Текст книги "К востоку от Эдема. Том 2"

Автор книги: Джон Эрнст Стейнбек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Она поставила бутылку на круглый столик в центре комнаты, налила рому в рюмки.

– Пересядь сюда, – пригласила она. – Тут уютнее.

Садясь в кресло, он остановил взгляд на ее слегка выдавшемся животе; Кейт заметила этот взгляд. Подала ему рюмку, села, сложила руки под грудью. Он сидел, держа рюмку.

– Пей. Ром очень хороший, – сказала она.

Он улыбнулся – новой для нее улыбкой.

– Когда Ева сказала мне о твоем приходе, я сперва хотела велеть тебя вышвырнуть.

– Я бы опять пришел. Надо же мне было тебя увидеть. Не то чтоб я не верил Самюэлу, но должен был сам убедиться.

– Пей же, – сказала она.

Он поглядел на ее рюмку.

– Ты что, думаешь, я отравить тебя… – Она запнулась, прикусила зло язык.

Он с улыбкой продолжал смотреть на ее рюмку. Злоба проглянула на лице Кейт. Она взяла рюмку, пригубила.

– Мне от спиртного плохо, – сказала Кейт. – Я не пью. Для меня это яд.

Она смолкла, закусив острыми зубками нижнюю губу. Адам улыбался ей все той же улыбкой. В Кейт неудержимо вскипала ярость. Она рывком влила ром себе в горло, закашлялась, отерла слезы с глаз.

– Ты не очень-то мне доверяешь, – сказала она.

– Верно, не доверяю.

Он выпил свой ром, привстал, наполнил обе рюмки. Кейт отдернулась.

– Я больше пить не стану!

– Что ж, не пей, – сказал Адам. – А я выпью и пойду себе.

Проглоченный ром жег ей горло, будил в ней то, чего она страшилась.

– Я тебя не боюсь, я никого не боюсь, – и с этими словами она залпом выпила вторую рюмку.

– Меня бояться нечего, – сказал Адам. – Теперь можешь забыть обо мне. Но ты и так сказала, что забыла.

Ему было тепло, покойно, славно – впервые за много лет.

– Я приехал на похороны Сэма Гамильтона. Он был хороший человек. Мне будет его не хватать. Помнишь, Кэти, он принимал у тебя близнецов?

Внутри у Кейт бушевал алкоголь. Она боролась с ним, лицо было искажено этой борьбой.

– Что с тобой? – спросил Адам.

– Я тебе сказала, спиртное для меня яд. Я тебе сказала, что делаюсь больна.

– Рисковать я не мог, – спокойно ответил Адам. Ты в меня уже стреляла. Других твоих подвигов я не знаю.

– Каких подвигов?

– Я слышал кое-что скандальное. Разные слухи нехорошие.

На минуту она отвлеклась от борьбы с ядом, растекавшимся по жилам, – и бороться стало уже поздно. Мозг багряно воспламенился, страх ушел, уступил место бесшабашной лютости. Схватив бутылку, Кейт налила себе.

Пришлось Адаму встать с кресла, самому наполнить свою рюмку. В нем разрасталось чувство, совершенно ему незнакомое; он наслаждался тем, что видел в Кейт, – ее тщетной борьбой. Поделом ей! Но он по-прежнему был начеку. «Осторожнее, Адам, – говорил он себе. – Язык не распускай, держи на привязи». А вслух сказал:

– Сэм Гамильтон был мне другом все эти годы. Мне будет его не хватать.

Две струйки пролитого рома влажнели в углах ее рта.

– Я его ненавидела, – сказала она. – Убила бы, если б могла.

– За что? Он делал нам добро.

– Он меня видел – насквозь разглядел.

– Ну и что? Он и меня насквозь видел, и помог мне.

– Ненавижу. Я рада, что он умер.

– Не сумел я тебя вовремя разглядеть, – сказал Адам.

Губа ее презрительно вздернулась.

– Ты дурак. Тебя-то ненавидеть незачем. Ты просто дурак и слабак.

Она делалась все возбужденней – Адам все успокоенней, улыбчивей.

– Ага, улыбайся, – воскликнула она. – Думаешь, освободился? Выпил малость и уже думаешь, что человек! Стоит мне шевельнуть мизинцем, и ты на коленях приползешь ко мне, пуская слюни. – Вся лисья осторожность в ней исчезла, и ощущение власти раскованно росло. Я тебя знаю. Знаю твое сердце труса.

Адам продолжал улыбаться. Отпил, и Кейт налила себе новую рюмку, звякая горлышком о стекло.

– Когда меня изувечили, я нуждалась в тебе, – сказала Кейт. – Но ты оказался размазней. И когда я перестала в тебе нуждаться, ты полез меня удерживать… Довольно лыбиться.

– Любопытно, что это за ненависть в тебе такая?

– Тебе любопытно? – произнесла она, теряя остатки осторожности. – Это не ненависть. Это презрение. Я еще маленькой девочкой раскусила этих дураков, лгунов, притворявшихся праведниками, – моих отца и мать. Не были они праведниками. Я их раскусила. И стала за нос их водить, заставляла делать все по-моему. Я всегда умела заставлять других делать все по-моему. Когда еще совсем девочкой была, из-за меня один мужчина с собой покончил. Тоже притворялся праведным, а сам только и хотел, что лечь со мной в постель – с четырнадцатилетней.

– Но он же покончил с собой. Значит, мучился этим.

– Он был дурак. Я слышала, как он стучался к нам, молил отца поговорить с ним. Я просмеялась всю ночь.

– Мне было бы тяжко думать, что человек оборвал свою жизнь из-за меня, – сказал Адам.

– Ты тоже дурак. Я помню, как мной восхищались: «Какая хорошенькая, миленькая, нежненькая!»И всем им было невдомек, кто я на самом деле. Все ходили у меня на задних лапках, под мою команду – и не догадывались о том.

Адам допил рюмку. Он наблюдал за Кейт как бы со стороны. Видел, как в ней муравьино копошатся побуждения, позывы, и они, казалось, были ему все ясны. Хмель иногда дает такое чувство глубинного понимания.

– Как бы ты ни относилась к Сэму Гамильтону, он был мудр. Помню, он сказал мне как-то, что когда женщина считает себя знатоком мужчин, то обычно видит в них только одно и ни о чем другом даже не догадывается, а ведь в мужчинах много чего есть.

– Он был лжец да еще и лицемер, – не сказала, а выхаркнула Кейт. – Лжецов, вот кого я ненавижу, а они все лжецы. Вот их нутро. Обожаю раскрывать это их нутро. Обожаю тыкать их носами в их собственное дерьмо.

– Неужели, по-твоему, в мире только и есть, что зло и глупость? – Адам поднял брови.

– Именно так.

– Не верю, – спокойно сказал Адам.

– «Не верю», «Не верю», – передразнила она. А хочешь, докажу?

– Не сможешь.

Она вскочила, подбежала к столу бюро, достала конверты, положила на стол.

– Полюбуйся вот на эти, – сказала она.

– Не хочу.

– Все равно покажу.

– Она вынул снимок. – Смотри. Это депутат калифорнийского сената. Хочет выставить свою кандидатуру в Конгресс. Погляди на его брюхо. Сиськи, как у бабы. Он любит, когда его плеточкой. Вон полоса от плети. А что за выражение на ряшке! И у него жена и четверо детей, и в Конгресс лезет. А ты – «не верю»! Ты вот на это глянь! Этот белый кусок сала – член муниципального совета; а у этого рыжего верзилы-шведа ранчо неподалеку от Бланке. А вот – любуйся! Профессор университета. Аж из Беркли ездит к нам, чтоб из ночного горшка ему в лицо плеснули – профессору философии! А на этого глянь! Проповедник Евангелия, иезуит-монашек. Ему раньше дом поджигать приходилось, чтоб удовлетвориться. Мы его удовлетворяем другим способом. Видишь спичку, горящую под его тощим боком?

– Не хочу я это видеть, – сказал Адам.

– Но все равно увидел. И теперь тоже не веришь? Ты ко мне еще проситься будешь. Скулить и плакать будешь, чтобы впустила, – говорила она, стремясь подчинить его своей воле – и видела, что он не подчиняется, не поддается. Ярость ее сгустилась, стала едко-ледяной. – Ни разу, ни один еще не ушел, – произнесла она негромко. Глаза ее глядели плоско, холодно, но коготки вцепились в обивку кресла, терзая и вспарывая шелк.

– Если бы у меня были такие снимки и те люди знали бы про них, то я бы опасался за свою жизнь, – сказал Адам со вздохом. – Один такой снимок, наверно, может погубить человеку всю жизнь. Ты за себя не боишься?

– Ты за дитя малое меня принимаешь? – спросила Кейт.

– Нет, больше уже не принимаю, – ответил Адам. Я теперь начинаю думать, что в тебе природа искореженная – или вообще не людская.

Она усмехнулась, сказала:

– Может, ты и угадал. А думаешь, людская природа мне приманчива? Всмотрись в эти снимки. Я бы скорей в собаки записалась, чем в люди. Но я не собака. И я умней, чем люди. Меня тронуть никто не посмеет, не бойся. У меня вон там, – она указала рукой на шкафчики, – сотня прелестных картинок, и эти люди знают, что чуть только со мной что-нибудь случится – все равно что, – и тут же будет отправлено сто писем, и в каждом фотокарточка, и каждое адресовано туда, где она причинит наибольший вред. Нет, меня они тронуть не смеют.

– Ну, а вдруг с тобой произойдет несчастный случай? Или, скажем, заболеешь? – спросил Адам.

– У меня предусмотрено все, – сказала Кейт. Наклонилась ближе. – Я тебе скажу секрет, которого никто из них не знает. Через несколько лет я уеду. И тогда все равно эти письма будут отправлены. – И, смеясь, она откинулась на спинку кресла.

Адама передернуло. Он вгляделся в Кейт. Ее лицо и смех были детски-невинны. Он привстал, налил себе еще полрюмки. Бутылка была уже почти пуста.

– Знаю я, что тебе ненавистно, – проговорил он. Тебе ненавистно в них то, чего ты не понимаешь. Ты не зло, ты добро в них ненавидишь, непонятное тебе. И желал бы я знать, чего ты в конце-то концов хочешь.

– Скоро будут у меня все деньги, сколько мне надо, – сказала она. – И я уеду в Нью-Йорк, а я еще не старая. Совсем не старая. Куплю дом, хороший дом в хорошем квартале, найму хороших слуг. Но первым делом разыщу одного человека, если он еще жив, и очень медленно его замучаю. Постараюсь замучить тщательно и аккуратно, чтобы он сошел с ума, прежде чем умереть.

– Чушь! – Адам сердито топнул ногой. – Наговариваешь на себя. Бред это. Все бред и ложь. Не верю.

– А помнишь, какою увидел меня в первый раз? – спросила она.

Лицо Адама потемнело.

– Еще бы не помнить.

– Помнишь разбитый рот, сломанную челюсть, вышибленные зубы?

– Помню. И хочу забыть.

– Вот первой моей отрадой и будет найти человека, который так меня отделал. А потом – потом найдутся и другие удовольствия.

– Мне пора, – сказал Адам.

– Не уходи, милый, – сказала Кейт. – Не уходи, мой любимый. У меня простыни шелковые. Я хочу, чтобы ты кожей ощутил их.

– Ты шутишь, что ли?

– О нет, я не шучу, любимый. Не шучу. Ты не хитер в любви, но я выучу тебя. Выучу.

Она встала, пошатываясь, взяла его за руку. Лицо Кейт казалось свежо и молодо. Но взглянув на ее руку, Адам увидел, что она в морщинках, точно лапка светлокожей обезьяны. Он брезгливо отстранился. Заметив, осознав это, Кейт сжала зубы.

– Не понимаю, – сказал он. – Знаю, что все так, ноне могу поверить. И завтра не смогу. Буду считать это бредовым сном. Но нет, это не сон, нет. Я же помню, что ты мать моих сыновей. И ты не спросила о них. А ты мать моих сыновей.

Кейт поставила локти на колени, подперла руками подбородок, так что пальцы закрыли ее заостренные ушки. Глаза ее светились торжеством. Голос был издевательски ласков.

– Дурак в чем-нибудь да непременно оплошает, – произнесла она. – Я это еще в детстве установила. Я мать твоих сыновей. Но почему твоих? Я – мать, это так. Но почем ты знаешь, что отец – ты?

Адам открыл рот от удивления.

– Кэти, что ты такое говоришь?

– Меня зовут Кейт. А ты слушай, милый, и припоминай. Сколько раз я позволила тебе лечь со мной?

– Ты была больна. Изувечена.

– Один разок позволила. Один-единственный.

– Тебе было плохо беременной, – воскликнул он. Ты не могла…

– Однако брата твоего смогла принять.

– Брата?

– У тебя же есть брат Карл, ты что, забыл?

Адам рассмеялся.

– Ну и бесовка же ты. Но зря думаешь, что я тебе поверю насчет брата.

– Хоть верь, хоть не верь, – сказала Кейт.

– Ни за что не поверю.

– Поверишь. Задумаешься, потом засомневаешься. Вспомнишь Карла – все о нем припомнишь. Карла я бы могла полюбить. Он моего пошиба.

– Нет.

– Ты припомнишь, – сказала Кейт. – Вспомнишь когда-нибудь, как напился горького чаю. Выпил по ошибке мое снотворное – помнишь? И спал крепко, как никогда, и проснулся поздно, с тяжелой головой.

– Ты была больна – ты не могла задумать и выполнить такое…

– Я все могу, – ответила Кейт. – А теперь, любимый, раздевайся. И я покажу тебе, что я еще могу.

Адам закрыл глаза; голова кружилась от выпитого. Открыл глаза, тряхнул головой.

– Это не важно, даже если правда, – проговорил он. Совсем не важно. – И вдруг засмеялся, поняв, что это и правда не важно. Рывком встал на ноги – и оперся на спинку кресла, одолевая головокружение. Кейт вскочила, ухватилась за его рукав.

– Я помогу тебе, снимай пиджак.

Адам высвободился из рук Кейт, точно отцепляясь от проволоки. Нетвердой походкой направился к двери.

В глазах Кейт вспыхнула безудержная ненависть. Она закричала – издала длинный, пронзительный звериный вопль. Адам остановился, обернулся. Дверь грохнула, распахнувшись. Вышибала сделал три шага, боксерски развернулся и нанес удар пониже уха, вложив в него всю тяжесть тела. Адам рухнул на пол.

– Ногами! Ногами его! – крикнула Кейт.

Ральф приблизился к лежащему, примерился. Заметил, что глаза Адама открыты, смотрят на него. Неуверенно повернулся к Кейт.

– Я велела – ногами. Разбей ему лицо! – В голосе ее был лед.

– Он не сопротивляется. Уже успокоен, – сказал Ральф.

Кейт села, хрипло дыша ртом, положив руки на колени. Пальцы ее судорожно корчились.

– Адам, – произнесла она. – Ненавижу тебя, впервые ненавижу. Ненавижу! Слышишь, Адам? Ненавижу!

Адам попытался сесть, снова лег, потом все-таки сел.

– Это не важно, – сказал он, глядя на Кейт снизу. Совсем не важно. – Встал на четвереньки. – А знаешь, я любил тебя больше всего на свете. Больше всего. Долго тебе пришлось убивать эту любовь.

– Ты ко мне еще приползешь, – прошипела она. – На брюхе приползешь молить, проситься будешь!

– Так ногами прикажете, мисс Кейт? – спросил Ральф.

Кейт не отвечала.

Адам очень медленно пошел к дверям, осторожно ставя ноги. Провел рукой по косяку.

– Адам! – позвала Кейт.

Он тяжко повернулся. Улыбнулся ей, словно далекому воспоминанию. Вышел и без стука затворил за собою дверь.

Кейт сидела, глядя на дверь. В глазах у нее было пустынное отчаяние.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

1

Возвращаясь поездом из Салинаса в Кинг-Сити, Адам Траск сидел точно в облаке зыбких видений, звуков, красок. А мыслей не было никаких.

По-моему, в человеческой психике есть механизмы, с помощью которых в ее темной глубине сами собой взвешиваются, отбрасываются, решаются проблемы. При этом в человеке порой действуют нутряные силы, о которых он и сам не ведает. Как часто засыпаешь, полон непонятной тревоги и боли, а утром встаешь с чувством широко и ясно открывшегося нового пути – и все благодаря, быть может, этим темным глубинным процессам. И бывают утра, когда кровь вскипает восторгом, все тело туго, электрически вибрирует от радости – а в мыслях ничего такого, что могло бы родить или оправдать эту радость.

Похороны Самюэла и встреча с Кейт должны были бы вызвать в Адаме грусть и горечь, но не вызвали. В потемках души зародился восторг. Адам почувствовал себя молодым, свободным, полным жадного веселья. Сойдя в Кинг-Сити, он направился не в платную конюшню за своей пролеткой, а в новый гараж Уилла Гамильтона.

Уилл сидел в своей стеклянной клетке-конторе, откуда мог следить за работой механиков, отгородясь от производственного шума. Живот его солидно округлился. Он восседал, изучая рекламу сигар, регулярно и прямиком доставляемых с Кубы. Ему казалось, что он горюет об умершем отце, но только лишь казалось. О чем он слегка тревожился, так это о Томе, который прямо с похорон уехал в Сан-Франциско. Достойней ведь глушить горе делами, чем спиртным, которое сейчас, наверное, глушит Том.

Адам вошел – Уилл поднял голову, жестом пригласил сесть в одно из кожаных кресел, смягчающих клиентам жесткость счета за купленный автомобиль.

– Я хотел бы выразить соболезнование, – произнес Адам, садясь.

– Да, горе большое, – сказал Уилл. – Вы были на похоронах?

– Был. Я хочу, чтобы вы знали, как я уважал вашего отца. Никогда не забуду, чем я ему обязан.

– Да, люди его уважали, – сказал Уилл. – Больше двухсот человек пришло на кладбище – больше двухсот.

– Такой человек не умирает, – сказал Адам и почувствовал, что не кривит душой. – Не могу представить его мертвым. Он для меня как бы еще живей прежнего.

– Это верно, – сказал Уилл, хоть сам этого не чувствовал. Для Уилла Самюэл был мертв.

– Вспоминаю все, что он, бывало, говорил, – продолжал Адам. – Я не очень прислушивался, но сейчас слова всплывают в памяти, я вижу выражение его лица.

– Это верно, – сказал Уилл опять. – И со мной то же самое происходит. А вы возвращаетесь к себе?

– Да. И решил – дай-ка зайду, поговорю насчет автомобиля.

Уилл слегка и молча встрепенулся.

– Мне казалось, вы последним во всей долине раскачаетесь, – заметил он, прищурясь на Адама.

Адам рассмеялся.

– Что ж, я заслужил такое мнение, – сказал он. А переменился благодаря вашему отцу.

– Как же он этого добился?

– Я вряд ли смогу объяснить. Давайте лучше о машине потолкуем.

– Я с вами буду без хитростей, – начал Уилл. – Скажу прямо и правдиво, что не успеваю выполнять заказы на автомобили. У меня целый список желающих.

– Вот как. Что ж, тогда впишите и меня.

– С удовольствием, мистер Траск, и… – Уилл сделал паузу. – Поскольку вы нам близкий друг, то если кто-нибудь из очереди выбудет, я поставлю вас повыше, на его место.

– Спасибо, – сказал Адам.

– Как желаете оплачивать?

– То есть?

– Можно ведь в рассрочку – понемногу ежемесячно.

– Но в рассрочку как будто дороже?

– Да, добавляются разные проценты. Но некоторым так удобнее.

– Я сразу расплачусь, – сказал Адам. – Чего уж оттягивать.

– Немногие клиенты с вами согласятся, – сказал Уилл со смешком. – И я когда-нибудь начну предпочитать рассрочку, она мне тоже выгодней.

– Я об этом не подумал, – сказал Адам. – Но все таки запишете меня?

Уилл наклонился к нему.

– Мистер Траск, я вас поставлю во главе списка. Первая же поступившая машина пойдет вам.

– Спасибо.

– Для вас я это с радостью, – сказал Уилл.

– Как ваша мама? Держится? – спросил Адам.

Уилл откинулся в кресле, улыбнулся любяще.

– Она удивительная женщина, – сказал Уилл. – Она как скала. Мне вспоминаются все наши трудные времена, а их было достаточно. Отец был не слишком практичен. Вечно в облаках витал или в книжки погружен был. Мать – вот кто держал нас на плаву, без нее бы Гамильтоны в богадельне очутились.

– Славная женщина, – сказал Адам.

– Мало сказать славная. Сильная она. Крепко стоит на ногах. Прямо твердыня. Вы с похорон зашли к Оливии?

– Нет, не заходил.

– С похорон туда вернулось больше ста человек. И мама сама всю курятину нажарила и всех насытила.

– Сама?

– Сама. А ведь не кого-нибудь утратила – мужа.

– Да, женщина удивительная, – сказал Адам.

– Земная она. Понимала, что людей надо накормить, – и накормила.

– Я надеюсь, ее не сломит это горе.

– Не сломит, – сказал Уилл. – Всех нас еще переживет наша маленькая мамочка.

Возвращаясь на ранчо в пролетке, Адам обнаружил, что замечает вокруг то, чего не замечал годами. Видит в густой траве полевые цветы, рыжих коров, пасущихся и не спеша восходящих пологими склонами. Доехав до своей земли, Адам ощутил такую внезапную, острую радость, что удивился – откуда она? И вдруг поймал себя на том, что громко приговаривает в такт копытам лошади: «Я свободен. Свободен. Отмучился. Освободился от нее. Выбросил из сердца. О Господи мой Боже, я свободен!»

Он дотянулся до серебристо-серого ворсистого шалфея на обочине, пропустил его сквозь пальцы, ставшие от сока липкими, понюхал их, глубоко вдохнул в себя резкий аромат. Ему было радостно вернуться домой. И хотелось увидеть, насколько выросли ребята за эти два дня, – хотелось увидеть своих близнецов.

– Освободился от нее. Освободился, – пел он вслух.

2

Ли вышел из дома навстречу Адаму. Держал лошадь под уздцы, пока Адам слезал с пролетки.

– Как мальчики? – спросил Адам.

– В порядке. Я им сделал луки, стрелы, и они ушли к реке в низину охотиться на кроликов. Но я не спешу ставить на огонь сковороду.

– И в хозяйстве у нас все в порядке?

Ли остро глянул на Адама и чуть было вслух не удивился такому пробуждению интереса, но только спросил:

– Ну, как похороны?

– Людно было. У него много друзей. Мне все не верится, что его уже нет.

– Мы, китайцы, хороним своих покойников под барабаны и сыплем бумажки для обмана демонов, а вместо цветов на могилу кладем жареных поросят. Мы народ практичный и всегда голодноватый. А наши демоны умом не блещут. Мы умеем их перехитрять. Прогресс своего рода.

– Самюэлу были бы по душе такие похороны, – сказал Адам. – Ему было бы занятно.

Ли все не сводил глаз с хозяина, и Адам сказал:

– Поставь лошадь в стойло и приготовь чаю. Хочу с тобой поговорить.

Войдя в дом, Адам сиял с себя черный костюм. Ощутил ноздрями тошновато-сладкий, уже с перегарцем, запах рома, как бы исходящий из пор тела. Разделся донага, намылил губку и обмыл всего себя, прогнав запах. Надел чистые синие рубашку и комбинезон, от носки-стирки ставший мягким и голубым, а на коленях белесым. Не спеша побрился, причесался; слышно было, как Ли орудует на кухне у плиты. Адам вышел в гостиную. Ли поставил уже на стол у кресла сахарницу, чашку. Адам огляделся – цветастые гардины от стирок полиняли, цветы выцвели. Ковры на полу вытерты, на линолеуме в коридоре бурая тропинка от шагов. И все это он заметил впервые.

Когда Ли вошел с чайником, Адам сказал!

– И себе принеси чашку. Ли. И если есть у тебя это твое питье, угости. Опохмелиться надо, вчера я был пьян.

– Вы – пьяны? Не верится, – сказал Ли.

– Да, был пьян по одной причине. О чем и хочу поговорить с тобой. Я заметил, как ты на меня сейчас глядел.

– Заметили?

И Ли ушел на кухню за чашкой, чашечками, глиняной бутылью. Вернувшись, он сказал:

– За все эти годы я пил из нее только с вами и с мистером Гамильтоном.

– Это все та же бутыль, что в день именованья близнецов?

– Все та же.

Ли разлил по чашкам зеленый чай, обжигающе горячий. Поморщился, когда Адам всыпал в свою чашку две ложечки сахара.

Размешав, понаблюдав, как кристаллики сахара тают кружась, Адам сказал:

– Я был у нее.

– Так я и думал, – сказал Ли. – Я даже удивлялся, как это живой человек может ждать столько месяцев.

– Возможно, я не был живым человеком.

– Мне и это приходило на ум. Ну, и что она?

– Не могу понять, – медленно проговорил Адам. – Не могу поверить, что такие бывают на свете.

– У вас, у западных людей, нет в обиходе злых духов и демонов – вот вам и нечем объяснить подобное. А напились вы после?

– Нет, выпил раньше и пил во время встречи. Для храбрости.

– А вид у вас теперь хороший.

– Да, теперь мне хорошо, – сказал Адам. – Об этом и хочу поговорить. – Он помолчал, произнес печально: – Будь это год назад, я бы к Сэму Гамильтону поспешил.

– Быть может, он какой-то своей частицей остался в нас обоих, – сказал Ли. – Быть может, в этом и состоит бессмертие.

– Я словно бы очнулся от глухого сна, – сказал Адам. – Глаза как-то странно прояснели. С души спала тяжесть.

– Вы даже заговорили языком Самюэла, – сказал Ли. – Я на этом построю целую теорию для моих бессмертных старцев-родичей.

Адам выпил чашечку темного питья, облизнул губы.

– Освободился я, – сказал он. – И должен поделиться этой радостью. Теперь смогу быть отцом моим мальчикам. Даже, возможно, с женщиной сведу знакомство. Ты меня понимаешь?

– Да, понимаю. Вижу это в ваших глазах, во всей осанке. Этого о себе не выдумаешь. Вы полюбите сыновей, мне кажется.

– По крайней мере, перестану быть чурбаном. Налей мне в чашечку. И чаю тоже налей.

Ли налил, отпил из своей чашки.

– Не пойму, как это ты не обжигаешься таким горячим.

Ли чуть заметно улыбнулся. Вглядевшись в него, Адам осознал, что Ли уже немолод. Кожа на скулах у Ли обтянуто блестит, словно покрытая глазурью. Края век воспаленно краснеют.

Улыбаясь, точно вспоминая что-то. Ли глядел на чашечку в руке, тонкостенную, как раковина.

– Раз вы освободились, то, может, и меня освободите.

– О чем ты это, Ли?

– Может, отпустите меня.

– Ну конечно, ты волен уйти. Тебе нехорошо здесь? Ты несчастлив?

– Вряд ли я когда-нибудь испытывал то, что у вас называется счастьем. Мы стремимся к покою, а его верней назвать отсутствием несчастья.

– Можешь и так назвать, – сказал Адам. – И ты непокоен здесь?

– Мне думается, всякий будет непокоен, если есть у него неисполненные желания.

– Какие ж у тебя желания?

– Одно желание уже не исполнить – поздно. Я хотел иметь жену и детей. Хотелось передать им пустяки, именуемые родительской мудростью – навязать ее моим беззащитным детям.

– Ты еще не стар.

– Да, в физическом смысле еще могу стать отцом. Но есть другая препона. Слишком подружился я с тихой настольной лампой. А знаете, мистер Траск, у меня ведь когда-то была жена. Я так же не видел ее настоящую, как вы свою; но моя была не злая – вовсе никакая. С ней приятно было в моей маленькой комнате. То я говорил, а она слушала; то говорила она, рассказывала мне свои женские повседневности. Она была хорошенькая, кокетливо пошучивала. Но стал бы я слушать ее теперь? Сомневаюсь. А я не желал бы обречь ее на грусть и одиночество. Так что прощай мое первое желание.

– А второе?

– Я как-то говорил о нем мистеру Гамильтону. Я хочу открыть книжную лавку в Сан-Франциско, в китайском квартале. Жил бы в задней комнате и дни свои заполнял бы рассужденьями и спорами. А в числе товаров хотелось бы иметь стародавние, времен династии Суй, кирпичики туши с изображением дракона. Ящички источены червем, а тушь сделана из пихтовой сажи на клею, который добывают единственно из шкуры куланов. Когда рисуешь этой тушью, то пусть она и черная, но глазу являет словно бы все краски мира. И заглянет, скажем, в лавку художник, и мы с ним будем спорить о составе и торговаться о цене.

– Ты все это в шутку говоришь? – спросил Адам.

– Нет. Если вы освободились, выздоровели, то я бы хотел наконец осуществить свое желание. Хотел бы кончить дни в этой книжной лавке.

Адам посидел молча, помешивая ложечкой в остывшем чае. Потом сказал:

– Забавно. Мне даже захотелось, чтобы ты был у меня в рабстве – чтобы я тебя мог не отпустить. Конечно, уезжай, если желаешь. Я и денег тебе одолжу на книжную лавку.

– О, деньги у меня есть. Давно уже накоплены.

– Не думал никогда, что ты уедешь. Казалось в порядке вещей, что ты здесь. – Адам сел прямей. – А подождать еще немного можешь?

– Для чего?

– Чтобы помочь мне сблизиться с сыновьями. И хочу заняться как следует хозяйством. Или продать ранчо. Или сдать в аренду. А для этого мне надо будет знать, сколько у меня осталось денег и как я их могу употребить.

– Вы не западню мне устраиваете? – спросил Ли. Желание мое уже не так сильно, как в былые годы. Я боюсь, вы сможете меня отговорить или – еще хуже – сможете удержать тем доводом, что без меня не обойтись. Пожалуйста, не соблазняйте меня этим доводом. Для человека одинокого, как я, нет соблазна сильнее.

– Одинокого, как ты… – произнес Адам. – Крепко же я в себе замуровался, что не видел этого.

– Мистер Гамильтон видел, – сказал Ли. Поднял голову, и глаза блеснули двумя искорками сквозь щелки толстых век. – Мы, китайцы, сдержанный народ. Чувства свои не выказываем. Я любил мистера Гамильтона. И хотел бы завтра съездить в Салинас, если позволите.

– О чем речь, – сказал Адам. – Ты столько для меня сделал.

– Хочу бумажки разбросать для обмана демонов, сказал Ли. – Хочу поросенка жареного положить на могилу моего духовного отца.

Адам внезапно встал, опрокинув недопитую свою чашку, и вышел, и Ли остался за столом один.