Текст книги "Обет (ЛП)"
Автор книги: Джоди Хедланд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)
Я взглянула в его лицо, успела увидеть тоску в глазах, и дверь
закрылась. Несмотря на мрачные обстоятельства, мое сердце подпрыгнуло от
радостной надежды. Планы на будущее? Он собирался сделать мне
предложение? Я обхватила себя руками. Если я выйду за него замуж, мне не
придется оставаться одной в больших пустых залах Монфора. Мне не
придется бороться с болью и горем в одиночестве. У меня будет помощь в
управлении владением, в которой я нуждалась.
Я села и позволила Труди закончить, отгоняя мысли о перенесении
всех тягот на Томаса. Желание найти утешение в крепких объятиях было
слишком сильным, чтобы устоять.
– Ну вот. – Труди отступила на шаг и оглядела меня, уперев руки в
бока и склонив голову набок. – Вы выглядите достойно, несмотря на то, что
ваше лицо бледное, как луна.
– Спасибо, Труди.
– Я все еще думаю, что вам следует отказаться от обеда. – Труди
посмотрела на меня, подошла и положила прохладную руку мне на лоб. –
Даже если у вас нет лихорадки или озноба, думаю, вам лучше лечь в постель.
Я встала и покачала головой.
– Я должна присутствовать. Я должна хотя бы поблагодарить гостей за
то, что они пришли.
Мне еще предстояло поприветствовать нескольких важных гостей, включая моего крестного, богатого герцога Ривеншира Благороднейшего
рыцаря. Я заметила его на похоронах и не могла проигнорировать. Кроме
того, что это было бы ужасным нарушением этикета, такое поведение
разочаровало бы моих родителей. Герцог был самым близким другом моего
отца. И, конечно, я не могла отрицать, что хотела увидеть Томаса и узнать, что он хочет обсудить относительно будущего, надеюсь, нашего общего
будущего.
Я, наконец, выбралась из своей комнаты и пошла по длинному
коридору в сопровождении старого сгорбленного шаркающего слуги
Бартоломью с факелом, освещая коридор маленькой сальной лампой. Около
винтовой лестницы, я остановилась, кинув взгляд в проход, ведущий в
опустевшие покои моих родителей этажом выше. Бартоломью уже начал
спуск по ступенькам своей кривой походкой. Но вместо того, чтобы
последовать за ним, я на цыпочках стала подниматься наверх. Что-то
непреодолимо тянуло меня туда, и я не останавливалась, пока не оказалась
перед дверью комнаты моей матери. Здесь я остановилась в абсолютной
тишине и покое темного пустого этажа. Мысль, что я никогда больше я не
услышу звонкий смех родителей, болью отозвалась в моем сердце. Никогда
больше тепло камина в комнате матери не будет манить меня. Никогда
больше я не прокрадусь в ее постель в ненастную ночь, чтобы успокоиться в
ее объятиях.
Не дожидаясь, пока мужество оставит меня, я толкнула дверь и вошла, закрыв ее за собой. Я подняла лампу повыше, освещая комнату. Слуги
избавились от постельного белья, лекарств и трав, которые я заметила в ее
комнате, когда была здесь в день ее смерти. Но в остальном все было как
обычно, именно так, как при маме. Ее кровать была застелена пуховым
одеялом, занавески на окнах раздвинуты, пол покрыт свежим тростником.
Было ощущение, что она просто уехала в долгое путешествие, и мы ожидали
ее возвращения со дня на день.
– Если бы это было так, – прошептала я, ставя лампу на туалетный
столик матери и направляясь к деревянному сундуку в конце кровати.
Я бы не осмелилась открыть сундук, будь моя мать жива. Но глубокое, острое желание иметь хоть что-то от нее на память двигала мной. Я подняла
крышку, и от знакомого аромата лаванды на глаза навернулись слезы. Это
был запах моей матери: она носила маленькие мешочки сухой лаванды от
моли в складках одежды. Я достала бордовый дамаст3 с узором гранатового
цвета, зарылась в него лицом и со сдавленными рыданиями дала выход
горячим слезам, орошая ими красивое платье – последний подарок отца
матери.
– Больше никаких слез, – пробормотала я, укладывая одежду обратно в
сундук и стирая следы слез на щеках. Не стоит спускаться в Большой зал и
встречать гостей с опухшими глазами и заплаканными щеками.
3 Дамаст – ткань (обычно шёлковая), одно– или двухлицевая с рисунком (обычно цветочным), образованным блестящим атласным переплетением нитей, на матовом фоне полотняного переплетения.
Я начала опускать крышку, и тут мое внимание привлек какой-то блеск
– в прорезь фланели, которой была обита внутренняя часть крышки был
вставлен серебряный ключ. Его, очевидно, сунули второпях, иначе он был бы
спрятан тщательно. Я взяла его и повертела на ладони. От чего он? Может
быть, в сундуке есть тайник?
Я запустила руку в сундук, пробираясь сквозь слои одежды, пока мои
пальцы не коснулись дна. Провела рукой по краям, не совсем понимая, что
именно ищу, но мое любопытство росло. Несколько минут я осматривала
каждый угол, каждую доску, каждый изъян в сундуке. Ничего не обнаружив, я села на колени, глубоко вздохнула и уставилась на сундук. Возможно, я
ошибалась. Может быть, там не было никакого тайника. Может быть, ключ
был от одного из сундуков, которые стояли у противоположной стены. Я
начала закрывать крышку, но остановилась. Я несколько раз поднимала и
опускала крышку, изучая ее, и победная улыбка заиграла у меня на лице –
первая настоящая улыбка за последнюю неделю. Моя настойчивость
оправдала себя. Я нашла секретное отделение! Я полностью открыла сундук
и провела рукой по фланелевой ткани, пока пальцы не нащупали крошечный
комочек под тканью – замочную скважину. Отодвинув в сторону маленькую
прорезь во фланели, я вставила ключ. Он идеально подходил. Щелчком
одного оборота замок поддался, открывая узкое отделение. В ней были
спрятаны ожерелье, драгоценности и бумаги – самые ценные вещи, которыми владела моя мать.
По очереди я стала все осматривать, возвращая каждую вещь на место, несмотря на то, что теперь они были моими, и я могла делать с ними все, что
захочу. Украшения были изысканно красивы, и большинство из них я
никогда не видела на моей матери. Перебрав драгоценности, мои пальцы
дотронулись до свернутого пергамента. Я вытащила его. Он был перевязан
тоненькой розовой ленточкой или, точнее, кружевной каймой, которая
напоминала кайму от подола детской одежды. Холодный ветерок скользнул
под корсаж вверх по спине. Я оглянулась на круглые окна полностью
закрытые ставнями и не пропускающие ветер. Что-то внутри меня
уговаривало захлопнуть сундук, выскочить из комнаты и притвориться, что
мне ничего не известно об этом. Интуиция подсказывала мне, что то, что
было в свернутом пергаменте, не будет приятным. Но другая часть меня
оставалась спокойной, напоминая, что нет смысла пытаться убежать от
правды и бороться с судьбой. Я осторожно развязала розовое кружево. Оно
змейкой упало на пол. Пергамент, смявшийся от старости, медленно начал
раскрываться, как будто по собственному желанию. Я разгладила
затвердевшую бумагу. Сверху жирными черными буквами было написано
«Древний обет Ханны». У меня перехватило дыхание. Обет?
Перед глазами всплыло лицо мамы и ее последнее перед смертью слово
«Обет». Это то, о чем она пыталась мне рассказать? С бешено бьющимся
сердцем я пробежала глазами первый абзац, аккуратно написанного текста, в
котором говорилось о женщине Ханне из Ветхого Завета, которая, будучи
бесплодной, плакала в храме, пока священник Илай не помолился Богу за
нее, прося о ребенке. Ханна обещала вернуть ребенка в услужении Богу, если
забеременеет. Бог даровал ей ребенка, и она исполнила свой обет, отдав
своего первенца, Сэмюэля, в монахи, когда он вырос.
Прочитав дальше, мое сердце остановилось:
«В обмен на священную слезу Девы Марии граф и графиня Монфор
обязуются исполнить древний обет Ханны. Они обещают вернуть своего
первенца Богу в услужения на восемнадцатом году жизни. Ребенок вступит в
монастырь Эшби, дав обет безбрачия и поклявшись в преданности Богу».
Я смотрела на эти строки, не понимая смысла, но каким-то образом
осознавая, что это судьба привела меня в комнату матери. Это то, что мать
пыталась сообщить мне на смертном одре.
Пергамент выпал у меня из рук. Он упал мне на колени, резко
свернувшись, как бы ставя этим точку и пронзая меня.
– Нет, – прошептала я в пустой комнате. – Это какая-то ошибка.
Я знала, что мои родители много лет не могли зачать ребенка. Они
говорили мне, что я ребенок, чудом родившийся, что я особенная, что Бог
благословил их мной. Но они ни разу не упомянули, что мне придется жить в
монастыре, когда мне исполнится восемнадцать. У меня закружилась голова
при мысли о возвращении в монастырь и необходимости остаться там
навсегда. Одна неделя далась мне с трудом. Как я могла прожить там остаток
своей жизни? От отчаяния мне захотелось найти какое-нибудь условие или
способ изменить обет. Трясущимися руками я опустошала потайное
отделение и высыпала содержимое на пол. Затем я судорожно стала
выбрасывать одежду матери из сундука, в поисках другого пергамента или
чего-нибудь, что могло бы отменить обет моих родителей. Я обыскала
шкафы, вытряхнула еще один сундук с одеждой, опустошила маленький
сундучок на туалетном столике. Я даже проверила под кроватью и матрасом.
Ничего.
Если бы их обет что-то значил, они бы уже давно сказали мне об этом.
В конце концов, у них было четырнадцать лет, чтобы рассказать мне, если
они вообще собирались мне рассказать.
Обет. Тихое, тающее слово умирающей матери кружилось вокруг меня, как призрак. Обет. Обет. Обет. Гул становился все громче и громче, звеня в
моей голове, пока не стал оглушающим. Мне хотелось выбежать из комнаты, запереться в своих покоях и спрятаться под одеялом. Мне нужно было уйти
от неизбежной правды, правды, которую моя мать пыталась рассказать. И все
же я понимала, что бежать некуда. Обет будет преследовать меня повсюду.
Мои ноги стали слабыми и ватными, как у новорожденного жеребенка.
Я рухнула на пол и закрыла лицо руками.
За стуком в дверь последовал скрип и медленные, размеренные шаги.
Я, не глядя, могла догадаться кто это.
– Леди Розмари? – Послышался голос аббата.
– Вот она, святой отец.
Мой старый гвардеец Бартоломью вошел в комнату, подняв факел, освещая меня.
– Дитя мое, – сказал аббат. – Что случилось? Вы больны?
Я не сомневалась, что мой несчастный вид полностью отражает мое
состояние. Он подошел ко мне и опустился на одно колено.
– Леди Розмари, вы должны сказать мне, что случилось.
Услышав тревогу в его голосе, я подняла свернутый пергамент.
Он взял его, разгладил и мельком взглянул на него. Долгое время он
молчал. В словах не было необходимости. Его молчание сказали мне все, что
мне нужно было знать: обет был дан. Ошибки не было.
Наконец я подняла голову. Его глаза излучали сочувствие.
– Почему мне никто не сказал?
– Я думал, что вы знаете, – мягко ответил он. – Я предполагал, что
родители давным-давно сказали вам об этом обете. Только после похорон, когда вы разговаривали с лордом Колдуэллом, я заподозрил, что вы не
знаете.
Лорд Колдуэлл. Томас. При одном упоминании о нем по моему телу
пробежала мучительная дрожь. Этот обет означал, что я больше не смогу
думать о будущем с ним? Неужели я должна была теперь заглушить
растущие чувства к нему? Неужели я лишусь шанса испытать любовь, вступить в брак и иметь собственную семью?
– Не понимаю. – Мое горло болезненно сжалось. – Почему отец и мать
скрывали это от меня?
Аббат присел на корточки и засунул руки в рукава.
– Точно я не знаю, но, возможно, они хотели дать вам счастливое
детство. Возможно, они думали, что вы с пониманием сможете принять эту
новость в более зрелом возрасте, в восемнадцать лет.
В словах аббата был бы смысл, если бы не их молчаливое согласие на
мое развивающееся чувство к Томасу. Это казалось жестокой шуткой, ведь
они знали, что я не смогу продолжать отношения с ним. Зачем было лелеять
зачатки любви, если она должна закончиться только болью в сердце? Вопрос
требовал ответа, но я сдержалась, слишком смущенная, чтобы признаться
аббату в глубине моего чувства к лорду Колдуэллу.
– Когда много лет назад ваши родители пришли ко мне за слезой Девы
Марии, – продолжал аббат. – Я верил, и уверен, что и они верили, что, как и у
Ханны, у них будут еще дети.
– Но я их единственный ребенок и наследник Эшби. – Паника
поднялась в моей груди. – Что станет с моим народом, когда я уйду в
монастырь? Кому будет отдана земля? – На ум приходил только жестокий
лорд Уизертон, который не любил крестьян, и я боялась даже думать, что он
сделает с моим народом, если будет им править.
Аббат покачал головой, его узкое лицо оставалось спокойным, как
всегда.
– Даже когда вы поселитесь в монастыре, вы сохраните свое богатство
и земли. Как женщина, конечно, вы не станете жить с монахами в монастыре.
Вы останетесь в доме для гостей, пока мы не построим для вас аббатство.
Тем не менее, если вы станете монахиней, это не значит, что вы не сможете
управлять своим народом так же мудро и справедливо, как ваши родители.
На самом деле, я думаю, что у вас будет еще больше времени и сил, чтобы
всецело посвятить себя служению своему народу без мирской суеты, отвлекающей внимание. А после того, как аббатство будет построено, вы
сможете стать аббатисой.
Его слова немного успокоили меня.
– Но после моей смерти? Что тогда будет?
Он вздохнул и помедлил с ответом.
– Мы не властны над будущим. Мы можем только максимально
использовать настоящее.
Я знала, что он имеет в виду, и ему не нужно было объяснять мне, что
однажды правлению Монфора придет конец.
– Значит, я не смогу выйти замуж за лорда Колдуэлла? Значит, у нас с
ним нет будущего?
Аббат снова помедлил, но потом кивнул.
– Простите, миледи. Как только вы примете обет и станете монахиней, вашим единственным женихом будет Бог.
Резкий вздох в дверном проеме привлек мое внимание. Там, рядом с
моим высохшим, сутулым слугой Бартоломью, стоял Томас с мертвенно –
бледным лицом и широко раскрытыми глазами.
– Томас.
Я вскочила на ноги. Мне захотелось броситься через комнату, схватить
его за руки и сказать, что все будет хорошо. Но внезапно я поняла, что
ничего хорошего не будет. Мой мир только что перевернулся с ног на голову, и Томасу нет там места.
– Вы не появились в главном зале, – выдавил он. – Я беспокоился. Я
только хотел убедиться, что вы не страдаете от горя.
Если бы только, то горе было моим единственным. Но теперь мои
страдания усилились, и все остальное по сравнению с ними исчезло.
Томас видел отражение своего шока на моем лице. Я не знала, какую
именно часть моего разговора с аббатом он слышал, но услышанного было
достаточно, чтобы понять, что любовь, которая начала расти между нами, теперь должна увянуть и умереть. Я просто молилась, чтобы он понял, что я
не играла с ним, когда поощряла его ухаживания.
– Ее светлость только что узнала об обете своих родителей.
Аббат встал и выпрямился во весь свой внушительный рост. Затем он
протянул свернутый пергамент Томасу.
Мне хотелось схватить его прежде, чем Томас успеет его прочесть, и
разорвать в клочья. Возможно, без доказательств я смогу продолжить жить, как прежде. Но пока я обдумывала эту мысль, мои надежды рухнули вместе
со словами аббата.
– Обет можно нарушить только смертью, – сказал он. – Если ее
светлость не исполнит его, она рискует навлечь на себя гнев Божий.
Томас взял у аббата пергамент. В комнате воцарилась зловещая
тишина, когда он прочитал слова, которые в мгновение ока навсегда
изменили мою судьбу. Наконец Томас опустил руку, пергамент повис, плечи
поникли, голова опустилась. Это была поза человека, который потерпел
поражение.
Аббат откашлялся и тихо произнес.
– Если вы хоть немного любите леди Розмари, вы должны покинуть
Монфор и никогда не возвращаться.
«Нет!» – Беззвучно закричала я. – «Не уходи. Не бросай меня сейчас!»
Словно услышав мою мольбу, Томас поднял на меня глаза полные
боли и душевной мỳки. Эта боль доказывала, что он слишком благороден, чтобы допустить угрозу моей жизни. Она доказывала, что, он заботится обо
мне больше, чем можно выразить словами, и он должен защищать мою честь.
Ему ничего не оставалось, как покинуть Монфор и никогда не возвращаться.
Он сунул руку во внутренний карман куртки и что-то достал. Даже при
таком тусклом свете я поняла, что лежало у него в руках – серебряный
браслет. Камея с розой, которую я подарила ему в знак своей привязанности, та самая, к которой он прикоснулся губами в поцелуе, когда уезжал из Эшби, в поцелуе, полном обещаний.
Это воспоминание лишило меня возможности дышать, как будто кто-то вырезал мне легкие, оставив зияющую, болезненную дыру в груди. Слезы
защипали глаза, и мне пришлось сглотнуть, чтобы сдержать их. Он нехотя, как будто против воли, протянул мне ее. Я покачала головой.
– Нет, милорд. – Выдавила я из сжатого горла шепотом. –
Пожалуйста, оставьте ее себе. Это ваше.
Он мгновение колебался, но положил ее обратно в карман, около
сердца. Он не смог получить меня, но, получил мою любовь. И она будет с
ним вечно.
Томас долго смотрел мне в глаза, и я точно знала, что это было
прощанием навсегда.
Глава 7
Я открыла распухшие глаза и прижала руку к пустому месту в груди, где когда-то билось мое сердце. Я бы ничего не почувствовала, если бы не
увеличивающаяся боль. Я перевернулась на перину и запустила пальцы в
длинную шерсть щенка. Он стал лизать мою руку, и это было нежным
напоминанием, что я не одна, что моя жизнь не закончилась, несмотря на то, что я чувствовала обратное.
Этой бессонной ночью, ворочаясь с боку на бок, миллионы видений
преследовали меня – голодные крысы в бездонных клетках, моя мать, томящаяся на смертном одре, боль, появившейся на лице Томаса, когда он
протянул браслет с камеей. Я заставляла себя сдерживать эмоции, нахлынувшие на меня, когда вспоминала о его невысказанном прощании, о
том, как он повернулся и оставил меня в комнате моей матери, а пергамент
лежал у меня на коленях и обжигал, напоминая о себе. Я была благодарна
аббату за то, что он остался со мной и позволил мне поплакать у него на
плече. Он не пытался успокоить меня, понимая, что я должна выплакать
горечь из-за рухнувших планов на будущее, из-за потери любви и
невозможности брака, так же, как я должна была выплакать горечь потери
родителей.
Да, я должна была выплакаться. Это было нормально и даже полезно.
Но теперь, проплакав всю ночь, мои глаза были сухими. В слабом свете зари, пробивавшемся из окна, я разглядела Труди, спящую на тюфяке возле моей
кровати. Она была так же шокирована, как и я, известием об обете. Мои
родители ей тоже ничего не говорили. И проворчав некоторое время по этому
поводу, наконец, смирилась со своим будущим со мной в монастыре. Если
бы только и я могла так же легко смириться.
Желание пойти этим утром в маленькую часовню, которая давным-давно была построена в замке, заставило меня подняться. Я не часто
посещала ее, но приглашение аббата встретиться с ним там, на утренней
молитве показалось мне кстати. Меня вдруг охватило непреодолимое
желание упасть на колени и излить душу тому, кто всегда будет рядом и
услышит мои горести и трудности. Я чувствовала, что впереди у меня еще
много мучительных ночей, что я буду бороться за душевный покой еще
много дней. Но я должна была начать приспосабливаться к той жизни, которая предначертана мне судьбой. И возможно я должна начать с молитвы, сегодня, а потом и ежедневно.
После проведенных ранних часов с аббатом в часовне, я, наконец, вышла, чтобы попрощаться с гостями. Мой крестный – Благороднейший
рыцарь герцог Ривенширский поцеловал мне руку. Раннее утреннее солнце
подмигнуло мне, сверкнув в его кольце с надписью и еще раз – в доспехах.
– Мне жаль, что вы так скоро уезжаете, ваша светлость, – сказала я, стоя на балконе Главной башни.
Герцог улыбнулся мне.
– Жаль, что я не могу остаться подольше, но я должен спешить в
южные пограничные земли.
Он кивнул в сторону рыцарей, оруженосцев и сопровождавших его
слуг, которые уже садились на лошадей и готовили повозки с багажом.
Серебристый блеск его глаз в точности повторялся в серебряных нитях, пробивающихся в его волосах.
– Я понимаю, – сказала я, возвращая ему улыбку, хоть она и была
вымученной.
Я не могла сейчас участвовать в светских беседах. Только не после
откровения прошлой ночи. Я была рада, что лорд Колдуэлл и его родители
уехали на рассвете. Я боялась встречи с Томасом. Даже с герцогом мне было
тяжело прощаться.
– Ты не надумала переезжать в Ривеншир? – спросил он. – Мне
неприятно думать, что ты останешься здесь совсем одна. Ты составила бы
прекрасную компанию моей жене.
Я покачала головой:
– Вы очень добры, ваша светлость. Но я буду не одна. Аббат Франциск
Майкл будет давать мне советы и наставлять меня.
Аббат стоял в дверях, в тени просторной прихожей, давая мне время
попрощаться.
Как мой крестный, герцог был прекрасной кандидатурой для
опекунства надо мной, пока мне не исполнилось восемнадцать. Но так как он
часто воевал и защищал границы королевства, было логично согласиться на
предложение аббата отдать предпочтение ему. Его мудрые советы пришлись
как нельзя, кстати, и я нашла утешение от его общества.
– Кроме того, – продолжала я, – мне нужно время, чтобы
подготовиться к жизни в монастыре.
Улыбка герцога погасла, а серебро в его глазах стало тускло-серым.
– Как только я вернусь домой, я продолжу исследовать Древний обет.
Вчера вечером я была слишком потрясена, чтобы присоединиться к
гостям в главном зале, поэтому аббат извинился за меня. Но герцог разыскал
меня. И когда я поделилась новостями, он не удивился. Он все знал, присутствовал при моем рождении и крещении. Но, как и аббат, он полагал, что мои родители сказали мне об этом давным-давно. Как бы сильно я не
хотела отрицать легитимность обета, было бесполезно пытаться изменить
что-то. Не только герцог подтвердил, что обет был дан, но также аббат
принес из монастыря копию обета, копию той бумаги, которую я нашла в
сундуке матери.
– Обещаю, это еще не конец, – сказал герцог, сжимая мою руку.
У меня не хватило духу возразить ему. Вместо этого я вздернула
подбородок и расправила плечи, стараясь казаться храбрее.
– Не беспокойтесь обо мне, ваша светлость. Я приспособлюсь. – Я
молилась, чтобы оказалась права.
– Ты сильная, дорогая. – Его взгляд стал нежным, очень
напоминающим отцовский. – Ты такая же сильная и добрая, как и твои
родители. Я не сомневаюсь, что ты продолжишь их дело и заставишь
гордиться тобой.
Я смотрела, как Благороднейший рыцарь на боевом коне выводит
своих людей из внутреннего двора и ведет их через ворота, унося с собой
последний луч солнца. Облако заслонило солнце, и утренняя прохлада
окутала меня. Я не была уверена, что я так сильна, как он думал, и уж точно
не так сильна, как мои родители.
Костлявые пальцы легонько коснулись моего плеча. Аббат шагнул ко
мне, и в это время солнце выглянуло из облака и осветило меня. Аббату не
нужно было ничего говорить. Я черпала утешение и силу в его присутствии.
Может быть, я еще не так сильна, как мои родители, но я попытаюсь.
Если мои родители были добры и великодушны, я могла бы стать еще добрее
и великодушнее. Если мои родители были мудры и справедливы, я могла бы
стать еще мудрее и справедливее.
Чего мне еще ожидать от своей жизни? Мне придется отказаться от
мечты и желания выйти замуж, но это не значит, что я не смогу найти новые
мечты. Может это Бог призвал меня к более высокой цели – стать лучшим
правителем, который был в Эшби? Мои родители пожертвовали своими
жизнями ради своего народа, и теперь я могла сделать то же самое.
Я глубоко вздохнула и посмотрела поверх стен замка на город и земли
за ним. Да, это было именно то, что я хотела. Пока я живу и правлю Эшби, будь то из замка или из монастыря, мое призвание – стать благородным
правителем, и тогда мои родителей будут гордиться мной, и их смерть не
будет напрасной.
