Текст книги "К востоку от Эдема. Том 2"

Автор книги: Джон Эрнст Стейнбек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Как же ты вывернулась!

– Да пришлось сказать, что назвала такую цену лишь в качестве начальной. Но он отнесся очень равнодушно.

– Ты только смотри Уиллу не проговорись. Он тебя в сумасшедший дом отправит за такой торг, – сказал Том.

– Но ведь дом не стоит этих денег!

– Еще раз предупреждаю, Уиллу не рассказывай. А для чего Адаму твой дом?

– Он переезжает в Салинас. Хочет, чтобы близнецы ходили в городскую школу.

– А как же ранчо?

– Не знаю. Он не говорил.

– Интересно, как бы повернулась наша жизнь, если бы у отца было такое ранчо, а не наш пыльный сухозем, – сказал Том.

– Не такое уж у нас тут плохое место.

– Оно во всех отношениях славное, только концы с концами свести не дает.

– А ты покажи мне такую семью, чтобы жила веселей нашей, – сказала Десси очень серьезно.

– Такой семьи я не знаю. Но это уж от людей зависит, а не от земли.

– Помнишь, Том, как ты возил Дженни и Беллу Уильяме на танцы в Пичтри? Водрузил диван на конные грабли и усадил их!

– Мама до сих пор попрекает меня этим диваном. Хочешь, пригласим Дженни и Беллу к нам в гостит

– А ведь они приедут, – сказала Десси. – Давай пригласим.

Когда с большой дороги повернули к ранчо, она проговорила:

– Мне земля запомнилась иной.

– Суше и скудней?

– Вот именно. А тут столько травы.

– Я двадцать голов скота покупаю, буду выпасать на ней.

– Да ты богач.

– Нет. И поскольку год хороший, на говядину цена упадет. Интересно, как бы Уилл тут вывернулся. Он мне говорил, что изобилия не любит. «Всегда делай бизнес на том, чего мало», – учил он меня. Уилл парень дошлый.

Ухабистый проселок был все тот же, только глубже стали колеи, да округлые камни выпирали резче.

– Что там за табличка на мескитовом кусте? – сказала Десси. Проехали мимо, и, ухватив картонный квадратик, она прочла: «Добро пожаловать домой».

– Том, это ты написал!

– Нет, не я. Здесь побывал кто-то другой.

Через каждые пятьдесят ярдов новая карточка белела на кусте или свисала с веток мадроньи, или была прикноплена к стволу конского каштана, и на всех написано: «Добро пожаловать домой». И каждый раз Десси радостно ахала.

Поднялись на взгорок, и Том остановил лошадей, чтобы Десси полюбовалась панорамой родных мест. За долиной – холм, и по скату выбеленными камнями выложена огромная надпись: «Добро пожаловать домой, Десси». Прижавшись головой к куртке Тома, Десси и засмеялась, и заплакала. Том строго поглядел на холм.

– Чьих это рук работа? – вопросил он. – Прямо нельзя оставить ранчо ни на час.

На рассвете Десси проснулась от ознобной боли, приходящей к ней по временам. Сперва эта боль шелестнет смутной угрозой, куснет в боку, скользнет по животу, давнет сильнее, схватит твердо, сожмет и скрутит наконец огромной жестокой рукой. И когда ручища отпустила, продолжало ныть, как от ушиба. Приступ был не так уж длителен, но внешний мир померк на это время, и ощущалась лишь борьба тела с болью.

Когда боль ослабла, Десси увидела, что окна серебрит рассвет. Она вдохнула свежий ветер утра, шевелящий занавески, приносящий ароматы трав, корней, влажной земли. Потом в утренний парад включились звуки: перебранка воробьев; мычание коровы, монотонно бранящей голодного теленка, – чего, мол, тычешься, как угорелый; наигранно-возбужденный крик голубой сойки; сторожкий краткий возглас перепела и тихий отклик перепелки откуда-то неподалеку, из высокой травы; кудахтанье над снесенным яйцом на весь птичий двор. И там же раздаются притворно протестующие вопли красной, в четыре фунта весом, родайлендской курицы: «Караул! Меня топчут!»– а сама могла бы пришибить тощего петушка-насильника одним ударом крыла.

Воркованье голубей напомнило былые годы. Вспомнила Десси, как однажды отец, сидя во главе стола, рассказывал:

– Говорю Рэббиту, что хочу развести голубей, а он мне угадайте что в ответ? «Только не белых». «А почему?» – спрашиваю. «Как пить дать, принесут несчастье, отвечает. – Заведи лишь стаю белых, и приведут в дом печаль и смерть. Серых разводи». «Я белых люблю», – говорю. «Серых разводи», повторяет. А я белых разведу – и это твердо, как твердь небесная.

– Зачем тебе, Самюэл, вечно дразнить судьбу? – стала уговаривать терпеливо Лиза. – Серые крупней и на вкус не хуже.

– Не пойду я на поводу у пустых сказок, – отвечал Самюэл.

И Лиза сказала со своей ужасающе-трезвой простотой: – Ты у собственной строптивости идешь на поводу. Ты спорщик и упрямец, ты упрям, как мул!

– Кому-то надо спорить с судьбой, – возразил Самюэл хмуро. – Если бы человечество никогда не дразнило судьбу, то до сих пор сидело бы на деревьях.

И, конечно, развел белых голубей и воинственно стал дожидаться печали и смерти – и разве не дождался? А теперь праправнуки тех голубей воркуют по утрам и вихрятся белою метелью, взлетая над сараем.

И, вспоминая былое, Десси слышала вокруг себя голоса, – дом опять наполнялся людьми. «Печаль и смерть, думалось и будило снова боль. – Смерть и печаль. Только жди, имей терпение – и дождешься».

Ей слышалось, как шумно дышат мехи в кузнице и постукивает пробно молоток по наковальне. Слышалось, как Лиза открывает дверцу духовки, как шлепает тугим караваем на хлебной доске… А это Джо бродит, ищет свои ботинки в самых неподходящих местах и наконец находит их – под своей кроватью.

А вот и милый тонкий голосок Молли слышен в кухне, она читает главу из Библии, как заведено по утрам, и Уна поправляет ее неулыбчиво своим звучным грудным голосом.

И вспомнилось, как Том карманным ножиком сделал надрез под языком у Молли и от страха чуть не умер, осознав меру своей отваги.

– Ах ты, родной мой Том, – шепнула Десси одними губами.

Том боязлив настолько же, насколько и отважен; так уж свойственно людям великой души. Неистовство в нем пополам с нежностью, и весь он – поле сражения сил, мятущихся внутри. Он и теперь в смятенном состоянии духа, но Десси знает, что сможет держать его в узде и направлять, как всадник направляет на барьер скакуна чистых кровей, демонстрируя его породу и выучку.

В полудремоте, полуболи лежала Десси, а утро все ярче светлело в окне. И она вспомнила, что четвертого июля «День независимости – национальный праздник США, годовщина провозглашения независимости (1776 г.).» Молли будет шагать на праздничный пикник впереди, рядом с самим Гарри Форбзом, членом Калифорнийского сената. А платье Молли еще не обшито галуном. Десси с трудом приподнялась. Столько еще дошивать, а она лежит и дремлет.

– Я успею, Молли. Оно будет готово, громко проговорила Десси.

И встала, накинула халат, босиком обошла весь дом, так густо населенный Гамильтонами. Но в коридоре их нет – значит, в своих спальнях. Там аккуратно застланы постели – и тоже никого; значит, все в кухне. Но и там пусто ушли, рассеялись. Печаль и смерть. Волна воспоминаний схлынула, осталась сухая трезвость пробуждения. В доме убрано, вычищено, занавеси постираны, окна вымыты, но все это сделано по-мужски; выглаженные гардины повешены чуть косо, на стеклах полосы от тряпки, а на столе остался прямоугольный след, где лежала книга. В кухне разгорается плита, огонь оранжевеет в щелях дверец, тихо гудит и тянется в проем заслонки. За стеклом стенных часов взблескивает маятник, и часы постукивают, будто деревянный молоточек по деревянному пустому ящичку.

Со двора донесся сипловатый странный свист – точно на древней тростниковой дудке играли дикарскую мелодию. На крыльце послышались шаги Тома, и он вошел с охапкой дубовых дров, такой объемистой, что он за ней ничего не видел. Каскадом посыпались дрова в ящик у плиты.

– Ты уже встала, – сказал Том. Лицо его светилось радостью. – А я хотел разбудить тебя этим грохотом. Утро сегодня легкое, как пух, – такое утро грех проспать.

– Ты говоришь в точности, как, бывало, отец, – сказала Десси, вторя брату своим смехом.

– Да, – сказал он громко; радость в нем свирепо разгоралась. – И мы вернем те времена. Я маялся, волокся тут в тоске, как змея с перебитым хребтом. Уилл недаром решил, что я свихнулся. Но теперь ты вернулась – и сама увидишь. Я оживу и все тут оживлю. Слышишь? Жизнь в этом доме воскреснет.

– Я рада, что вернулась, – проговорила Десси и скорбно подумала: «Как хрупок Том сейчас, и как легко может сломаться, и как зорко надо будет мне его оберегать».

– Ты, должно быть, день и ночь трудился, чтобы так все прибрать в доме, – сказала она.

– Пустяки, – сказал Том. – Шевельнул слегка пальцами.

– Знаю я это «слегка»– тут и ведро, и швабра участвовали, и на коленках пришлось поползать, если только ты не изобрел новый способ уборки, не впряг в это дело ветер или наших кур.

– Да, я здесь изобретаю, потому все время и занято. Изобрел такой паз, чтобы галстук свободно скользил в жестком воротничке.

– Ты ведь не носишь жестких.

– Вчера надел. И вчера же изобрел. А куры – кур я разведу миллионы, настрою курятников по всему ранчо, с приспособленьицем на крыше, чтоб окунать их в белильный раствор. А яйца будет подавать наружу небольшой конвейер – вот! Я нарисую тебе.

– Прежде завтрак нарисуй, – сказала Десси. – Нарисуй глазунью. Окрась розовым и белым ветчину.

– Будет сделано! – воскликнул Том, открыл дверцу, занялся плитой так яростно, что волоски на пальцах свернулись и обуглились от жара. Подложил дров и опять засвистал свою мелодию.

– Ты точно козлоногий фавн, играющий на свирели где-нибудь на холме в древней Греции.

– А кто ж я, как не фавн? – воскликнул Том.

«Он так непритворно весел, почему же у меня на сердце тяжело? – горестно подумала Десси. – Почему я никак не могу выкарабкаться из серого мешка своей тоски?.. Нет, выкарабкаюсь! – вскричала она мысленно. – Раз он может, то и я смогу».

– Том! – сказала она.

– Окрась мою глазунью в радостный, в пурпурный цвет.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

1

Долго в тот год зеленели холмы, и лишь к концу июня трава пожелтела. Метелки овсюга, тяжелые от семян, поникло висели на стеблях. Роднички не пересыхали и летом. Скот на вольном выпасе тучнел, наливался здоровьем. В то лето население долины Салинас-Валли забыло о засушливых годах. Фермеры прикупали землю, не соразмеряя со своими возможностями, и подсчитывали будущую прибыль на обложках чековых книжек.

Том Гамильтон трудился, как усердный великан – не только шершавыми сильными руками, но и сердцем и душой. Снова застучал молот в кузнице. Том покрасил старый дом, побелил сараи. Съездил в Кинг-Сити, изучил устройство туалетного бачка и соорудил ватерклозет из жести, которую умело согнул, и дерева, украшенного резьбой. Поскольку вода из родника поступала слабо, он сбил из секвойного красного дерева чан и поставил у дома, а воду туда подавал насос, приводимый в движение самодельным ветрячком, так умно слаженным, что он вертелся при самом слабом ветре. И Том сделал из металла и дерева модели еще двух своих изобретений, чтобы осенью послать в бюро патентов.

И трудился он весело, энергично. Десси приходилось вставать очень рано, иначе Том, того гляди, сделает сам всю домашнюю работу. Но она видела, что это великанье рыжее веселье не было естественным и легким, как у Самюэла. Оно не вскипало, не подымалось из нутра само собой. Том создавал, формовал, строил это веселье, прилагая все свое умение.

Десси была богаче всех в Долине приятельницами, но задушевных подруг у нее не было. И никому она не сказала о своем недуге, о своих болях. Хранила их в тайне.

Как-то застав ее замершей, напрягшейся в приступе боли. Том встревоженно воскликнул:

– Десси, что с тобой?

– Легкий прострел. Резануло спину – и уже прошло, – ответила она, согнав напряжение с лица. И через минуту оба уже смеялись.

Они часто и много смеялись, как бы подбадривая самих себя. Только ночью возвращалось к Десси горе утраты, неизбывное, невыносимое. А Том лежал в своей комнате, во тьме, и недоумевал, как ребенок. Слышал, как стучит, утомленно пошумливая, его сердце. Гнал от себя горькие мысли о сестре, хватался за планы, затеи, замыслы, изобретения.

Летними вечерами они всходили иногда на холм, глядели на закат, прощально красивший вершины западных гор, подставляли лицо ветерку, который шел в долину на место жаркого дневного воздуха, поднявшегося ввысь. Оба молча вдыхали вечерний покой. Оба были застенчивы и потому не говорили о себе. И, в сущности, не знали друг о друге ничего.

И Том удивился, и сама Десси удивилась своей смелости, когда однажды вечером спросила Тома, стоя на холме:

– Том, почему ты не женишься?

Он глянул на нее, отвел глаза, сказал:

– А кто за меня пойдет?

– Ты шутишь или серьезно?

– Кто за меня пойдет? – повторил он. – Кому я такой нужен?

– Ты, я вижу, говоришь всерьез. – И, нарушая неписаный закон их взаимной сдержанности, Десси спросила: – Ты был когда-нибудь влюблен?

– Нет, – коротко ответил он.

– Хотелось бы мне это знать, – произнесла она, точно не слыша.

Спустились с холма; Том молчал. Но на крыльце неожиданно сказал:

– Тебе здесь тоскливо. Тебе хочется уехать. – И, подождав минуту: – Так ведь? Ответь мне.

– Мне здесь лучше, чем где бы то ни было, – сказала Десси и спросила: – Ты к женщинам ездишь хоть изредка?

– Да, – сказал он.

– И удается там развеяться?

– Почти что нет.

– Что же ты намерен делать?

– Не знаю.

Они молча вошли в дом. Том зажег в старой гостиной лампу. Набитый конским волосом диван прислонил к стене изогнутую спинку – тот самый диван, на котором Том ездил на танцы и который потом основательно чинил. И на полу зеленый ковер – с тропкой истертости от дверей к дверям.

Десси села на диван, Том – у круглого стола посреди комнаты. Десси видела, что Том все еще сконфужен своим признанием. «Как неиспорчен он душой, – думалось Десси, – и как неприспособлен к миру, в котором даже я разбираюсь лучше, чем он. Он рыцарь по натуре, избавитель от эмеев-драконов. Мелкие грешки его кажутся ему так велики, что он считает себя недостойным, низменным. Ах, был бы жив отец. Он ощущал великие задатки в Томе. Он, может, быть, сумел бы извлечь их из тьмы, дать им крылатый простор».

Чтобы отвлечь и зажечь Тома, она заговорила о другом.

– Уж раз мы толкуем о себе, то подумай вот о чем. Весь наш мирок ограничен долиной да редкими поездками в Сан-Франциско. Ты был хоть раз южнее Сан-Луис-Обиспо «Город в Калифорнии севернее Лос-Анджелеса.»? Я ни разу не была.

– И я ни разу, – сказал Том.

– Ну разве не глупо?

– Очень многие не были, – сказал Том.

– Но каким это законом предписано так жить? Мы могли бы съездить в Париж, в Рим или в Иерусалим. Как бы я хотела увидеть Колизей!

Он недоверчиво взглянул на Десси – не шутит ли она.

– Но как же мы поедем? Нужно много денег.

– Думаю, не так уж много, – сказала Десси. – Не обязательно жить в дорогих отелях. Можно сесть на самый дешевый пароход, ехать третьим классом. Как наш отец плыл сюда из Ирландии. И в Ирландию могли бы заехать.

Он все еще смотрел с недоверием, но в глазах уже зажегся огонек.

– Год поработаем, будем экономить каждый цент. Я в Кинг-Сити наберу заказов на шитье. Уилл нам поможет. А на будущее лето ты продашь весь скот, и мы поедем. Кто нам запретит?

Том встал и вышел на крыльцо. Поглядел на летние звезды, на голубую Венеру и красный Марс, ощущая мышцы рук, сжимая и разжимая пальцы. Повернулся, вошел в дом. Десси сидела в той же позе.

– Ты правда хочешь ехать, Десси?.

– Больше всего на свете.

– Тогда поедем!

– А ты хочешь?

– Больше всего на свете. – И воскликнул: – А Египет – о Египте ты забыла?

– Афины, – откликнулась Десси.

– Константинополь!

– Вифлеем!

– Да, Вифлеем! – И неожиданно сказал: – Иди ложись. Впереди у нас год работы – целый год. Иди отдыхай. Я займу денег у Уилла, куплю сто поросят.

– А чем их кормить?

– Желудями, – сказал Том. – Я построю машину для сбора желудей.

Он ушел к себе, и Десси было слышно, как он там возится и негромко разговаривает сам с собой. И Десси радовалась этому, глядя из окна своей комнаты на звездную ночь. «Но действительно ли хочется мне ехать? И хочется ли Тому?»И вместе с этой мыслью шелестнула, просыпаясь, боль в боку.

Утром, когда Десси встала. Том уже сидел за чертежной доской, постукивая кулаком по лбу и что-то бормоча.

– Это та самая машина? – спросила Десси, глядя через плечо Тома.

– Желуди сгребать нетрудно, – сказал Том. – Но как отделять палочки и камешки?

– Ты изобретатель, знаю. Но для сбора желудей лучшую в мире машину изобрела я, и она уже готова к работе.

– Ты о чем это?

– О детях, – ответила Десси. – Об их ручонках, не знающих покоя.

– Они не станут собирать, даже за деньги.

– А за призы станут. Каждому дадим приз, а победителю-дорогой, долларов за сто. Они во всей долине не оставят ни одного желудя. Разрешишь мне попробовать? Том почесал в затылке.

– Отчего ж? – проговорил он. – Но как ты ссыплешь вместе все собранное?

– Дети сами ссыплют, – сказала Десси. – Это уж моя забота. Ты только приготовь, куда ссыпать.

– Но это ведь эксплуатация, использование детского труда.

– Да, – согласилась Десси. – В моей мастерской я использовала труд девчушек, которые хотели научиться шить, а они использовали меня. Мы назовем это так: «Большое Монтерейское состязание по сбору желудей». И я не всех стану допускать. А призами будут, скажем, велосипеды. Разве ты не стал бы собирать желуди, если бы призом был велосипед?

– Конечно, стал бы. Но можно же и деньги заплатить им?

– Нет, – сказала Десси. – Тогда это будет не состязание, а работа. А работать детвора не любит. Я сама не люблю.

Том откинулся на спинку стула, засмеялся.

– И я не люблю, – сказал он. Ладно, ты ведай желудями, а я – свиньями.

– Вот смешно будет, Том, если мы – и вдруг наживем деньги!

– Но ты же зарабатывала в Салинасе. – Не так уж много. Обещаниями-то я была богата. Если бы по этим моим счетам мне заплатили, нам бы теперь не требовалось разводить свиней. Завтра же могли бы отправиться в Париж.

– Я утром съезжу в город к Уиллу, поговорю, – сказал Том. Отодвинул рывком стул от чертежной доски. Хочешь, вместе съездим?

– Нет, я останусь дома – обдумывать планы. Завтра приступлю к Большому Монтерейскому состязанию.

2

Возвращаясь под вечер на ранчо, Том был грустен и обескуражен. Как всегда, Уилл сумел обдать холодной водой, погасить его энтузиазм. Уилл подергал себя за усы, потер брови, почесал нос, протер очки и медленно, сосредоточенно обрезал и зажег сигару. Замысел Тома оказался полон прорех, и Уилл умело сунул палец в каждую.

Состязание по сбору провалится, – хотя почему именно, Уилл не разъяснил детально. Он сказал, что вся затея весьма сомнительна, особенно по нынешним временам. Обещали то с великим скрипом – подумать над этой идейкой.

Среди разговора Том чуть было не сказал Уиллу про поездку в Европу, но вовремя спохватился, остановленный верным чутьем. Слоняться по Европе можно разве что уйдя на покой и вложив капитал в надежные ценные бумаги, – а иначе, с точки зрения Уилла, это чистое безумие, рядом с которым даже свино-желудевая затея – образец деловой сметки. Так что Том промолчал и уехал, увозя обещание Уилла «подумать»и чувствуя, что их план будет отвергнут.

Бедному Тому было невдомек, что одна из творческих радостей бизнесмена как раз и состоит в успешной маскировке. Для бизнесмена восторгаться чужим замыслом – полнейший идиотизм. Уилл и в самом деле решил подумать. План захватил его некоторыми своими возможностями. Том ненароком наткнулся на очень интересную идею. Купить поросят в кредит, откормить почти что даровыми желудями, продать, расплатиться с долгом – так ведь можно получить порядочную прибыль. Грабить Тома Уилл не собирался – просто оттеснить его слегка. Ведь Том мечтатель, ему нельзя доверить реализацию здравой, хорошей идеи. К примеру. Том не знает даже, почем нынче свинина и склонна ли цена возрасти или упасть. В случае успеха Уилл непременно подарит Тому солидный подарок – быть может, даже форд. А что если объявить форд первым и единственным призом? Ведь все население долины кинется собирать желуди}

Подъезжая к ранчо. Том раздумывал над тем, как бы помягче сказать Десси, что план их не годится. Лучше всего было бы сразу же заменить его другим планом. Но каким? Как заработать за один год деньги на поездку в Европу? И внезапно он отдал себе отчет, что не знает, сколько на это требуется денег. Не знает, сколько стоит билет на пароход. Надо сегодня же вечером прикинуть вместе с Десси.

Он полунадеялся, что Десси, завидя его, выбежит из дома, и приготовился встретить ее веселой улыбкой и шуткой. Но Десси не выбежала. Может быть, легла вздремнуть. Он напоил лошадей, поставил в стойло, задал сена.

Вошел в дом; Десси лежит на диване.

– Отдыхаешь? – спросил Том и тут увидел, как она бледна. – Десси, что с тобой? – вырвалось у него.

Она ответила, превозмогая боль:

– Просто живот разболелся. Довольно сильно.

– Ах, вот что, – сказал Том. – А я испугался. Ну, от живота я тебя вылечу.

Ушел на кухню и вернулся со стаканом серовато-прозрачной жидкости. Подал стакан Десси.

– Что это. Том?

– Добрая старая слабительная соль. Слегка взбудоражит кишочки, но вылечит.

Она покорно выпила, поморщилась, сказала:

– Я помню этот вкус. Мамино верное средство в сезон зеленых яблок.

– Теперь полежи спокойно, – сказал Том. – Я спроворю обед.

Ей было слышно, как Том орудует на кухне. А внутри у Десси бушевала боль. И к боли присоединился теперь страх. Соль жгла пищевод, желудок. Десси еле добралась до ватерклозета и попыталась рвотой избавиться от этой соли. По лбу покатился пот, залил глаза. Мышцы брюшной стенки судорожно отвердели, метая Десси разогнуться.

Потом Том принес ей омлет. Она тихо покачала головой.

– Не могу, – сказала, улыбнувшись. – Я лучше просто лягу в постель.

– Соль должна скоро подействовать, – заверил ее Том. – И все будет в порядке.

Он довел ее до спальни, помог лечь.

– Как ты думаешь, что ты могла такое съесть?

Десси лежала, собрав всю свою волю – борясь с болью. Часам к десяти вечера воля стала ослабевать.

– Том! Том! – позвала Десси.

Том открыл дверь, держа в руке «Всемирный альманах».

– Том, – проговорила Десси, – извини уж меня. Но мне очень нехорошо. Том. Мне худо.

В полумраке он присел на край постели.

– Сильно режет?

– Да, ужасно.

– Может быть тебе в туалет надо?

– Нет, сейчас не надо.

– Я принесу лампу, посижу с тобой, – сказал он. – Может, ты уснешь. К утру пройдет. Соль вылечит.

Она молча скрепилась, снова собрав волю в кулак; Том читал ей вслух из «Альманаха». Когда ему показалось, что Десси уснула, он замолчал, задремал в кресле у лампы.

Его разбудил тонкий всхлип. Том вскинулся – Десси металась в постели. Взгляд ее был млечно-мутен, как у обезумевшей лошади. В углах губ пузырьками вскипала пена, лицо пылало. Том сунул руку под одеяло – мышцы живота каменно тверды. Наконец она перестала корчиться, откинулась на подушку, в полуэакрытых глазах блеснул сеет лампы…

Том не стал седлать коня – опрометью взнуздал и поскакал так. Рванул, выдернул пояс из брюк и, хлеща испуганного коня. понудил к спотыкливому галопу по каменистым рытвинам проселка.

Двухэтажный дом Дунканов стоит у самой дороги. Дунканы спали наверху и не слышали, как Том колотит в парадную дверь, но услышали треск и грохот двери, вырванной с замком и петлями. Когда Дункан сбежал вниз с дробовым ружьем. Том уже кричал в телефон, висящий на стене.

– Мне доктора Тилсона! Соедините с ним! Дозвонитесь! Во что бы то ни стало! Дозвонитесь, будь оно все проклято! – кричал он телефонистке в Кинг-Сити. Дункан, еще не совсем проснувшийся, стоял, наведя на Тома дробовик.

В трубке раздался голос Тилсона.

– Да! Да, да. Я слышу. Вы Том Гамильтон. Что с ней такое? Мышцы живота напряжены? А что вы применили? Соль ей дал?! Дурак ты этакий!

И, подавив гнев, доктор продолжал:

– Том. Том, мальчик мой. Возьми себя в руки. Возвращайся к ней, мочи в холодной воде полотенца и прикладывай, чтобы как можно холодней. Льда у вас, конечно, нет. Все время меняй полотенца. Я еду немедленно. Слышишь меня? Слышишь меня, Том?

Доктор повесил трубку, оделся. Сердито и устало открыл стенной шкаф, вынул скальпели, зажимы, тампоны, трубки, иглы и нити для швов, чтобы вложить все это в чемоданчик. Встряхнул свой фонарь – проверил, заправлен ли. Рядом поставил на стол банку с эфиром, положил эфирную маску. Заглянула жена – в чепце, в ночной рубашке.

– Я иду в гараж Уилла Гамильтона, – сказал доктор Тилсон. – Позвони Уиллу. Передай, пусть отвезет меня сейчас на ранчо Гамильтонов. Если начнет разводить канитель, скажи ему, что его сестра умирает.

3

Через неделю после похорон Десси Том вернулся домой. Он ехал в седле подтянутый и строгий, плечи развернуты, подбородок убран – точно гвардеец на параде. Все, что надо, выполнено было не спеша и аккуратно. Конь вычищен скребницей; широкополая шляпа надета прямо и твердо. Даже и Самюэл не держался бы достойнее, чем Том, возвращающийся домой. Ястреб кинулся с высоты когтить цыпленка – Том и головы не повернул.

У конюшни он спешился, напоил гнедого, продержал у ворот минуту-другую, надел недоуздок, насыпал плющеного ячменя в ящик у яслей. Снял седло, повернул потник нижней стороною кверху, чтобы высушить. Когда ячмень был съеден, Том вывел коня во двор и пустил пастись на волю, на неогороженный земной простор.

В доме стулья, и вся мебель, и плита словно бы отпрянули от Тома с отвращением. Он вошел в гостиную – табурет неприязненно посторонился. Спички в кармане отсырели, и Том виновато пошел на кухню за сухими. Вернулся – лампа стоит беспристрастно и одиноко. Том поднес спичку, и сразу, охватив круглый фитиль, пламя встало желтое, дюймовой высоты.

Том сел, обвел глазами вечернюю комнату, избегая глядеть на диван. Пискнули мыши в кухне, он обернулся на шум, увидел свою тень на стене – тень эта почему-то в шляпе. Он снял шляпу, положил на стол.

Так сидел он у стола, гоня от себя мысли, кроме самых пустяковых, – но зная, что этим защитишь себя ненадолго, что сейчас вызовут на суд, где судьей будет он сам, а присяжными и обвинителями – преступления его.

И вот резко прозвучало в ушах его имя, и он мысленно встал пред судом, и его стали уличать: Тщеславие в том, что он одет безвкусно, грязен, груб; Похоть – в том, что тратится на проституток; Нечестность – что притязает на талант и силу мысли, коих не имеет; Обжорство выступило рука об руку с Ленью. И Том был рад этим 0бличениям, ибо они заслоняли его от чего-то огромного, серого, ждущего в заднем ряду, – грозное, серое, маячило там Преступление. Том выискивал в памяти грешки и прегрешения, силясь прикрыться, спасти себя ими. Они казались почти добродетелями: Зависть к богатому Уиллу; Измена маминому Богу; пустая Трата времени и надежд; болезненное Уклонение от любви.

Раздался тихий голос Самюэла – и наполнил собой комнату: «Будь чист и добр, будь велик, будь Том Гамильтон».

Но Том отмахнулся от этого голоса. Том сказал: «Я занят, я приветствую друзей»– и кивнул Безобразию, Невежеству, Сыновнему Непослушанию, Грязным Ногтям. Опять обратился к Тщеславию. Но тут выступило вперед, оттеснив прочих, Серое. Поздно прятаться за детские грешки. Серое – это Убийство Сестры.

Том ощутил рукою холодок стакана, увидел жемчужно-прозрачную жидкость, в которой еще кружились, растворяясь, кристаллы и поднимались светлые пузырьки, и повторил вслух в пустой, пустынной комнате: «Соль вылечит. К утру пройдет. И все будет в порядке». Вот так он заверял ее, в точности так, – и стены, стулья, лампа слышали, и ему не отпереться. Нет во всем мире места Тому Гамильтону. Он уже искал. Он тасовал страны и города, как игральные карты. Лондон? Нет! Египет – пирамиды, сфинкс… Нет! Париж? Нет! Но погоди – в Париже ведь грешат почище твоего. Нет! Ну ладно, подожди пока, Париж, – еще к тебе, может, вернемся. Вифлеем? О Боже милостивый, нет! Тоскливо было бы там чужаку…

И тут заметим в скобках, что не всегда упомнишь, когда именно и как тебя не стало: то ли шепоток, поднятая бровь – и тебя уже нет; то ли не стало тебя в ночь, крапчатую от пятен света, когда гонимый порохом свинец, доискавшись твоего секрета, отворил тебе жилы.

И ведь верно. Тома Гамильтона уже нет, ему осталось лишь закончить двумя-тремя достойными деталями.

Диван издал короткий раздраженный треск. Том покосился на него и понял, что раздражение относится к коптящей лампе.

– Благодарю, – сказал Том дивану. – Я не заметил. Привернул фитиль, и пламя очистилось. Мысли задремывали. Но оплеухой серое Убийство разбудило Тома. А рыжий Том, каменный Том устал. Кончать с собой – возня ведь и, возможно, боль и мука.

Вспомнилось, что мама с крайним отвращением относится к самоубийству, ибо в нем сочетаются три мерзкие ей вещи: невоспитанность, малодушие и грех. Оно для нее ничем не лучше прелюбодеяния и воровства. И надо как то уйти от ее осуждения. Ведь если она осудит, то будешь страдать.

Отец не так строг, с Самюэлом легче – но, с другой стороны, его не перехитришь, он вездесущ. Самюэлу надо сказать.

– Прости меня, отец мой, – произнес Том. – Не могу иначе. Ты переоценил меня. Ты ошибся. Хотел бы я оправдать твою любовь, но зря ты меня любил и зря гордился мною. Возможно, ты нашел бы выход, а я вот не могу. Не могу я жить. Я убил Десси и хочу уснуть. И мысленно ответил за далекого отца: – Что ж, понять тебя можно. Немалый есть выбор путей от рождения к новому рождению. Но давай подумаем, как бы нам не оскорбить маму. Сделаем не торопясь, родной мой.

– Не могу не торопиться, – отвечал Том. – Не могу в больше.

– Да нет же, сможешь, сын мой любимый. Недаром я предвидел в тебе величие – оно уже расправило плечи. Открой ящик стола и пораскинь тем, что именуешь мозгами.

Том выдвинул ящик, увидел там стопку тисненой почтовой бумаги, пачку таких же конвертов и два карандашных огрызка, а в пыльном углу ящика несколько марок. Вынул бумагу, очинил карандаши карманным ножиком. И стал писать:

«Дорогая мама!

Надеюсь, ты в добром здоровье. Я в будущем хочу чаще у тебя бывать. Оливия пригласила меня на День благодарения, и я, само собой, приеду. Наша маленькая Оливия умеет приготовить индюшку почти так же вкусно, как ты – но я знаю, ты этому никогда не поверишь. А мне тут повезло. За пятнадцать долларов купил мерина и, помоему, чистых кровей. Продали дешево, потому что этот мерин – человеконенавистник. Прежний владелец не столько, бывало, сидел у него на спине, сколько лежал на своей собственной, сброшенный наземь. Отрицать не буду, норовист коняга. Бросал меня уже дважды, но я все равно его объезжу, и тогда у меня будет едва ли не лучшая лошадь во всем округе. Зиму убью на это дело, но обуздаю, будь уверена. Не знаю, почему столько пишу о коняге. Но прежний владелец сказал о нем забавно. До того, говорит, зол меринок – готов зубами выесть всадника из седла, А помнишь, как говаривал отец, провожая нас на кроличью охоту: «Возвращайтесь со щитом или на щите». Ну, до встречи в День благодарения.