Текст книги "Тысячелетие"

Автор книги: Джон Герберт (Херберт) Варли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

Я потеряла там целых пять минут. И уже никогда не узнаю, стала ли эта задержка для Пинки роковой.

Еще пятнадцать секунд я задержалась на выходе. Вся козлосортировочная операция организована таким образом, чтобы воспрепятствовать желающим выйти за дверь. Но парочки спокойных и абсолютно искренних смертельных угроз мне хватило. Я вбежала в центр управления, велела Лоренсу послать всех, кого только можно, на поиски парализатора Пинки в тот город, откуда вылетел самолет– то есть в Хьюстон, как я наконец выяснила, – заставила его еще раз выдвинуть мост и… шагнула в Ворота.

Перехватчицы обшарили все закоулки, не очень-то при этом церемонясь. Проход был по колено завален вспоротыми подушками от сидений. Ковер содран. Содержимое кухни разбросано по всему самолету, от носа до хвоста. Под ногами хрустели бутылочки из-под спиртного.

И, как назло, начали прибывать загримированные слизняки.

Так много времени мы потратили впустую, что рассаживать их нам пришлось в дикой спешке. Некоторых мы усадили в кресла и пристегнули ремнями, а других просто раскидали. Портапаки у нас работали на полную мощность, так что сил было навалом. Вместо обогащенной адреналином и витаминами крови– обычной утренней смеси– нам качали сумасшедший коктейль из гипердреналина, метадрина, истерической эссенции, тринитротолуола и лошадиной дозы героина. Мы подхватывали слизнячные полутрупы и расшвыривали их, словно погремушки с сухими бобами. Я могла бы разодрать стальной лист одним взмахом бровей.

Три четверти слизняков успели пройти через процесс, в котором я недавно принимала самое непосредственное участие. Их было не отличить от недавних пассажиров. А последнюю четверть, чтобы сэкономить время, прислали заранее изувеченными– в основном дико обгорелыми. Некоторые еще дымились.

Принято считать, что у поджаренной человеческой плоти тошнотворный запах. Ничего подобного. Пахнет довольно приятно.

Большинство слизняков еще дышали. В среднем они проводили по тридцать лет в резервуарах, где жизнь в них поддерживали машины, а механические упражнения сохраняли мышечный тонус. Теоретически у них не хватает мозгов даже на то, чтобы дышать самостоятельно, но на самом деле они настолько тупы, что не способны остановиться. Некоторые из них все еще будут дышать, когда самолет ударится о землю.

Мы быстренько разбросали их по местам, и у нас осталось еще три минуты и сорок секунд. Я послала в будущее курьера выяснить, не нашли ли парализатор в Хьюстоне. Все прочие продолжали обыскивать лайнер. Посланная вернулась, как и следовало ожидать, с неутешительными известиями, и у нас осталось всего две минуты и двадцать секунд.

Пинки успокоилась, если можно так выразиться. Она больше не плакала. Мне кажется, ее парализовало от страха. Я нашла Лили Рангун, командира группы, и отвела ее в сторонку.

– Я плохо знаю Пинки, – сказала я. – Как у нее по части твонки?

– Ничего. Она чиста. – Лили избегала моего взгляда.

Это редкость. Мы с Лили говорили о таких штучках, как искусственные ноги, почки, глаза– словом, любые медицинские имплантаты, каких в 1955 году еще не существовало. Пинки была здоровой девушкой. Уже поэтому она будет для нас большой потерей.

И в то же время отсутствие медицинских анахронизмов облегчало задачу Лили. Ведь иначе ей пришлось бы вырезать имплантаты, чтобы забрать их с собой.

– Тридцать секунд! – крикнул кто-то из команды.

– Есть еще запасная минута, – сказала я. – Но нам придется отваливать по звонку. Забери у нее кожкостюм и…

– Закрой свою поганую пасть! Я сама знаю, что делать. Убирайся из моего самолета!

Так со мной не разговаривают. Никто. Я посмотрела ей прямо в глаза. Если бы можно было заморозить взглядом, я превратилась бы в одноногое мороженое на палочке.

– Ладно, – сказала я. – До встречи через пятьдесят тысяч лет.

Я поспешила вперед, где столпилась вся команда, старательно державшаяся подальше от Ворот. Никто не хотел уходить. Я тоже не хотела. Куда проще отдать приказ, чем самой его выполнить.

Я оглянулась и увидела, как Пинки протягивает Лили что-то вроде бесформенной тряпки. То есть я догадалась, что это Пинки, больше там некому было быть, но я ее не узнала. Бесформенная тряпка была ее кожкостюмом. Не стало больше сексуальной стюардессы; без маскировки Пинки превратилась в испуганную голенькую девочку.

Лили махнула ей рукой и, не получив ответа, помчалась ко мне.

– А ну пошли в Ворота, не то пинками сейчас загоню! – сказала я команде.

Они пошли. Я обернулась к Лили.

– Сколько ей было? – спросила я.

– Пинки? Ей было двадцать.

Закон не мною писан. Не думайте, что я пытаюсь таким образом оправдаться. Это хороший закон. Если бы у нас его не было, я сама бы его придумала.

Нельзя оставлять в прошлом «железки». Наказание за легкомыслие-смерть. Ты возвращаешь то, что оставил, или не возвращаешься сам.

У нас не всегда есть возможность поступить так, как мы поступили с Пинки. Это, кстати, лучший вариант. Мы смогли им воспользоваться потому, что самолет разобьется в лепешку и весь обгорит, так что любой следователь будет доволен, если удастся найти хоть половину останков в каком бы то ни было виде. Если они сумеют идентифицировать хотя бы десять трупов, это уже будет чудом. Вряд ли кто-то заметит одну лишнюю девушку.

И тем не менее Лили, покидая самолет, успела-таки напоследок схватить слизнячку ростом с Пинки пихнуть обратно в будущее. Равновесие превыше всего.

А худший вариант? Если бы нам пришлось– по временным причинам– взять Пинки с собой, Лили поставила бы ее к стенке и расстреляла. А потом, возможно, застрелилась бы сама. Помнится, один командир группы именно так и сделал.

Никто и не говорит, что это простая обязанность.

На сей раз я приземлилась куда положено. Пищалки при мне по-прежнему не было, но в центре управления об этом знали, как знали и о том, что до закрытия Ворот никто, кроме перехватчиков, из них не появится.

Мы все очутились в оздоровительном центре. Врачи столпились вокруг нас, как машины скорой помощи вокруг потерпевшего крушения самолета. Мы знаками показали, что все о'кей, кроме одной девушки, попросившей носилки.

По традиции мы ложимся и отдыхаем пять-десять минут. При переходе через Ворота портапаки автоматически переключаются на нормальный режим, так что истерические силы нас быстро покидали. А взамен искусственной бодрости наваливалась усталость, физическая и моральная.

Но мне на сей раз полежать не пришлось.

– Премиальное время, – сказала я, схватив оружие Лили и направляясь к дверям центра управления. – Один час на полную катушку. Врубайте их, девочки!

– До встречи в реанимации, Луиза! – крикнула одна из них, крутя завод наручного портапака.

– Передай моей дорогой мамуле, что я умерла с улыбкой! – завопила другая.

Я вбежала в центр управления и остановилась напротив Лоренса. Он проверял контрольный список, готовясь отключить энергию Ворот.

– У меня человек на борту, – сказала я. – Я хочу, чтобы ты держал Ворота в фокусе, пока самолет не ударится о землю.

– Исключено, Луиза.

– У меня человек на борту, Ларри. Если она найдет оружие, у нее будет шанс вернуться.

– Да ты понимаешь, с каким трудом мы держим Ворота настроенными на самолет, когда он летит ровно и прямо? А если он начнет вихлять из стороны в сторону, да при том еще снижаться, задача усложнится в геометрической прогрессии! Это невозможно!

У парализатора есть три уровня активности. Первый вас усыпляет. Второй обезболивает. На глазах у Ларри я поставила парализатор Лили на третью отметку. И приставила дуло ему к виску.

– У меня человек на борту, Ларри, я тебе третий раз повторяю.

Он исхитрился дважды настроить Ворота на падающий самолет, первый раз на две секунды, второй– почти на пять. Пинки не вернулась.

Какого черта! Я должна была попытаться.

Я села на пол рядом с пультом Ларри, глядя, как он командует отключением энергии. Спросила, нет ли у него сигарет. Он бросил мне зеленую пачку «Лаки Страйк». Я закурила три штуки.

Когда он закончил, я взяла парализатор за ствол и протянула ему.

– Это мне? – спросил он, взвешивая оружие на ладони.

– Делай с ним что хочешь.

Он прицелился прямо мне в лоб. Я сделала очередную затяжку. Он убрал стволом с моего лба прядь волос, упавшую на глаза, и сунул оружие мне в руку.

– Тебе сейчас наплевать, – сказал он.

– Что правда, то правда.

– Так неинтересно. – Он скрестил руки на груди и откинулся в кресле. Ну, не совсем откинулся. Ларри не сидел в кресле, он был более или менее вмонтирован в него.

В глазах у него вспыхнули искорки.

– Я подожду, пока ты снова почувствуешь вкус к жизни. Как только ты улыбнешься, тут я тебя и пристрелю.

Хитрый, ублюдок. Я улыбнулась, но он не потребовал назад оружие.

– Прости меня, Ларри. Я виновата.

Он взглянул на меня. Мы были когда-то любовниками, пока он не превратился в развалину, не способную передвигаться самостоятельно. Он знал, как я отношусь к чувству вины.

– О'кей. Я тоже виноват. Во время перехвата все мы немного на взводе.

– И тем не менее.

– Забыто?

– До следующего раза, – сказала я.

– Естественно.

Я посмотрела на него и вдруг почувствовала острый укол жалости при мысли о том, каким он был прежде. Да нет, если уж быть предельно откровенной, – при мысли о том, во что я превращусь в один прекрасный день. И день этот не за горами.

Ларри предпочел открыто признать свое гномство. Большинство гномов за другими пультами выглядели совсем как люди, если не считать толстых пучков кабелей, бежавших за их спинами. Кабели проходили внутрь кресел и шли вниз, в подвал, к сотням огромных машин.

Но выше пояса Ларри был похож на любого нормального человека. Хотя я знала, что это тоже ложь. Даже раньше у него была только одна настоящая рука. Как-то раз я случайно увидела его без кожкостюма: носа нет, уха тоже нет, губы съедены подчистую. Не знаю, какими болезнями он болел. Об этом не спрашивают. И не знаю, какие части его тела были органическими; возможно, только мозг. Об этом тоже не спрашивают.

Никто, кроме меня, моего врача и Шермана, не в курсе, какие из моих органов и конечностей настоящие, и меня такое положение устраивает. Наверное, мне не все равно, иначе я не носила бы кожкостюм кинозвезды 2034 года. Да-да: та я, к которой все привыкли, до последней родинки скопирована с экранной дивы, перехваченной нами из террористического взрыва.

Сидя там, рядом с Ларри, в одно из редких мгновений затишья, я вдруг подумала, что когда не смогу больше таскать все свои протезы, то последую его примеру. Кончится время красивой лжи. Настанет время взглянуть наконец правде в глаза и увидеть, на кого я на самом деле похожа– на кого мы все здесь похожи, в славном будущем.

Последний Век.

Я встала и побрела прочь с галереи. Нашла какие-то тряпки, оделась, машины в дежурке накормили меня завтраком, и я посидела там немного просто так. День только начинался.

И пока что он был совершенно типичным.

Глава 3
Пойдемте на Голгофу

Свидетельство Билла Смита

Пилот вертолета сообщил мне, что Роджер Кин уже три часа провел на месте крушения DC-10.

Я не мог решить, что делать. У нас было два больших самолета на расстоянии двадцати миль друг от друга и семь человек, чтобы начать расследование. Увиденное внизу показалось мне малообещающим. Не найдя лучшего выхода, я провернулся к своему отряду и провел голосование.

– Я бы высадился здесь, – сказал Эли. Он не отрываясь разглядывал внизу что-то вроде капота двигателя и явно жаждал в нем покопаться. – А какая разница? Нам все равно придется осмотреть оба самолета, почему бы не начать с этого?

– Я тоже выйду, – сказала Кэрол. – Тут неподалеку фермы– может, удастся найти очевидцев. Второй, по-моему, где-то на вершине горы?

– Да, мадам, – отозвался пилот. – Гора Дьябло. Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь был там поблизости во время аварии.

Крейг с Джерри тоже решили начать осмотр отсюда, так что со мной остался только Том Стэнли.

– Гляди в оба, постарайся найти самописцы, – напутствовал я Крейга, покидавшего вертолет. Пилот услышал меня.

– Вы имеете в виду черные ящики? – спросил он. – Так их уже нашли. Я отвез их в Окленд час тому назад.

Я кивнул и поднял большой палец вверх. С какой стати самописец для записи полетных данных и речевой самописец получили прозвище «черные ящики» для меня всегда было загадкой. Во-первых, они обычно красные. А во-вторых, в моем понимании черный ящик– это какая-то загадочная штуковина с непостижимым принципом действия. Самописцы же– устройства совершенно понятные. Любой, кто умеет обращаться со стереосистемой в своей машине, способен в них разобраться.

Что 747-й после столкновения упал не сразу– это было заметно. На верхнем склоне горы он пропахал довольно длинную борозду.

Мы с Томом воссоздали картину происшествия с воздуха, зависнув над местом аварии. Оно поведало нам гораздо больше, чем место падения «десятки», да и столпотворения такого здесь не было.

«Боинг» ударился о землю брюхом. Нос от удара расквасился, а фюзеляж, очевидно, треснул. Самолет подпрыгнул, снова хлопнулся брюхом, и на сей раз фюзеляж раскололся на четыре части, каждая из которых перевернулась затем вверх тормашками. Обломки крыльев валялись неподалеку. Двигатели куда-то зашвырнуло, с воздуха их видно не было. Зато кабина выглядела почти целой, только почернела от огня. Вот что делает 747-й уникальным явлением среди коммерческих авиалайнеров: его экипаж не сидит на самом носу, «у авансцены аварии», как выражаются летчики, а располагается выше всех и на значительном удалении от носа.

Мы заметили еще один большой обломок– отколовшийся киль вместе с куском задней части фюзеляжа. Выглядит обнадеживающе в смысле самописцев. Вокруг него деловито сновали людские фигурки. Я спросил пилота, не может ли он высадить нас прямо здесь. Он ответил, что это слишком рискованно, и доставил нас на место общего сбора, куда уже прибыли с десяток пожарных и полицейских машин и несколько карет «скорой помощи».

Не скажу, чтобы гора Дьябло была слишком недоступной. Если бы крушение потерпел один самолет, здесь собралась бы уже целая толпа. Но «десятка» грохнулась прямо на виду у автострады, а потому львиная доля спасателей отправилась туда. Как только было установлено, что уцелевших на «боинге» нет, а стало быть и спешить особенно незачем, Роджер Кин решил бросить все силы на расчистку более доступной территории.

Не успели мы вынырнуть из-под несущего винта вертолета, как нам навстречу, протягивая руку, устремился высокий парень в желтом дождевике.

– Билл Смит? – спросил он, сжав мою ладонь. – Чак Уиллис, КАП. Мистер Кин ждет вас у хвостовой секции. Он велел проводить вас к нему, как только вы появитесь.

Пока я вспомнил, что КАП означает Калифорнийский автодорожный патруль, пока обернулся к Тому Стэнли, чтобы представить его, Чак уже умчался вперед. Мы последовали за ним. Я успел заметить, как в вертолет, откуда мы только что высадились, загружают желтые мешки с телами. Да, пилоту предстоит малоприятное путешествие. В воздухе стоял густой запах реактивного топлива и жареного мяса.

На полпути к хвостовой секции Том вдруг сказал: «Прошу прощения», отвернулся и блеванул.

Я остановился, чтобы его подождать. Через минуту Уиллис из КАП'а заметил, что никто за ним не торопится, и тоже остановился, нетерпеливо глядя назад.

Самое смешное, что меня даже не мутило, пока Тома не вытошнило. Но при виде блюющего человека мой желудок начинает бунтовать. Я и забыл, что с Томом такое бывает. Мы с ним вместе всякое видали, в том числе и небольшие самолеты с поистине ужасающими трупами. Том всегда держался молодцом, но пару раз его вывернуло.

Что я могу сказать? Мы шли по развороченной земле, самые крупные обломки были еще впереди, но тела валялись повсюду– или части тел. Я их попросту не замечал. Я обходил их кругом. Через одно, как теперь вспоминаю, даже перешагнул. Но в тот момент они для меня не существовали. Мы пришли сюда, чтобы осмотреть остатки самолета, то есть металл, провода и тому подобное, поэтому мой мозг автоматически игнорировал человеческие останки.

– Ты о'кей? – спросил я.

– Конечно, – сказал он, разгибаясь. Я по опыту знал: так оно и есть. В конце концов, если парню надо блевануть, какое мое дело? Мне это без разницы.

Однако Уиллис, похоже, таких вещей не одобрял. Я решил: если он сейчас скажет, что видал на калифорнийских шоссе аварии и похуже, я ему врежу.

Но он ничего не сказал. И скоро я понял почему.

На месте крушения кишела тьма народа в разных униформах. В основном пожарники, полицейские и фельдшеры из соседних городов – люди, полагавшие, что они привыкли к виду насильственной смерти. Теперь до них начинало доходить, как сильно они ошибались. Многие из них годами будут мотаться к психиатрам из-за тех сцен, свидетелями которых оказались сегодня ночью. Есть такой особый синдром, связанный с работой на месте крушения авиалайнера, когда мозг отказывается воспринимать увиденное. Сильнее всего ему подвержены именно профессионалы, уверенные в том, что они готовы ко всему, и воображающие себя тертыми и крутыми парнями. Они просто не готовы к масштабам события.

Несколько пожарников бесцельно бродили вокруг, как лунатики. Парень в форме КАП сидел и плакал навзрыд. С ним-то наверняка все будет о'кей. Помощь психиатра впоследствии потребуется тем, кто держит все в себе и играет роль супермена до конца.

Слава Богу, здесь хоть зомби не бродят. Я впервые увидал их в Сан-Диего, когда самолет рухнул прямо на жилой квартал. Пока полиция расчищала район, туда просочились какие-то ненормальные и принялись подбирать части трупов себе на сувениры, если вы в состоянии в такое поверить. Я не хотел, но мужик из «Пасифик Саутуэст эрлайнз» божился, что это правда. Какой-то полицейский, по его словам, чуть не пристрелил одного из шизиков, удиравшего с чьей-то ногой.

Впрочем, чему тут удивляться? Ничто не притягивает толпу так сильно, как зрелище крупной катастрофы. Если уж аварии на шоссе собирают толпы любопытных, то крушение авиалайнера должно быть во сто крат интереснее.

Авиакатастрофы похожи на торнадо. И те и другие любят откалывать мерзопакостные шуточки. Я видел отрезанные головы, совершенно целехонькие, висевшие на ветках на уровне глаз. Порой попадались кисти рук, сжимающие друг друга: мужская и женская или женская и детская. Так они и болтались на дереве– одни только кисти, отделенные от тела, которое разметало по округе.

Я взглянул туда, куда смотрел Том, пока не позеленел. Там была женская рука, довольно аккуратно оторванная. Крушение сыграло с ней одну из своих дурных шуток: воткнуло руку в землю с поднятой вверх ладонью и полусогнутыми, словно манящими, пальцами. На одном пальце блестело обручальное кольцо. При других обстоятельствах жест выглядел бы зазывно-сексуальным, и, видимо, именно это и доконало Тома. Я почувствовал, что, если не отвернусь, через минуту зрелище доконает меня тоже– и отвернулся.

Роджер Кин отлично смотрится в должности начальника Лос-Анджелесского отделения НКБП. Он немного похож на молодого Кэри Гранта со слегка тронутой серебром шевелюрой и покупает себе костюмы в Беверли-Хиллз. Роджер не из тех парней, что не чураются грязной работы, поэтому я не удивился, когда застал его стоящим под прожектором и наблюдающим за группой рабочих, которые, вооружившись яркими фонарями, карабкались в шаткую хвостовую секцию в поисках самописцев. Руки у Роджера были засунуты глубоко в карманы полушинели, воротник поднят, в зубах зажата незажженная сигара. Казалось, будто больше всего в этом кровавом бедламе его раздражает невозможность закурить сигару в насыщенном парами керосина воздухе.

Он поздоровался со мной и с Томом. Несколько минут мы постояли, обмениваясь банальными любезностями. Вы не поверите, как это помогает в подобных ситуациях. Я, наверное, мог бы изобразить вполне приличную имитацию светской беседы в самый разгар сражения.

Потом Роджер с видом собственника повел нас на экскурсию. В каком-то смысле он и впрямь был здесь хозяином, по крайней мере пока не рассказал нам обо всем, что обнаружил сам. Не подумайте только, что он был в восторге от своих находок. Вид у него был угрюмый, как и у нас, а переживал он, возможно, даже сильнее, потому что реже сталкивался с подобными сценами.

Мы брели, словно мрачные туристы, по развалинам, время от времени останавливаясь и пытаясь опознать наиболее крупные обломки.

Меня лично больше всего волновали СЗПД и РС, знаменитые черные ящики. Обойдя круг, мы вернулись к хвостовой секции. И как раз вовремя: рабочие только что нашли речевой самописец и, осторожно спустив его вниз, передали кому-то из стоящих на земле людей. Роджер радостно улыбнулся.

Я тоже был рад, но второй самописец более важен.

Новые модели СЗПД– чертовски умные машины. Старенькие регистрировали всего шесть показателей: скорость воздушного потока, компасный курс, высоту и так далее. Записи делались иголками на металлической фольге. Но на 747-м была одна из новейших моделей, которая записывала сорок различных параметров на магнитную ленту. Так что самописец поведает нам обо всех подробностях, начиная от положения закрылков и кончая скоростью вращения и температурой двигателей. Новые СЗПД превосходны во всем, кроме одного: они не такие прочные, как старые машины с металлической фольгой.

Мы с Томом поболтались поблизости, пока рабочие не вытащили второй самописец, а потом собственноручно погрузили оба ящика. Роджер своей помощи не предлагал, да я и не ждал ее. Вертолет, прилетевший обратно, забрал нас с собой к месту крушения «десятки».

Когда мы вернулись в аэропорт, уже всходило солнце.

На сей раз мы прошли через задний вход, и охрана сумела оградить нас от прессы. Нам показали отведенные для нас в здании Оклендского аэропорта помещения. Их было несколько: небольшая комната для высшего начальства, то есть для меня и моих ребят, средних размеров зал для вечерних совещаний, где все специалисты, вызванные нами для расследования, будут собираться вместе и обмениваться информацией, и, наконец, большой зал для пресс-конференций. Последние меня не волновали. Будем надеяться, скоро сюда заявится К.Гордон Петчер, пусть он ими и занимается. Чтобы на экранах телевизоров в шесть часов вы увидели его фотогеничную физиономию, а не мою, небритую и помятую.

Я проверил аппаратуру, познакомился со связистами из «Юнайтед», «Панам» и администрации аэропорта и еще раз увиделся с Кевином Брайли. Куда более жизнерадостный, чем во время нашей первой встречи, он уронил мне в ладонь пару ключей.

– Один от машины, другой от номера в отеле, – сказал он. – Машина на стоянке Герца, а номер в гостинице «Холидэй», примерно в миле отсюда. Съедете с аэропортовской подъездной дороги…

– Черт возьми, Брайли, я как-нибудь найду гостиницу. Их обычно не очень-то и маскируют. Вы прекрасно поработали. Простите, что так набросился на вас ночью.

Он взглянул на часы.

– Сейчас 7.15. Я сказал репортерам, что вы поговорите с ними в полдень.

– Я? К дьяволу, это не моя работа! Где Горди?

Парень явно не понял, о ком идет речь.

– К. Гордон Петчер. – Опять недоуменное молчание. – Член комитета. Ну, знаете, есть такой Национальный комитет по безопасности…

– Ах да, конечно. Конечно.

Брайли провел ладонью по лбу и, как мне показалось, тихонько вздохнул. До меня вдруг дошло, что парень устал не меньше моего. А то и больше: я ведь и дома соснул пару часов, и в самолете. По местному времени крушение произошло в 21.11, так что он, скорее всего, вообще глаз не сомкнул.

– Мистер Петчер звонил, – сказал Брайли, – и велел передать, что будет здесь только к вечеру. Он сказал, что вы сами можете провести небольшую пресс-конференцию.

– «Он сказал»… Черта лысого я буду проводить! У меня своей работы до хрена, Брайли. Мне некогда улыбаться в эти долбаные камеры! – Я осознал, что опять ору на беднягу-стрелочника, в то время как орать мне следовало на Петчера. – Извините. Послушайте, дозвонитесь ему и скажите, чтобы он скорее вылетал. Когда дело доходит до говорильни, он у нас главный по улыбкам. Конечно, формально Горди руководит всей операцией, но в самолетах он ни хрена не разбирается и прекрасно об этом знает. И еще он знает, что без меня и моих ребят, если мы не накачаем его информацией, он будет выглядеть дурак-дураком… Так что за все практические вопросы в течение следующих двух недель здесь отвечаю я. Но он мог бы сделать свою часть работы– вежливенько отдать себя на растерзание джентльменам из треклятой прессы. Все равно он больше ни на что не годен.

Брайли бросил на меня испытующий взгляд, очевидно желая угадать, взорвусь я сейчас или нет.

– Вы не думаете, что лучше бы вам самому с ним поговорить?

Я усмехнулся.

– Я бы с удовольствием. Но придется все же взять вас в посредники. Мне с ним в Вашингтоне придется и дальше вариться в одном котле, а вы тут, на побережье, в безопасности. А теперь скажите мне– куда сгребают металлолом?

– У «Юнайтед» есть ангар на северной стороне поля. Туда все и стаскивают.

– А «Панам»?

– Они арендуют часть ангара у «Юнайтед». Так что оба самолета будут вместе.

– Хорошо. Сподручнее для работы. А тела куда?

– Простите?

– Трупы. Куда девают трупы?

Похоже, я снова привел его в замешательство. Брайли занервничал:

– Ну, наверное, их куда-то складывают, но я…

– Не переживайте. Вы не можете сделать все. Я сам найду.

Я похлопал его по спине и посоветовал немного поспать, потом оглянулся в поисках Тома. Том разговаривал с человеком, чья внешность показалась мне знакомой. Я подошел к ним.

Том начал было представлять нас друг другу, и тут у меня в памяти всплыло полузабытое имя.

– Ян Карпентер, верно? Профсоюз авиадиспетчеров?

Он поморщился при слове «профсоюз»: авиадиспетчеры создали новое объединение, но они до сих пор весьма чувствительны и постоянно помнят о том, что в общественном мнении котируются ниже сенаторов и дуболомов-конгрессменов. Что, на мой взгляд, чертовски несправедливо. В моей личной иерархии авиадиспетчеры стоят даже чуть выше пилотов– почти не уступающих по клановой замкнутости полицейским и врачам, – и уж конечно несравненно выше надутых председателей профсоюзов.

– «Ассоциация», если вы не против, – сказал он, стараясь свести все к шутке. – А вы Билл Смит. Я слыхал о вас.

– Да? Кто из диспетчеров вел самолеты во время аварии?

Он опять поморщился.

– Хотите знать, что я о вас слыхал? Я слыхал, что вы любите брать быка за рога. О'кей. Парень по имени Дональд Джанс. Предвосхищаю ваш вопрос: он не новичок, но и ветераном я бы его тоже не назвал.

Мы смерили друг друга взглядами. Возможно, он догадывался, о чем я думаю; я, во всяком случае, прекрасно представлял, какие мысли вертятся у него в голове. Он не хотел, чтобы аварию свалили на авиадиспетчеров, и он боялся, что я считаю их легкой мишенью. Не секрет, что в комитете уже давно недовольны состоянием авиационно-диспетчерской службы. Прошли годы после массовых увольнений, но наладить воздушно-транспортную сеть в стране так и не удалось. Не знаю, что вы там слышали или читали по этому поводу, я знаю одно: мы до сих пор натаскиваем людей, чтобы заткнуть дыры, образовавшиеся после забастовки профсоюза авиадиспетчеров, а в университетах такой специальности не учат. Диспетчеры обучаются прямо на рабочем месте, и в наши дни их сажают на горячий стул гораздо быстрее, чем было принято раньше.

– Где Джанс?

– Дома. Его накачали транквилизаторами. Разумеется, он жутко перенервничал. Я слышал, как он говорил, что собирается найти адвоката.

– Разумеется. Вы можете доставить его сюда часа через два?

– Это приказ?

– Я не уполномочен отдавать вам приказы, Карпентер. Это просьба. Он может захватить с собой адвоката, если захочет. Вы знаете, что рано или поздно я обязан с ним поговорить. И вы знаете, как рождаются слухи. Если ваш парень ни при чем– а мне почему-то кажется, что вы не считаете его виновным, – так давайте я выслушаю его историю, и дело с концом.

Том все время пытался поймать мой взгляд. Я наконец посмотрел в его сторону, и он тут же перехватил нить беседы:

– Ян, мы на девяносто девять процентов уверены, что проблема тут не в самолетах. Погода тоже отпадает. Вы же слышали, какие кругом ходят разговоры. Вы же знаете: говорят, это ошибка пилота, ошибка диспетчера или… ошибка компьютера. Чем быстрее вы привезете своего парня, тем быстрее мы разберемся, кто прав, а кто виноват.

При упоминании о возможной ошибке компьютера Карпентер бросил на нас быстрый взгляд. Что-то усиленно варилось у него в котелке, только я не врубался, что именно. Он снова уставился на свои ботинки, так и не придя к решению.

– Пресса захочет услышать что-нибудь конкретное, Карпентер. Если мы не бросим им хотя бы намека, они примутся фантазировать. Сами знаете, к чему это может привести.

Он одарил меня свирепым взглядом, хотя, похоже, объектом его ярости был не я.

– Ладно. Через два часа он будет здесь.

Карпентер резко развернулся и зашагал прочь. Я поглядел на Тома.

– Что все это значит?

– Он сказал мне, что столкновение произошло в тот момент, когда в диспетчерской вырубился компьютер. Это была третья перегрузка за день.

– Ты серьезно?!

Спешить с выводами, конечно, не стоило, но я впервые за все утро услышал наконец что-то интересненькое.

– Кстати, который теперь час? – спросил я у Тома.

– На моих семь ровно.

– По времени восточного побережья или западного? Ну да ладно. Пойдем в ангар, посмотрим, что там творится.

По-моему, Том меня уже неплохо изучил. А может, у меня на лице все написано.

– Что если нам для начала найти какой-нибудь барчик?

Найти какой-нибудь барчик в окрестностях крупного аэропорта не проблема, а на время суток в Калифорнии смотрят сквозь пальцы. В семь утра мы без труда раздобыли спиртное.

Я заказал двойной скотч со льдом, Том– стаканчик перье, или сарсапариллы, или еще какой-то безалкогольной дряни. Не знаю, что за жидкость была у него в стакане, но она так дьявольски пузырилась, что у меня от одного ее вида разболелась голова.

– Что еще ты узнал, пока я выяснял отношения с мистером Брайли?

– Немногое. Карпентер собирается доказать, что у его людей слишком длинный рабочий день, а компьютеры слишком старые, и что нельзя требовать от диспетчера, чтобы он мгновенно переключался, когда компьютер выходит из строя.

– Все это я уже слышал.

– И комитет решил тогда, что рабочий день не слишком длинный.

– Я в том расследовании не участвовал. Я читал отчет.

Том ничего не ответил. Он знал мое мнение о пресловутом отчете и, по-моему, разделял его, но я к нему в душу не лез. Мой возраст и положение позволяют мне время от времени раскрыть варежку в комитете, особенно когда я считаю, что кто-то ведет нечестную игру. Но Том не обязан разделять мои подрывные воззрения, по крайней мере публично.