Текст книги "Сделай погромче"

Автор книги: Джо Мено

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

– Эта так себе, – говорил он, облизывая пальцы после какого-нибудь жареного цыпленка. – Вот та, что рядом, «Королева мертвых», вот там есть немного фронтальной обнаженки. Девчоночка в сцене в душе – пальчики оближешь. У меня чуть замедленная перемотка на ней не сгорела.

– А вот это? – спросил я, указывая на копию «Проклятия доктора Фэнга».

– Это почти настоящее порно.

– Правда? – сказал я и понес кассету к кассе.

В этом фильме, как полагаю, испанском, с английскими субтитрами, доктор Фэнг – ученый в очках с толстыми стеклами, азиатской бородкой и в белом лабораторном халате, и он изобретает такой луч, который заставляет девушек заниматься с ним сексом. Я чуть не взорвался в первые же десять минут, серьезно.

В общем, в школе примерно в это время я стал подписывать все свои контрольные работы «Доктор Фэнг», и, поскольку я еще ни разу в жизни не трахался, я думал, может, это придаст мне какую-то индивидуальность. Знаете, я думал, вот чего мне не хватает – яркой индивидуальности. Я попросил Гретхен и Ким называть меня доктором Фэнгом, и они только рассмеялись. И все же, по-моему, я стал представлять себя эдаким злодеем, который может заставить женщин влюбиться в себя, но мгновенно, как тот парень из подросткового фильма «Чарльз в ответе», где он типа моргнет и – опа! лифчики расстегнуты. Я представлял, что знаю некое слово, тайную фразу, вроде «Сезам!» или «Активировать!», и я типа прошепчу ее, и женщины, вроде тех, на которых я влюбленно смотрел в секции плакатов в отделе подарков в торговом центре, все загорелые, все в желтых открытых купальниках, вдруг перестанут принимать свои пенные ванны или мыть свои вишневые «ламборджини» или что там они еще делают, и превратятся в моих беспомощных сексуальных рабынь, исполняя самые безумные мои желания, которые представляли бы собой все виды петтинга, поскольку это все, чем мне довелось заниматься. Гретхен, казалось, и понятия не имела, что интересовала меня, и вообще говорить могла только о Тони Дегане. Я не представлял, как составить для нее коллекцию песен, которая, типа, очаровала бы ее, так что я решил отложить приглашение на выпускной вечер и стал ждать, не очарует ли моя персона сердца еще пары-тройки ни о чем не подозревающих дам.

На занятиях школьного оркестра, которые, как я говорил, оказывались для меня всего лишь еще одним поводом для смущения, были только эти нескладные девчонки из Макколи. Еще там были совершенно заторможенные музыканты. Но среди всех этих ужасающих бифокально-очковых типов нашлась одна девушка, совершенно прекрасная: Сьюзи Ли Силер. Притворяясь, что играю на ксилофоне, я сидел позади Сьюзи Ли Силер – кларнет, брюнетка, высокая, очень высокая, и в свои семнадцать уже прекрасно осведомленная в вопросах секса, что можно было вывести из того, что домой она не ходила пешком, а ездила на пассажирском сиденье какого-нибудь проржавевшего «камаро» или «файерберда», положив ноги на приборную панель – на приборную панель! – что для меня означало, что она и длинноволосый владелец автомобиля уже занимались этим, потому что, – да ладно, посмотри, ее ноги на приборной панели, – и на занятиях, сидя за ней, я смотрел, как перекрещиваются тонкие лямочки ее бюстгальтера, просвечивающие сквозь форменную белую блузку, и нашептывал: «Доктор Фэнг, Доктор Фэнг, ты под чарами доктора Фэнга», зная, что как только Сьюзи Ли обернется и моргнет – всего лишь разочек, – она навеки окажется во власти злых, развратных чар ужасного доктора из почти порнофильма.

У меня не было знакомых девчонок, кроме Ким и Гретхен, и как я говорил, у меня никогда не было настоящей подружки, поэтому, чтобы занять то время, когда я не смотрел ужастики, не подвисал с Родом и не дрочил на фотки Сьюзи Ли из школьного альбома, который спер у младшей сестры Элис, а Сьюзи Ли состояла во французском клубе и волейбольной команде, и там был один снимок, где она подпрыгивает, чтобы ударить по мячу, и ее голые длинные ноги, как лезвия волшебных ножниц, разрезают воздух и мое сердце, о, мое сердце, чик, чик, – в общем, чтобы занять время, я спросил у мамы, можно ли мне начать снова подстригать соседские газоны, как прежде, и она сказала, что можно, лишь бы это не мешало учебе; так я и сделал, я стал стричь газоны, качая головой в наушниках под Mötley Crüe или Guns n' Roses, или Slayer.

В конце квартала, за поворотом, жила девчонка на год младше меня по имени Керри Стипл, которую все называли шлюхой, потому что родители посадили ее на противозачаточные таблетки в восьмом классе, и все знали, что она на таблетках, потому что однажды на уроке домоводства упаковка выпала у нее из сумочки – так рассказывала Ким, – и из-за того, что она уронила таблетки, многие стали думать о ней плохо, потому что казалось, будто Керри вроде как хвастается, а еще ходили слухи, что до того, как она стала принимать таблетки, ее уже два раза обрюхатили, что мне казалось полной ерундой, поскольку никаких детей у нее не было, но это просто чтобы дать вам понять, как много мне было известно об абортах и презервативах, и таблетках, и обо всех этих штуках, связанных с сексом. Кэрри Стипл обычно сидела на желтом пластмассовом садовом стуле прямо на лужайке перед домом и наблюдала, как я стригу соседский газон, и на ней не было ничего, кроме ярко-желтого открытого купальника, хоть был уже типа октябрь, и она была такая юная, младше меня, и не слишком развитая – в смысле, грудь у нее была плоская, как разделочная доска, и единственное в ней, что имело хоть какую-то форму, был ее огромный покатый лоб. Плечи ее всегда были усыпаны ярко-красными веснушками. Волосы каштановые, грязные, длинные и какие-то свалявшиеся. Она все время сидела на своем желтом стуле, в фиолетовых очках от солнца, слушая какую-нибудь Полу Абдул или Мадонну, или кого там еще, постукивая в такт ногой, и если честно, вот это ее сидение пугало меня до чертиков. Однажды, когда я смотрел на нее, она не положила ногу на ногу, как обычно, и я увидел мягкие складки ее половых губ, плотно облегаемые желтой тканью, и едва заметную линию черных волосиков, и почувствовал одновременно тошноту и возбуждение. В тот раз, я помню, газонокосилка наехала на камень или что-то в этом роде и внезапно дернулась вперед, и в ушах моих орала «Металлика», и я поднял глаза, и Керри Стипл сидела на стуле в своем крошечном желтом купальнике, наклонившись вперед и упершись локтями в колени, и она глядела прямо на меня, и мне показалось, что губы ее шевелятся, и я сказал громко, вслух: «Чего?», выключая газонокосилку, и она откинула с лица свои свалявшиеся волосы и сказала: «Сними очки», и я не понял, что она говорит, и она снова сказала: «Давай, сними очки», и я сказал: «Мне работать нужно», и включил газонокосилку, и закончил с лужайкой Фостеров, ни разу не посмотрев больше в ее сторону.

Где-то дня через три до меня дошло: я как раз сдавал тест по химии и, конечно, подписался уже как доктор Фэнг, и вот тогда я стал прокручивать в голове это мгновение снова и снова – Керри смотрит на меня и говорит: «Сними очки», – и где бы я ни был и что бы ни делал, в школе, или дома, или лежа в постели, или за ужином, когда мама просила передать ей еще картофельного пюре, или когда меня вызывали к доске, или в душе, или на улице, я все время представлял Керри – ее плоскую грудь, ее свалявшиеся волосы, – Керри, которая произносит: «Сними очки. Сними очки». В тот момент могло случиться все что угодно. Могло случиться все что угодно, но я струсил. Я струсил, а ведь это мог быть именно он, мой главный шанс, а я проебал его. Я проебал свой главный шанс, и теперь никто никогда не займется сексом со мной – ни Керри Стипл, ни уж тем более Гретхен, – но в следующий раз я разработаю детальный план и клянусь, что бы ни случилось, я сделаю это, что бы ни случилось, я должен приблизиться к сексу, пока меня не прикончили какая-нибудь ядерная война или советская радиация.

СЕМНАДЦАТЬ

Примерный список чумовых песен для Гретхен:

1. Я тебя не забуду / I Won't Forget You (Poison)

2. У каждой розы есть шипы / Every Rose Has its Thorn (снова Poison)

3. Дом, милый дом / Home Sweet Home (Mötley Crüe)

4. He бойся смерти / Don't Fear the Reaper (Blue Oyster Cult)

5.Хочется заняться любовью / Feel Like Making Love (Bad Company)

6. Свободная птица / Freebird (Lynrd Skynrd, лучшая песня всех времен для петтинга)

7. Каждому свой путь / Separate Ways (Journey)

8. Королева-ракета / Rocket Queen (GNR)

9. Терпение / Patience (GNR)

10. Мое милое дитя / Sweet Child о' Mine (GNR)

ВОСЕМНАДЦАТЬ

В школе без всякой на то причины мне на голову из ниоткуда свалилось хреново яйцо. Я сидел на унитазе в туалетной кабинке на втором этаже, третий урок только начался, и мне стало плохо, потому что за завтраком я залил свои хлопья молоком, чего мне делать не следовало, поскольку я не переношу лактозу, но Тим сидел за столом, поглощая свой завтрак, а рядом стоял пятилитровый кувшин с молоком, и молоко так хорошо смотрелось с его хлопьями по сравнению с простой блин водой, которую я обычно использовал, что я налил молока в свои – и не то чтобы чуть-чуть, а конкретно, – и к третьему уроку меня всего скрутило и все такое, и когда я спросил разрешения у брата Гитлера – так же известного как брат Палуч – выйти в туалет, он сказал: конечно, поскольку, должно быть, было видно, какой я весь зеленый и потный, хотя обычно он никого не выпускал в туалет, что, по-моему, полное безумие, потому что – и что блин тебе делать? В штаны срать? Если ты на работе какой-нибудь, и тебе надо опорожниться, тебя же выпустят, по правилам, мать его, распорядка.

В туалете пахло хвоей и сигаретами, и я сидел в самой дальней от входа кабинке, потому что меня такие вещи напрягали. Я не любил срать, когда кто-нибудь сидит в соседней кабинке. Обычно я замирал, выжидая, пока не останусь один. Мне не нравилось слышать, как срут другие, и не нравилось, когда другие слышат, как сру я. Почему? Ну уж не знаю. Обычный, мать его, этикет, наверное. Итак, я выбрал дальнюю от входа кабинку – в смысле, в туалете никого не было, но просто на всякий случай, вдруг кто-нибудь зайдет отлить. Я зашел в кабинку, стянул штаны, потом, вспомнив, вытер черное сиденье туалетной бумагой и уселся. Нет, я блин не присел на корточки, я сел. Почему? Да потому что у меня всю жизнь были подобные проблемы, и это блин ну очень утомительно – сидеть всю жизнь на корточках. Так что я уселся и стал ждать, потому что обычно все это с час накапливалось, прежде чем выстрелить из меня, и я стал рассматривать кабинку изнутри. Стены были из тусклого зеленого мрамора, кафельный пол – зеленовато-синий, вполне чистый. Один из кранов протекал. Было довольно тихо, поскольку все были на уроках, и я стал читать надписи на стенах.

Все сегодня плохо, как мое правописание

Приходи сюда сосать мой член ежедневно в 1.30

Колин Чандлер не дает.

Я сидел, пытаясь вывести некую фразу, начинающуюся словами: в случае пожара, эвакуируйте свои кишки и погладьте свой, когда тяжелая дверь распахнулась и, спотыкаясь, ввалились две пары ног. По тому, как они смеялись и пихали друг друга, можно было сказать, что это чуваки постарше; им вообще было поебать, слышит их кто-нибудь или нет. Раздался щелчок зажигалки – кто-то зажег сигарету. Кто-то пернул, затем засмеялся и кого-то пихнул. Затем кто-то опустился на пол, мне было слышно. Я услышал, как скрипят резиновые подошвы его туфель и как он дышит, и как колени его касаются пола, и затем он свистнул и сказал: «Макданна, чувак, да здесь кто-то гадит», и тут же в голове у меня промелькнул образ этого Макданны, этого кроманьонца из команды по борьбе, которого года два назад я застал стаскивающим штаны с какого-то пидора в школьной раздевалке. Этот парень, Джон Макданна, был огромный, под два метра, с квадратными плечами, квадратным подбородком и, вероятно, такими же квадратными мозгами, и лицо его пряталось под одной темной сплошной бровью. В тот момент все, что я вспомнил, – это лицо того парня – беличье, в оспинах и в гигантских очках, – когда Джон прижал его к шкафчику, сорвав с него сначала штаны, а затем заношенное белое белье. Это была просто какая-то Книга Джунглей, типа «кто тут самый сильный», и Джон Макданна хохотал, как самая настоящая гиена.

– Есть тут кто? – услышал я чей-то голос и все тот же гогот гиены. Я уже начал нервничать и решил натянуть брюки, хоть желудок мой и был ни к черту, и затем входная дверь открылась и то ли кто-то вошел, то ли вышел, и я снова услышал тот же голос, который медленно, с идиотским смехом сказал: «Кто-то здесь блин срет», и я застегнул брюки и услышал, как снова открылась дверь, и как кто-то из них засмеялся, потом другой, и потом скрипнули туфли, и слышно было, как кто-то стоит по ту сторону двери, очень близко, и затем я почувствовал, как что-то ударило меня по голове. Стало больно лишь на одну короткую секунду – легкий ожог оттого, что бросили с такой силой, – и затем новое открытие, как будто я истекаю кровью, но это не кровь, это яичный желток, стекающий по лицу и шее за воротник, и кусочки скорлупы в волосах, – и я даже не встал и не сказал ни слова. Я вытащил из волос скорлупу и подождал, пока они уйдут. Я снова услышал скрип туфель, и дверь наконец захлопнулась, и я открыл кабинку и подошел к зеркалу, и это заставило меня задуматься: они знали, что это я, или это мог быть кто угодно и, вообще, кто это в школу блин приносит яйца? Что это за люди, которые так поступают? Ответ: Джон блин Макданна. Я знал наверняка, что это был он, или по крайней мере, он в этом участвовал. Но почему? Почему они вообще суетились? Что вырастает из таких вот ублюдков? Бот так наверняка ворчала бы Гретхен. Нет, серьезно.

ДЕВЯТНАДЦАТЬ

Ходить с Гретхен в торговый центр было ужасно увлекательно, потому что иногда она подворовывала. В основном мы просто прогуливались, строя глазки скромным домашним мамочками и бабушкам с окраин, но почти так же часто, когда Гретхен жаловалась на то, как жестока корпоративная Америка к бедным и несчастным странам третьего мира – что обычно совпадало по времени с прослушиванием в больших количествах Minor Threat или Dead Kennedys, – она хватала меня за руку и тащила в «Колз», огромный универмаг для среднего класса, с намерением спереть что-нибудь во имя революции и международного равенства.

– Ты просто бездумный потребитель, да? – прошептала она однажды, когда мы пробирались между стоек с ярко-розовыми и зелеными купальниками в отделе для дошкольников.

– Я не потребитель, – сказал я. – Я ничего не покупаю.

– Ничего не покупаешь? – ответила она, толкая меня.

– У меня нет денег.

– А как насчет фильмов? Ты фильмы в прокат берешь? – крикнула она, пихая меня на стойку с детскими нейлоновыми колготками.

– Ну и? – сказал я. – Это же в прокат.

– Ну ладно, а одежда? Ты же одежду покупаешь?

– Нет, – сказал я. – Мне мама это дерьмо покупает.

– Ну а музыка? Пластинки и кассеты ты ведь покупаешь?

– Ага, – сказал я.

– Вот, эти люди пытаются управлять тобой! – крикнула она, снова хватая меня за руку. Она протащила меня через отдел для девочек, заполненный тертыми джинсами и разноцветными футболками, цвет за цветом пролетающими мимо. – Они хотят, чтобы ты покупал и ни о чем не думал.

– Круто, – сказал я. – Чем меньше мне надо думать о всякой херне, тем лучше.

– Но это значит, что они блин управляют тобой. ОНИ говорят тебе, какой фильм брать в прокате. ОНИ говорят тебе, какие пластинки покупать. ОНИ говорят тебе, что носить. И ты как полное дерьмо тратишь деньги на все эти тупые вещи, которые даже не приносят тебе счастья. Как вот это, – она схватила белый кружевной прозрачный комбидрес, – ты думаешь, девчонкам нравится носить это?

– Ну не знаю. Может, сексуальным девчонкам, – сказал я, и она снова схватила меня за руку.

– Ты что, ничего не слышал про классовую борьбу? Ты что, вообще об этом не думаешь? – спросила она

– Каждый день у меня по восемь уроков. Я там обдумываюсь до чертиков.

– Ты же рабочий класс, и они пытаются управлять тобой, чтобы ты их не сверг, – прошептала Гретхен, как будто ОНИ подслушивали из-за угла, прямо из-за стойки с уцененными красными пуховиками.

– Меня это не волнует, – сказал я. – Я просто пытаюсь блин закончить эту чертову школу и не сойти блин с ума.

– Вот так они и завладевают тобой, – сказала она. – Сначала у тебя нет времени волноваться об этом из-за школы, потом ты устраиваешься на работу, заводишь жену, детей и просто продолжаешь покупать и покупать, и никогда не задаешься вопросом, почему блин ты такой несчастный?

– Я знаю, почему я несчастный, – сказал я, уставившись на длинные, блестящие, чувственные пластиковые ноги обнаженных манекенов. – Мне нужно перепихнуться.

– И это все блин, о чем ты думаешь? – спросила она, и я посмотрел на нее, мы стояли посреди отдела нижнего белья, где кругом были сексуальные бюстгальтеры и сексуальные трусики, и я взглянул на всю эту безбрежную, бесконечную красоту, на ряды и ряды кружев и шелка, и крохотных нежных цветочков, и подвязок и чулок и, едва ли о чем-нибудь думая, кивнул.

– Да, я с уверенностью заявляю, это все, о чем я думаю, – сказал я, и она снова потащила меня куда-то. – Что? Куда мы? – спросил я, и мы остановились перед последней стойкой с огромными белыми лифчиками и огромными серыми трусами, и она сказала: «Отдел для жирных», и указала на упаковку колготок, украшенную затененным фото тучной модели, со вкусом снятой со спины, и названием бренда: «Точно впору».

Я уставился на упаковку и типа содрогнулся, думая, что вот такие жуткие серые чулки носят пенсионеры, и собрался что-то сказать, пошутить как-нибудь, но Гретхен остановила меня и сказала: «Видишь? Видишь, как они унижают тебя? "Точно впору"?», и я взглянул на нее под мигающим флуоресцентным светом, на ее розовые волосы, мягкие и уже не такие яркие, и на секунду мне показалось, что я понял, о чем она говорит, потому что когда она начала запихивать под резинку своей кожаной куртки пухлые серые упаковки, я обернулся, чтобы убедиться, что никто не наблюдает за нами, и выбежал следом за ней, и даже когда мы уже удирали, сидя в «эскорте», я все еще думал об этом и по-прежнему хранил молчание.

ДВАДЦАТЬ

«Люди-кроты» и другие фильмы про монстров – вот что мы с папой иногда смотрели вместе, без необходимости что-либо говорить. Например, однажды я пришел домой поздно, и папа уже спал на диване, и лицо его было бело-синим, потому что внизу было темно, но телевизор работал, и были слышны звуки сирен и перестрелки, не знаю, что он там смотрел – наверное, «Хантер», это был его сериал, с этим чуваком, гребаным Фредом Драером, потому что ему нравилось, что этот Фред Драер прежде играл за «Питтсбург стилерс», а теперь вот снимается в кино, – и я стал осторожно пробираться в свою комнату, и папа всхрапнул и потом сел и сказал: «Эй, Брайан. Брайан, это ты?», и мигом нацепил очки, притворяясь, будто он вовсе не спал.

– Да, пап, это я.

– Ты где был весь вечер? – спросил он, улыбаясь, и я сказал: У Гретхен... С Гретхен.

– С Гретхен, значит?

Он сел, снял очки, потер лицо и снова надел их, опять улыбаясь.

– Угадай, что сегодня по кабельному? – спросил он. – В полночь?

– Не знаю, – сказал я.

– «Люди-кроты».

– «Люди-кроты»? Обожаю этот фильм.

Это был такой странный фантастический фильм пятидесятых, наверное, один из моих любимейших. Там про этих ученых, которые взбираются на Гималаи или на другие какие-то горы где-то в Азии, что ли, и открывают этот тайный лаз к подземной цивилизации, которая живет что-то типа сотни миль под землей вот уже вроде тысячи лет. И это словно бы мир таких прекрасных бледных египтян – они все так одеваются, в шлемы, как у фараонов, в мужские платья с ремнями и пряжками или как они называются – и все типа альбиносы, потому что не видели солнца, никогда типа, и они правят миром. Но еще там есть эти другие люди, чудовища, люди-кроты – они совсем не похожи на кротов, скорее на ящериц, но и не ящерицы – они такие черные и с чешуей, и у них большие белые глаза, маленькие узкие рты и огромные, огромные четырехпалые клешни, и их принуждают работать на шахтах или в пещерах и служить альбиносам. В общем, чудовища-то как раз хорошие люди, а те люди, что кажутся хорошими – плохие. Еще там один молодой ученый находит сексуальную девчонку, которая выглядит нормально, с темными волосами и обычным цветом кожи, которую все считают уродиной, потому что она не альбиноска, и этот ученый и нормальная девчонка влюбляются друг в дружку, и ученый помогает людям-кротам восстать, и там еще эта схватка и землетрясение, и каким-то образом туда вниз проникает солнечный свет, отчего все альбиносы офигевают, и вот в общем все, что я помню. Я смотрел этот фильм несколько раз, когда был совсем маленький, вместе с папой, когда его показывали в специальной ночной программе по субботам, в которой всегда были старые черно-белые фильмы про монстров. Это было нашей с папой фишкой. Мы каждую неделю смотрели эти фильмы про монстров, и как давно это было?

Я взглянул на отца и улыбнулся.

– Да, вот та часть, где чудовища помогают ученым, очень мне нравится.

– Знаю. Так что, посмотришь? – спросил он, широко улыбаясь и кивая. – Или тебе домашнее задание надо делать, или что-нибудь такое?

– Нет, посмотрю, – сказал я. Бросив пальто в свою комнату, я уселся в мягкое зеленое кресло рядом с диваном и стал наблюдать, как Хантер задерживает подозреваемого, перелетая через капот машины и приземляясь на кучу картонных коробок.

– И что, пап, сколько ты еще планируешь здесь спать? – спросил я.

– Не знаю, – сказал он, смотря прямо перед собой. – Я мешаю тебе?

– Да нет. Я просто... Я, наверное, беспокоюсь за маму и все такое.

– Позволь мне самому беспокоиться об этом, – сказал он. – У нас проблемы. Мы их решим. Обещаю.

Я повернулся и посмотрел на него. Выглядел он не слишком обнадеживающе. Через щеку его тянулся длинный красный след от подушки, и на нем все еще была его рабочая одежда, потому что мама, видимо, перестала стирать его вещи. Он переключил канал и вытянул ноги, и я заметил, что носки у него серые и грязные. Я собрался было сказать что-то, но решил – не стоит. Я просто смотрел, как на фоне мрачной пещеры под тревожную музыку ползут титры.

– Итак, встречайте людей-кротов, – сказал папа. – На них всегда можно положиться.

– Это точно, – ответил я.

ДВАДЦАТЬ ОДИН

Это, конечно, идиотизм, но после школы мы с Гретхен частенько где-нибудь ели, несмотря на то, что у нее была серьезная проблема лишнего веса. Это блин было чистое безумие. Типа я прекрасно понимал, что мы делаем, но не хотел, чтобы она перестала быть толстой, а то бы она прекратила со мной тусоваться. Не знаю. Обычно мы ходили в «Снэквилл Джанкшен», забегаловку на углу 111-й и Западного, что ли, посреди которой стояла огромная обитая линолеумом стойка в форме полукруга, с рельсами от игрушечного поезда. Еда твоя выезжала в корзине, водруженной на крышу вагончика. Эта была детская кафешка, но мы с Гретхен очень ее любили – ее и еще «Рейнбоу Коун», но туда можно было ходить только весной. В «Снэквилл Джанкшен» Гретхен все время брала одно и то же: сосиску с чили и «грин ривер», этот ярко-зеленый лимонад. Еще ей там разрешали курить, что для нее было очень существенно, ведь ясно, что она несовершеннолетняя. Я же обычно брал жареный сыр или ванильный молочный коктейль, и если я брал ванильный молочный коктейль, я знал, что мне будет плохо, потому что, как я уже говорил, я не переносил молоко, но я все равно его брал, хрен знает почему.

Сегодня я ел пиццу с картошкой фри и молочным коктейлем, так что понос мне был обеспечен. Гретхен выглядела прелестно – иногда ей это удавалось, а иногда нет, в зависимости, видимо, от настроения. Ее волосы были подняты вверх и скручены в два маленьких рожка, как у синички, и на лице у нее совсем не было косметики, и оно было милое и чистое, и щеки такие розовые, и она вылизывала чили из своего хот-дога с картошкой фри, сгребая и быстро забрасывая все в рот, такая была у нее манера, и послеполуденное солнце сияло как стоваттная лампочка у меня на груди, проникая сквозь окно позади нее, славно озаряя ее волосы, делая их мягкими и белыми. Она молчала, мы просто ели вместе, это было так мило, и я подумал: И что в этом такого уж неправильного?

– Слушай, что сегодня случилось, – сказала она, и я кивнул. – Я, значит, в раздевалке после физкультуры, сижу на этой мокрой деревянной скамейке и переодеваюсь блин со скоростью света. Я обычно блузку оставляю застегнутой, чтобы сразу натянуть ее, знаешь, не особо чего демонстрируя, так? И вот я значит сижу там и смотрю, не идет ли кто по коридору, чтобы шорты стянуть и успеть переодеться до того, как кто-нибудь отпустит комментарий по поводу моих гребаных жирных ляжек, понимаешь?

– У тебя не жирные ляжки, – соврал я.

– Меньше всего я люблю свои ноги.

– Правда, что ли?

– Когда я была маленькая, папа называл меня мисс Пышка, мисс Пышка-Глупышка.

– Прелесть какая.

– Да. Он не пытался подавлять меня или еще там чего. В общем, я натягиваю юбку а потом стаскиваю шорты и начинаю надевать носки, а ноги у меня блин все волосатые, а там так душно, и угадай что. Появляется Стейси Бенсен. Блядь. Стейси блядь Бенсен. И я, значит, думаю: Блин, надеюсь, она меня не заметит, понимаешь? И я стараюсь не смотреть, но не могу удержаться. Стейси блядь Бенсен сидит там на соседней скамейке, и оба ее глаза сине-черные, и голова ее гребаная вся в огромных белых бинтах, а на макушке лысое пятно.

– Ух ты, ну ты ее и отпиздила.

– Да уж. Но я к чему все это: она переодевалась, так? И плечики у нее были совсем голые и бледные и все такое, и в руках она держала блузку, и блузку эту чертову она прижала к лицу, и хрен знает почему, она плакала.

– Просто плакала?

– Да, не перебивай. Сидит она там в одном только блин черном лифчике, лицо в белых бинтах, и плачет, и лифчик у нее такой – блестящий черный атлас, полная дрянь.

– А ты разве не носишь один и тот же лифчик с восьмого класса? – спросил я. – Тот, в голубой цветочек?

– Да, – сказала она кивая. – Да ты слушай, вот она, значит, Стейси Бенсен, лицо закрыто ладонями, рыдает. И не знаю, я только раскрыла рот, чтобы сказать что-нибудь, но черт, я не знала, что сказать, потому что, ну, Стейси Бенсен такая стройная и уверенная блин в себе и у нее такие идеальные длинные ноги, как у модели, которая нижнее белье рекламирует.

– Да, она что надо, – сказал я.

– Да не в этом дело. Она вся такая милая. Как она говорит, как улыбается – она милая.

– Н-да, – сказал я.

– Даже с фонарем под глазом и с чертовыми бинтами, она все равно такая милая.

– Наверное, – сказал я.

– Для меня радостью было просто на нее смотреть и воображать, как это – быть Стейси блядь Бенсен, хоть на минутку. Ты когда-нибудь думал об этом?

– Ну не Стейси Бенсен. Винсом Нейлом из Mötley Crüe, обычно я представляю себя им.

– Ну вот, я смотрела на нее и думала: Ну как можно быть такой хорошенькой? И знаешь, она наверняка уже занималась сексом, один или два раза, или даже несколько раз.

– Ты откуда знаешь? – спросил я.

– Она всегда так во всем уверена. И она никогда не задает вопросов, и не стесняется, и выставляет свое тело в раздевалке. Я слышала, она флиртует с учителями напропалую. В общем, я смотрела на нее и думала, она когда-нибудь чувствует себя уродиной? И как нарочно, она снова начинает плакать.

– Ну и?

– «Ты в порядке?» – спрашиваю. А она все плачет и плачет. «Ты уверена?» – снова спрашиваю, и тогда она говорит – только послушай, – «Похоже, я блин беременна».

– Правда? – спросил я. – Так и сказала?

– Правда, – сказала Гретхен. – И я спрашиваю, ну не знаю, может, учителя позвать, и она говорит: «Оставь меня блин в покое», ну и я быстро надеваю туфли, чтобы уйти, и снова слышу, как она плачет, и я оборачиваюсь и вижу, как Стейси поднимает голову, – вот тут-то и начинается самое странное, – и выглядит она, как церковная открытка, с серебряными слезинками в ковшике ладоней и как будто все слезинки хором произносят: ПОМОГИ МНЕ, ГРЕТХЕН, и я делаю шаг в ее сторону, и пытаюсь сообразить, что блин сказать, но Стейси кричит: «Оставь блин меня в покое!» А я хочу сказать: ты такая красивая, но я знаю, что, сказанное вслух, это прозвучит по-лесбиянски, хотя я ведь совсем другое имею в виду.

– Понимаю, – сказал я.

– Вот. Так что я посидела минутку, а потом встала и меня аж зашатало. Голова закружилась, и я вспомнила, что даже переодеваться не закончила. Она такая была красивая, даже когда плакала – даже еще красивее, – что я забыла блин переодеться! Что ты обо всем этом думаешь?

– Думаю, быть девчонкой – это просто безумие какое-то.

– Да уж, – сказала она. – Да уж. – Она доела хот-дог, вытерла уголки губ белой салфеточкой и сказала: – Ну что, хочешь проехать мимо ее дома?

ДВАДЦАТЬ ДВА

Ну вот, теперь мы знали невероятную прекрасную тайну, неизвестную больше никому. Стейси Бенсен беременна. Не кто иной, как Стейси Бенсен, с этими ее значками Вместе с Богом, воздержанием от выпивки и многочисленными брошюрами «Матери против вождения в пьяном виде». В общем, тем вечером мы проехали мимо ее дома не меньше трех раз, каждый раз сбрасывая скорость и вглядываясь. Из конца в конец квартала и обратно. Всякий раз у дома Гретхен сбрасывала скорость. Почему? Ну не знаю, может быть, надеясь увидеть быстрый взгляд, трепетание занавесок, насупленные брови в окне, какое-нибудь послание, какой-нибудь признак жизни, хоть что-нибудь. Честно, понятия не имею. Стейси Бенсен была единственной девчонкой, о которой мы наверняка знали, что ее трахнули. Во всяком случае единственной из наших ровесниц. В смысле, конечно, мы о таком слышали, по телевизору видели, но это – это по-настоящему имело значение. Мы снова замедлили скорость у ее дома. У Стейси Бенсен был большой квадратный дом, выстроенный из белого кирпича, раза в два больше моего или Гретхен. Над крыльцом был милый желтый навес, а позади – бассейн, в это время года уже накрытый. На подъездной дорожке, позади новенького черного седана, стоял чертов красный «мустанг»-кабриолет Стейси. Перед домом разбит крохотный садик, окрашенный в осенние бурые и тускло-зеленые тона и охраняемый разнообразными цементными зверюшками: улыбаясь, два синих кролика сидят на задних лапах, маленький эльф играет на мандолине, белый лебедь изогнул шею, а огромный бурый олень прильнул мордой к земле. Я заметил зверей, когда мы проезжали мимо в последний раз, и улыбнулся.

– Вот черт, ты видишь всех этих животных перед домом? Это к чему? – спросил я.