Текст книги "Чужие дети"
Автор книги: Джоанна Троллоп
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)
Глава 19
– Просто поговори со мной, – сказала Лиз.
Она лежала на раскладном диване с закрытыми глазами. Дункан поднялся и чуть-чуть подвинул занавеску, чтобы скрыть в тени ее лицо от полуденного солнца.
– О чем?
– Ни о чем, – ответила его дочь. – Ни о чем. Мне просто нужно слышать тебя, твой голос…
Дункан Браун посмотрел на нее сверху.
– Не думаю, что ты выспалась прошлой ночью. Боюсь, что кровать не очень удобная.
– Дело не в этом. Я нигде не могу спать. В этот момент я не могу спать даже на двадцати матрацах из гусиного пера. – Она открыла глаза. – Ох, папа…
– Моя дорогая доченька…
Она протянула к нему руки.
– Что я сделала неправильно?
Отец взял ее за руку и присел на край дивана.
– Ты не сделала ничего неправильного.
– Я должна…
Он накрыл ее руку своей ладонью.
– Нет. Ничего неправильного. Ты совершила поступки по незнанию или из-за нехватки опыта, но это не то, чего надо стыдиться.
Элизабет отвернулась от него к большому окну, сверкающему чистотой после того, как над ним поколдовал Шейн. Она посмотрела на высокое и широкое небо раннего лета.
– Я, конечно же, не знала о Дейл.
– Да.
– Он боится ее, – сказала Лиз, повернувшись к отцу. – Ты можешь представить себе такое? Том, ее отец, – и боится ее. Или, в конце концов, пугается того, что случится, если он воспротивится ее воли. Том думает, что ему не следует противостоять ей вместе с ее собственной разрушительной силой, в противном случае он причинит дочери вред. Он сказал мне: «Я не могу рисковать, ломая ее разум. Она – моя дочь». Вот так он и попал в ловушку. Или, может быть, сам поверил, что попал в ловушку. Как бы то ни было, – горько сказала Элизабет, – Дейл победила.
Очень мягко Дункан высвободил руку Лиз из своих ладоней и положил ее руку ей на живот.
– Знаешь, я не думаю, что дело только в Дейл. Или только в ее характере. Я не думаю, что это главная причина.
– Правда?
Он вздохнул, достав свои очки для чтения из нагрудного кармана видавшей виды рубашки, и начал задумчиво тереть большими пальцами по изгибу линз.
– Я думаю, дело может быть и в мифе о мачехах. Невидимые силы, движимые им, оказывают влияние на тебя, на Тома, – да на любого.
Элизабет повернулась на бок, положив руку под щеку.
– Расскажи мне.
– Что-то должно существовать за историей о мачехе, – сказал Дункан Браун. – Должен существовать какой-то основной страх или какая-то необходимость, чтобы так много столетий делать образ мачехи полностью отталкивающим. Полагаю, есть очевидные вещи, которые создали весь ажиотаж в обществе. Оно даже не желает мириться с явлением мачехи. Миф дополняет страдания, связанные с разводом. Может быть, вторые жены оказываются лучше первых или ставят под сомнение миф о прежней счастливой семье. Но я думаю, все намного глубже.
Элизабет ждала. Дункан надел свои очки, снял их снова, переложил в карман рубашки. Он наклонился вперед, облокотившись локтями о колени.
– Я вырос, – сказал он, – думая, что мое детство было счастливым. Я верил, и мне внушали эту веру, что твоя бабушка – прекрасная мать, удивительная женщина, что ритуалы моей жизни, которые я так любил, были такими из-за нее, благодаря ее влиянию. И только когда я стал гораздо старше, то понял: это было не так. Моя мама, которая любила общество, а мысль о двух детях и домашнем хозяйстве наводила на нее скуку, почти полностью передала мое воспитание няне Моффет. Ты помнишь няню Моффет? Теперь мне понятно, что няня была на самом деле замечательной и удивительной женщиной.
– У нее были волосы на подбородке, – сказала Элизабет.
– Которые ни в коей мере не умаляют ее восхитительность. Но когда я осознал это, когда понял, что счастливое постоянство моего детства на самом деле обязано няне Моффет, а не твоей бабушке, моей матери, то был ужасно смущен. Я отлично это помню. Мы были на каникулах, на Норфолских пустошах. Полагаю, мне было около четырнадцати, может быть, пятнадцать. Уже не ребенок, но и не взрослый. Я составил компанию своему отцу в Стиффки, где была церковь (он был страстным любителем церквей), и сидел на траве в церковном дворе. А отец рассматривал надписи на надгробных камнях. И вдруг я осознал, что размышляю над тем, что моя мать позволяла мне верить, даже поддерживала меня в моем заблуждении все эти годы, уверяя в своих материнских качествах, которых просто не существовало. Я и сейчас могу пережить этот момент заново, когда сидел там во дворе среди надгробных камней, совершенно расстроенный из-за глубочайшего предательства.
– О, папа…
– Мне просто интересно, – сказал Дункан, – знакомы ли мачехам подобные чувства?
Лиз медленно приподнялась на локте.
– Я не…
– Это так, – проговорил Дункан Браун, повернувшись, чтобы посмотреть прямо ей в лицо. – А если миф о мачехах существует, чтобы олицетворять все, что мы боимся, когда речь идет о материнстве? Нам очень нужна мать, отчего сама мысль о неродной матери кажется ужасающей. Вот поэтому мы делаем мачеху мишенью для выпадов всех этих страхов, И она может нести ответственность за плохое материнство. Ты понимаешь, если воспринимать свою мачеху, как порочную, то не никогда нужно считать свою настоящую мать виновной или злой. Раз тебе так безрассудно хочется считать ее хорошей…
Элизабет глубоко вздохнула.
– Да.
– И мы преувеличиваем злобу мачехи, чтобы оправдать себя перед обществом за наше несправедливое отношение.
Лиз перевернулась и села, обняв руками колени и прислонившись плечом к плечу отца.
– Я считаю все это очень убедительным.
– Правда?
– Да, – сказала она. – Если не считать того, что я тут же подумала об исключении из правил.
– И о ком же ты подумала?
– О Руфусе, – ответила Элизабет.
– О, моя дорогая…
– Знаешь, когда происходит что-то, подобное этому, причиняющее нестерпимую боль и печаль, ты начинаешь спрашивать себя: «Это ли самое худшее? Это самый мрачный час? Это дно глухой шахты?»
– Верно.
Она слегка подвинулась.
– Я спрашивала себя об этом всю прошлую ночь. И полагаю, буду делать это все ночи. И я продолжаю удивляться себе… Ведь, как бы ужасно это ни было, самому худшему, еще предстоит произойти. – Она закрыла лицо руками и произнесла шепотом:
– Я еще должна поговорить с Руфусом.
Паб был полон. Половина гостей вышла на тротуар и отдыхала на солнышке, прислонившись к припаркованным машинам. Они сидели друг у друга на коленях на немногочисленных стульях, которые оказались там. Том увидел Лукаса почти сразу. Сын был выше, чем большинство людей. Он стоял на некотором расстоянии возле бара и протягивал двадцатифунтовую купюру над головами людей перед ним.
– Джин и тоник? – спросил он у отца, почти не поворачивая к нему голову.
– Двойной, – сказал Том.
Люк посмотрел на него.
– Двойная порция для паба – ничего страшного, – проговорил отец.
– Два двойных джина и два тоника, – громко сделал Лукас заказ бармену.
– Я думал, ты пьешь водку…
– Подобно тебе, – сказал сын, – я теперь ничего не пью. В любом количестве.
– Это так типично для тебя, – ответил Том, – чтобы внушить симпатию…
Сын снова посмотрел на него.
– Боюсь, дело не в симпатии.
Бармен поднял вверх два бокала с джином и две бутылки с тоником, держа их за горлышко.
– Лед?
– Нет, благодарю.
– Лимон.
– Пойдет.
– Я отнесу их куда-нибудь, – сказал Том, – пока ты получаешь сдачу.
Он взял бокалы и бутылки у бармена и, держа их высоко над головой, стал прокладывать себе путь вперед – в темноту в конце паба. Там стояли низкие скамьи в углу под зеркальной рекламой желто-зеленого цвета с тщательно вырисованными буквами в стиле «арт декор».
– Почему мы не могли встретиться дома? – спросил Лукас, присоединяясь к нему и не глядя запихивая сдачу в карман своих джинсов.
Том протянул ему бокал и бутылку с тоником.
– Ты знаешь, почему.
– Она не на работе?
– Она взяла эту неделю за свой счет.
– О, – сказал Лукас, наливая весь тоник в свой бокал и ставя бутылку под скамью. – Застолбляет свой участок. – Он сделал глоток своего напитка. – Имелось в виду, что я должен буду поговорить с ней отдельно.
– Поговорить с ней отдельно… А о чем?
– Эми оставила меня, – ответил Лукас.
Том уставился на него.
– Ты не думаешь…
Он нахмурился.
– Сюжет для настоящей мыльной оперы. Кольцо и прощальное письмо на столе.
Том поставил свой напиток на пол возле ног. Он наклонился вперед и обнял сына.
– О, мой дорогой мальчик, дорогой Люк, бедный парень…
Лукас быстро положил голову на плечо отца.
– Это не было сюрпризом.
– Не было?
– Шок, конечно. Это я не имею в виду. Я чувствую себя ужасно, чертовски плохо, но не могу притворяться, что не понимал, что происходит. – Он осторожно высвободился из объятий отца и сказал:
– Я не ставил ее на первое место. Или, на самом деле, и на второе, если быть честным.
– Мне так жаль, так жаль…
– Да, – проговорил Лукас. – Спасибо.
Он бросил на Тома быстрый взгляд сбоку.
– Ну, что ж, в той же самой лодке…
Выражение крайней боли передернуло лицо Тома. Он наклонился, чтобы поднять свой напиток.
– Может быть, – он замолчал, а потом добавил:
– Эми обвиняла Дейл?
– Она обвиняла мое отношение к Дейл.
– Да.
– Это не было единственной причиной, но довольно существенной.
Том задумчиво проговорил:
– Элизабет сказала… – и тут же осекся. – Что сказала Эми?
– Что мы во всем потакаем Дейл, ты и я, – с невеселым смешком ответил Люк. – У нас не так уж много выбора.
Том наклонился вперед. Он искренне сказал:
– Но все ли дело в Дейл? Только ли в ней?
Сын сделал большой глоток.
– Полагаю, – сказал он медленно, – что это так, но только потому, что Дейл вела себя достаточно честно, понимала, что ей не следует искать любовь где-то еще. Мы оба попытались сделать это, не так ли, и я пришел к выводу, что не считаю, что когда-либо смогу встретить ее здесь. Я не могу найти свою любовь возле Дейл. Вот почему я отправляюсь в Канаду.
Очки Тома задрожали у него в руке.
– В Канаду?
– Да, – подтвердил Лукас, глядя вниз. – Прости.
– Почему в Канаду?
– У новой компании, которая купила радиостанцию, есть свои станции в Канаде. Они спросили, не поеду ли я туда, потому что они не смогут сохранить мне место в Англии. Сперва я сказал «нет», но теперь собираюсь сказать «да».
– Куда именно?
– Эдмонтон, – пояснил Люк.
Том провел свободной рукой по глазам.
– Прости, – снова сказал сын.
– Нет-нет…
– Эми тоже собиралась уехать. Она полагает, что нам всем следует вернуться обратно – куда-нибудь, откуда мы должны снова начать движение вперед.
Том убрал свою руку и слегка потряс Лукаса по плечу. Потом немного неуверенно он сказал:
– Удачи тебе.
– Спасибо.
– Я думаю, я просто желаю… – Том остановился.
– Ты не можешь, папа, – проговорил Люк. – Здесь Руфус.
– Я знаю, я не думал об этом, правда. Просто был момент, ужасный момент…
– Да.
Том посмотрел на сына.
– Куда уехала Эми?
– В Манчестер. У нее идея начать там новую жизнь.
– Должно быть, она права.
– Думаю, – печально проговорил Лукас, – она была права почти во всех случаях.
Его отец опустил глаза на свой бокал.
– И Элизабет, – спокойно сказал он.
– Что она собирается делать?
– Вернуться в Лондон. Купить дом вместо квартиры. Получить повышение по государственной службе.
– Она переехала?
Том слегка улыбнулся.
– Почти нечего было перевозить. Ты никогда не встречал никого более скромного и непритязательного. Лиз оставила припаркованный снаружи автомобиль с полным баком бензина, ключи на крючке, где она всегда вешала их. Я ищу…
– Что?
– Я ищу, безнадежно пытаюсь найти ее следы. Ничего, ничего, даже бумажной салфетки в корзине для мусора, журналов, которые она покупала, кружки, из которой любила пить…
– О, папа, не надо.
Отец слегка похлопал его по плечу.
– Все правильно. Совершенно неприлично говорить такое тебе.
– Я не думаю, – великодушно сказал сын, – что с нами случилось одна и та же история.
– Возможно, нет.
– Ты увидишь ее снова?
Том поднял свой бокал и запрокинул его, словно он пил воду.
– На следующей неделе. Когда вернется Руфус.
– Руфус…
– Да, – сказал Том. Он поставил свой бокал под скамью и встал. – Да. Она приедет на следующей неделе, чтобы повидать Руфуса. Она хочет рассказать мальчику обо всем сама.
Дейл делала оссо-букко. Она положила книжку Элизабет Дэвис «Итальянская кухня» около кофеварки и крошила чеснок с укропом и лимонной цедрой ножом с длинным лезвием. Это Дейл наблюдала по телевизору, так делали повара. Аромат был великолепен. Она надеялась, что когда отец вернется с этой таинственной встречи в пабе с Лукасом, то непременно скажет, как великолепно пахнет, а не останется равнодушным. Безразличным он бывал в последние дни, не проявляя никакого внимания ко всем попыткам и ухищрениям дочери, которые она предпринимала, пытаясь показать, что знает о его беде и сочувствует ему. «Я сочувствую, – сказала она самой себе, продолжая крошить зелень, – конечно, сочувствую». Это было ужасно – снова видеть отца подавленным, фактически, с разбитым сердцем. Это выглядело так, словно он полностью утратил всю свою энергию и жизнелюбие, весь смысл жизни. Но, конечно, все встанет на свои места, когда он вспомнит… Дейл слышала, как его ключи поворачиваются в замке.
Дверь на кухню открылась.
– Привет! – сказала Дейл, не поднимая глаз.
Том медленно подошел к столу и бросил на него ключи.
– Как Лукас?
– Ты отлично знаешь, прекрасно! – ответил отец.
Она тихо сказала:
– Ты имеешь в виду Эми.
– Да.
– Может быть, – проговорила она, – с учетом масштабов всей жизни ничего плохого не произошло?
Ее отец выдвинул стул из-за стола и тяжело опустился на него.
– Отложи нож.
– Что?
– Ты слышала меня.
Дейл осторожно положила нож рядом с зеленым пестрым холмом на разделочной доске. Она посмотрела на отца. Спустя немного времени он поднял голову и посмотрел на нее с выражением, которое дочь не могла истолковать.
– Довольна? – спросил Том.
Она была искренне поражена.
– Прости, я не поняла?
– Я сказал, ты довольна? – повторил он.
– Что ты имеешь в виду?
Отец наклонился вперед и сказал резко, почти прокричав:
– Ты выпроводила Элизабет, выпроводила Эмми. Ты теперь довольна?
Дейл опешила.
– Это не я!
– Не ты? Не ты? Давая четко понять чудесной девушке и прекрасной женщине, что твой брат и отец никогда не будут принадлежать никому, кроме тебя?
Дейл пришла в ужас. Она облокотилась руками о разделочную доску, тяжело дыша.
– Я не делала, я никогда…
– Ключи? – потребовал Том. – Вторжение в этот дом? Маленькие хитрости и уловки? Твои проклятые вещи, застолбившие место красноречивее всех слов? Ты постоянно заставляла Лиз чувствовать, что она аутсайдер, незваный гость. С Эмми было то же самое?
– Я не… – прошептала Дейл.
Отец поднялся на ноги, опершись со своей стороны о край стола и обратившись лицом к ней.
– Ты не ребенок, – сказал Том Карвер, – хотя Бог знает. Твое поведение недостойно для большинства детей. Ты – взрослая женщина. Ты взрослая, черт побери, женщина, которая не признает этого, которая не признает, что детство закончилось. Тебе нужно создать свой собственный дом, свою собственную жизнь…
– Пожалуйста, – сказала Дейл, – пожалуйста…
Слезы ручьями текли у нее по лицу и капали на разделочную доску.
– И потому, что ты не принимаешь такого положения вещей, ты хочешь заставить Лукаса и меня жить без будущего, зато – с тобой, никогда не задумываясь, чего это будет стоить нам. Ты никогда не думала о страдании, о потере, вероятно, самого лучшего человека – ты слышишь меня! – самого лучшего человека, которого я когда-либо знал, не понимая, что все время я делал то, чего хотела ты, Дейл.
Его дочь начала опускаться вниз, у кухонного стола, мягко упав на пол. Она схватилась за голову, словно бы прячась.
– Пожалуйста, папа, не надо, не надо, у меня и в мыслях никогда не было…
– Тогда о чем ты думала?
– Я ни о чем не думала, – сказала неуверенно Дейл. – Я только хотела не утонуть. Я не могла причинять боль. Я не делала этого, нет…
– Но ты причинила боль! – закричал Том. – Ты вызвала ужасное, преднамеренное разрушение. Посмотри на то, что ты сделала!
Дейл не разжала рук, прижимаясь к ближайшей ножке стола. Ее волосы высвободились из вельветовой заколки и рассыпались по лицу, прилипнув то тут, то там к влажной коже.
– Я ничего не делала для этого, – сказала она. – Я делала это не для того, чтобы ранить кого-нибудь еще. Я делала это, потому что не могла справиться, потому не могла поступить иначе. – Она слышала, как Том вздохнул и сказала более твердым голосом:
– Ты не знаешь, что значит всегда быть такой для меня. Я не хотела катастрофы, никогда не хотела. Я боролась и боролась. Я пыталась не быть… – она замолчала, а потом добавила:
– Прости.
Наступила тишина. Она смотрела в сторону и видела ноги своего отца – слегка в отдалении, обрезанные столом до уровня бедер.
– Папа?
– Да, – сказал Том. Его голос был усталым.
– Это правда – то, что я рассказала о себе, о том, чего боюсь, что пыталась сделать.
– Да, – повторил отец.
Дейл сглотнула.
– Мне жаль, мне, правда, очень жаль.
Том снова глубоко вздохнул, и его ноги исчезли из ее видимости, он отошел в направлении окна, выходящего на улицу.
– Ох, Дейл…
Она медленно поднялась на колени и, держась за край стола, превозмогая себя, поднялась.
– Я не хотела разлучать тебя с Элизабет. Я просто не могла выносить…
– Пожалуйста, не говори об этом.
Дочь следила за ним. Отец стоял спиной к ней, спрятав руки в карманы.
– Папа?
– Да.
Она крепко держалась за край стола и испуганно прошептала:
– Не бросай меня.
Руфус сидел в кровати. Он был удивлен, но не сильно, не найдя Элизабет в доме, когда приехал. Отец объяснил, что она иногда должна задерживаться на работе и поэтому по пятницам садится на более поздний поезд. То, что удивило и не очень приятно, – это обнаружившаяся в доме Дейл. Сводная сестра была на кухне, где он предполагал найти Элизабет, в платье, которое выглядело неприятно. Она жарила сосиски. Дейл сказала, что эти сосиски – для него, причем сказала очень радостным голосом, словно Руфус должен был почувствовать себя довольным и польщенным. А потом сводная сестра поцеловала его, и запах ее духов он ощущал до сих пор, хотя тщательно вымыл лицо. После того, как мальчик съел сосиски, которые не были теми, которые он любил (слишком много пряностей и добавок), отец предложил сыграть с ним в шахматы. Папа вел себя весьма необычно, как-то слишком усердствовал. Они немного поиграли в шахматы, но ощущения, что все в порядке, не наступало. Потом Дейл пришла с важным видом и многозначительно заявила, что уходит теперь надолго, очень надолго.
Стало лучше, когда она ушла. Том налил стакан вина и дал Руфусу маленький глоток, а Бейзил устроился, неуклюже передвигаясь, на шахматной доске, сбросив все фигуры. Мальчик подавил зевок. Казалось, он не способен остановиться, продолжая зевать, как бывало иной раз в школьном классе. Том, спустя какое-то время, спросил, не отправиться ли Руфусу спать. Но, несмотря на свой главный принцип – не ложиться в кровать как можно дольше, – мальчик утвердительно кивнул и поднялся по лестнице, вымылся без напоминаний, воспользовавшись одной из зубных паст Дейл, и оставил тюбик незакрытым, желая досадить сводной сестре. Потом он забрался в постель, лег спиной к изголовью и удивлялся с унынием, которое обескураживало его, почему созерцание новых занавесок, красного ковра и письменного стола, кажется, не внушает ему прежнего удовольствия.
Казалось, прошла целая вечность, пока не появилась Элизабет. Он слышал, как хлопала входная дверь, а затем различил шепот голосов. Он представил, что отец забирает у Элизабет ее багаж и, возможно, ее пиджак, предлагает ей бокал вина или что-то еще. Они, вероятно, прошли на кухню и немного поговорили, пока отец принялся за приготовление ужина. Ведь он ничего не готовил, пока Руфус был внизу.
Потом шаги Элизабет раздадутся на лестнице, и она присядет на его кровать, и Руфус, наконец, сможет поговорить о том, что беспокоит его – о нахождении Дейл здесь, об творящемся в доме, о растерянном виде его отца. Он взял книгу, которую он оставил раньше на своем покрывале. Том не любил читать ему некоторые книги, не дающие никакой пользы уму. Но иногда, как думал Руфус, его ум не хочет получать никакой пользы, но только удовольствие, как маленький ребенок, которому не полагается беспокоиться ни по какому поводу.
– Привет, – сказала Элизабет.
Она стояла в дверях его комнаты, одетая в темно-синий костюм.
– Я не слышал тебя, – удивился Руфус.
– Возможно, это из-за мягкой подошвы обуви…
Мальчик посмотрел на ее ботинки. Они были такие невзрачные и, конечно, у них должна быть мягкая подошва. Элизабет подошла и присела на краешек его кровати. Она не поцеловала его, они вообще никогда не целовались, хотя Руфус иногда думал, что эта традиция когда-то будет нарушена.
– Мне жаль, что я опоздала.
– Я постоянно зевал, – сказал Руфус, – так что я подумал, что хочу спать. Но это не так.
На ней была белая блузка под костюмом и неизменная нитка жемчуга, которую она всегда носила. Как сказала Элизабет, это подарил ее отец. Микроскоп ее отца, подаренный Руфусу, стоял на его письменном столе в черном упаковочном мешке. Мальчик обещал взять его с собой в дом Мэтью, чтобы показать Рори.
– Как у тебя дела? – спросила Элизабет.
Руфус задумался. Обычно он говорил: «Отлично», – чтобы избежать последующих вопросов, но сегодня чувствовал, что вопросы будут кстати. Мальчик кивнул головой в сторону стены у себя за спиной.
– Дейл живет здесь.
– Я знаю.
Он вздохнул:
– Она должна быть моей сестрой?
– Боюсь, что да. Она – дочь твоего папы, так же как ты – его сын.
– Это как-то странно…
– Я знаю, – повторила Элизабет.
Руфус начал листать страницы своей книжки.
– Это надолго?
– Дейл будет здесь? Наверное, надолго. Я не думаю, что ей нравиться жить одной.
– И мне, – сказал Руфус с некоторым нажимом, – не нравиться жить с ней.
Он взглянул на Элизабет. Ее лицо было очень спокойным, словно она думала больше, чем говорила.
– Что ты собираешься есть на ужин?
– Не знаю…
– Папа ничего не готовит?
– Нет, – ответила Элизабет. – Он предложил, но я собираюсь зайти к своему отцу.
– Почему?
– Просто я не останусь здесь.
– Почему?
Элизабет опустила руки, сложенные в замок, на колени, и Руфус заметил, что она сжала пальцы так сильно, что кожа побелела, словно кости под ней собирались прорваться наружу.
– Руфус…
Он ждал. Он смотрел на закрытое капюшоном лицо Бэтмэна на одеяле.
– Руфус, я не хочу говорить тебе этого, я не хочу ранить тебя, не хочу ранить себя, твоего папу или кого-нибудь еще. Но боюсь, я не могу выйти замуж за твоего папу.
Мальчик сглотнул ком в горле. Он тут же вспомнил место, где регистрировали браки в прошлом году, регистраторшу с золотыми сережками-гвоздиками и портрет королевы.
– Ох, – выдохнул он.
– Я бы хотела объяснить тебе все, – сказала Элизабет. – Ты должен знать все причины, но, с одной стороны, это будет некрасиво, а с другой – я полагаю, ты можешь сам догадаться об этом.
Руфус утвердительно кивнул. Он мягко сказал:
– Это же неважно.
– Неважно…
– В школе есть ребята, чьи родители неженаты. Это неважно.
Лицо Элизабет слегка передернулось. На секунду Руфус удивился, не заплачет ли она, но подруга отца нашла бумажный платок в своем кармане и высморкалась.
– Мне жаль…
Он ждал.
– Мне жаль, – сказала Элизабет, и ее голос стал неровным. – Мне так жаль, Руфус, но я даже не останусь. Я не собираюсь жить здесь больше. Я ухожу. Я не выхожу замуж за твоего папу, и я должна уйти.
Он уставился на нее. Она показалась ему вдруг очень далекой, очень крошечной, как бывает, если смотришь с другого конца в подзорную трубу.
Мальчик услышал, как громко говорит:
– Ты не можешь.
– Не могу…
– Ты не можешь уйти, – сказал Руфус еще громче. – Ты не можешь, я знаю тебя.
Она снова высморкалась.
– Да. И я знаю тебя.
– Куда ты идешь, – требовательно спросил мальчик. Отчего-то запершило в горле, его глаза зажмурились от сильной боли.
– О, просто в Лондон, – ответила Элизабет. Ее руки дрожали. – Я думаю купить дом с садом, а потом мой отец сможет приезжать и оставаться у меня на уик-энд.
– А я могу приезжать?
Слезы теперь текли по лицу Элизабет, просто бежали потоком.
– Я так не думаю…
– Почему нет?
– Потому что это не будет красиво по отношению к папе, даже к тебе…
– Будет! – закричал Руфус. Он с силой швырнул книжку в темный силуэт своего микроскопа. – Будет! Будет!
– Нет, – сказала Элизабет. Она шарила в своих карманах в поиске бумажных платков. – Нет, не будет. Это заставит тебя думать о том, что бы могло быть, когда на самом деле такого никогда не случиться. Теперь это ужасно, я знаю это, но, в конце концов, ты знаешь. Лучше знать обо всем.
– Нет, не лучше, – упрямо сказал Руфус. Он поднес свои кулаки к глазам, как делают маленькие дети. – Нет!
Мальчик прогнал ее с кровати. Он думал, Элизабет переменит отношение к нему, и не мог вынести этого – она уезжает в Лондон и даже не позволяет ему приезжать к себе.
– Уходи! – закричал он, вытирая глаза кулаками. – Уходи!
Руфус ждал, что она скажет: «Ну, ладно, все в порядке» или «До свиданья, Руфус». Но Элизабет не говорила ничего. Один миг она была там возле его кровати, а в следующий уже ушла. Он слышал, как ее тихая обувь быстро прошуршала по лестнице, а спустя несколько секунд хлопнула дверь. Так бывает, когда выходит Дейл.
Медленно и неуклюже Руфус убрал свои кулаки от глаз и лег в кровати на бок лицом к стене. Ему стало холодно, несмотря на то, что было лето. Мальчик чувствовал себя так, словно больше не мог двигаться. Стена была окрашена в кремовый цвет, она стояла такой целую вечность, всегда. На ней Руфус мог отчетливо различить, где он сделал царапины черным карандашом. Но мать стерла эти царапины моющим порошком. Она рассердилась на него просто за само царапанье, а в первую очередь за то, что он сделал глупые, ничего не значащие царапины, даже не обычные в таких случаях рисунки или слова.
Мысль о матери вызвала новый поток слез, которые закипали у него в горле, стекали по носу и щекам на подушку. И вместе ними пришло сильное желание, жуткое, неуемное желание вернуться обратно в свою комнату с Рори, в дом Мэтью.
Джози проехала весь путь до Бата, чтобы забрать Руфуса. Она предложила это сделать, словно Том был инвалидом, когда она услышала об уходе Элизабет.
– Я приеду, – сказала она. – Никакого беспокойства.
Он уступил ей, был благодарен. Джози приехала вместе с пасынком, неотесанным подростком, возможно, лет тринадцати, по отношению к которому Руфус вдруг проявил очень бурную радость, словно был чрезвычайно счастлив видеть его, но не знал, как выразить это. Они вместе поднялись в комнату Руфуса, Рори держал Бейзила на руках.
– Он прекрасен, – сказал Рори, обращаясь к матери. – Правда? Почему бы нам не завести кота?
– Я полагаю, мы можем…
– Скоро, теперь…
– Может быть…
– Когда мы вернемся, – настаивал Рори. – Можно котенка?
– Двоих котят? – предложил Руфус.
– Да ну вас, – сказала Джози, качая головой, но смеясь. Том сделал ей кофе. Она была очень мила с ним, прониклась бывшему мужу симпатией, но в этом скрывалась определенная доля беспристрастности.
– Я не хочу, чтобы ты сочувствовала мне…
– Я не сочувствую, – ответила она, – но мне жаль, что все так произошло. Мне жаль – из-за Руфуса.
Том слегка вздрогнул от боли. Он не мог выразить, как это было ужасно, не мог поведать Джози, как Руфус с нетерпением ждал ее приезда, упаковав свою сумку сутки назад, укутал свой микроскоп в несколько слоев упаковочной обертки с пузырьками. И Джози не спрашивала его больше ни о чем. Он не знал, проявляет ли она такт или уже обо всем догадалась сама, отчего ей едва нужно было что-то спрашивать. Джози оглядела кухню, но лишь бегло, а не со страстным желанием отметить любое изменение, любое доказательство присутствия другого человека. Бывшая жена была приятна, но немного сдержанна, и только в конце, когда она села в машину, а мальчики и все вещи Руфуса были уложены, Джози сказала, словно переживала за Тома:
– Не давай ввести себя в заблуждение. Не все так плохо, как выглядит, – и поцеловала его в щеку.
Том снова пришел на кухню после того, как машина уехала, и посмотрел на чашки и пустые бутылки из-под кока-колы, которые оставили мальчики. Руфус сказал поспешно «до свиданья» – с любовью, но поспешно, словно этот момент требовал попрощаться как можно быстрее без эмоций из-за всех несчастливых и неприятных предыдущих событий. Сын почти не говорил о непродолжительном визите Элизабет. На самом деле, он дал отпор пробным попыткам Тома узнать о его чувствах по этому поводу, оставив отца с небольшим, но отчетливым впечатлением: сын считает его частично ответственным за уход Элизабет, но уклоняется от открытого обвинения. Просто он не упоминал о ней.
Том сидел за столом. Дейл поставила на его середину вазу с васильками и несколькими желтыми маргаритками с глянцевыми лепестками. Она же оставила лилии в гостиной и маки – на комоде в комнате Тома. Он не был уверен, что здесь прежде стояли цветы в спальне. Они создавали для него некоторое неудобство. Или виной тому было вмешательство Дейл, которая поставила их там, вызвав тем самым дискомфорт.
Цветы были великолепны – розовые и алые с крепкими черными тычинками. Утешительно видеть, как они уже роняют свои тонкие лепестки. Возможно, Дейл после внезапного прилива радостной, вновь приобретенной уверенности не станет испытывать необходимость поменять их, желание снова уделять внимание отцу. Возможно, дочь снова успокоится – настолько, что вновь рискнет построить отношения с мужчиной. И на этот раз она будет желанной тем, кто сумеет управлять ею, ловко избавить Дейл от детских страхов и пробудить интерес к будущему.
«До тех пор, – сказал он Элизабет, – я несу ответственность. Я должен нести ответственность».
Она ничего не сказала, просто бросила на него один из своих быстрых взглядов, но не произнесла ни звука. Она не испытывала – вот что причиняло ей боль – симпатии к его постоянному чувству вины перед Дейл, к его убежденности: ответственность за дочь лежит только на нем, так как он – ее отец, что Том не вправе, как бы несправедливо это ни было, спихнуть ответственность на кого-то еще.
Он встал, вздохнув. Бейзил развалился там, где его оставил Рори – на подоконнике. Он лишь слегка повернул голову, чтобы видеть, если Том соберется готовить и уронит что-нибудь случайно.
Том медленно прошел по комнате, мимо дивана и стульев, где один за другим сидели его дети, где Джози скидывала свои туфли, где Элизабет читала газету, согнувшись над ней с кружкой в руках и очками на носу. Дверь в сад была открыта, а на верхней ступеньке железной лестницы стоял глиняный горшок, засаженный Элизабет стелющейся геранью, розовой и белой.
