Текст книги "Спроси у пыли"

Автор книги: Джон Фанте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Я шел к своему жилищу, поднимаясь по пыльным ступеням Банкер-Хилла, вдоль темной улицы, мимо закопченных каркасных домов, мимо беспомощных пальм, заляпанных мазутом и машинной смазкой, стоявших, словно умирающие заключенные, которых приковали к крохотным клочкам земли, а ноги придавили черной мостовой. Пыль и старые здания, а за окнами старики. Старики, выползающие из дверей, старики, ковыляющие по темным улицам, старики из Индианы, Айовы и Иллинойса, из Бостона, Канзас-Сити и Де-Моин. Они продали свои дома, продали все свое имущество и на поездах, автомобилях прибыли сюда – в страну солнечного сияния, прибыли, чтобы умереть, так как денег оставалось лишь на то, чтобы сидеть и ждать, пока солнце не прикончит их. Люди срывались с родных мест, покидая чопорный блеск городов Канзас-Сити, Чикаго и Пеория, они отправлялись на поиски своего места под солнцем. Но, оказавшись здесь, они обнаружили, что опоздали, что другие и более могущественные негодяи уже вступили во владение и теперь даже солнце не принадлежит им. Смиты, Джонсоны и Паркеры – аптекари, рыбаки и пекари, еще пыль улиц Чикаго, Цинциннати и Кливленда не сошла с их ботинок, обреченные на смерть, они подписываются на «Лос-Анджелес Таймс», чтобы подпитывать свою иллюзию о здешнем рае, о том, что их дома из папье-маше – неприступные крепости. Лишенные родных корней, никчемные и удрученные, старики и молодежь пришлые люди. То были мои соотечественники – новоявленные калифорнийцы в пестрых и ярких теннисках, темных солнцезащитных очках – обитатели рая.

Но на задворках Мейн-стрит, на окраинах Тауни и Сан-Педро, милей ниже по Пятой обитали десятки тысяч других людей, которые не могли позволить себе солнцезащитные очки и пестрые футболки, и поэтому они днем скрывались по аллеям, а к ночи стекались в ночлежки. Коп не прихватит вас за бродяжничество в Лос-Анджелесе, если на вас причудливая тенниска и глаза скрыты под темными очками. Но если ботинки ваши в пыли и одеты вы в толстый свитер, которые носят только в снежных районах страны, вас обязательно схватят. Так что приобретайте футболки, ребята, и темные очки, и еще белые штиблеты, если можете. Будьте за одно с большинством. Все равно вам никуда не деться. Со временем, после смертельных доз «Таймс» и «Экзаминер», вы со своим воплем вольетесь в общую шумиху вокруг блистательного Юга. Из года в год вы будете поглощать гамбургеры, жить в пыльных, кишащих паразитами меблирашках, но каждое утро вас будет встречать великое солнце, вы будете видеть вечно-голубое небо над головой, истекать слюной на улицах, наводненных холеными женщинами, которыми вам никогда не обладать, и жаркие субтропические ночи будут благоухать романтикой, но только не для вас, и все равно, ребята, вы будете пребывать в раю, в краю вечного счастья.

А что до ваших земляков, так им следует врать, потому что все равно они ненавидят правду, правда им не нужна, ведь рано или поздно они тоже надеятся появиться в раю. Вернувшись на родину, вам не удастся одурачить своих земляков, ребята. Уж они-то знают, что такое Южная Калифорния. В конце концов они тоже читают газеты, разглядывают картинки в журналах, которыми пестрят киоски на каждом углу по всей Америке. Они своими глазами видели дома кинозвезд на фотографиях. Так что вы ничего не можете рассказать им о Калифорнии.

Лежа в кровати и наблюдая за красными зайчиками от отеля «Сент-Пол», которые скакали по мой комнате, я думал о своих земляках, и мне было противно, сегодня я вел себя как они. Смиты, Паркеры и Джонсоны – я никогда не был одним из них. Ах, Камилла! Когда я был ребенком и жил в своем родном Колорадо, эти самые Смиты, Паркеры и Джонсоны оскорбляли меня ужасными прозвищами, называя меня и воп, и даго, и гризер, и их дети дразнили меня и унижали, так же как сегодня унижал тебя я. Они унижали меня так много, что я никогда не смогу стать одним из них. Своими нападками они заставили меня уйти в себя, углубиться в книги, в конце концов они вынудили меня бежать из моего родного города в Колорадо. До сих пор, Камилла, когда я вижу их лица, все оскорбления всплывают во мне снова и снова, старая боль не ушла, та же самая жестокость, те же лица, привычки, сквернословие заполняют пустоту существования здесь под неистовым солнцем.

Я вижу этих людей в вестибюлях отелей, вижу загорающих в парках, вижу возвращающихся из убогих церквей, их лица суровы от общения с их странными богами, которые обитают в их мрачных храмах.

Я наблюдал их восхищение в кинотеатрах и пустые похлопывания глаз перед лицом действительности. Они с жадностью читают «Таймс», выискивая, что произошло в мире. Меня тошнит от их газет, воротит от их литературы, от наблюдения их привычек и обычаев, от их еды, от желания к их женщинам, от их искусства. Но я беден, и моя фамилия оканчивается гласным звуком, и они ненавидят меня и моего отца, и деда и хотели бы пустить мне кровь и втоптать в грязь, но сейчас они уже стары и умирают под палящим солнцем в жаровнях пыльных дорог, а я молод и полон надежд и любви к своей стране и своему времени, и когда я оскорбляю тебя, называя чумазой дикаркой, это идет не от моего сердца, это всего лишь боль старой раны, и мне стыдно за мое ужасное поведение.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Думая об отеле Алта-Лома, я вспоминаю его обитателей. Помню свой приезд. Я вошел в темный вестибюль с двумя дорожными сумками, одна была забита экземплярами журнала с моим рассказом «Собачка смеялась». Я прибыл автобусом, весь пропылился, пыль Вайоминга, Юты и Невады въелась в мою кожу, забила волосы и уши.

– Мне нужна дешевая комната.

У домовладелицы седина выбелила волосы. Высокий и чистый воротник сидел на шее очень плотно, словно корсет. Ей было лет семьдесят, и без того высокая, она поднялась на цыпочки и разглядывала меня поверх очков.

– У вас есть работа?

– Я писатель. Смотрите, я вам сейчас покажу, – я открыл сумку и достал журнал. – Это написал я.

В те дни я был энергичен и горд.

– Я подарю вам экземпляр и подпишу его для вас.

Я подхватил со стола авторучку, но она оказалась без чернил. Окунув перо в чернильницу, я думал, что бы такое написать хорошее.

– Как вас зовут? – обратился я к хозяйке.

Она ответила неохотно:

– Миссис Харгрейвс. Зачем это?

Но я оставил ее вопрос без ответа, я уже писал посвящение: «Женщине невыразимого обаяния, с прекрасными голубыми глазами и щедрой улыбкой от автора, Артуро Бандини».

Она улыбнулась, и улыбка, казалось, разрушила ее лицо, пустив трещины по сухой коже вокруг рта и щек.

– Ненавижу про собак, – заявила она и отложила журнал, исключив его из поля зрения.

Она продолжала таращиться на меня поверх очков, которые сползли еще ниже.

– Молодой человек, вы мексиканец.

Осмотрев себя, я рассмеялся. Я – мексиканец? Нет, я американец, миссис Харгрейвс. И рассказ этот не про собаку. Он о человеке и замечателен. В нем нет ни одной собаки.

– Мексиканцев мы в отель не пускаем.

– Я не мексиканец. А название я взял из басни. Помните: «И собачка смеялась, видя такую забаву».

– И евреев тоже.

Я расписался в журнале регистрации. В те дни у меня была шикарная подпись, замысловатая, в восточном стиле, совершенно нечитабильная, с решительным и хлестким росчерком, подпись куда более сложная, чем у великого Хэкмута. В графе напротив я черканул: «Боулдер-Сити, Колорадо».

Хозяйка принялась исследовать написанное.

Холодно:

– Как ваше имя, молодой человек?

Я был разочарован, она уже забыла, что имя автора «Собачка смеялась» напечатано крупным шрифтом в журнале. Пришлось представиться снова. Она старательно вывела мое имя под подписью и только тогда перешла к следующей надписи.

– Мистер Бандини, – подняла на меня неприветливый взгляд, – Боулдер-Сити не в Колорадо.

– А где же еще! Я только что приехал оттуда. Два дня назад я был еще там.

Но она твердо стояла на своем.

– Боулдер-Сити в Небраска. Я и мой муж проезжали через Боулдер-Сити в Небраска тридцать лет назад, когда перебирались сюда. Так что будьте любезны, перепишите.

– Но в Колорадо тоже есть Боулдер-Сити. Моя мать живет там, отец. Я ходил там в школу.

Миссис Харгрейвс достала из-под стола подаренный журнал и протянула мне.

– Этот отель не для вас, молодой человек. У нас здесь проживают достойные люди, честные.

Журнал я не взял. Я был совершенно разбит долгим путешествием на автобусе.

– Ну хорошо. Это в Небраска.

Я зачиркал Колорадо и написал Небраска. Она была удовлетворена и очень довольна мной и даже пролистала журнал.

– Так значит, вы автор. Отлично! – и снова убрала журнал. – Добро пожаловать в Калифорнию. Вам здесь понравится.

Миссис Харгрейвс! Одинокая и всеми забытая, но гордая и не сломленная. Однажды она пригласила меня в свои апартаменты на верхнем этаже. Там было как в тщательно прибранном склепе. Муж миссис Харгрейвс давно умер, но тридцать лет назад он владел магазином инструментов в Бриджпорте, Коннектикут. Его портрет висел на стене. Благородный мужчина, который никогда не курил, не пил и умер от сердечного приступа. Узкое суровое лицо до сих пор с презрением взирало на пагубные привычки человечества. Сохранились и красного дерева кровать с пологом, в которой он умер, и его гардероб в платяном шкафу, и ботинки с загнутыми от времени носками. На камине покоилась бритвенная кружка, он всегда брился сам, и звали его Берт. Мистер Берт! Ах Берт, бывало говорила миссис Харгрейвс, ну почему ты не пойдешь к цирюльнику? А мистер Берт лишь смеялся в ответ, потому что знал, что он бреет лучше, чем обыкновенные цирюльники.

Мистер Берт всегда подымался в пять утра. Он вышел из семьи, в которой было пятнадцать детей. Это был мастер на все руки. Все ремонтные работы по отелю он всегда выполнял сам. Три недели ушло у него, чтобы выкрасить снаружи здание отеля. И как обычно он был уверен, что сделал это квалифицированней, чем любой другой маляр. Два часа она говорила о своем Берте. Боже мой, как она любила этого человека! Даже после его смерти. И он не покидал ее. Его дух присутствовал в апартаментах, наблюдал за ней, защищал ее, предостерегал меня, чтобы я не травмировал ее. Он так запугал меня, что мне захотелось сбежать. Но мы пили чай. Заварка была несвежей и сахар старый, слипшийся в комки. В пыльных чашках чай, казалось, обладал привкусом старости, а высохшее печенье отдавало смертью. Когда я собрался уходить, Берт проследовал за мной в холл, и я даже не посмел подпустить иронии, думая о нем. Две ночи преследовал он меня, все запугивал и донимал насчет курения.

Еще помню паренька из Мемфиса. Не знаю его имени, не спрашивал, а он не спрашивал моего. Мы просто говорили друг другу: «Привет». Он пробыл в отеле недолго, всего несколько недель. Сидя на террасе, он всегда прикрывал прыщавое лицо руками, невероятно длинными. Каждый вечер он просиживал там допоздна – до двенадцати, до часу, а то и до двух. И возвращаясь домой, я находил его раскачивающимся в плетеном кресле, нервные пальцы пробегали по лицу, смахивая черные нестриженые волосы.

– Привет.

– Привет.

Неугомонная пыль Лос-Анджелеса будоражила и возбуждала его. Он был странник похлеще меня, целыми днями напролет слонялся по паркам в поисках любовных извращений. Но он был так уродлив, что никто не откликался на его похотливые взгляды. И потом он просиживал на террасе до рассвета, терзаемый теплыми звездными ночами и желтой луной.

Однажды ночью он разоткровенничался со мной, чем вверг в тошнотворное отвращение. Он упивался воспоминаниями о своем житие в Мемфисе, где остались его друзья, говорил, что надеется скоро вернуться туда, где дружба что-то значит. И вскоре он исчез, и я получил открытку за подписью «Дитя Мемфиса» из Форт-Уорта, штат Техас.

Был еще господин Хейлмен, член книжного клуба «Манс». Огромный мужик, с ручищами как бревна и крепкими ногами в обтягивающих брюках. Он служил кассиром в банке. Его жена жила в Молине, а сын учился в Чикагском университете. Хейлмен ненавидел Юго-Запад, ненависть даже деформировала его лицо, но по причине слабого здоровья он был обречен оставаться здесь. Остаться или умереть. Все западное он высмеивал. Болезнь его обострялась после каждого межрайонного футбольного матча, когда Восток терпел поражение. Он фыркал и плевался, если вы упоминали «Троянцев». Он ненавидел солнце, проклинал туман, обвинял дождь и мечтал о снегах Среднего Запада. Один раз в месяц в его почтовом отсеке появлялся большой сверток. Я видел Хейлмена в вестибюле, всегда читающего новые книги. Мне он их не давал.

– Дело принципа, – аргументировал член клуба.

Но регулярно подсовывал в мой почтовый отсек «Манс Ньюс» – маленький рекламный журнальчик о книжных новинках.

Еще помню рыжеволосую девушку из Сент-Луиса. Она интересовалась филиппинцами. А где они живут? Сколько их там? Знаю ли я кого-нибудь из них? Худощавая рыжеволосая девушка, в вырезе ее платья были видны коричневые веснушки. Девушка из Сент-Луиса всегда одевалась во все зеленое, ее медная голова поражала своей красотой, ее глаза были слишком серые для такого прекрасного лица. Она работала в прачечной, но там так мало платили, что ей пришлось уволиться. Она тоже странствовала по теплым улицам. Один раз она одолжила мне четвертной, другой раз почтовые марки. Бесконечно она говорила о филиппинцах, жалела их, восхищалась их мужеством перед лицом предубеждений. Однажды она пропала, и на следующий день я увидел ее на улице, медная голова искрилась солнечными бликами, под руку ее вел низкорослый филиппинец. Он был очень горд. Его костюм с накладными плечами и зауженной талией были образцом доведенной до абсурда пошлой моды, и даже несмотря на высокие каблуки, он был на фут ниже рыжеволосой из Сент-Луиса.

Из всех обитателей отеля лишь один оценил «Собачка смеялась». В первые дни после приезда я подписал несколько экземпляров и отнес их наверх в комнату ожидания и отдыха. Пять или шесть журналов я разложил на самых видных местах, на библиотечном столике, на диване и даже в глубоких кожаных креслах, так что если кто захотел бы сесть, он обязательно поднял бы журнал. Никто не прочитал ни строчки, ни одна душа, кроме одной. Целую неделю журналы мозолили всем глаза, но никто не прикоснулся к ним. Даже после того, как уборщик-японец прибирал комнату, они оставались лежать на своих местах. По вечерам там собирались старые постояльцы поиграть в бридж, поговорить и расслабиться. Я вошел незамеченным, нашел свободный стул, сел и стал наблюдать. Зрелище, навевающее уныние. Одна здоровая тетка уселась в кресло прямо на журнал, не удосужившись даже убрать его. В конце концов японец собрал их и сложил аккуратной стопкой на библиотечном столике, где они продолжали пылиться. Периодически я обтирал их носовым платком и раскладывал по комнате. И всегда они возвращались аккуратной стопочкой на библиотечный столик нетронутыми. Возможно, постояльцы знали, что мой рассказ напечатан в этом журнале, и преднамеренно игнорировали его. А возможно, им было просто наплевать. Даже Хеймену, великому читателю. Даже домовладелице. Я разводил руками: они слишком глупы, все до единого. Ведь рассказ-то был об их родном Среднем Западе, о Колорадо с его снежными бурями, а они с выкорчеванными душами, опаленными лицами погибали в знойной пустыне, тогда как их прохладная родина была совсем рядом, под рукой, на страницах маленького журнала. Ну что ж, думал я, ведь то же самое было и с По, Уитманом, Гейне, Драйзером, а теперь вот с Бандини. И думая об этом, я уже не был так оскорблен и не чувствовал себя одиноким.

Имя человека, который оценил мой рассказ, было Джуди, а фамилия Пэлмер. Кто-то постучался ко мне после обеда, я открыл дверь и увидел ее. В руках она держала журнал. Ей было всего-навсего четырнадцать – завитки каштановых волос и красная лента, повязанная бантиком чуть выше лба.

– Вы мистер Бандини?

По ее глазам я понял, что она прочитала «Собачка смеялась». Я понял это мгновенно.

– Вы прочитали мой рассказ? И как, вам понравилось?

Прижимая журнал к груди, она улыбнулась:

– Я думаю, он прекрасен. О, это так здорово! Миссис Харгрейвс сказала, что это вы написали. И еще она сказала, что вы можете подарить мне экземпляр.

Сердце заклокотало у меня в горле.

– Входите! Пожалуйста! Садитесь! Как ваше имя? Конечно, вы получите экземпляр. Обязательно! Только зайдите!

Я заметался по комнате, выбирая стул получше. Она села с таким изяществом. Платьице, совсем еще детское, скрывало ее колени.

– Хотите воды? Сегодня так жарко. Вас, наверное, мучит жажда.

Но она отказалась. Она нервничала. Я видел, что напугал ее, и старался вести себя вежливее, мне не хотелось, чтобы она ушла. В те дни у меня еще оставались кое-какие деньги.

– А хотите мороженого? Или я угощу вас молочным коктейлем?

– Я не могу, мама будет сердиться.

– Вы тоже здесь живете? А ваша мама, она прочитала мой рассказ? Да, как ваше имя? Мое имя, надеюсь, вы уже знаете? Я – Артуро Бандини.

И я гордо улыбнулся.

– О, да!

Дыхание ее заволновалось, и глаза расширились от восторга, так что мне захотелось броситься к ее ногам и заплакать. Я чувствовал щекотание в горле – позыв к рыданиям.

– Точно не желаете мороженого?

Она была очень трогательная, сидела, склонив розовый подбородок и прижимая журнал крохотными ручками.

– Нет, спасибо, мистер Бандини.

– Может быть колы?

– Спасибо, нет.

– Рутбир?

– Пожалуйста, не беспокойтесь.

– Ну, как же вас зовут? Меня… – и осекся.

– Джуди.

– Джуди! Джуди! Джуди! Прекрасно! Как имя звезды. Это самое чудесное имя, которое я когда либо слышал!

– Спасибо.

Я открыл платяной шкаф, в котором хранил журналы. В запасе у меня еще оставалось штук пятнадцать.

– Я подпишу вам. Что-нибудь хорошее, специально для вас.

Ее лицо вспыхнуло восхищением. Эта маленькая девочка не притворялась, она действительно была взволнована, и ее искренняя радость, словно прохладный поток воды, струилась на меня.

– Я дам вам два экземпляра и оба подпишу!

– Вы настоящий мужчина, – сказала она, наблюдая, как я открываю бутылочку с чернилами. – Я поняла это по вашему рассказу.

– Ну, я не совсем еще мужчина. Я не намного старше вас, Джуди.

Мне не хотелось выглядеть стариком перед ней. Я старался молодиться, насколько это возможно.

– Мне всего лишь восемнадцать, – соврал я.

– Всего?

Она была явно изумлена.

– Ну, будет девятнадцать через пару месяцев.

Я написал в оба журнала что-то приятное. Не помню дословно, но это было неплохо, то, что я писал, шло от самого сердца, потому что я был очень ей благодарен. Но мне не хотелось ее отпускать, хотелось слушать ее голос, такой тихий и почти бездыханный, хотелось задержать ее в моей комнате насколько это возможно.

– Знаете, вы бы оказали мне большую честь, вы бы просто осчастливили меня, Джуди, если бы согласились почитать мой рассказ вслух. Я никогда не слышал, как он звучит.

– Я с удовольствием почитаю! – и она вся вытянулась с пылким рвением.

Бросившись на кровать, я уткнулся в подушку. И юная девушка стала читать мягким и нежным голосом, и я расплакался после нескольких предложений. Это было как во сне, ангельский голос заполнил всю комнату, но вскоре и она начала всхлипывать, время от времени прерывая чтение, сглатывая слезы и протестуя:

– Я больше не могу читать, не могу…

Повернувшись к ней, я молил ее:

– Но вы должны дочитать, Джуди. О, прошу вас, довершите!

И в тот момент, когда мы достигли пика нашего эмоционального всплеска, высокая, с ожесточенным лицом женщина неожиданно, без стука ворвалась в мою комнату. Без сомнения, это была мать Джуди. Свирепые глаза изучили меня, затем перекинулись на Джуди. Не проронив ни слова, она взяла дочь за руку и поволокла прочь. Девчушка, прижимая журналы к слабой груди, моргнула мне заплаканными глазами на прощанье. Она исчезла так же неожиданно, как и появилась. И больше я ее никогда не видел. Их исчезновение осталось загадкой и для миссис Харгрейвс, они съехали в тот же день, даже не пожелали переночевать.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Письмо от Хэкмута. Оно было в почтовом ящике. Я знал, что письмо от него. Я мог сказать это еще за милю.

Я просто чувствовал его, словно бы по спинному хребту скользнул кусочек льда. Миссис Харгрейвс протянула мне конверт, и я просто выхватил его из ее рук.

– Хорошие новости? – поинтересовалась хозяйка, ведь я задолжал ей кучу денег.

– Нельзя сказать ничего определенного. Но это письмо от великого человека. Он может прислать пустой лист, и это будет хорошей новостью для меня.

Но я знал, что хороших новостей в том смысле, в каком подразумевала миссис Харгрейвс, в этом письме быть не могло, я не посылал всемогущему Хэкмуту рукописей. Это был ответ на мое длиннющее письмо, посланное несколько дней назад. Он был очень проворный, этот Хэкмут. Он просто ослеплял своей быстротой. Вы не успевали опустить письмо в почтовый ящик на углу квартала, как по возвращению в отель вас уже ожидал ответ. Но, боже мой, как его письма были кратки. В ответ на мои сорок страниц всего-навсего маленький абзац. Правда, в этом-то и заключалась их прелесть, потому что его ответы были просты, доходчивы и легко запоминались. Он знал свое дело, этот Хэкмут. У него был свой стиль. Как много он мог дать! Даже его запятые, его точка с запятой исполняли свой особый танец. Обычно я осторожно сдирал с конверта марки и проверял, не было ли под ними чего.

Я сел на кровать и развернул лист. На нем было очередное краткое сообщение, не больше пятидесяти слов. Оно гласило:

Дорогой мистер Бандини,

С вашего разрешения, я хочу исключить приветствие и прощальные слова из вашего длинного письма и напечатать его в журнале как рассказ. Мне кажется, вы прекрасно потрудились. Я думаю, «Давно утраченные холмы» послужит неплохим названием. Чек прилагается.

Искренне ваш,

Д. К. Хэкмут

Листок выскользнул у меня из рук и, выписав пару кругов, приземлился на пол. Я встал. Глянул в зеркало. Мой рот был открыт. Я отошел к портрету Хэкмута на противоположной стене и ощупал пальцами строгое лицо, смотревшее прямо на меня. Затем я поднял письмо и перечитал. Перечитав, открыл окно, выпрыгнул наружу и рухнул на сочную траву склона. Мои пальцы терзали траву, я открыл рот и впился зубами в землю, я выдирал пучок за пучком. Наконец я разревелся. О, Господи, Хэкмут! Ну, как можно быть таким необыкновенным человеком? Как вообще это возможно? Наревевшись, я забрался обратно в комнату и отыскал в конверте чек. Чек на 175 долларов! Я снова был богат. 175! Артуро Бандини – автор рассказов «Собачка смеялась» и «Давно утраченные холмы».

И снова я стоял перед зеркалом и грозил кулаком. Эй вы люди, я здесь! Посмотрите на великого писателя! Вглядитесь в мои глаза, люди. Глаза великого писателя! Обратите внимания на мой подбородок, люди. Подбородок бессмертного автора. Рассмотрите эти руки, ребята. Руки, которые создали «Собачка смеялась» и «Давно утраченные холмы». Я погрозил указательным пальцем. А что касается вас, Камилла Лопес, то я хочу видеть вас сегодня же вечером. Я желаю поговорить с вами, Камилла Лопес. И я предупреждаю вас, Камилла Лопес, что вы имеете дело не с кем-нибудь, а с Артуро Бандини, писателем. Запомните это, будьте так любезны.

Миссис Харгрейвс разменяла мой чек. Я погасил задолженность и оплатил ренту за два месяца вперед. Она выписала мне квитанцию, но я отмахнулся:

– Пожалуйста, не беспокойтесь, миссис Харгрейвс. Я доверяю вам целиком и полностью.

Но она настаивала, и я сунул квитанцию в карман. Затем достал пять долларов и положил ей на стол.

– Это вам, миссис Харгрейвс, за то, что вы были так терпеливы.

Теперь запротестовала она.

– Не смешите! – и протянула деньги обратно.

Я не взял и направился к выходу, она выскочила за мной на улицу.

– Мистер Бандини, я требую, чтобы вы забрали эти деньги.

Фи, какие-то пять долларов – пустяк. Я замотал головой:

– Миссис Харгрейвс, я категорически отказываюсь брать их.

Мы спорили и торговались, стоя под палящим солнцем посередине тротуара. Она была непреклонна. Она требовала забрать деньги. Я снисходительно улыбался.

– Мне очень жаль, миссис Харгрейвс, но я никогда не меняю своих решений.

Она ушла бледная от гнева, держа пятидолларовую купюру между пальцев, словно несла за хвост дохлую мышь. Я стоял и качал головой. Пять долларов! Из-за каких-то ничтожных грошей беспокоить Артуро Бандини, плодовитого автора великого редактора Хэкмута.

Я направился в центр города, пробиваясь через раскаленные тесные улицы к магазину «Май». Это был лучший костюм, который я когда-либо покупал, в коричневую полоску и с двумя парами штанов. Теперь я всегда мог быть прилично одет. Еще я купил двухцветные ботинки – бело-коричневые, несколько рубашек, кучу носков и шляпу. Моя первая шляпа – темно-коричневая, настоящий фетр на шелковой подкладке. Штаны требовали доработки, и я попросил продавцов поторопиться. Все было готово моментально. За занавеской кабинки я облачился во все новое, завершив переодевание водружением шляпы. Мою старую одеженку клерк упаковал в коробку, но я отказался забирать ее. Я распорядился, чтобы они вызвали «Армию спасения» и отдали ее им, а остальные мои покупки доставили в отель. На пути к выходу я приобрел две пары солнцезащитных очков. Остаток дня я убил, приобретая разные мелочи. Купил сигарет, леденцов и цукатов. Затем две пачки дорогой бумаги, резиновых ластиков, скрепок, блокнот, маленький шкафчик-регистратор и дырокол. К этому присовокупил недорогие часы, настольную лампу, расческу, зубную щетку и пасту, лосьон для волос, крем для бритья, лосьон для лица и аптечку. Заглянув в галантерейную лавку, я пополнил свой багаж парочкой галстуков, новым ремнем, цепочкой для часов, носовыми платками, халатом и шлепанцами. Наступил вечер, я уже больше не мог тащить накупленное. Взял такси и поехал в отель.

Я утомился. Пот просачивался сквозь мой новый костюм и стекал по ногам до самых лодыжек. Но это была приятная усталость.

Я принял душ, смягчил кожу лосьоном, вычистил зубы новой щеткой и свежей пастой. Затем побрился, используя купленный крем и наконец уложил волосы, смочив их лосьоном. Некоторое время я расхаживал по комнате в халате и сланцах, раскладывая свои новые письменные принадлежности и покуривая хорошие ароматные сигареты. Да, еще я поглощал леденцы.

Курьер из магазина принес большую коробку с остальными покупками. Открыв ее, я обнаружил не только новые вещи, но и мое старое шмотье. Его я засунул в мусорную корзину. Пришло время снова одеваться. Все по очереди: новые трусы, первосортная сорочка, носки и брюки. Затем: галстук, ботинки и пиджак. Встав перед зеркалом, я надел шляпу, сдвинул ее слегка на один глаз и исследовал результат. Отражение было мне знакомо, но лишь смутно. Сначала мне не понравился галстук, я скинул пиджак и повязал другой. Но и замена меня не устроила. Внезапно я почувствовал раздражение на все остальное. Жесткий воротничок душил, ботинки давили, штаны источали запах одежного магазина и были слишком узки в промежности. С висков заструился пот, шляпа слишком сильно стискивала череп. По всему телу пошел зуд, а когда я попробовал подвигаться, одежда зашуршала, словно бумажный пакет. Мой нюх уловил резкое зловоние лосьонов, я поморщился. Черт возьми, что же стряслось с прежним Бандини, автором рассказа «Собачка смеялась»? Разве мог этот разряженный, полузадушенный клоун создать такое произведение, как «Давно утраченные холмы»? Я скинул все с себя, смыл запахи с кожи и волос и влез в старую одежду. Она была рада принять меня обратно и льнула к телу со сдержанным восхищением, а мои истерзанные ноги с легкостью скользнули в старые ботинки, как будто в мягкую весеннюю траву.