Текст книги "К востоку от Эдема. Том 2"

Автор книги: Джон Эрнст Стейнбек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Да, верю. Верю. Ведь так легко – по своей лености и слабости отдаться на милость божества, твердя: «Я ничего не мог сделать: так было предопределено». Но подумайте, сколь возвеличивает нас выбор! Он делает людей людьми. У кошки нет выбора, пчеле предписано производить мед. У них нет богоравности… И знаете, эти почтенные старцы, прежде тихо подвигавшиеся к смерти, теперь не хотят умирать – им стало интересно жить.

– То есть эти старые китайцы поверили в Ветхий Завет? – спросил Адам.

– Эти старцы способны распознать повесть, в которой содержится истина, и они верят такой повести. Они знатоки правды. Они знают, что в этих шестнадцати стихах заключена человеческая история всех времен, культур и рас. И они не верят, что человек, написавший истину в шестнадцати без малого стихах, в последней этой малости, в одном глаголе, мог солгать. Конфуций учит людей жить успешливо и хорошо. Но эта повесть – лестница, возводящая нас к звездам. – Глаза у Ли блестели. – Это остается с тобой навсегда. Оно отсекает корни у слабости, трусливости и лени.

– Не понимаю, как ты смог во все это вникнуть, стряпая, растя мальчиков и заботясь обо мне, – сказал Адам.

– Я и сам не понимаю, – сказал Ли. – Но выкурю под вечер две трубочки по примеру старцев – только две – и чувствую себя человеком. И чувствую, что человек – это что-то очень значительное, быть может, даже более значительное, чем звезда. Это у меня не теология. Во мне нет тяги к богам. Но я воспылал любовью к блистающему чуду – человеческой душе. Она прекрасна, единственна во Вселенной. Она вечноранима, но неистребима, ибо «ты можешь господствовать».

3

Провожая гостя, Ли и Адам шли с Самюэлом к конюшне. Ли нес жестяной фонарь и освещал дорогу – была одна из тех ясных зимних ночей, когда в небе роятся звезды, а земля от этих звезд кажется еще темней. На холмах лежала тишь. Нигде ни шевеленья, не слыхать ни хищников, ни травоядных, и в полном безветрии темные сучья и листья виргинских дубов недвижно очерчены на фоне Млечного Пути. Все трое шли молча. Фонарь покачивался, поскрипывал дужкой.

– Когда думаешь вернуться из поездки? – спросил Адам. Самюэл не ответил.

Акафист понуро дожидался в стойле, опустив голову, уставя мутно-млечный взгляд в солому под копытами.

– У тебя этот коняга с незапамятных пор, – сказал Адам.

– Ему тридцать три года, – сказал Самюэл. – Зубы съедены. Приходится кормить его с рук теплой мешанкой. И кошмары ему снятся. Вздрагивает, всхлипывает иногда во сне.

– В жизни не видал клячи уродливей, – сказал Адам.

– Это так. Потому я, должно быть, и купил его жеребчиком. Два доллара отдал за него тридцать три года назад. Все у него не так – копыта оладьями, бабки такие толстые, короткие, прямые, будто и сустава вовсе нет. Голова скуластейшая, спина седловатая. Грудь щуплая, круп широченный. Донельзя тугоузд и по сей день отбрыкивается от подхвостника. А под седлом у него такой ход, точно едешь на санях по крупной гальке. Рысить не может, в шагу спотыклив, а все тридцать три года я в нем не нашел ни единого достоинства. И даже характер паршивый. Вредный, вздорный, нечестный, непослушный. До сих пор остерегаюсь идти позади него – непременно лягнет. Кормлю его – норовит укусить руку. И однако я люблю его.

– И назвали Акафистом, – сказал Ли.

– Именно так, – сказал Самюэл. – Я подумал: создание, настолько обделенное во всем, должно хоть имя носить благозвучное. Недолго уж ему его носить…

– Может, стоило бы избавить его от мучений? – сказал Адам.

– От каких таких мучений? – вопросил Самюэл. Он один из немногих счастливых и цельных существ, кого я встретил в жизни.

– Ему, должно быть, тошно от ломотья и колотья, от всяких болей.

– Ну нет. Акафисту не тошно. Он себя и по сей день считает конем первый сорт. А ты бы пристрелил его, Адам?

– Да, пожалуй. Пристрелил бы.

– Взял бы на душу ответственность?

– Думаю, взял бы. Ему тридцать три года. Лошадиный век давно прожит.

Ли поставил фонарь на землю. Самюэл присел рядом на корточки и бессознательно протянул руки к теплу, к желтой бабочке фонарного огня.

– Встревожил ты меня, Адам, – сказал он.

– Чем?

– Ты и вправду пристрелил бы моего коня, потому что считаешь, что смерть может быть приютнее жизни?

– Ну, я в том смысле…

– Тебе-то самому жизнь приятна? – в упор спросил Самюэл.

– Конечно, нет.

– А если бы у меня было лекарство, что тебя либо вылечит, либо убьет, должен был бы я дать его тебе? Всмотрись в свою душу, человече.

– Какое лекарство?

– Нет уж, – сказал Самюэл. – Раз говорю, значит верь, что оно и убить может.

– Осторожно, мистер Гамильтон, – сказал Ли. – Осторожно.

– Вы о чем? – произнес Адам. – Что у вас на уме? Говорите.

– А что, если разок не осторожничать? – тихо сказал Самюэл. – Если я не прав – слышишь. Ли? – если делаю ошибку, то готов за нее ответить, беру всю вину на себя.

– Но вы уверены, что правы? – спросил Ли неуспокоенно.

– Конечно, нет. Адам, дать тебе мое лекарство?

– Дай. Не знаю, что это за лекарство, но все равно дай.

– Адам, Кэти в Салинасе. Она владелица борделя, самого развратного и грязного во всем крае. В продаже там зло, извращение, склизкая мерзость худшее, что могут придумать люди. Туда идут насладиться уроды телесные и духовные. Но хуже всего вот что. Кэти – сейчас она зовется Кейт – растлевает молодежь, навек калечит душу свежим, красивым юнцам… Вот тебе лекарство. Посмотрим, как оно подействует.

– Ты лжешь, – сказал Адам.

– Нет, Адам. Изъянов у меня куча, но я не лжец.

Адам рывком повернулся к Ли.

– Это правда?

– У меня нет противоядия, – сказал Ли. – Да. Это правда.

Адам стоял, пошатываясь, в свете фонаря; потом крутнулся, бросился куда-то прочь. Слышен был его тяжкий бег. Спотыкается, упал, ломая ветви кустов; продирается дальше по склону. Вот уж он наверху, за гребнем холма – и только тогда шум утих.

– Ваше лекарство действует, как яд, – сказал Ли.

– Ответственность на мне, – сказал Самюэл. – Я давным-давно усвоил одну истину. Если твоего пса отравили стрихнином и он лежит подыхает, возьми топор и неси пса к чурбаку, на котором рубишь дрова. Дождись нового приступа судорог и тут-то отруби псу хвост. И, если стрихнин не слишком успел внедриться в кровь, пес может выздороветь. Потрясением боли возможно перебороть яд. А без этого подохнет непременно.

– Но откуда вы знаете, что это сходный случай?

– А я и не знаю. Но без этого он бы непременно умер.

– Вы смелый человек, – сказал Ли.

– Нет, я старый человек. И если вина ляжет мне камнем на сердце, то уж ненадолго.

– Как вы думаете, что он теперь сделает? – спросил Ли.

– Не знаю, – сказал Самюэл. – Но по крайней мере перестанет хохлиться, сидеть сычом. Посвети мне, пожалуйста.

При желтом свете фонаря Самюэл взнуздал Акафиста, вложил удила, чуть не напрочь стертые лошадиными зубами. Мартингалом

Самюэл давно уже не пользовался, и старый коняга волен был ронять понуро голову в оглоблях или, остановясь, щипать придорожную траву. Самюэлу это не мешало. Он ласково надел коню подхвостник, и Кафи, избочась, попытался лягнуть хозяина. Когда тот кончил запрягать, Ли сказал:

– Не возражаете, если я сяду рядом, немного провожу вас? Назад вернусь пешком.

– Садись, – сказал Самюэл, как бы не замечая, что Ли поддерживает его под локоть, помогает подняться в тележку.

Ночь была темным-темна, и Кафи выражал свое неудовольствие ночной ездой – то и дело спотыкался.

– Давай же. Ли. Говори, что хотел сказать, – произнес Самюэл.

Ли не удивился его догадливости.

– Я, наверно, тоже люблю всюду совать нос, – сказал он. – И вот сейчас недоумеваю. Я вроде бы могу оценивать вероятность людских поступков, но вы меня просто ошарашили. Я бы поспорил на что угодно, что уж вы-то Адаму не скажете.

– А ты знал о ней?

– Разумеется, – сказал Ли.

– А мальчикам известно?

– Не думаю. Но рано или поздно все равно узнают. Сами знаете, как жестоки дети. Рано или поздно им крикнут на школьном дворе, кто такая их мать.

– Ему, пожалуй, следует увезти их отсюда, – сказал Самюэл. – Ты обмозгуй это. Ли.

– Вы не ответили на мой вопрос, мистер Гамильтон. Как вы решились ему сказать?

– А я, по-твоему, так уж был не прав, что сказал?

– Нет, я этого совсем не думаю. Но мне всегда казалось, что вам не свойственна твердая, упрямая решительность. Так я оценивал вас. Вам, может, неинтересно меня слушать?

– Укажи мне человека, которому неинтересно слушать, как его оценивают. Продолжай.

– Вы человек добрый, мистер Гамильтон. И мне всегда казалось, что эта доброта исходит из нелюбви к тревогам. Притом ваш разум легконог, словно ягненок, резвящийся на ромашковом лугу. Вам, насколько я знаю, не присуща бульдожья хватка. А сейчас этот ваш внезапный поступок разрушил все мое представление о вас.

Кафи неспешно вез тележку, спотыкаясь в колеях. Намотав вожжи на кнутовище, воткнутое сбоку, Самюэл погладил бороду, бело мерцающую в звездном свете. Снял свою черную шляпу, положил себе на колени.

– Этот поступок меня самого удивил не меньше, чем тебя, – сказал он. Но если хочешь знать его причину, обрати взор на себя.

– Не понял.

– Если бы ты рассказал мне о своих разысканиях раньше, то, возможно, многое бы у меня пошло иначе.

– Все еще не понял.

– Берегись, Ли, не буди во мне говорливого ирландца. Я тебе сказал, ирландское на меня находит полосами. И вот сейчас я чувствую – находит.

– Мистер Гамильтон, вы уезжаете и уже не вернетесь, – сказал Ли. – Вы на долгую жизнь не настроены.

– Это верно, Ли. Но как ты догадался?

– Вокруг вас присутствие смерти. Она на вас словно сиянье.

– Не думал я, что кто-нибудь это увидит, – сказал Самюэл. – Знаешь, Ли, мне моя жизнь кажется музыкой – не всегда хорошей, но все-таки имеющей строй и мелодию. И уже давно ее играл неполный оркестр. И звучала только одна нота – неизбывная нота печали. Я не один такой, Ли. Думается мне, слишком многие из нас заканчивают жизнь на грустной ноте поражения.

– Может быть, сейчас у людей чрезмерный достаток, – сказал Ли. – Я заметил, богатые особенно страдают неудовлетворенностью. Одень человека, насыть, дай ему хороший дом – и он умрет с тоски.

– И все изменили твои два заново переведенных слова: «Можешь господствовать». Они взяли меня за горло и тряхнули. И когда голова перестала кружиться, открылся путь – новый и светлый. И моя жизнь, которая кончается, идет теперь к чудесному окончанию. У моей жизни теперь новая, прощальная мелодия, как птичья песня в ночи.

– Вот так же подействовало это на моих старых родичей, – сказал Ли, вглядываясь в Самюэла сквозь мрак.

– «Ты можешь господствовать над грехом». Да, в этом суть. Не верю я, что все люди кончают поражением. Могу назвать тебе с десяток победивших – и как раз ими-то и жив мир. В битвах духа, как во всяких войнах, только победителей увековечивает память. Конечно, большинство бойцов гибнут побежденными, но есть и другие, что, подобно столпу огненному, ведут испуганных людей сквозь темноту. «Ты можешь, ты можешь!» Какое торжество] Верно, что мы слабы, недужны, сварливы, но если бы этим все в нас исчерпывалось, то мы исчезли бы с лица земли много тысяч лет назад. Только и осталось бы от человечества, что несколько кусков окаменелой челюсти с обломанными зубами в пластах известняка. Но все меняет возможность выбора возможность победы! Прежде я этого не сознавал и не принимал. Понимаешь теперь, Ли, почему я сказал Адаму? Я воспользовался возможностью выбора. Может, я ошибся, но, сказав Адаму, я и его заставил либо жить по-настоящему, либо очистить место. Как звучит это слово. Ли?

– Тимшел, – ответил Ли. – А сейчас я сойду.

– Далеко тебе будет идти.

Тележка остановилась. Ли сошел.

– Самюэл! – произнес он.

– Вот я, – отозвался со смехом старик. – Лиза сердится, когда я откликаюсь, как библейский Самуил.

– Самюэл, ты превзошел меня мыслью и делом.

– Уходящему так и положено, Ли.

– Прощай, Самюэл. – И с этими словами Ли торопливо зашагал обратно к дому. Услышал скрежет железных шин по камням, обернулся, глядя вслед тележке, взъезжающей по склону, – и на звездном фоне неба увидел старого Самюэла в белом ореоле седин.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

1

На этот раз зима в долине была потопно-влажная, чудесная. Дождь падал мягко, впитываясь в почву, а не вымывал ее бурными ручьями. Травостой был высок в январе, а в феврале холмы буйно зазеленели, и шерсть на скотине густела и лоснилась. Мягкие дожди продолжались и в марте, и каждый проливень учтиво дожидался, пока предыдущий не впитается полностью в землю. Потом на долину хлынула теплынь, и земля вся запестрела желтыми, синими, червонными цветами.

Том жил на ранчо один; и даже это тощеземье похорошело, посочнело, камни спрятались под травами, и гамильтоновы коровы утучнились, а волглая шерсть у овец была густой и длинной.

Пятнадцатого марта, в полдень. Том сидел на скамье у кузницы. Солнечное утро кончилось, и с океана, из-за гор, плыли серые дождевые тучи, а внизу по пестрой земле скользили их тени.

Том услышал конский топот, увидел, что к дому скачет какой-то мальчонка, взмахивая локтями и колотя пятками усталую лошадь. Том встал, пошел к дороге. Мальчик подскакал к дому, сдернул шляпу с головы, достал и кинул наземь желтый конверт, круто повернул лошадь и снова понудил ее пятками к галопу.

Том крикнул было ему вслед, потом неохотно нагнулся, поднял телеграмму. Посидел у кузницы на скамейке, держа конверт в руках. Поглядел на холмы, на старый дом, точно желая хоть что-то спасти, прежде чем надорвет, вскроет конверт и прочтет четыре неотвратимых слова, уведомляющих, с кем, когда и что произошло.

Медленно сложил Том телеграмму, потом еще раз, и еще, пока она не обратилась в квадратик размером с ноготь. Пошел к дому; через кухню и маленькую гостиную прошел к себе в спальню. Вынул из шкафа свой темный костюм, перекинул через спинку стула, а на сиденье положил белую рубашку и черный галстук. Потом лег на кровать и повернулся лицом к стене.

Пролетки и коляски уже покинули салинасское кладбище. Семейство и друзья вернулись в дом Оливии на Центральном проспекте – поесть, попить кофе, поглядеть, кто как печалится, и самому достойно погрустить и посочувствовать.

Джордж предложил Адаму Траску место в наемной пролетке, но Адам отказался. Он побродил по кладбищу, присел на низкую цементную ограду семейного участка Уильямсов. Кладбище траурно окружали традиционные темные кипарисы, дорожки густо заросли белыми фиалками. Кто-то занес их сюда, и они засорили все кладбище.

Над могильными камнями дул холодный ветер и плакал в кипарисах. Много здесь было чугунных надгробных звезд на могилах воинов республики, и на каждой звезде – обтрепанный ветром флажок с прошлогоднего Дня памяти погибших.

Адам сидел, глядя на горы, на восточный хребет, увенчанный Фримонт-Пиком. Воздух был пронизан влагой, как бывает иногда перед дождем. А потом по ветру начал сеяться дождик, хотя небо местами еще голубело.

Адам приехал утренним поездом. Что-то пересилило в нем неохоту и толкнуло сюда. А он не хотел ехать в Салинас. Просто потому, что не мог поверить в смерть Самюэла. В ушах еще звучал густой, задушевный голос, не поздешнему певучий, льющийся необычной музыкой странно подобранных слов, так что никогда не знаешь, какое будет следующее. А слушая других, обычно знаешь без промаха, какое слово будет дальше.

Глянув на Самюэла в гробу, Адам понял, что не может примириться с его смертью. Лицо в гробу было чужое, и Адам ушел, уединился, чтобы сохранить в себе живого Самюэла.

На кладбище идти пришлось. Не пойти значило бы оскорбить обычай. Но Адам стоял далеко позади, куда слова не долетали, и когда сыновья засыпали могилу, он ушел и стал бродить по дорожкам, поросшим фиалками.

Кладбище было пустынно, ветер угрюмо гнул кипарисы, шумя в тяжких кронах. Капли дождя стали крупней и стегали лицо.

Адам встал, поежился, медленно прошел дорожками к могиле. Свежий сырой холмик был ровно устлан цветами, но ветер уже растрепал букеты и те, которые поменьше, сбросил вниз. Адам поднял их, положил на могилу, на место.

И пошел прочь с кладбища. Ветер бил дождем в спину, и черный пиджак промок, но Адам продолжал идти. Дорогу развезло, в колеях стояли лужицы, по обочинам рос высокий овсюг и горчица, бойко топорщилась сурепка, цепкие головки пурпурного чертополоха торчали над влажновесенним зеленым травяным буйством.

Черная глина покрыла ботинки Адаму, заляпала брюки. От кладбища до Монтерейской улицы почти миля, и когда, дойдя туда, Адам повернул на восток, в город, то был весь мокр и грязен. В загнутых полях котелка кольцом стояла вода, воротничок рубашки намок и смялся, как тряпка.

У въезда в Салинас дорога повернула, обратясь в Главную улицу. Адам ступил на тротуар, потопал ботинками, сбивая грязь. Дома отгородили его от ветра, и почти сразу же Адама стал бить озноб. Он ускорил шаг. Не доходя до конца Главной улицы, завернул в бар гостиницы Эббота. Спросил там коньяку, торопливо выпил, и дрожь усилилась.

Заметив это, человек за стойкой – мистер Лапьер – сказал:

– Выпейте-ка еще. Иначе сляжете. Горячего рому хотите? Он вышибет из вас простуду.

– Хочу, – сказал Адам.

– Сейчас сделаю. А пока за кипятком схожу, вот еще рюмка коньяку.

Адам взял рюмку, сел за столик, ежась в мокрой одежде. Бармен вернулся из кухни с кипящим чайником. Поставил на поднос широкий низкий стакан с ромом, принес Адаму.

– Пейте как можно горячей, – сказал он. – От этого рома осина трястись перестанет.

Бармен пододвинул стул, присел, но тут же встал.

– Гляжу на вас, и самому зябко стало. Налью себе тоже.

Принес еще стакан, сел напротив Адама.

– Действует, – сказал он. – А когда вошли, даже напугали – такой были бледный. Вы не местный?

– Я из окрестностей Кинг-Сити, – сказал Адам.

– На похороны прибыли?

– Да. Он был мой старый друг.

– Народу много?

– Много.

– И неудивительно. У него было множество друзей. Жаль, что погода подвела. А вам надо повторить – и в постель.

– Повторю, – сказал Адам. – От грога уютно делается, мирно на душе.

– Этим он и ценен. И, может, спас вас от воспаления легких.

Подав новую порцию грога, бармен ушел за стойку и вернулся с мокрой тряпкой.

– Вот, оботрите грязь, – сказал он. – Похороны – штука нерадостная. А когда еще и дождь на тебя льет, то хоть самому помирай.

– Дождь уже после полил, – сказал Адам. – Я промок, идя с кладбища.

– Советую взять у нас наверху комнатку. Лягте в постель, я вам пришлю еще стакан горячего, и утром встанете как ни в чем не бывало.

– Пожалуй, так и сделаю, – сказал Адам. Он чувствовал, как кровь разгоряченно щиплет щеки, растекается по плечам и рукам, точно их заполнила инородная жаркая жидкость. И жар этот проник в потайной ледничек Адама, в хранилище запретных мыслей, и размороженные мысли робко выглянули, словно дети, не знающие, позволят ли им войти. Адам взял тряпку, нагнулся, очищая штанины от грязи. Кровь застучала в висках. – Налейте еще, – сказал он.

– Если как лекарство от простуды, то уже приняли достаточно, – сказал бармен. – Но если просто желаете выпить, то у меня есть старый ямайский. Выпейте неразбавленным. Он пятидесятилетней давности. Вода убьет аромат.

– Я просто хочу выпить, – сказал Адам. – Тогда и я с вами глотну. Уже много месяцев не трогал этой бутыли. До рома у нас охотников мало. В Салинасе пьют виски.

Адам обтер ботинки, бросил тряпку на пол. Выпил темного ямайского, закашлялся. Крепчайшее питье шибануло в переносицу, окутало мозг сладким духом. Комната качнулась набок, выпрямилась.

– Хорош, правда? – спросил бармен. – Но способен свалить с ног. Я бы на этом кончил, но, может, вы не прочь, чтобы вас свалило. Некоторые для того и пьют.

Адам лег локтями на столик. Ему донельзя, до испуга захотелось говорить, говорить. И он заговорил – каким то не своим голосом, а слова изумили его самого.

– Я тут редко бываю, – сказал он. – Вы знаете, где заведение Кейт?

– Господи Иисусе! Этот ямайский даже крепче, чем я думал, – сказал бармен и продолжал сурово: – Вы на ранчо живете?

– Да. Недалеко от Кинг-Сити. Моя фамилия – Траск.

– Очень приятно. Женаты?

– Нет. Уже нет.

– Овдовели?

– Да.

– Сходите к Дженни. А к Кейт вам не надо. У Кейт нехорошо. Дженни там совсем рядом. Сходите к ней и получите все, что вам требуется.

– Совсем рядом?

– Да. Пройдете полтора квартала на восток, повернете направо. Любой вам скажет, где салинасский Ряд.

– А чем у Кейт нехорошо? – спросил Адам, тяжело ворочая языком.

– Вы идите к Дженни, – сказал бармен.

Вечер был слякотный. На Кастровилльской улице стояла глубокая липкая грязь; обитателям Китайского квартала пришлось положить через улочку доски от хибары к хибаре. Тучи на вечернем небе были серые, крысиного оттенка, а воздух был не то что влажный – промозглый. По-моему, разница в том, что влага приходит сверху, а промозглость – снизу, порожденная гнилостным брожением. Ветер уже ослабел, налетал сырыми и холодными порывами. Холод этот вытрезвил Адама, но приданная ромом храбрость не испарилась. Адам быстро шагал по немощеному тротуару, глядя под ноги – обходя лужи. Там, где улицу пересекала линия железной дороги, горел предупредительный фонарь, и Ряд был тускло освещен им да еще слабенькой, с угольной нитью, лампочкой на крыльце у Дженни.

Адам уточнил адрес по дороге. Отсчитал от лампочки два дома и еле разглядел третий, спрятавшийся за высокими, нестрижеными темными кустами. Поглядел на темный вход, не торопясь открыл калитку. По заросшей дорожке пошел к маячившему в полумраке, покосившемуся ветхому крыльцу, шатким ступенькам.

С дощатых стен давно облупилась краска, палисадник одичал, зарос. Если бы не полоски света по краям спущенных штор, он прошел бы мимо, сочтя дом нежилым. Ступеньки, кажется, вот-вот рухнут под тяжестью шага, доски крыльца визгливо скрипят.

Дверь отворилась, в проеме – темная фигура, держится за ручку. Негромкий, низкий женский голос произнес:

– Входите, пожалуйста.

Гостиная слабо освещена лампочками в розовых абажурах. Под ногами толстый ковер. Блестит лаком мебель, блестят золотом рамы картин. Богато, упорядочение – это сразу чувствуется.

– Зря не надели плаща, – сказал низкий голос. – Вы наш клиент?

– Нет, – ответил Адам.

– Кто дал вам адрес?

– В гостинице дали.

Адам вгляделся в стоящую перед ним девушку. Одета в черное, без украшений. Лицо красивенькое, остренькое. Какого зверька она ему напоминает? Ночного, скрытного, хищного.

– Если желаете, я стану ближе к свету, – сказала девушка.

– Не надо.

Девушка издала смешок.

– Садитесь – вот здесь. Вы ведь для чего-то к нам пришли, верно? Скажите мне, что вам угодно, и я позову нужную девушку.

В хрипловатом голосе уверенность и властность. И слова выбирает четкие, точно рвет не спеша цветы из разносортной смеси цветника. Адам почувствовал стеснение.

– Мне нужно видеть Кейт, – сказал он.

– Мисс Кейт сейчас занята. Она вас ждет?

– Нет.

– Я могу обслужить вас и без нее.

– Мне нужно видеть Кейт.

– Вы можете мне сказать, зачем?

– Нет.

– К ней нельзя, – скрежетнул голос, как нож на точильном кругу. – Она занята. Если не желаете девушку или что-нибудь иное, то прошу вас уйти.

– А вы можете сказать ей, что я здесь?

– Она вас знает?

– Не уверен. – Он почувствовал, как никнет в нем храбрость. Словно возвращается озноб. – Не знаю. Но можете ей передать, что ее хочет видеть Адам Траск? Она сама решит, знает меня или нет.

– Понятно. Хорошо, я ей скажу.

Бесшумно подошла к двери справа, открыла. Проговорила несколько невнятных слов, и в дверь заглянул мужчина. Девушка оставила дверь открытой – дала понять Адаму, что он под наблюдением. Сбоку висели темные портьеры, скрывая еще одну дверь. Девушка раздвинула их тяжелые складки, скрылась. Адам сел поглубже. Краем глаза отметил, что мужчина снова мельком заглянул в гостиную.

Бывшую комнату Фей стало не узнать. Она сочетает комфорт с деловитостью; теперь это комната Кейт. Стены одеты шафранным шелком, гардины желтовато-зеленые. Вся комната в шелку – глубокие кресла обтянуты шелком, у ламп шелковые абажуры, в дальнем конце комнаты широкая кровать мерцает атласным белым покрывалом, а на нем горой гигантские подушки. На стенах ни картин, ни фотографий – ничего, что говорило бы о характере и вкусах хозяйки. На туалетном черного дерева столике у кровати – голо, ни флакончика, ни склянки, и черный лоск столешницы отражается в трельяже. Ковер старинный, китайский – желтовато-зеленый дракон на шафранном поле; в этом ковре утопает нога. Глубина комнаты – спальня; середина-гостиная; ближний конец-кабинет со светлодубовыми шкафчиками, большим черным сейфом с золотыми буквами на дверце, и тут же стол-бюро с выдвижной крышкой, с двойной зеленой лампой, за ним вращающийся стул, а сбоку – стул обычный.

Кейт сидит за столом. Она все еще красива. Волосы снова светлые. Маленький рот очерчен твердо, уголки губ загнуты кверху, как всегда. Но линии тела потеряли четкость. Плечи стали пухловаты, а кисти рук – сухи и сверху морщинисты. Щеки округлились, кожа под подбородком дряблая. Грудь и сейчас плоская, но появился животик. Бедра по-прежнему узки, но голени потолстели, стопы набухловато выпирают из туфель-лодочек. Сквозь чулки слегка просвечивает эластичный бинт, которым стянуты расширенные вены.

Но Кейт все еще красива и следит за собой. По-настоящему постарели лишь руки – сухо блестит натянувшаяся кожа ладоней и кончики пальцев, а тыльная сторона рук в морщинках, в коричневых пятнышках. Одета Кейт в черное платье с длинными рукавами, и его строгость смягчена лишь пышным белым кружевом манжет и у горла.

Работа лет почти не заметна. По крайней мере для тех, кто видит Кейт каждодневно. Щеки чисты от морщин, глаза остры, пусты, носик точеный, губы тонки и тверды. Шрам на лбу почти не виден. Запудрен под цвет кожи.

Кейт разглядывает снимки, во множестве разложенные перед ней; все они одного размера, все сняты одной фотокамерой и подсвечены магнием. И хотя персонажи различны, но есть в их позах унылая схожесть. А лица женщин на всех снимках спрятаны, повернуты прочь от камеры. Рассортировав их на четыре стопки, Кейт вложила каждую в плотный, толстый конверт. Раздался стук девушки в дверь; Кейт спрятала конверты в ящичек бюро.

– Войдите. А, Ева. Входи. Он уже пришел?

Прежде чем ответить, девушка приблизилась к столу. На свету стало видно, что лицо ее напряжено, в глазах блеск.

– Это новенький, чужой. Говорит, что хочет видеть вас.

– Мало ли что он хочет. Ты же знаешь, кого я жду.

– Я так и сказала, что к вам нельзя. А он говорит, что вы с ним, возможно, знакомы.

– Кто же он такой, Ева?

– Большой, долговязый, слегка пьян. Говорит, звать его Адам Траск.

Кейт не встрепенулась, не издала ни звука, но Ева поняла, что впечатление произведено. Пальцы правой руки Кейт медленно собрались в кулак, а левая рука сухощавой кошкой поползла к краю стола. Дыхание у Кейт словно бы сперло. А Ева нервно ждала, думая о своем – о том, что в спальне у нее, в ящике комода, лежит пустой шприц. Наконец Кейт произнесла:

– Сядь вон в то кресло, Ева. Посиди минуту тихо.

Девушка не двинулась с места.

– Сядь! – точно кнутом хлестнула ее Кейт.

Ева испуганно пошла, села.

– Оставь свои ногти в покое, – сказала Кейт. Ева послушно положила руки на подлокотники. Кейт задумалась, глядя перед собой – на зеленое стекло ламповых колпаков. Потом шевельнулась так внезапно, что Ева вздрогнула, и губы у нее задрожали. Выдвинув ящик стола, Кейт достала бумажку, свернутую по-аптечному.

– Вот. Ступай к себе и зарядись. Всего не бери… нет, доверить тебе нельзя.

Кейт постучала пальцем по бумажке, разорвала ее на две половины, просыпав при этом немного белого порошка; сделала два пакетика, один дала Еве.

– Побыстрей! А спустишься из спальни, скажи Ральфу, пусть ждет в коридоре поодаль, но так, чтобы услышать мой звонок. Проследи, чтоб не подслушивал. А услышит мой звонок… нет, скажи ему… нет, он сам знает, что тогда делать. И потом приведи ко мне мистера Адама Траска.

– А это для вас не опасно, мисс Кейт?

Под долгим взглядом Кейт Ева опустила глаза, пошла к двери.

– Как только он уйдет, получишь вторую половину, сказала Кейт вслед Еве. – Побыстрей!

Дверь затворилась; Кейт выдвинула правый ящик стола, вынула короткоствольный револьвер. Щелкнула барабаном, проверила заряды, защелкнула и, положив револьвер на стол, прикрыла листом бумаги. Выключила одну из двух настольных лампочек, потверже села. Положила руки перед собой, соединила пальцы. В дверь постучали.

– Войдите, – произнесла она, почти не шевеля губами.

Глаза у Евы уже повлажнели, нервозность исчезла.

– Привела, – сказала она и, впустив Адама, вышла и закрыла дверь.

Адам быстрым взглядом окинул комнату; Кейт сидела так тихо за своим столом, что он не сразу ее и заметил. Пристально глядя на нее, он медленно пошел к столу.

Руки Кейт разъединились; правая скользнула к бумажному листу. Глаза, холодные, лишенные выражения, не отрывались от глаз Адама.

Адам разглядел волосы, шрам, губы, поблекшую шею, руки, плечи, плоскую грудь. Глубоко вздохнул. Рука у Кейт слегка дрожала.

– Что тебе надо? – сказала она.

Адам сел на стул сбоку. Из уст его рвался крик облегчения, но он лишь сказал:

– Теперь ничего не надо. Просто хотел повидать. Сэм Гамильтон сказал мне, что ты здесь.

Как только Адам сел, дрожь ушла из руки Кейт.

– А ты раньше не слышал?

– Нет, – сказал он. – Не слышал. И когда услышал, слегка полез на стену. Но теперь все в порядке.

У Кейт губы успокоение раздвинулись в улыбку, показав мелкие зубы, острые белые длинные клычки.

– Ты меня напугал, – сказала Кейт.

– Чем?

– Я ведь не знала, что ты намерен сделать.

– Я и сам не знал, – сказал Адам, продолжая ее разглядывать, точно неживую.

– Я сперва тебя долго ждала, а потом просто забыла о тебе.

– Я-то тебя не забывал, – сказал он. – Но теперь смогу забыть.

– Что ты хочешь сказать?

– Что увидел тебя наконец, – пояснил он весело. Знаешь, это Самюэл сказал, что я тебя никогда не видел. И это правда. Лицо твое я помнил, но по-настоящему не видел. А теперь я смогу его забыть.

Губы ее сомкнулись, сжались в линию, широко расставленные глаза люто сузились.

– Думаешь, что сможешь?

– Знаю, что смогу.

– А может, незачем тебе и забывать, она тон. – Если не держишь на меня зла, мы сможем поладить.

– Не думаю, – сказал Адам.

– Ты был такой дурак, – приулыбнулась она. – Точно малый ребенок. Не знал, что с собой делать. Теперь я тебя научу. Ты вроде бы стал мужчиной.

– Ты уже научила, – сказал он. – Урок дала мне крепкий.

– Выпить хочешь?

– Да, – сказал он.

– От тебя пахнет вином – ромом.

Встав, она подошла к шкафчику, достала бутылку, две рюмки. Повернувшись, заметила, что он смотрит на ее потолстевшие лодыжки. Ярость сжала ей виски, но улыбочка на губах осталась.