Текст книги "Террорист"

Автор книги: Джон Апдайк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

IV

Морис – дядя Чарли и брат Хабиба Чехаба – редко приезжает из Флориды, однако жара и влажность, царящие в Майами в июле и августе, вынуждают его уехать на эти месяцы на север. Временами он днюет и ночует в доме Хабиба в Помптон-Лейксе и порой появляется в «Превосходной домашней мебели», где Ахмад и видит его – мужчину, похожего на брата, только более крупного и более сухого, носящего шелковые костюмы, белые кожаные туфли и слишком явно старательно подобранные сорочки и галстуки. При первой встрече он официально обменивается с Ахмадом рукопожатием, и у юноши возникает неприятное ощущение, что глаза, более настороженные, чем у Хабиба, более золотистые и менее быстро начинающие вспыхивать смешинками, оценивают его. Оказывается, Морис – младший брат, а держится более самоуверенно, чем старший. Ахмада, единственного ребенка, заинтересовывает проблема братства – его преимущества и недостатки, как на тебе отражается то, что у тебя есть в известном смысле двойник. Награди его Бог братом, Ахмад, возможно, чувствовал бы себя менее одиноко и меньше надеялся бы на Бога, который всегда с ним – в его пульсе и мыслях. Всякий раз, как они с Морисом встречаются в магазине, крупный гладкий мужчина в светлой одежде с легкой улыбкой кивает Ахмаду, как бы говоря: «Я тебя знаю, молодой человек. У меня есть твой номер».

Замеченные Ахмадом доллары, которые он доставил четырем мужчинам в коттедже на Верхнем Берегу, остались в его памяти как нечто сверхъестественное, некая бесформенная громада, которая по своей необъяснимой воле смеет проникать в наши жизни. Он не знает, посмеет ли признаться в своем открытии Чарли. Знал ли Чарли о содержимом оттоманки? Сколько еще доставленной ими и привезенной в магазин мебели было вот так же набито внутри? И для чего? Он чувствует привкус тайны в событиях, о которых сообщают газеты, заголовки, говорящие о политическом насилии за границей и насилии дома, которые он едва пробегает глазами, сообщения в вечерних «Новостях», которые он проскакивает, щелчками меняя каналы на устаревшем «Адмирале», телевизоре матери.

Ахмад занялся поисками по телевидению следов Бога в этом обществе неверных. Он смотрит конкурсы красоты, где белозубые девушки со светящейся кожей вместе с одной-двумя цветными состязаются в умении очаровать распорядителя своим пением или танцами и часто, хоть и поспешно, выражают благодарность Господу за дарованные таланты, которые они намерены посвятить – после того как кончится время пения в купальных костюмах – служению своим собратьям в благородных профессиях врачей, педагогов, агрономов или в самом святом призвании – в качестве матери семейства. Ахмад обнаруживает сугубо христианский канал, на котором выступают басовитые мужчины средних лет в костюмах необычных цветов с широкими откидными лацканами, которые, прекратив свою страстную риторику («Готовы ли вы принять Христа?» – спрашивают они и «Впустили ли вы Иисуса в свое сердце?»), вдруг принимаются флиртовать с женщинами среднего возраста в своей аудитории или, щелкнув пальцами, переходят снова на песню. Христианское пение интересует Ахмада, больше всего его занимают хористы в переливающихся одеждах, чернокожие толстухи, прыгающие и раскачивающиеся с такой страстью, что порой она кажется искусственно вызванной, а в другой раз, когда хористы поют и поют, кажется воспламененной изнутри. Женщины высоко поднимают руки в тон голосам и хлопают ими, раскачиваясь, заражая даже небольшое число присутствующих белых, – это одна из сфер деятельности американцев, наряду со спортом и преступлениями, где бесспорно преобладают темнокожие. Ахмад знает из замечаний, которые сухо, с улыбочкой сделал шейх Рашид, об озарениях и экстазах суфи [48]48
  Суфи– мистическая религиозная секта в исламе.


[Закрыть], чем в давние времена болел ислам, но не находит даже слабого намека на это в исламских каналах, принадлежащих станциям, вещающим из Манхэттена и Джерси-Сити: они передают лишь пять призывов к молитве из большой мечети Мохаммеда Али в Цитадели Саладина да серьезные выступления очкастых профессоров и мулл об одолевшей нынешний Запад ярости против ислама и проповеди имама в тюрбане, сидящего за голым столом, что безо всяких картинок воспроизводит стоящая в студии камера.

Эту тему поднимает Чарли. Однажды, сидя в кабине грузовика, когда они ехали по необычно пустынному месту на севере Нью-Джерси, между большим кладбищем и еще сохранившимся куском луговин, где рогозы и тростники блестящими листьями торчат из отвратительной воды, он спросил:

– Что-то гложет тебя, Недоумок? Каким-то ты стал тихоней в последнее время.

– Разве я не всегда тихоня?

– Да, но теперь это что-то другое. Вначале это было молчание человека, который говорит: «Покажи мне», – а теперь это скорее: «Что происходит?»

У Ахмада не так много в мире друзей, чтобы он мог рискнуть потерять одного из них. Он понимает: отступать некуда – слишком мало у него в загашнике. И он говорит Чарли:

– Несколько дней назад, когда я один развозил доставки, я увидел странную вещь. Я увидел, как мужчины вытаскивали пачки денег из той оттоманки, что я доставил на Берег.

– Они вскрыли ее при тебе?

– Нет. Я уехал от них, а потом пробрался назад и подсмотрел в окно. Они так вели себя, что я что-то заподозрил и мне стало любопытно.

– Ты ведь знаешь, чтб любопытство сделало с кошкой, верно?

– Убило ее. Но незнание тоже может убить. Если я что-то доставляю, то должен знать, что именно.

– Почему, Ахмад? – чуть ли не с нежностью произносит Чарли. – В моем представлении ты не хотел знать того, что тебе не по силам. На самом деле в девяносто девяти случаях из ста мебель, которую ты развозил, была просто мебелью.

– А кто те счастливцы, которые в единственном случае получают награду?

Теперь, когда критический момент позади, Ахмад чувствует, как в нем нарастает жажда свободы действий. Он представляет себе, что вот так же освобождаются от чувства ответственности мужчина и женщина, впервые снявшие вместе одежду. Казалось, Чарли тоже это почувствовал: его голос, сбросив груз притворства, звучит менее напряженно.

– Счастливчиками, – говорит он, – являются настоящие правоверные.

– Верящие, – догадывается Ахмад, – в джихад?

– Верящие, – старательно поправляет его Чарли, – в действие. Они верят, что можно что-то сделать. Что крестьянин-мусульманин в Минданао не должен голодать, что бангладешский ребенок не должен тонуть, что египетский крестьянин не должен слепнуть от шистосоматоза, что палестинцев не должны расстреливать с израильских вертолетов, что правоверные не должны есть песок и верблюжий навоз всего мира, тогда как Большой Сатана жиреет на сахаре, и свинине, и дешевой нефти. Они верят, что глаза, и души, и уши миллиарда последователей ислама не должны быть отравлены ядовитыми увеселениями Голливуда и безжалостной экономикой империализма, чей христианско-еврейский бог – обветшалый идол, всего лишь маска, прикрывающая отчаяние атеистов.

– А откуда эти деньги? – спрашивает Ахмад, когда иссякает поток слов Чарли, в конце-то концов мало чем отличающийся от картины мира, которую более шелковистыми нитями вышивает шейх Рашид. – И что станут делать получатели с этими фондами?

– Деньги поступают от тех, – говорит ему Чарли, – кто любит Аллаха как в США, так и за границей. Считай, что эти четверо мужчин – семена, брошенные в землю, а деньги – это вода, которая поддерживает влагу в земле, чтобы однажды зерна лопнули и появились цветы. Allāhu akbar! [49]49
  Хвала Аллаху! ( ар.).


[Закрыть]

– А деньги каким-то образом поступают через дядю Мориса? С его приездом произошли какие-то перемены, хоть он и пренебрегает работой магазина. А ваш добрый батюшка – какую роль играет он во всем этом?

Чарли снисходительно смеется: он перерос своего отца, но продолжает уважать его, как Ахмад уважает своего.

– Эй, кто ты – ЦРУ? Мой отец – старомодный иммигрант, лояльный системе, которая приняла его и позволила процветать. Если бы он знал то, о чем мы с тобой разговариваем, он донес бы на нас в ФБР.

Ахмад в своем новом качестве пытается пошутить:

– Где быстро затеряли бы его донос.

Чарли не смеется. Он говорит:

– Ты вытянул из меня важные тайны. Это тайны не на жизнь, а на смерть, Недоумок. Я уже сейчас сомневаюсь, не совершил ли я ошибки, рассказав тебе все это.

Ахмад стремится преуменьшить то, что произошло между ними. Он понимает, что наглотался знаний, какие не выплюнешь. «Знание – это свобода» – сказано на фронтоне Центральной школы. Знание может быть также и тюрьмой, из которой не выбраться, если ты попал туда.

– Никакой ошибки вы не совершили. Вы сообщили мне очень мало. Ведь не вы подвели меня к окну, чтобы я увидел, как считают деньги. А этим деньгам могло быть много объяснений. Вы могли сказать, что ничего про них не знаете, и я поверил бы вам.

– Мог, – согласился Чарли. – Пожалуй, мне и следовало так поступить.

– Нет. Тогда между нами появилась бы ложь, а должно быть доверие.

– В таком случае ты должен мне сказать вот что: ты с нами?

– Я с теми, – медленно произнес Ахмад, – кто с Богом.

– О'кей. Уже неплохо. Так молчи об этом, как Бог. Не рассказывай матери. Не рассказывай своей подружке.

– У меня нет подружки.

– Верно. Я ведь обещал позаботиться об этом, не так ли?

– Вы сказали, что меня надо спарить.

– Верно. Я над этим работаю.

– Прошу вас, не надо. Не ваша это забота.

– Друзья помогают друг другу, – настаивает Чарли. И, протянув руку, сжимает плечо молодого водителя, а Ахмаду это не нравится: это напоминает ему грубую хватку Тайленола тогда, в школьном зале.

Юноша заявляет с новообретенным мужским достоинством:

– Еще один вопрос, и больше я ничего не скажу, пока со мной не заговорят об этом. Разрабатывается ли какой-то план в связи с этими получившими влагу семенами?

Ахмад так хорошо изучил лицо Чарли, что может не смотреть на него в грузовике, чтобы увидеть, как задвигались растягивающиеся губы, словно проверяя форму зубов, а затем был издан преувеличенно тяжкий вздох раздражения.

– Как я уже говорил, всегда существуют проекты на рассмотрении, а как они будут осуществляться – трудно сказать. Что говорит на этот счет Книга, Недоумок? «И замышляли евреи, и замышлял Господь. Но из тех, кто этим занимается, лучше всех Господь».

– А в этих замыслах я буду когда-нибудь играть какую-то роль?

– Возможно. А тебе бы этого хотелось, малый?

И снова у Ахмада такое чувство, что они подошли к стыку и ворота закрываются за его спиной.

– Я считаю, что да.

– Ты считаешь? Должно быть что-то большее.

– Как вы говорите, отдельные события нелегко предсказать. Но расстановка ясна.

– Расстановка?

– Расстановка сил на битве. Армии Сатаны против армий Господа. Как утверждает Книга: «Преклонение хуже истребления».

– Верно. Верно, – соглашается Чарли и ударяет себя по колену, словно чтобы проснуться на пассажирском сиденье. – Мне это нравится. Хуже истребления. – От природы он разговорчив и весел, и ему трудно было разговаривать с Ахмадом, сохраняя каменное лицо, словно они вдвоем идут по кладбищу, где, возможно, когда-нибудь будут лежать. – Одно следует помнить, – добавляет он. – В сентябре предстоит годовщина. А люди, дающие команду – так сказать, наши генералы, – по старинке относятся к годовщинам.

Джейкоб и Тереза исполнили любовный ритуал и накрыли простынями обнаженные тела. В окна ее спальни дует прохладный бриз. Близится сентябрь: среди усталой зелени, словно отдельные искорки, появились желтые листья. Они оба, думает он, после теплой ванны, какой было погружение в ее тело, могут потерять по нескольку фунтов. Ее кожа – там, где нет веснушек, – пожалуй, чересчур бледная, как у пластмассовой куклы, и только когда кожа прогибается под его большим пальцем, на ней остается исчезающее не сразу розовое пятно. Ему неприятно видеть, как его волосатые руки и грудь становятся дряблыми, обвисшими; дома зеркало показывает ему появившиеся сморщенные мешочки под грудями, и на животе под двумя завитками черных волос образовалась складка. На груди седые волосы не лежат завитками, а торчат словно волнистые антенны – волосы старика.

Терри прижимается к нему, ее вздернутый нос уткнулся в его подмышку. Любовь к ней шевелится в нем, словно позывы тошноты.

– Джек? – выдыхает она.

– Что? – Он произнес это резче, чем намеревался.

– Отчего ты такой грустный?

– Вовсе я не грустный, – говорит он. – Я выдохся. Ты в этом деле настоящая мастерица. Я думал, мои старые шасси можно уже выбрасывать на помойку, но ты умеешь разжечь запальные свечи. Ты потрясающая, Терри.

– Прекрати треп, как говорил мой отец. Ты не ответил на мой вопрос. Почему ты грустный?

– Возможно, я думал о том, что скоро День труда. И сложнее будет вклинить нашу встречу. – Он научился говорить о своих трудностях по обману жены, не упоминая имени Бет, которое Терри – по непонятной ему причине – не желает слышать. Ведь если вскроется правда, то ревновать и возмущаться должна Бет.

Терри угадывает ход его мыслей.

– Ты так боишься, что Бет узнает, – с презрением говорит она. – Ну и что? Куда она денется? Кому она нужна в таком виде, как сейчас?

– Разве в этом дело?

– Нет? А в чем, крошка? Скажи же.

– Чтобы не обижать людей, – предлагает он.

– Ты не считаешь, что мне больно? Ты думаешь, переспать с мужчиной и через минуту лишиться его – не больно?

Джек вздыхает. Схватка началась, все та же старая схватка.

– Прости меня. Мне хотелось бы больше времени быть с тобой.

Вообще-то его вполне устраивает уезжать, пока не наскучило. А женщины могут быть такими скучными. Они всё соотносят с собой. Они так заняты самосохранением, самопредставлением, самодраматизированием. С мужчинами не надо маневрировать, – наносишь удар и все. А с женщинами – это как джиу-джитсу – того и гляди: споткнешься.

Она чувствует угрожающий поворот в его мыслях и говорит умиротворяюще, хоть и сердито:

– В любом случае она, наверно, догадывается.

– Как она может догадываться? – Хотя, конечно, Терри права.

– Женщины это чувствуют, – говорит она самодовольно, прославляя свой пол, прижимаясь к нему и играя – к его досаде – волосками на его сморщенном, вялом животе. Она говорит: – Я все твержу себе: «Люби его меньше. Для собственного же блага, девочка. И для его блага тоже».

Но уже говоря это, Терри чувствует, как что-то внутри уходит, и предвидит, какое она познала бы облегчение, если бы он стал меньше значить для нее, если бы ее жалкая связь с этим старым меланхоликом – неудачливым наставником действительно прекратилась. В сорок лет она уже расставалась с одним мужчиной, и скольких из них ей хотелось бы вернуть? Глядя из сегодняшнего дня, с каждым расставанием она возвращалась в свою одинокую жизнь со свежей решимостью и энергией, с таким чувством, какое испытываешь, когда после нескольких дней отдыха от мольберта оказываешься перед пустым натянутым полотном. Ее пробитый круг – дуга, которой она не дает закрыться в надежде, что определенный мужчина позвонит, что раздастся стук в дверь, извне ворвется кто-то и все изменит, – снова сомкнётся. Этот Джек Леви – при всем его уме и порой даже чувствительности – тяжелый случай. Еврейский мрак вины давит на него и будет давить, если она это допустит. Ей нужен кто-то более близкий по возрасту и неженатый. А эти женатые всегда куда больше женаты, чем сначала дают понять. Они даже пытаются, не расставаясь с законной женой, жениться на ней.

– Как дела у Ахмада? – псевдоотцовским тоном спрашивает он ее.

Он продолжает расспрашивать про Ахмада, а ей хочется от материнских забот перейти к тому, что она лучше знает.

– При том что я в последнее время работаю ночами, – говорит она, – а он часто допоздна развозит доставки, мы почти не видимся. Он пополнел на лицо, стал мускулистее, и это при том, какие тяжести приходится ему таскать: этот Чарли, который ему так нравится, насколько я понимаю, только ездит с ним. Эти ливанцы выжимают из своих помощников все до последнего пенни. Ахмад говорил, что черные, которых они нанимают, долго там не держатся. Похоже, Ахмада недавно повысили – во всяком случае, он приходит домой позже и в те несколько раз, что я видела его, выглядел озабоченным.

– Озабоченным? – переспрашивает Джек, который сам выглядит озабоченным: должно быть, волнуется из-за Бет.

Посмотри правде в глаза: хотя ей будет недоставать восхвалений Джека в постели, когда они добираются до нее, все равно – скатертью ему дорога. Пожалуй, ей нужен другой художник, даже такой, каким был последний, Лео, – Лео с отнюдь не львиным сердцем, всецело зацикленный на себе, никчемушный слюнтяй, с опозданием на шестьдесят лет пропагандировавший Поллока [50]50
  ПоллокДжексон (1912–1956) – американский художник.


[Закрыть], его легко оттолкнуть и принять обратно, когда он выходит из перепоя вином или денатуратом, но по крайней мере он смешит ее и не пытается взвалить на нее вину за то, что она не стала достаточно хорошей матерью Ахмаду. Или, возможно, ей следовало связаться с кем-нибудь из ординаторов, вроде этого нового маленького заики, который стажируется на нейрохирурга, но никуда не денешься: она теперь слишком стара для ординатора, да и вообще они обходят медсестер, с которыми спят, и целятся на дочек проктологов. Так или иначе, мысль о мире мужчин, даже принимая во внимание ее возраст, даже здесь, на севере Нью-Джерси, настраивает ее против этого мрачного, до скукоты благонамеренного, с затхлым душком мужчины. И она решает порвать с ним.

– Скрытным, – поясняет она. – Возможно, он нашел себе девушку. Я надеюсь. Не давно ли пора?

Джек говорит:

– У молодежи нынче куда больше забот, чем было у нас. Во всяком случае, больше, чем было у меня… не следует мне говорить так, будто мы одного с Ахмадом возраста.

– О-о, продолжай. Не стесняйся.

– Дело не только в СПИДе и в прочем подобном; у них есть определенная жажда – как бы это сказать? – абсолюта, тогда как все относительно и все экономические силы требуют от них мгновенного удовлетворения и тычут им долгами по кредитным картам. И это не только право христиан, о чем говорит Эшкрофт на своих утренних собраниях в Вашингтоне. Ты видишь это в Ахмаде. И у Черных мусульман. Люди хотят вернуться, когда все так не просто, к упрощению – видеть черное и белое, правильное и неправильное.

– Значит, мой сын – простак.

– В известном смысле. Но таково большинство человечества. Иначе слишком тяжело быть человеком. В противоположность другим животным мы слишком много знаем. Они, другие животные, знают ровно столько, сколько нужно, чтобы просуществовать и умереть. Есть, спать, оплодотворять, произвести потомство и умереть.

– Джек, все, что ты говоришь, так удручает. Потому ты такой печальный.

– Я говорю лишь, что мальчикам вроде Ахмада нужно что-то такое, чего общество им больше не дает. Общество больше не позволяет им сохранять невинность. Эти безумцы арабы правы: гедонизм, нигилизм – вот все, что мы предлагаем. Послушай, что поют эти звезды рок-н-ролла – сами еще совсем мальчишки с умными агентами. Мальчишки вынуждены принимать больше решений, чем прежде, потому что взрослые не могут подсказать им, что делать. Мы не знаем, что делать, у нас нет ответов, которые раньше были, – мы без толку суетимся, стараясь не думать. Никто не берет на себя ответственность, вот мальчишки – некоторые из них – и берут ее. Даже в такой помойной куче, как Центральная школа, где демографическая статистика складывается из всего населения школы, ты наблюдаешь это – это желание правильно поступать, быть хорошим человеком, куда-то записаться – в армию, в марширующий оркестр, в шайку, в хор, в школьный совет, даже в бойскауты. Как выясняется, предводитель бойскаутов, священники – все хотят лишь испортить ребят, и все равно ребята идут туда, надеясь получить какие-то указания. В коридорах их лица разбивают тебе сердце – настолько они полны надежд, так хотят быть хорошими, кем-то стать. Они чего-то ждут от себя. Это же Америка, все мы чего-то ждем, даже социопаты имеют хорошее мнение о себе. Ты знаешь, кем они в конце концов становятся, даже самые слабые в дисциплинах? Они становятся полицейскими и школьными учителями. Они стараются угождать обществу, хоть и говорят, что не делают этого. Они хотят, чтобы их ценили, если только мы могли бы сказать им, что представляет собою ценность. – Эта речь, которая быстрым бормотанием вылетала из волосатой груди Джека, прерывается. – А, черт, забудь, что я говорил. Священники и руководители бойскаутов не только хотят портить ребят, они хотят быть хорошими. Но не могут: слишком уж привлекательны маленькие зады. Терри, скажи мне: почему я вдруг пустился в такое?

Внутренний сдвиг, произошедший в ней, побуждает ее сказать:

– Возможно, потому что ты чувствуешь: это последний для тебя шанс.

– Последний шанс для чего?

– Для того, чтобы раскрыться передо мной.

– Что ты мелешь?

– Джек, ни к чему все это. Это наносит вред твоему браку и не дает мне ничего хорошего. Сначала давало. Ты замечательный малый – только не мой. После тех подонков, с которыми я имела дело, ты – святой. Я это серьезно. Но я должна жить в реальности, должна думать о моем будущем. Ахмад уже отошел – ему нужно от меня лишь немного еды в холодильнике.

– Ты нужна мне, Терри.

– И да и нет. Ты считаешь мою живопись мазней…

– Ну нет. Мне нравится твоя живопись. Мне нравятся эти твои сверхразмеры. Вот что: если бы Бет…

– Если бы Бет обрела сверхразмеры, она провалилась бы сквозь пол.

Она расхохоталась, представив это себе, и села в постели, так что груди ее вылезли из-под простыни – верхняя половина в веснушках, а та половина, где сосок, не тронута солнцем, сколько бы мужчин ни касались ее губами и пальцами.

«В ней сказывается ирландка», – думает Джек. Вот это-то он и любит в ней, без этого он и не может обойтись. Пробивная сила, этакая искра удали, которая появляется у людей, если они на чем-то надолго зациклились, – она есть у ирландцев, есть у черных и у евреев, а в нем умерла. Он хотел быть комиком, а стал лишенным чувства юмора исполнителем системы, которая сама не верит в себя. По утрам, проснувшись слишком рано, он дает себе время умереть. Научись умирать в свободное время. Что сказал Эмерсон про смерть? «По крайней мере ты покончил с походами к дантисту». Это высказывание поразило его сорок лет тому назад, когда он еще читал серьезные книги. Эта рыжая секс-бомбочка еще не мертва, и она знает это. Но он должен поставить ее на место по поводу Бет.

– Давай не будем больше о ней. Она не виновата, что так раздалась.

– Да глупости это! Если она не может с собой сладить, то кто же может? Что же до того, чтобы забыть о ней, я бы очень этого хотела, Джек, но ты не можешь. Она всегда с тобой. У тебя такое лицо – на нем написано: «Помоги мне, великий Боже, ведь это всего на час». Я для тебя все равно что пятидесятиминутный урок в школе. Я чувствую, как ты только и ждешь звонка. – «Это правильный способ», – думает она. Пойти в атаку на его жену – это способ отвратить его, вызвать у него неприязнь. – Ты женат, Джек. Ты слишком, черт побери, женатый для меня человек.

– Нет. – Он это не произнес, а прохныкал.

– Ты женат, – говорит ему Терри. – Я пыталась забыть это, но ты мне не позволил. И я сдаюсь. Ради себя, Джек. Я вынуждена сдаться. Отпусти меня.

– А как насчет Ахмада?

Это удивляет ее.

– А что насчет него?

– Я беспокоюсь о нем. Что-то сомнительное в этом мебельном магазине.

Она теряет терпение – отнюдь не помогает то, что Джек лежит в мокрых от пота, теплых простынях ее постели, словно он все еще ее любовник и имеет какое-то право быть тут.

– Ну и что? – говорит она. – В наши дни везде есть что-то сомнительное. Я не могу жить жизнью Ахмада и не могу жить твоей жизнью. Я хочу тебе добра, Джек, право, хочу. Ты – милый, печальный мужчина. Но если ты станешь мне звонить или явишься после того, как сегодня уйдешь отсюда, это будет рассмотрено как преследование.

– Эй, не надо так, – говорит он убитым тоном, жаждая лишь, чтобы все вернулось, как было час назад, когда она встретила его, не закрыв даже двери, влажным поцелуем, отозвавшимся у обоих внизу, в паху. Ему нравилось иметь женщину на стороне. Ему нравился ее багаж: то, что она – мать, что она – художница, что она – помощница медсестры, снисходительно относящаяся к телу других людей.

Она вылезает из постели, пахнущей ими обоими.

– Не цепляйся, Джек, – говорит она ему, став так, что он не может до нее достать. С опаской она быстро наклоняется, чтобы поднять сброшенную одежду. Тон ее становится нравоучительным, крикливым. – Не будь пиявкой. Держу пари, ты присосался как пиявка и к Бет. Высасываешь, высасываешь всю жизнь из женщины, втягиваешь ее в свою жалость к себе. Ничего нет удивительного, что она столько ест. Я дала тебе, Джек, сколько могла, и должна двигаться дальше. Пожалуйста. Не осложняй все для меня.

Он начинает обижаться и возмущаться тоном, каким выговаривает ему эта сучка.

– Я просто поверить не могу, что такое происходит безо всякой причины, – говорит Джек. Он слишком размяк, слишком взмок и чувствует себя слишком вялым, чтобы вылезти из постели; употребленный ею образ пиявки поразил его. Может быть, она права: он лишь обременяет мир. Увиливает. – Давай дадим себе немного времени, чтобы все обдумать, – говорит он. – Я позвоню тебе через неделю.

– Не смей.

Этот повелительный тон вызывает у него раздражение – он резко выпаливает:

– Какая же у тебя для этого причина? Я что-то пропустил.

– Ты же преподаешь в школе – значит, слышал об отсутствии причины.

– Я – советчик, наставник.

– Ну так дай себе совет. Очисти территорию.

– А если я избавлюсь от Бет, что произойдет тогда?

– Не знаю. Скорее всего – ничего особенного. Да и как ты от нее избавишься?

В самом деле – как? На Терри снова бюстгальтер, и она со злостью натягивает джинсы – его инертность и оголенность выглядят все более позорно и жалко. Он говорит:

– О'кей. Сказано достаточно. Извини, что я был таким тугодумом. – Но он по-прежнему продолжает лежать. В памяти вдруг возникает мелодия из далекого прошлого, когда центр города был испещрен маркизами кино, каскадирующая, скользящая мелодия. Он напевает ее финал: – Дин-дин-дит-да-дат-даа.

– Это еще что такое? – спрашивает она, злясь на себя за то, что выиграла.

– Не мелодия Терри. Мелодия совсем другого рода – из фильма «Уорнер бразерс». В конце заикающийся поросенок выскакивает из барабана и говорит: «Эт-то всё, ребятки!»

– Это, знаешь ли, неостроумно.

Он сбрасывает с себя простыню. Ему нравится быть этаким голым волосатым животным с болтающимися истощенными гениталиями, с желтыми подошвами ног, от которых исходит сырный запах; ему нравится тревога, вспыхнувшая в остекленелых выпученных глазах другого животного. И так, стоя голый, обвисший, весь в складках, шестидесятилетний мужчина говорит ей:

– Мне будет не хватать этой муки, которую ты мне даришь.

Прохладный воздух лижет его кожу, и он вдруг вспоминает, как много лет назад прочитал слова палеонтолога Лики, нашедшего самые старые останки человека в ущелье Олдувай и утверждавшего, что голый человек мог сбежать вниз и голыми руками убить любую добычу, даже зубастого хищника, если тот меньше его. Джек чувствует, что в нем есть такой потенциал. Он мог бы уложить это более мелкое существо своей породы на пол и задушить.

– Ты была моим последним… – начал он.

– Последним – чем? Куском мяса? Это уж твоя проблема – не моя. Знаешь ли, ты ведь можешь купить такой кусок мяса.

Ее усеянное веснушками лицо вызывающе зарделось. Она не понимает, что не обязана сражаться с ним, грубить и все из себя вываливать. Он знает, что проиграл. Он чувствует, как мертва его плоть.

– Полегче, Терри. Я собирался сказать: последним смыслом моей жизни. Последней возможностью ощущать радость жизни.

– Нечего разыгрывать сентиментальные еврейские штучки, Джек. Мне тоже будет не хватать тебя. – И, не удержавшись, чтобы не причинить ему боли, добавляет: – Какое-то время.

Однажды рано утром в сентябре Чарли, здороваясь с Ахмадом, говорит ему:

– Это твой счастливый день, Недоумок!

– В чем?

– Увидишь. – Последнее время Чарли был трезв, но резок, словно что-то снедало его, а сейчас, каким бы ни был этот сюрприз, он доставляет ему удовольствие, и, глядя на него сбоку, видно, как уголок его подвижного рта растягивает щеку в улыбке. – Во-первых, у нас целая тонна доставок и одна из вещей – для доставки в Кэмден.

– Нужно, что б мы оба ехали? Я не возражаю сделать все один. – Ахмад стал предпочитать это. В уединении кабины он не один – с ним Бог. Но Бог и сам одинок, Он – верх одиночества. И Ахмад любит своего одинокого Бога.

– Угу, нужно. Одна из доставок – кровать-в-стене со всем металлом внутри весит тонну, а доставка в Кэмден – софа из настоящей кожи со вздутыми подлокотниками в восемьдесят восемь дюймов длиной. Но поднимать ее за подлокотники нельзя – они тут же отвалятся, как мы убедились с одним из твоих предшественников. Сбавили на нее свыше тысячи для приемной одной модной клиники для душевнобольных детей.

– Душевнобольных?

– А кто не душевнобольной? Так или иначе, эта софа с двумя соответствующими креслами – большой заказ, а мы таких заказов каждый день не получаем. Следи за автоцистерной слева, – по-моему, мерзавец изрядно накачался.

Но Ахмад уже и сам не спускает глаз с мчащегося грязного грузовика с цистерной, беспокоясь о том, учитывает ли водитель возможность выброса жидкости и прочие факторы, требующие осторожности. Сентябрь увеличивает опасность на улицах и шоссе, поскольку вернувшиеся отпускники и теснят друг друга, и соперничают в борьбе за свое привычное место в стаде.

– «Превосходная» поднимается в рейтинге, – говорит Чарли, – при том сколько новых домов продается за миллион и больше. Ты заметил: аудитория в комических шоу больше не смеется, когда зритель говорит, что он – из Нью-Джерси? Мы скоро станем южным Коннектикутом, отделенным всего лишь туннелем от Уолл-стрит. Мой папа и дядя – они рассчитывали скромно: крашеный тополь и виниловый штапель для масс, а теперь тут появились белые воротнички, ездящие на работу в Нью-Йорк из Монтклера и Шорт-Хиллз, которым ничего не стоит выбросить две тысячи за настоящий кожаный секционный диван или три за обеденный гарнитур в стиле Старого мира, скажем, с соответствующей горкой в готическом стиле кустарной работы, и все чтоб было из резного дуба. Вот такого рода вещи приходится доставлять, чего раньше никогда не было. Мы брали какую-нибудь необычную вещь на распродаже имущества, и она у нас годами стояла. Новые толстосумы появились даже в бедном старом Нью-Проспекте.

– Это хорошо, – осторожно говорит Ахмад, – что бизнес процветает. – И, осмелев, добавляет в тон оптимистичному настроению Чарли: – Возможно, новые клиенты рассчитывают найти клад в одной из подушек.