Текст книги "К востоку от Эдема. Том 2"

Автор книги: Джон Эрнст Стейнбек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Кейл оглядел се с ног до головы – медленно и холодно, как оглядывают, например, стул. Он знал, что так можно и взрослого смутить.

Абра не выдержала:

– Что я тебе музейный экспонат?

– Ты в школу ходишь? – спросил Кейл.

– Конечно.

– В какой класс?

– В пятый.

– И тебе десять лет?

– Одиннадцатый.

Кейл засмеялся.

– Что ты смеешься? – возмутилась она. Кейл молчал. – Что тут смешного? Отвечай же. – По-прежнему молчание. – Думаешь, что ты ужасно умный.

В ответ Кейл опять засмеялся, и Абре стало совсем неуютно. Она сказала:

– Твой брат очень задерживается… Смотри, дождь перестал.

– Он там возится, ищет, – сказал Кейл.

– Кролика?

– Да нет. Кролика искать не надо – кролик мертвый лежит. А он там ловит, а она, наверно, увертывается.

– Кто – она? Кто увертывается?

– Если скажу, он рассердится. Он готовит для тебя сюрприз. Поймал ее в пятницу. Она его даже укусила.

– Да кто – она?

– Откроешь коробку – увидишь. Спорим, он тебе скажет, чтобы сейчас не открывала.

Кейл говорил уверенно. Он знал брата. Абра ощущала, что проигрывает – не только это сражение, но и всю кампанию. Она уже ненавидела Кейла. Мысленно она перебирала все обидные, осаживающие ответы, какие знала, – и беспомощно отбрасывала их, чувствуя, что все они отскочат от Кейла, как от стенки горох. Она молча вышла во двор, поглядела, нет ли на крыльце родителей.

– Пойду к ним в комнату, – сказала она.

– Погоди, – сказал Кейл, идя вслед за ней.

Она повернулась к нему, холодно сказала:

– Что тебе?

– Не сердись на меня, – сказал он. – Ты не знаешь, как нам здесь живется. Посмотрела бы, какая у брата спина.

Эта перемена тона сбила ее с толку. Кейл уловил склонность Абры к романтическим сюжетам. Он говорил вполголоса, таинственно. И она тоже понизила голос:

– А что такое? Что у него со спиной?

– Вся в рубцах, – сказал Кейл. – Китайца работа.

У Абры пробежал по телу холодок интереса.

– А что китаец? Бьет его?

– Это бы еще что, – сказал Кейл.

– А почему вы не скажете отцу?

– Не смеем. Знаешь, что будет, если мы скажем?

– Не знаю. А что будет?

Он помолчал, как бы колеблясь, потом покачал головой:

– Нет… Боюсь даже тебе сказать.

В это время, ведя лошадь, Ли выкатил из конюшни высокую, на резиновом ходу, коляску. Мистер и миссис Бейкон вышли на крыльцо и первым долгом поглядели на небо.

– Я потом как-нибудь, – бормотнул Кейл. – Сейчас нельзя – китаец догадается, что я сказал.

– Абра! Быстрей! Мы уезжаем, – позвала миссис Бейкон.

Ли держал нервную лошадь под уздцы, пока миссис Бейкон подсаживали в коляску.

Из дому выбежал Арон, неся картонную коробку, замысловато, с бантиками, перевязанную тесьмой. Протянул Абре.

– Вот, – сказал он. – Не открывай, пока не приедешь домой.

Кейл увидел, как ее лицо исказилось отвращением, руки отдернулись от коробки.

– Возьми же, милая, – сказал мистер Бейкон. – Побыстрей. Мы сильно запаздываем. – И, взяв коробку, сунул ее Абре.

Кейл шагнул к Абре.

– Я тебе что-то на ухо скажу, – проговорил он и шепнул: – Ты обмочилась со страху.

Она покраснела, надвинула на лицо шляпу. Миссис Бейкон подхватила дочь под мышки и помогла ей сесть.

Ли, Адам и мальчики смотрели, как лошадь взяла бодрой рысью.

Вдруг, еще до поворота, мелькнула рука Абры, и коробка полетела назад, на дорогу. Кейл видел, как омрачилось у брата лицо, загоревали глаза. Адам ушел в дом; Ли вынес миску с зерном – кормить кур. Кейл ободряюще обнял брата за плечи.

– Я хотел на ней жениться, – сказал Арон. – Я написал ей, вложил письмо в коробку.

– Не горюй, – сказал Кейл. – Я тебе дам пострелять из моей винтовки.

Арон живо повернул к нему голову.

– Никакой у тебя нету винтовки.

– Нету? А что, если есть? – сказал Кейл.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

1

Только за ужином близнецы осознали, что в отце произошла перемена. Прежде он был для них чем-то отвлеченно присутствующим – слышал их, но не слушал, глядел, но словно бы не видел. Не отец, а облако далекое. Он не научил сыновей делиться с ним своими увлечениями, открытиями, нуждами. Их связью со взрослым миром был Ли – и Ли не только растил, кормил, одевал их и приструнивал, но и сумел привить им уважение к отцу. Ли передавал им веленья этого таинственного отца, – отцовские установления, придуманные, разумеется, самим Ли и приписанные отцу.

За столом – вечером того дня, когда Адам вернулся из Салинаса – Кейла и Арона сперва удивило, а потом и смутило то, что Адам их слушает и задает вопросы, смотрит на них и видит их. Мальчики слегка оробели.

– Вы, я слышал, сегодня охотились, – сказал Адам.

Они насторожились – неожиданная перемена всегда настораживает людей. Помолчав, Арон ответил:

– Да, отец.

– И вернулись с добычей?

Еще длиннее пауза, и затем:

– Да, отец.

– С какой?

– Кролика застрелили.

– Из лука? Кто же из вас сумел?

– Мы стреляли оба, – сказал Арон. – Не знаем, чья стрела попала.

– Как это вы своих стрел не знаете? – сказал Адам. – Мы в детстве ставили знак на стрелах.

Арон не ответил, боясь угодить в западню. Тогда Кейл сказал:

– Стрела-то была моя. Но мы думаем, она могла попасть в колчан к Арону.

– Как же она там очутилась?

– Не знаю, – сказал Кейл. – Но, по-моему, это Арон застрелил.

– А ты как думаешь? – Адам перевел глаза на Арона.

– Может, и я, только я не уверен.

– Что ж, оба вы ведете дело по-благородному.

Тревога сошла с лиц у мальчиков. Западни, значит, никакой нет.

– А где тот кролик? – спросил Адам.

– Арон подарил его Абре, – сказал Кейл.

– Она его выкинула, – сказал Арон.

– Почему?

– Не знаю. А я хотел на ней жениться.

– Жениться?

– Да, отец.

– А ты не возражаешь, Кейл?

– Да пусть женится, – сказал Кейл.

Адам рассмеялся впервые на памяти мальчиков. Спросил:

– Хорошая она девочка?

– Еще бы, – сказал Арон. – Еще какая хорошая. Добрая она.

– Что ж, я рад, что у меня будет такая невестка. Ли убрал со стола и, пошумев в кухне посудой, вернулся.

– А теперь спать, ребята, – сказал он.

Ребята протестующе нахмурились.

– Садись. Пусть и они еще посидят, – сказал Адам.

– Счета подбиты, – сказал Ли. – Можем просмотреть все цифры еще сегодня.

– Какие цифры. Ли?

– По дому и по ранчо. Вы сказали, что хотите знать, чем располагаете.

– Все цифры за десяток с лишним лет?

– Вы ведь раньше вникать не хотели.

– Это правда. Но ты сядь, посиди. Арон хочет взять в жены девочку, нашу сегодняшнюю гостью.

– Они уже помолвились? – спросил Ли.

– По-моему, предложения она пока не приняла, сказал Адам. – У нас еще есть время на раздумье.

Быстро освоясь с переменой в отце, во всей атмосфере за столом, Кейл принялся уже критическим оком рассматривать этот очередной муравейник – как бы его половчей раскидать. И сказал:

– Да, Абра ничего. Она мне понравилась. И знаете, почему? Она сказала спросите у отца, где могила вашей мамы, и носите ей цветы.

– Ты нам позволишь? – спросил Арон. – Она сказала, что научит нас делать венки.

У Адама тревожно завихрились мысли. Ко лжи он не имел ни склонности, ни навыка. Но ответ явился тут же, навернулся на язык с ужаснувшей Адама естественностью.

– Жаль, ребята, но придется вас огорчить. Могила мамы на другом конце страны, в ее родных местах.

– А почему там? – спросил Арон.

– Люди иногда хотят, чтобы их похоронили на родине.

– А как ее туда перевезли? – спросил Кейл.

– Мы погрузили гроб в вагон – так ведь, Ли?

Ли кивнул.

– У нас это тоже в обычае, – сказал он. – Почти всех умерших китайцев отсылаем в Китай, хороним на родине.

– Я знаю, – сказал Арон. – Ты нам уже рассказывал.

– Разве? – сказал Ли.

– Рассказывал, – подтвердил Кейл, смутно разочарованный.

– Мистер Бейкон дал мне сегодня совет, – сказал Адам, торопясь переменить тему. – Вот послушайте, мальчики. Он советует нам переселиться в Салинас – там школы лучше и ребят больше, а тут вам играть не с кем.

Слова Адама ошеломили близнецов.

– А как же наше ранчо? – спросил Кейл.

– Ранчо у нас останется – на тот случай, если захотим вернуться.

– В Салинасе Абра живет, – проговорил Арон. И для Арона этим все решилось. Он уже забыл об отвергнутом кролике. Помнил только фартучек, голубую шляпу, пальцы, нежные, как лепестки.

– Подумайте хорошенько, мальчики. А теперь, пожалуй, пора вам спать. Вы сегодня не ходили в школу, почему?

– Учительница заболела, – сказал Арон.

– Мисс Калп уже три дня болеет, – подтвердил Ли. Занятия только с понедельника. Идемте, мальчики.

Они послушно пошли за ним.

2

Адам сидел, с зыбкой усмешкой глядя на лампу и постукивая пальцем по колену. Вернулся Ли.

– Им что-нибудь известно? – спросил Адам.

– Не знаю, – сказал Ли.

– Может, это просто девочка заговорила о венках…

Ли сходил на кухню, принес большую картонную коробку.

– Вот счета. За каждый год в отдельной пачке, стянутой резинкой. Я их проверил. Тут за все годы.

– За все годы?

– Отдельная тетрадь за каждый год и счета, все оплаченные. Вы хотели знать, чем располагаете. Вот, пожалуйста. Вы в самом деле хотите переехать?

– Подумываю.

– Надо бы вам каким-то способом сказать сыновьям правду.

– Тогда сгинет у них светлый образ матери.

– Но есть же другая угроза.

– Какая?

– Они рискуют услышать правду от чужих людей. Многие ведь знают.

– Чем старше они будут, тем, может, легче им будет принять эту правду.

– Сомневаюсь, – сказал Ли. – Но главная опасность в другом.

– В чем же?

– Ложь – вот что опасно. Ложь отравит все. Если они когда-нибудь обнаружат, что вы лгали им в этом, то и в правдивых вещах усомнятся. Рухнет вся их вера в вас.

– Я понимаю. Но что я могу им сказать? Полную правду нельзя.

– Возможно, следует сказать им хотя бы часть правды, чтобы потом, если они узнают, не разрушилась их вера в вас.

– Я подумаю. Ли.

– Если переедете в Салинас, риск еще возрастет.

– Я подумаю.

– Я был совсем мал, когда отец рассказал мне о матери, и рассказал, не щадя меня, – продолжал Ли настойчиво. – И не однажды повторял этот рассказ по мере того, как я рос. Конечно, мать у меня была иная, но и у нас произошло ужасное. И я рад, что он открыл мне. Лучше мне было знать, чем не знать.

– И ты хочешь рассказать мне?

– Нет, не хочу. Но, рассказав, я убедил бы вас, возможно, оказать что-нибудь мальчикам. Ну, например, что она уехала, а куда, вы не знаете.

– Но я же знаю.

– Да, в том-то и беда. Правда должна быть полная, иначе неизбежно войдет в нее ложь. Но принудить вас к полной правде я не могу.

– Я подумаю, – опять сказал Адам. – Так что же стряслось с твоей матерью?

– Вы действительно хотите, чтобы я рассказал?

– Если тебе это не слишком тяжело.

– Я буду краток, – сказал Ли. – В первом моем младенческом воспоминании я живу вдвоем с отцом в темной хибарке среди картофельного поля и отец рассказывает мне о матери. Мы говорили с ним на кантонском диалекте, но эту быль он всегда рассказывал высоким и красивым языком – мандаринским. Что ж, слушайте. – И Ли углубился в былое.

– Начну с того, что когда строили на американском Западе железные дороги, то каторжный труд возведения насыпи, укладки шпал и рельсов достался тысячам и тысячам китайцев. Они стоили дешево, были работящи, и если гибли, то отвечать за них не приходилось. Их везли большей частью из Кантона, поскольку тамошний народ невелик ростом, крепок и вынослив, и к тому же смирного нрава. Их вербовали по контракту; судьба моего отца весьма обычная судьба.

Надо вам сказать, что китаец должен ко дню Нового года расплатиться со всеми долгами, чтобы начать год чистым. Иначе он ввергает себя в позор более того, все семейство, весь род считается опозоренным. Никакие отговорки и резоны не берутся во внимание. – Обычай неплохой, – сказал Адам. – Да уж каков ни есть, но обычай. И моему отцу не повезло. Он не смог уплатить долг. Семейство собралось и обсудило положение. А семейство наше уважаемое. В невезенье нет ничьей вины, но невыплаченный долг – долг всего семейства. И семейство уплатило за отца с тем, чтобы он расплатился поздней; но расплатиться отцу было нечем.

Вербовщики железнодорожных компаний манили той выгодой, что подпиши контракт – и тут же получай солидную часть денег. И потому к ним шло множество людей, увязших в долгах. Выход вполне честный и разумный. Но горе было вот в чем.

Отец был человек молодой и недавно женился, и привязанность его к жене была очень сильна, глубока, горяча, а уж любовь жены к нему и вовсе необорима. Тем не менее они простились по доброму китайскому обряду в присутствии глав рода. Я часто думаю, что обрядность может смягчить муку, не дает сердцу разбиться.

Шесть недель – до прибытия в Сан-Франциско – завербованные теснились, как скот, в черном трюме судна. Каково там было, можете себе вообразить. Но все же человеческий груз надо было доставить в пригодном для работы состоянии, так что явных издевательств не было. А мой народ веками привык тесниться в невыносимых условиях и при этом сохранять опрятность и не умирать с голоду.

Неделю уже пробыли в море, когда отец вдруг обнаружил, что жена его тут же – в трюме. Одета в мужскую одежду, волосы заплетены в мужскую косу. Она притаилась, молчала и осталась не замечена, – в те времена ведь не было медосмотров и прививок. Она перенесла свою циновку, села рядом с отцом. Они могли переговариваться только тихим шепотом на ухо, в темноте. Отец рассержен был ее неповиновением – но и рад.

Такие-то получились дела. Оба они были обречены на пять лет каторжного труда. Прибыв в Америку, бежать? Это им не приходило в голову – они ведь люди честные и подписали контракт.

Ли помолчал.

– Я думал, расскажется в немногих словах, – проговорил он. – Но вам вся обстановка незнакома. Я принесу себе воды. Вы не хотите?

– Принеси и мне, – сказал Адам. – Одного только не пойму. Разве такой труд под силу женщине?

– Сейчас вернусь, – сказал Ли. Принес из кухни воду в двух жестяных кружках, поставил на стол. Спросил:

– Так что вам непонятно?

– Как она могла выполнять тяжелый мужской труд? Ли улыбнулся.

– Отец говорил, она была сильная. И, по-моему, женская сила сильнее мужской, особенно когда в сердце у женщины любовь. Любящая женщина почти несокрушима.

Адам поморщил губы.

– Когда-нибудь вы в этом сами убедитесь, – сказал Ли.

– Да я не то чтобы не верю, – сказал Адам. – Как я могу судить обо всех женах по одной скверной? Но рассказывай же.

– Об одном только мать ни разу не шепнула отцу за все это тяжкое плаванье. И поскольку очень многих там свалила морская болезнь, то нездоровье матери не привлекло к себе внимания.

– Неужели беременна была? – воскликнул Адам.

– Да, была беременна, – сказал Ли. – И не хотела огорчать отца еще и этим.

– А садясь на пароход, знала о своей беременности?

– Нет, не знала. Являться в мир я надумал в самое неподходящее время. А рассказ мой получается длинен.

– Раз уж начал, то досказывай, – сказал Адам.

– Придется. В Сан-Франциско всем этим живым грузом набили телячьи вагоны, и паровозы повезли его, пыхтя, в Скалистые горы. Предстояло рыть под хребтами туннели, ровнять холмы под полотно. Мать и отца везли в разных вагонах, и они увиделись только в рабочем лагере, на горном лугу. Красиво было там зеленая трава, цветы и снежные верхи гор вокруг. И только там она сказала отцу обо мне.

Они стали работать. У женщин мышцы тоже крепнут, как и у мужчин, – а мать была и духом крепка. Она исполняла, что требовалось, долбила киркой и копала лопатой, н мучилась, должно быть, как в аду. Но всего горше, неотвязней и ужасней была для обоих мысль, что рожать ей будет негде.

– Неужели они были настолько темные? Пошли бы к начальству, сказали, что она женщина, что беременна. О ней бы как-то позаботились.

– Вот видите. Придется пояснить и это, – сказал Ли. – Потому и получается длинно. Не были они темные. Но этот людской скот был привезен для одной только цели – для работы. Чтобы потом всех оставшихся в живых отправить обратно в Китай. Сюда везли только самцов. Самок не брали. Америка не желала, чтобы они тут плодились. Семья – мужчина, женщина и ребенок – норовит угнездиться, врыться в землю, пустить корни. Поди ее потом выкорчуй. Толпа же мужчин, беспокойных, терзаемых похотью, полубольных от тоски по женщине, такая толпа корней не пускает и готова ехать куда угодно, а тем более домой. И моя мать была единственная женщина в этой полубезумной, полудикой орде мужчин. Чем дольше работали и жили они здесь, тем беспокойней становились. Для хозяев они были не люди, а зверье, которое становится опасным, чуть только дашь послабление. Теперь вы поймете, почему мать не шла к хозяевам за помощью. Да ее бы мигом убрали из лагеря и – кто знает? – возможно, пристрелили бы и закопали, как сапную лошадь. Пятнадцать человек были застрелены за строптивость.

Нет уж, родители мои помалкивали – бедный наш народ от века приучен к немой покорности. Наверное, возможен и другой образ жизни – без кнута, без петли и без пули, – но никак не привьется он что-то. Напрасно я этот рассказ начал…

– Почему ж напрасно? – возразил Адам.

– Помню, с каким лицом рассказывал отец мне. Все старое горе воскресало в душе, вся боль и рана. Отец среди рассказа примолкал и, взяв себя в руки, говорил дальше сурово, жесткими, резкими словами, точно стегал себя ими.

Они с матерью держались бок о бок под тем предлогом, что они, мол, дядя и племянник. Так шли месяцы, и, к счастью, живот у матери не слишком выдавался, и она кое-как перемогалась. Отец опасливо и понемногу, но помогал ей в работе – племянник, мол, юн еще, кости хрупкие. Как дальше быть, что дальше делать, они не знали.

И вот отец надумал – бежать обоим в высокогорье, на один из альпийских лугов, и там у озерца сделать шалаш для матери, а когда пройдут благополучно роды, самому вернуться и принять кару. Закабалиться еще на пять лет – в уплату за бежавшего племянника. Горестен был этот его план, но другого не было, а тут, казалось, брезжила надежда. Надо было только успеть вовремя – и скопить еду.

– Мои родители… – На этом слове Ли приостановился, и так любо оно было его сердцу, что, улыбнувшись, он повторил и усилил его: – Мои дорогие родители стали готовиться. Оставлять часть дневной нормы риса, пряча под тюфяк. Отец нашел бечевку и сделал из куска проволоки крючок – в горных озерах водилась форель. Перестал курить, чтобы сберечь выдаваемые спички. А мать подбирала любую тряпицу, выдергивала нитку с краю, сшивала эти лоскутья-лохмотья, действуя щепочкой вместо иглы, – готовила мне пеленки. Как бы я рад был знать ее и помнить.

– И я бы тоже, – сказал Адам. – Ты Сэму Гамильтону об этом рассказывал?

– Нет. А жаль. Он любил то, что славословит душу человека. Свидетельства мощи ее были для него как праздник, как победа.

– Хоть бы удалось им это бегство… – проговорил Адам.

– Я вас понимаю. На этом месте я говорил отцу: «Беги же на озеро, доставь туда маму, пусть один хоть раз не будет неудачи. Хотя бы один раз скажи мне, что добрались до озера, сделали шалаш из еловых лап». И отец отвечал очень по-китайски: «В правде больше красоты, пусть это и грозная красота. Рассказчики, сидящие у городских ворот, искажают жизнь, подслащивают ее для ленивых, для глупых, для слабых, – и эта подсластка лишь умножает в них немощь и ничему не научает, ничего не излечивает и не возвышает дух человека».

– Досказывай же, – сказал Адам сердито.

Ли встал, подошел к окну и кончил свой рассказ, глядя на звезды, что мерцали и мигали на мартовском ветру.

– Валуном, скатившимся с горы, отцу переломило ногу. Ему наложили лубки, дали работу по силам калеке – выпрямлять на камне молотком погнувшиеся гвозди. И тут, от тревоги за отца или же от тяжести труда – не все ль равно – у матери начались преждевременные роды. И весть о женщине ударила в полубезумных мужчин и обезумила полностью. Телесные лишения подхлестнули плотскую нужду; притеснения – одно горше другого разожгли в оголодалых людях гигантский, бредовый пожар преступления.

Отец услышал вопль: «Женщина!»– и понял. Он побежал, лубки слетели, со своей сломанной ногой он пополз вверх по скальному скату – к полотну будущей дороги.

Когда дополз, небо уже чернело скорбью, и люди расходились, чтобы затаиться и забыть, что они способны на такое. Отец нашел ее на куче сланца. У нее и глаз уже не осталось зрячих, но рот шевелился еще, и она сказала ему, что делать. Ногтями своими добыл меня отец из растерзанного тела матери. Под вечер она умерла там на куче.

Адам слушал, тяжело дыша. Ли продолжал мерно и певуче:

– И прежде чем возненавидеть их, знайте вот что. Всегда кончал заверением отец, что никогда еще так не заботились о ребенке, как заботились обо мне. Весь лагерь стал мне матерью. В этом есть красота – грозная красота. А теперь спокойной вам ночи. Больше уж не могу говорить.

3

Адам выдвигал ящики, искал на полках, открывал коробки – и, перерыв весь дом, вынужден был позвать Ли.

– Где у меня тут перо и чернила? – спросил он.

– У вас их нет, – сказал Ли. – Вы уже много лет ни слова не писали. Хотите, я принесу свои.

Он пошел к себе в комнату, принес широкую бутылочку чернил, ручку с пером «рондо», стопку почтовой бумаги, конверт, положил все это на стол.

– Как ты догадался, что письмо буду писать? – спросил Адам.

– Вы хотите писать брату, так ведь?

– Так.

– Трудное это будет дело – после такого долгого молчания.

И действительно. Адам грыз ручку, чесал ею в затылке, морщился, хмурился. Напишет несколько фраз – и скомкает листок, и начинает заново.

– Ли, если я съезжу на восток, ты останешься с детьми на это время?

– Ехать проще, чем писать, – сказал Ли. – Конечно, останусь.

– Нет. Я напишу.

– Вы пригласите брата приехать.

– А это мысль. Как я сам не додумался… – Вот и будет повод для письма, исчезнет неловкость. После этого письмо написалось довольно легко. Адам перечел, почеркал немного, переписал начисто. Еще раз медленно прочел, вложил в конверт.

«Дорогой брат Карл, – начиналось письмо. – Эта весточка тебя удивит после стольких лет. Много раз я хотел писать, да все откладывал – сам знаешь, как оно бывает.

Как ты там у себя? Надеюсь, здоров? У тебя, может, пятеро, а то уже и десятеро деток. Xa-xa! У меня двое сыновей, двойняшки. А мать не с нами. Сельская жизнь оказалась не по ней. Живет в городе неподалеку, вижусь с ней иногда.

У меня отличное ранчо, но, к моему стыду, я его запустил. Теперь, может, займусь. Намерения-то у меня всегда хорошие. Но я похварывал эти годы. Теперь выздоровел.

Как тебе живется-можется? Хотелось бы повидаться. Приезжай ко мне в гости. Край здешний хорош. Может, даже приглядишь себе тут место, поселишься. Холодных зим у нас не бывает. А это важно для нашего брата, старичья. Ха-ха!

Подумай-ка об этом, напиши мне, Карл. Поездка тебя развлечет. Хочется повидаться с тобой. Расскажу много такого, о чем в письме не напишешь.

Откликнись, Карл, сообщи, что нового на родине. Должно быть, немало всякого произошло. Стареешь, и то один приятель умирает, то другой. Так уж, видно, мир устроен. Не мешкай же, напиши, приедешь ли. Твой брат Адам «.

Он посидел с письмом в руке, видя мысленно перед собой темное лицо брата, шрам на лбу. В карих глазах недобрый ярый блеск – и вот дернулись губы, оскалился слепо крушащий зверь… Адам тряхнул головой, прогоняя видение. Попытался вспомнить Карла улыбающимся, вспомнить лоб без шрама – но не смог четко представить ни то, ни другое. Схватив перо, приписал:

«P. S. Карл, во мне никогда не было к тебе ненависти – несмотря ни на что. Ты мой брат, и я всегда тебя любил».

Адам сложил письмо вчетверо, с силой пригладил ногтем складки. Заклеил конверт, пристукнув кулаком.

– Ли! – крикнул он. – Эй, Ли!

Китаец заглянул в дверь.

– Ли, сколько дней идет письмо на Восток – на самки дальний, в Коннектикут?

– Не знаю, – сказал Ли. – Недели две, наверно.