ее. И разве вы не знаете, что для такого рода собак есть место по ту сторону Темзы? Когда мы ее поведем туда?"

Я ответил ему:

"Мой милый, не спрашивай меня. Я не знаю..."

И вы, с вашими грустными глазами, слабовольным подбородком и дрожащими коленями, вы, стоящий перед этим недостроенным домом, с мыслями о надвигающейся зиме, напоминаете ту собаку. А я похож на моего спаньеля, который знает, что есть надлежащее место для таких, как вы.

Что мне делать с вами?

– Пропащий я человек...

ДЕМОС

Перевод З. Масленниковой

– Жена она мне все-таки или не жена?

Он взялся за тачку, как бы желая уйти от человека, неспособного понять его точку зрения, прокатил ее два ярда и остановился.

– Что я с ней делаю, это никого не касается, слышите?

Он повернул ко мне свое рыбье лицо, и его тусклые глаза вдруг ожили, засветились злыми желтыми огоньками, будто вырвалось наружу пламя, таившееся в его душе.

– Из нее давно следовало вышибить дух, и я не прикончу, только попадись она мне.

– Не сходите с ума.

– Слушайте, имеет человек право на свою собственную жену и детей или нет? – Его толстая, отвисшая нижняя губа задрожала. – Ответьте мне.

– Все зависит от вашего поведения. Раз вы ее бьете, нельзя рассчитывать на то, что она станет жить с вами.

– Она получала по заслугам. Ей еще мало попадало.

– Я много раз видел у нее на лице синяки.

– И я опять ей фонарей наставлю, это как пить дать.

– Ну, вот видите, вы же сами говорите.

– Если человек поучит жену, когда малость заложит за воротник, это еще не значит, что она должна удирать из дому да притом забирать с собой ребят. Верно говорю?

– Нет, неверно.

– Ладно, доберусь я до нее...

– Надеюсь, вам это не удастся.

Он вытянул шею – желтизна его глаз обозначилась резче и стала как будто расползаться по лицу.

– Слушайте, вы! Муж и жена – это муж и жена, и если кто встрянет промеж них, так ему не поздоровится.

– Я сказал вам свое мнение.

– Думаете, я не знаю законов? По закону дети мои, а не жены.

– Не стоит нам это обсуждать.

– Не стоит? По-вашему, раз я не джентльмен, так мне и прав никаких не дано? Я-то, небось, знаю закон. Муж – хозяин над женой и над детьми.

– Вы не станете отрицать, что пьете?

– Вы бы тоже запили от такого житья; думаете, это так весело день-деньской таскаться с тачкой?

– Вы не отрицаете, что часто били жену?

– Чего вы суете свой нос в наши с ней дела? Может, вы еще явитесь ко мне домой и начнете командовать, что мне делать?

– Но, полагаю, вам известно, что ваша жена может получить развод, если обратится в суд?

По лицу его скользнула усмешка.

– Развод? Поможет он ей, как же! Вы что думаете, если она разведется, так уйдет из моих рук? Небось, она понимает, что я с ней сделаю, если только она подаст на меня в суд.

– А что же именно сделаете?

– В другой раз ей не захочется разводиться.

– Вас посадят, если вы не оставите ее в покое после развода.

– Посадят? Но ей-то уже не придется выступать на суде.

– Понятно.

– Она знает, что с ней тогда будет.

– Вы ее так запугали, что она боится обратиться в суд, боится и жить с вами под одной крышей. Что же ей остается делать? Только уйти от вас.

– Да на кой черт она мне нужна? Пусть убирается. Мне дети нужны.

– Вы в самом деле в ней не нуждаетесь?

– Никогда я ни за одну бабу не цеплялся.

– Но вы же знаете, что она своим трудом содержала вас всех?

– А я вам говорю: ни в одной бабе я никогда не нуждался.

– Скажите, вы в состоянии содержать детей?

– Кабы подвернулась подходящая работенка...

– Но можете ли вы получить хорошую работу?

– А кто тут виноват: я, что ли?

– Ну, у вас не раз была возможность...

– Кому какое дело! Я всегда был хорошим отцом моим детям. Ради них я работал, ради них попрошайничал и крал! Все соседи скажут, что я был им хорошим отцом.

– Но ведь все же приходу придется взять на себя заботу о них?

– Идите вы с вашим приходом! Пусть денег у меня нет, но зато есть честь, а она дороже денег. Человеку вовсе не нужно иметь полный карман для того, чтобы знать, что хорошо и что плохо.

– Ну, ну, не петушитесь!

– Ведь ребятки – мои, все до единого. По-вашему, это честно – отбирать у отца родных детей? А вы еще ее защищаете.

Взгляд его блуждал, как у раненого животного, и голос охрип, будто к горлу подкатил ком.

– Послушайте! Я к этим детишкам привязан больше, чем можно подумать. Я места себе не найду, пока не узнаю, где они.

– Как я могу вам это сказать, не сообщив, где мать?

– Они мои, по закону мои. Кто вы такой, чтобы нарушать закон?

– Вы уже об этом говорили.

– Когда она выходила за меня, она шла на все – на горе и на радость, так ведь? Мужу и жене самим следует улаживать свои дела. Нечего чужим встревать между ними!

– Вы хотите вернуть ее затем, чтобы делать с ней все, что вам заблагорассудится? И вы надеетесь, что кто-то станет вам в этом содействовать?

– Слушайте! По-вашему, мне все это приятно? Зайдешь в пивную, а там судачат насчет того, что у меня жена сбежала. Мало у меня и без того неприятностей!

– Вам следовало призадуматься над этим раньше и не доводить ее до ухода.

– Да кто говорит, что я ее довел? Просто, воротит от всей той чепухи, что о ней болтают. Она потеряла стыд. По-вашему, мне это приятно?

– Не думаю.

– То-то и оно!

Он бросил тачку и теперь стоял у края мостовой, как бык, готовый ринуться в бой.

– Слушайте, вы! Раз она моя, значит, могу делать с ней, что хочу. Я первый никого не обижаю. Но ежели кто меня обидит, он такое от меня получит, что ему небо с овчинку покажется.

– Да кто вас обижает?

– И не воображайте, что я боюсь полиции. Меня никакая полиция не удержит.

– Ну, а дальше что?

– Все вы слушаете ее одну. Знали бы вы, сколько у меня накипело!..

– Вы бьете жену и просите, чтоб я помог вам ее разыскать.

– Я прошу сказать, где дети.

– Это одно и то же. Да разве вам не ясно, что никакой порядочный человек вам не скажет?

Он схватился рукой за горло и стоял молча, как будто вдруг понял, что мрак вокруг него не рассеется.

– Это какой-то заговор! Ежели они не вернутся, мне жизнь станет невмоготу.

– Но что тут можно поделать?

– Все вы на ее стороне. Дрянь она, раз увела детей из дому и хочет отнять их у родного отца.

– Она же их родила.

– Ну, попадись она мне! Проклянет день, когда сама на свет родилась! Я покажу, кто ей хозяин! Другой раз не забудет. Она моя, и дети мои!

– Ну, я ничем не могу вам помочь.

– Закон за меня. По закону они мои, и я их не уступлю. Она малость соображает и в суд не подаст: ей тогда не жить.

– Будьте здоровы!

Он опять схватился за шею и с силой втиснул каблук башмака в мостовую. Тяжело было видеть, как блуждают его глаза.

– С ума можно сойти! Я места себе не найду, пока не отыщу их. Послушайте! Скажите мне, где они, сэр?

– К сожалению, не могу.

На неподвижном рыбьем его лице тусклые выпученные глаза снова загорелись странным желтым пламенем. Из них словно выглянул дух, обитающий там, куда никогда не проникает свет, дух, правящий темными толпами, которые не знают иной власти, кроме власти силы, не знают, что такое разум и доброта, ибо никогда не встречают их на своем пути. Они знают одно: надо удержать те крохи, что у них есть, ибо то, чего у них нет, так огромно и желанно; с сотворения мира они живут, перебиваясь случайными подачками судьбы, и, подобно псу, припавшему к земле над вонючей костью, ощериваются на тех, кто может отнять у них их жалкую добычу.

– Я муж ей, и она будет моей, живая или мертвая!

И я понял, что это говорил не человек, слова эти вырвались из самого нутра жестокого зверя, таящегося под поверхностью нашего общества; это говорило само нутро посаженного на цепь чудовища, которого терзает природный инстинкт обладания, а человек ударами кнута отгоняет от вожделенной цели. И за этой фигурой на широкой, пестреющей цветами улице мне мерещилось несметное скопище ей подобных, выползающих из мрака трущоб, задворок и мерзких жилищ бесконечным потоком полузвериной плоти, и лица у всех были скроены на один лад. Эти люди запрудили улицу, и все окрест кишело ими, и в воздухе стоял гул прибывающих новых толп. Люди всех возрастов, в лохмотьях, всех мастей. На каждом лице выражение, говорящее: "Всю жизнь я получал ровно столько, чтобы не издохнуть с голоду, столько и ни куска больше. Что досталось на мою долю, то мое, никому не вырвать его у меня из зубов. Моя жизнь хуже собачьей, ну, и буду поступать, как собака! Я дикий зверь; есть у меня время, возможность, деньги учиться благородству и доброте? Дайте мне жить! Не трогайте доставшихся мне обглоданных костей!"

Вот оно передо мной, великое темное море, которого не окинуть взглядом; призраки безмолвны, губы их сжаты, но глаза горят знакомым желтым пламенем, и я знаю, что если отведу от них взгляд, они кинутся на меня.

– Так, вы, значит, против меня, хозяин?

– Приходится.

– Ну, погоди, ты мне еще попадешься, тогда и деньги тебе не помогут! Ты у меня тогда узнаешь!

Он взялся за тачку и медленным, неровным шагом, не глядя по сторонам, покатил ее прочь. А за ним по улице с ее садами и красивыми домами двинулись миллионы его собратьев, и, проходя в полном молчании, каждый, казалось, говорил:

– Ну, погоди, ты мне еще попадешься, ты у меня тогда узнаешь!

Улица, освещенная солнцем, снова была пуста; няни катили по ней коляски с младенцами, с кустов сирени облетал цвет, полицейские на углах неторопливо записывали что-то в свои книжечки.

Ничто не напоминало о случившемся.

СТАРОСТЬ

Перевод В. Рогова

Он выбежал из темноты и сразу же заговорил:

– Пойдите проведайте мою бедную мать, сэр. Пойдите проведайте моего бедного отца и мать!

Была снежная полночь; при свете уличного фонаря человек, обратившийся ко мне с этой странной просьбой, казался оборванным и ненормальным.