Текст книги "Договор с вампиром"

Автор книги: Джинн Калогридис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)

Глава 3

ПИСЬМО К МЭТЬЮ П. ДЖЕФФРИСУ

(Записано под диктовку и переведено с румынского на английский)

7 апреля

Дорогой друг!

Добро пожаловать в Карпатский край! Я был немало раздосадован, узнав, что Вы вознамерились отложить Ваш приезд. Однако возникшие обстоятельства все равно не позволили бы мне принять Вас у себя в замке в указанное время. Как видите, что ни делается, все к лучшему, и Ваша задержка с приездом оказалась весьма кстати.

Рад Вам сообщить, что сейчас наступила исключительно благоприятная пора для Вашего визита. Я получил Ваше письмо из Вены и узнал, что Вы прибудете в Бистриц восьмого апреля, вечером. Там это письмо будет ожидать Вас (как ожидаю Вас и я, только с большим нетерпением). Советую Вам хорошенько отдохнуть, но не проспать, ибо дилижанс до Буковины отправится на следующее утро, в восемь часов. Мой кучер встретит Вас в ущелье Борго и доставит в замок.

Ваша предполагаемая статья для "Таймс" меня просто заинтриговала. Буду счастлив снабдить Вас любыми полезными сведениями, какими только располагаю. Я уже предвкушаю удовольствие, которое надеюсь получить от бесед с Вами.

Пусть последний отрезок Вашего путешествия не доставит Вам никаких неприятностей, и Вы сполна насладитесь пребыванием в моих прекрасных владениях.

Остаюсь Ваш друг

Влад Дракула.

* * *

ДНЕВНИК МЕРИ УИНДЕМ-ЦЕПЕШ

8 апреля

Боже милостивый, как мне рассказать обо всем этом моему мужу?

Чувствую, вчера что-то произошло, нечто такое, что лишь добавило к горю Аркадия новые огорчения. Возможно, между ним и Владом произошла ссора, или же муж сделал в замке какое-то шокирующее открытие. Правда, не думаю, чтобы оно было более шокирующим, нежели мое.

Интуитивно я сразу же поняла, что Жужанна безумно влюблена в своего дядю, а тот не делает ничего, чтобы погасить опасное пламя. Наоборот, он только раздувает огонь. Спрашивается, ради чего?

Бедный Аркадий, вечером он выглядел совершенно потерянным. Он не пошел спать, а почти всю ночь просидел в гостиной с книгой. Я так привыкла слышать рядом его ровное дыхание и ощущать тепло его тела, что тоже не смогла заснуть. Я уже подумывала, не зажечь ли лампу и не взяться ли за дневник, но мои глаза и так устали от многочасового чтения и писания. Впотьмах я подошла к эркеру, намереваясь приоткрыть окно в надежде, что свежий ночной воздух подействует лучше любого снотворного. Из облаков выплыла почти полная луна. Мне так понравилась эта картина, что я решила немного понаблюдать за ночным светилом и села на пуфик перед окном. Луна прошлой ночью светила почти так же ярко, как солнце, и все окрестности были видны в мельчайших деталях.

То крыло дома, где находится наша спальня, заканчивается двумя параллельно стоящими флигелями, разделенными лишь узкой лужайкой. В одном из флигелей расположились мы с Аркадием, а во втором – напротив нашего – обитает Жужанна (если бы мне взбрела в голову дурацкая затея бросить в ее окно камень, я легко смогла бы это сделать). Обе спальни имеют большие эркерные окна, из которых днем открывается замечательный вид. Ночью мы оберегаем свой покой, задергивая плотные портьеры, а Жужанна отгораживается от внешнего мира ставнями.

Однако минувшей ночью я приподняла краешек портьеры, чтобы полюбоваться луной. И тут же я заметила силуэт зверя, бегущего по лужайке и направлявшегося в сторону спальни Жужанны. Должно быть, волк (Аркадий не раз говорил мне, что по ночам волки подходят к самому дому). Я приникла к стеклу, желая получше разглядеть ночного гостя. Страха я не испытывала: портьера надежно скрывала меня от волчьих глаз, да и сомнительно, чтобы зверь смог допрыгнуть до второго этажа, расположенного достаточно высоко. Меня охватило любопытство – как и любая горожанка, я никогда не видела живых волков. Только на картинках в иллюстрированных книжках.

Но как следует разглядеть волка мне помешал... звук открываемых ставен. Жужанна открыла их створки, затем распахнула половину эркерного окна. В ее спальню хлынул лунный свет.

Я перепугалась и уже собиралась предостеречь Жужанну – крикнуть, что под окнами бродит волк, но заметила рядом с моей невесткой... фигуру мужчины. Не знаю, каким образом он проник в ее спальню, зато я безошибочно узнала этого человека. Дядя Влад.

Меня охватил ужас, только уже другого свойства. Я видела, что они обнялись, а потом Влад развязал тесемки ее ночной рубашки, и та упала, обнажив тело Жужанны.

Мне тяжело писать об этом. Более не желая быть свидетельницей постыдной сцены, я тут же задернула портьеру.

Ночь прошла почти без сна. Я в замешательстве. Аркадий и так подавлен. Я прекрасно вижу, как он мучается. Если рассказать ему о своих ночных наблюдениях – это лишь увеличит груз его страданий. Что же предпринять? Поговорить без обиняков с Жужанной? С Владом? Или вообще молчать об увиденном?

Аркадий, дорогой мой. У меня сердце сжалось, когда я увидела тебя после возвращения из замка. А вдруг именно это и является причиной твоих переживаний? Может, ты уже все знаешь?

* * *

ДНЕВНИК АРКАДИЯ ЦЕПЕША

9 апреля

Я начинаю думать, что все в замке страдают легкой формой помешательства.

Вчера под вечер я отправился туда, дабы ознакомиться с состоянием дел в дядином хозяйстве. Разумеется, ни Жужанне, ни Мери я и слова не сказал о чудовищном злодеянии в склепе. Боюсь даже думать, как бы они обе пережили это потрясение. Думаю, и я не смог бы пережить его вторично. И все же по пути в замок я остановил коляску у ограды склепа и вошел внутрь.

Увиденное успокоило мое сердце. Крышка гроба была вновь крепко привинчена, помятые и потоптанные розы заменены свежими, а мраморный пол чисто отмыт. Инструменты злодеяния – молот и пилу – унесли из склепа, и все внутри выглядело, как прежде. Я испытал глубокую благодарность к дяде. Я видел, как на него самого подействовали мои слова об осквернении могилы. Однако он сдержал данное мне обещание, облегчив тем самым мою участь и сохранив покой наших женщин.

Но в замке я опять почувствовал подавленность. Меня провели в отцовский кабинет. Казалось, отец куда-то ненадолго отлучился (все эти дни сюда никто не входил). Кабинетом ему служило небольшое, скромно обставленное помещение в восточном крыле замка, из окна которого открывался завораживающий вид на Карпаты. Бумаги я нашел в полном порядке, поэтому узнать о состоянии дядиных финансов мне не составило труда. Я углубился в работу, и печаль незаметно рассеялась.

Должен признаться, меня поразили размеры богатства В. Странно, что при этом он как будто экономил на слугах. В замке работали всего три горничные, одна повариха, один конюх, садовник, буфетчик и, разумеется, Ласло – кучер, не понравившийся мне с первого взгляда. Переговорив со старостой, я сделал крайне удручающее открытие: крестьяне, работавшие на наших землях, находились в положении крепостных. Дядя обладал всей полнотой власти над ними, пользуясь droits de seigneur![12]12
  Droits de seigneur (фр.) – права сеньора (феодальное право).


[Закрыть]Я привык считать феодализм достоянием прошлого, несправедливой системой отношений между людьми, при которой закон и все права на стороне землевладельца. Из истории я знал, что крепостные крестьяне платили феодалу десятину за право пользоваться его землей, и еще десять процентов от суммы своих доходов. В нашей стране к этому добавлялся третий вид поборов, бир[13]13
  Bir (рум.) – дань, подать.


[Закрыть]– внушительная плата за «защиту». Правда, тут же я выяснил, что крестьяне моего дяди десятины не платили и от своих доходов отчисляли не десять, а пять процентов. Что касается бира – плата была вообще символической (взимание этой подати очень удивило меня; как будто мы до сих пор жили под угрозой турецкого нашествия!). Продолжая знакомиться с положением дел, я натолкнулся на новый сюрприз: за свою щедрость дядя требовал от крестьян только одного – безропотно делать для него любую работу, причем тогда, когда он повелит. Сегодня я видел крестьянина, пришедшего в замок чинить каменную кладку рядом с входом. При моем появлении он почтительно поклонился, но стоило мне пройти, как я услышал за спиной его сердитое бормотание: «На своем поле пропасть работы, а тут ковыряйся, выполняй господскую прихоть». Работал он явно спустя рукава. Неужели и покойный отец, и дядя правы, называя крестьян «неблагодарными скотами»?

Вот уж никак не ожидал столкнуться в родном краю с феодальными порядками! Естественно, при такой постановке дел В. получает лишь ничтожную часть доходов, которые может и должен получать. Пока сохраняются феодальные порядки, большего он и не получит. Было бы куда разумнее устранить прежнюю систему податей, освободить крестьян от обязательной работы на Влада наподобие той, что я наблюдал сегодня, и сделать их наемными работниками. Тогда они будут получать заработную плату (она должна быть пропорциональна затраченным усилиям), а доходы от продажи урожая потекут к дяде. Боюсь, что его непомерная доброта только развратила крестьян. Еще немного, и они начнут помыкать дядей.

Но меня больше тревожит, что почти в середине девятнадцатого века еще остались феодальные отношения между людьми. Получается, дядя "владеет" крестьянами и их домами. Каким бы щедрым и заботливым ни был рабовладелец, он все равно останется рабовладельцем. Никто не имеет права распоряжаться судьбой других людей. Неудивительно, что у здешних крестьян нет стимула усердно и честно трудиться. Насколько благотворнее подействовала бы на их нравы система наемного труда, когда добрая работа по-доброму и вознаграждается!

Удивило меня и то, как много дядя платит слугам в замке (в Англии расторопный, хорошо воспитанный слуга получает куда более скромное жалованье). Их почтительность ко мне – жалкий грим, под которым они неумело скрывают свое настороженное и враждебное отношение. Сегодня я вновь это почувствовал, хотя до сих пор не разобрался в скрытых пружинах такого поведения. То ли слуги презирают меня, то ли боятся, или же испытывают оба этих чувства одновременно. Только Машика Ивановна отличается добрым и спокойным характером, что как нельзя кстати, ибо в ее ведении находится восточное крыло замка (где помещается мой кабинет), а также западное (покои дяди). Две другие горничные – Ана и Хельга – хотя и молоды, но уже успели развить в себе холодно-пренебрежительное отношение к нашей семье.

И все же я начинаю сомневаться в крепости рассудка Машики Ивановны. Из-за дядиных странностей, с одной стороны, и презрения слуг – с другой, в замке установилась тягостная атмосфера. Мне думается, что несколько десятков лет ежедневного пребывания в ней не могли не повлиять на сознание крестьян, и так склонных к суевериям и предрассудкам. Впрочем, опишу все по порядку. Собрав слуг в центральной части замка, я представился им, после чего направился в отцовский кабинет. Вскоре в восточном крыле появилась Машика Ивановна. Наверное, ей нужно было там прибрать, предположил я. Она долго и старательно протирала всю мебель в кабинете (я уже писал, что его размеры невелики и мебели там немного). Затем она остановилась и так выразительно засопела, что мне пришлось прервать работу и спросить, не хочет ли она поговорить со мной.

Лицо Машики Ивановны сделалось задумчивым и тревожным, словно она никак не могла принять трудное решение. Наконец она отложила тряпку, подошла к полуоткрытой двери и беспокойно выглянула в полутемный коридор – не прячется ли там кто-нибудь, убедившись, что в коридоре пусто, она закрыла дверь и поочередно подошла к обоим окнам. (Если я еще могу вообразить некоего шпиона, притаившегося в сумраке коридора, то кого эта женщина опасалась по ту сторону окон? Их створки были плотно закрыты, а сам кабинет находится на втором этаже и возле стен здесь нет ни одного дерева). Окончательно уверившись, что никто за нами не подглядывает и не подслушивает нас, Машика Ивановна приблизилась ко мне почти вплотную и прошептала:

– Молодой господин, мне нужно поговорить с вами! Но вы должны поклясться, что никогда не расскажете об этом другим, иначе мы с сыном можем поплатиться жизнью.

– Поплатиться жизнью? – повторил я, сбитый с толку странными словами и не менее странным ее поведением. – О чем ты говоришь?

Естественно, я не стал шептать и говорил нормальным голосом. Это испугало ее еще сильнее. Машика Ивановна приложила палец к губам, потом прошептала:

– Сначала поклянитесь! Поклянитесь перед Богом!

– Я не верю в Бога, – достаточно жестко ответил я. – Но я могу дать тебе слово честного человека, что об этом разговоре никто не узнает.

Машика Ивановна внимательно глядела на меня. Ее лоб прочертили морщины – видимо, она сильно волновалась. Видимо, мое обещание все-таки удовлетворило ее, поскольку она кивнула и сказала:

– Молодой господин, вы должны немедленно отсюда уехать!

– Уехать? – переспросил я, ощущая раздражение.

– Уезжайте отсюда прямо в Англию! Сегодня же, пока солнце не село!

– А с какой стати я должен уезжать?

Машика Ивановна напряженно подыскивала слова для ответа. Воспользовавшись ее молчанием, я продолжал:

– Я не могу сорваться с места и уехать. Моя жена находится на седьмом месяце. Путешествие сюда и так стоило ей немалых сил. Она до сих пор не оправилась.

Кажется, мой решительный тон настолько испугал горничную, что у нее в глазах блеснули слезы. Смешавшись, бедная женщина опустилась передо мной на колени и умоляющее протянула ко мне руки. Ни дать ни взять – Христос, молящийся в Гефсиманском саду[14]14
  Имеется в виду так называемое «Моление о чаше», происходившее в Гефсиманском саду незадолго до того, как Иуда привел стражников и Иисус был схвачен (см.: Матф. 26 : 39).


[Закрыть].

– Если вы мне не верите, уезжайте хотя бы из любви к своему отцу. Но торопитесь!

– Скажи, почему? – потребовал я, поймав Машику Ивановну за локоть и попытавшись поставить ее на ноги. – Почему я должен уехать?

– Если не уедете сейчас, потом будет слишком поздно. Вы, ваша жена и маленький – все попадете в ужасную беду.

– С чем она связана?

– С договором...

Бессмыслица какая-то, однако при слове "договор" в моей памяти что-то мелькнуло. Лицо Машики Ивановны стало таять. Я снова увидел себя глазами пятилетнего мальчишки, доверчиво глядящего на отца, отец взмахнул рукой... блестящее лезвие ножа описало серебристую дугу...

И вновь невидимые пальцы сдавили мне виски. Мозг пронзила знакомая мысль: "Я схожу с ума".

Чепуха! Просто у меня разболтались нервы. Я слишком много пережил за эти дни: смерть отца, потом... там, в часовне...

В это время дверь кабинета приоткрылась. Я быстро оглянулся и увидел кучера Ласло: он только что вошел и мял в руках шапку. Мне подумалось, что Машика Ивановна, когда выглядывала в коридор, неплотно закрыла дверь. Трудно сказать, когда появился кучер – только что или же он какое-то время тихо стоял в коридоре, подслушивая наш разговор. Обликом своим Ласло вовсе не походил на злодея. Типичный венгерский крестьянин средних лет: светловолосый, с бледноватым круглым лицом (при других обстоятельствах его лицо можно было бы посчитать вполне добродушным) и мясистым красным носом, что свидетельствовало о пристрастии кучера к выпивке.

Но Ласло распространял вокруг себя какую-то неприятную атмосферу, словно он вобрал в себя все худшее, что обреталось в замке.

Машика Ивановна тоже повернулась к двери. Думаю, появись в кабинете черт с рогами, она бы и то меньше испугалась. Но при виде Ласло бедная горничная широко раскрыла глаза, шумно вздохнула, перекрестилась и бросилась вон, даже забыв спросить у меня позволения уйти.

Ласло проводил ее легкой снисходительной ухмылкой, как будто испуг Машики Ивановны ему даже льстил. Затем кучер обратился ко мне, сообщив, что пришел официально представиться и предложить свои услуги. Я довольно сухо поблагодарил его и ответил, что мне от него ничего не нужно, поскольку дядя подарил мне коляску и лошадей.

Приход Машики Ивановны неприятно подействовал на меня, но я отнес ее предостережения на счет крестьянских суеверий и продолжал работать вплоть до самого вечера. Затем я встретился с дядей. Я дал ему краткий отчет о состоянии дел и искренне поблагодарил за наведение порядка в склепе. Однако дальнейший характер нашей встречи был отнюдь не мирным. Мы едва не поссорились, когда я завел речь о необходимости освободить его крепостных крестьян.

Я упорно настаивал на том, чтобы дядя отказался от феодальных методов правления, сделал крестьян вольнонаемными работниками и платил бы им за их труд. От этого, уверял я, выиграют и он, и крестьяне. Ответы дяди меня удивили. Давно ли он рассуждал о необходимости приспосабливаться к меняющейся жизни? Сейчас же передо мной находился упрямый и ограниченный феодал. Дядя и слышать не желал ни о каких реформах. Он гордился своей щедростью по отношению к семье и слугам и утверждал, что такова традиция рода. А для меня – потомка рода Цепешей – нет и не может быть ничего важнее, чем бережное сохранение наших традиций.

– Хорошо, давайте взглянем на это под другим углом, – предложил я, пробуя воззвать к его щедрости. – Феодализм просто безнравствен. Ваша власть распространяется на саму жизнь крестьян. Без вашего позволения они не могут покинуть деревню. По первому вашему требованию они обязаны являться в замок на работу. Пусть они люди низкого происхождения, но они тоже люди и имеют право сами распоряжаться своей судьбой.

– Нравственность здесь ни при чем, – твердо возразил дядя, где-то даже насмехаясь над моим либерализмом. – Такова наша семейная традиция. Она – основа нашего рода, и никому не позволено ее менять. Со временем, когда ты, Аркадий, станешь старше и мудрее, ты это поймешь.

Думаю, эти слова больно ударили меня по самолюбию. Забыв о всяком уважении, я почти закричал:

– Традиции рода Цепешей ни в коем случае не могут быть важнее человеческих прав и свобод!

Дядя вздрогнул, словно я дал ему пощечину. Его глаза осветились холодной волчьей яростью и вспыхнули красным огнем (возможно, я преувеличиваю, и в дядиных глазах просто отразилось пламя очага). Он резко и быстро (я бы сказал, по-звериному) повернулся в мою сторону. Дядя тут же подавил свой порыв, однако я моментально превратился в испуганного, охваченного паникой ребенка, который съежился, увидев превратившегося в дикого зверя и готового к прыжку Пастуха.

Я моргнул, и неприятное ощущение меня покинуло. Дядины глаза были холодными, но вполне спокойными. И сам он неподвижно сидел в своем кресле. "У тебя слишком разыгралось воображение", – подсказывал мне разум...

– Ты не должен говорить подобные слова о нас, Цепешах, – нарушил молчание дядя. Голос его был тихим и отчужденным. – Иногда ты слишком напоминаешь свою мать. Она была слишком своевольной и слишком непочтительно относилась к нашим традициям. Боюсь, ты унаследовал от нее не только цвет глаз.

Возможно, дядя был прав. Мне трудно судить, ведь я не знал матери, но я всегда был упрямым и нетерпеливым, отличаясь характером и от отца, и от Жужанны. Когда мне угрожали, я кидался в драку. Поэтому, вопреки недовольству дяди и его странной вспышке, я не собирался сдаваться и покорно молчать.

– Я не имел в виду непочтительное отношение к традициям. Я люблю нашу семью и чту ее устои. Но феодализм не имеет ничего общего с традициями нашего рода. Феодализм – это рабство и потому он безнравствен по своей природе.

Дядин гнев утих, однако его глаза по-прежнему как-то странно, по-звериному блестели, и этот блеск пугал меня сильнее, чем вспышка ярости. Потом дядя улыбнулся, его полные красные губы разошлись, обнажая на удивление крепкие, как у молодого, зубы.

– Ах, милый мой Аркадий! Я так давно живу на свете, что устал от жизни. Но твоя молодость и неопытность напоминает мне то далекое время, когда я сам был твоего возраста. Как приятно было бы вновь сделаться идеалистом, относящимся к жизни с наивным восторгом. Тридцать лет назад таким же был твой отец – пылким, готовым защищать принципы справедливости!

Дядя нахмурился.

– Вскоре ты поймешь ошибочность своих мыслей, как в свое время понял твой отец, а еще раньше – его отец. Мой брат поначалу тоже был весьма романтической натурой.

Я попытался вернуть нашу беседу к положению крестьян, но дядя напрочь отказался говорить на эту тему, а стал обсуждать свои планы, связанные с поездкой в Англию. Он предполагал отправиться туда в конце будущего года, когда здоровье Жужанны окрепнет, а наш малыш немного подрастет. Я пообещал дяде сделать все, что в моих силах, и связаться с конторами по торговле недвижимостью (дядя намеревался купить большой загородный дом или поместье).

Как бы ни впечатляла меня дядина щедрость, мне было неприятно слушать его пренебрежительные отзывы о моей матери и столь же пренебрежительные разглагольствования касательно моей наивности. Вероятно, у аристократии не осталось другого средства защиты, нежели оскорбление людей с прогрессивными взглядами и издевательство над идеями равенства. Я решил отныне держать свои суждения при себе. Как-никак, дядя значительно старше меня, и я не вправе пытаться переделать его мировоззрение. Но когда замок и все владения перейдут ко мне (думаю, это вопрос нескольких ближайших лет), я ни за что не стану продолжать феодальные "традиции" рода Цепешей.

Я, что называется, прикусил язык и больше не спорил с дядей. Вскоре мы расстались. К девяти часам вечера я вернулся домой и нашел Мери уже в постели. Я не стал засиживаться и тоже лег, забывшись беспокойным сном, полным тяжелых сновидений.

* * *

Следующий день (правильнее сказать, сегодняшний, когда я пишу эти строки) прошел намного приятнее. После полудня я отправился в замок и узнал, что Ласло привез туда дядиного гостя – некоего мистера Джеффриса, молодого англичанина, путешествующего по Трансильвании. Насколько я знаю, владелец бистрицкой гостиницы приходится нам дальним родственником и всегда красочно расписывает иностранным путешественникам дядин замок, отзываясь о нем как об уголке ожившей истории и предлагая туда съездить. Дядя всегда рад гостям, принимает их с необычайным гостеприимством и не берет с них ни гроша. В обязанности моего отца входило вести переписку с потенциальными визитерами и быть их гидом, когда они приезжали в замок.

Вот еще одна дядина странность, которой я не мог найти разумного объяснения. Он сторонился даже собственных слуг, общаясь только с нами, и в то же время охотно раскрывал двери замка для совершенно незнакомых людей. Тем не менее я обрадовался приезду англичанина. Мне не терпелось услышать новости из английской жизни, ведь еще совсем недавно я думал об Англии как о своей второй родине.

Я сразу же отправился повидать мистера Джеффриса. Ему отвели одну из комнат для гостей в северном крыле замка. Англичанин оказался долговязым блондином с лицом молочно-белого цвета (такие лица всегда легко краснеют), приветливым и без малейших признаков пресловутой английской чопорности. Он буквально воспрянул духом, встретив в замке хоть одного человека, говорящего по-английски. Ему удалось кое-как объясниться на ломаном немецком с горничной Хельгой, остальные две горничные не знают ни английского, ни немецкого. Джеффрис испытал тягостное состояние "безъязычия", знакомое каждому, кто попадает в чужую страну, не умея объясняться на местном наречии (нечто схожее испытывал и я, попав в Лондон, хотя мне казалось, что я в достаточной мере знаю английский и могу на нем говорить). Раздосадовало гостя и то, что дядя не говорит по-английски и беседовать с ним придется на немецком языке, в котором Джеффрис не силен. Естественно, он с благодарностью принял мое предложение быть переводчиком во время их разговоров.

Джеффрис отрекомендовался мне журналистом и сказал, что не захотел идти по стопам отца. Родился он в семье торговца, и, надо полагать, весьма преуспевающего. К такому выводу я пришел, увидев у гостя прекрасные и очень дорогие золотые карманные часы, на которых красовалась инкрустированная серебром (или белым золотом) буква "J"[15]15
  Первая буква фамилии Jeffries.


[Закрыть], и золотое кольцо с такой же инкрустацией, блестевшее у него на мизинце. Я никак не мог понять, зачем выходцу из низших слоев общества понадобилось демонстрировать признаки семейного достатка? Откуда эти гордость и тщеславие?

Ну и ну! Сам себе удивляюсь. Только вчера я до хрипоты спорил с дядей, отстаивая равноправие, а сегодня рассуждаю как какой-нибудь сноб-аристократ. Из каких бы слоев общества ни происходил мистер Джеффрис, но он – человек умный и образованный. У него живые глаза и удивительно подвижное лицо. Чувствуется, он пытлив и любознателен, а это прекрасные качества для газетчика.

Общение с мистером Джеффрисом было настолько приятным, что я решил показать гостю замок (за исключением дядиных покоев). Когда мы поднимались по каменной винтовой лестнице, я спросил у него:

– Мне пришлось переводить дядино письмо, адресованное вам в Бистриц, и я невольно узнал, что вы задумали написать статью для лондонской "Таймс". Насколько понимаю, вы хотите взять у дяди Влада интервью? О чем будет ваша статья? О трансильванской истории? Или вы хотите расспросить дядю о достопримечательностях нашего края?

Услышав мои вопросы, мистер Джеффрис даже просиял. Я еще раз удивился необычайной подвижности черт его лица, как будто оно сделано из гуттаперчи.

– Не угадали, – ответил мне англичанин. – Я собираюсь писать в основном о вашем национальном фольклоре. Ваш дядя много знает о поразительных суевериях, которые...

– Да, – довольно резко перебил я Джеффриса. – Мы вдоволь наслушались крестьянских вымыслов.

Думаю, гость уловил сердитые нотки в моем голосе и сразу же постарался исправить допущенную оплошность.

– Конечно, у современного человека подобные суеверия не вызывают ничего, кроме усмешки. Представляю, как они донимают вашу семью. Думаю, вы не раз задавались вопросом: ну как можно верить в подобную чепуху? Я отношу себя к рационально мыслящим людям и потому намерен в своей статье показать всю глупость этих суеверий. Я постараюсь, образно говоря, вывернуть их наизнанку, чтобы читатели поняли: суеверия не имеют под собой никакой реальной основы. Из писем вашего дяди мне стало ясно, что он готов мне в этом помочь. Очень любезно с его стороны.

– Дядя – удивительный человек, – промолвил я, успокоившись. – Он очень щедр к нам, а то, что он предпочитает затворническую жизнь... что ж, у каждого есть свои слабости.

– По-моему, это вполне нормально. Зачем вашему дяде общаться с теми, кто считает его чудовищем?

Едва Джеффрис произнес эти слова, я сразу же понял: у журналиста тонкое чутье. Конечно, он был прав. Сказанное Джеффрисом убедительно объясняло, почему В. общается только с нами и кучером Ласло, но избегает слуг. Вчерашние предостережения Машики Ивановны мгновенно утратили их пугающую неопределенность, а презрительные слова дяди о крестьянах больше не казались мне "феодальным пережитком". Простая и логичная позиция Джеффриса подействовала на меня, как солнце, рассеявшее тягостную мглу.

Я рассказал журналисту о желании дяди отправиться в Англию. Чем больше я говорил об этом, тем ярче вырисовывалась для меня самого воодушевляющая перспектива вырваться отсюда и забыть о крестьянских суевериях. Мы побеседовали с Джеффрисом об отсталости Трансильвании по сравнению с быстро меняющимся миром. Он напрямую спросил, не тяжело ли нам жить в этой глуши. Я не стал таиться и ответил, что тяжело: деревня вымирает, а оторванность от цивилизации сказывается на нас не лучшим образом.

Затем наша беседа перешла на более приятные темы. Мы говорили об Англии. Из широкого окна гостиной в северном крыле, где мы очутились в ходе нашей прогулки по замку, открывался захватывающий вид. Замок стоит над пропастью глубиной никак не меньше тысячи футов. Дна ее не видно, а вокруг до самого горизонта простираются зеленые леса.

– Боже милосердный, – изумленно выдохнул Джеффрис. – Я еще не видел таких глубоких пропастей! Наверное, она уходит вниз на целую милю.

От такой головокружительной высоты англичанину стало немного не по себе. Достав из кармана жилетки носовой платок, он вытер покрывшийся испариной лоб (я подавил ироничную улыбку, увидев, что и платок тоже украшала знакомая монограмма с крупной буквой "J").

Я успокоил гостя, объяснив ему, что глубина пропасти на самом деле значительно меньше, а затем стал рассказывать историю строительства замка. Такое место было выбрано не случайно. Замок поставили на вершине скалы, и пропасть защищала подступы к нему с востока, севера и запада Уязвимой оставалась только южная сторона, откуда и исходила главная угроза (я имел в виду набеги турок). Джеффрис слушал с неподдельным интересом. Достав блокнотик, он даже стал делать пометки, однако вид из окна действовал на него угнетающе. Тогда я предложил гостю перейти в центральную часть замка, в мрачноватую, похожую на пещеру гостиную, где когда-то мои далекие предки принимали именитых гостей. Англичанина весьма впечатлило превосходное состояние старинной мебели и роскошных парчовых шпалер, часть которых была расшита золотом. Когда мы подошли к громадному, значительно превышающему человеческий рост портрету, что висел над очагом и занимал собой изрядную часть стены, Джеффрис затаил дыхание. Он повернулся ко мне и с удивлением спросил:

– Это... ваш портрет?

Эхо унесло его вопрос под своды потолка, Я слегка улыбнулся и покачал головой.

– Нет, мистер Джеффрис. Картина написана в пятнадцатом веке.

– Но взгляните, – не унимался англичанин. – У этого человека ваш нос... ваши усы... ваши губы (Джеффрис не заметил, что усы человека на портрете были намного гуще моих), такая же ярко-красная полная нижняя губа, темные волосы.

– Разве вы не видите, мистер Джеффрис, что мои волосы коротко подстрижены по современной моде, а у этого человека они ниспадают на плечи? – улыбнулся я.

Он тоже улыбнулся.

– Конечно. Но если вы их отрастите...

– Волосы я могу отрастить, а вот поменять цвет глаз – нет. Как видите, у человека на портрете глаза изумрудно-зеленые, мои же – светло-карие.

Джеффрис недоверчиво заглянул в мои глаза и кивнул:

– Вы правы. И выражение глаз совсем другое. У того человека они мстительные и холодные. Вы не находите? Что же до цвета, ваши глаза не совсем карие. Они имеют зеленоватый оттенок. Но в остальном сходство поистине удивительное.

– Вы еще больше удивитесь, когда посмотрите на дядю. Его сходство с этим портретом поистине феноменально. Только у дяди выражение глаз другое. Глаза у него добрые.

– В таком случае я должен как можно лучше запомнить лицо вашего предка! – все с тем же энтузиазмом воскликнул Джеффрис. – Когда я встречусь с вашим дядей, я непременно их сравню.

Увидев под рамой медную табличку с именем, англичанин достал блокнот и вскинул карандаш.

– Влад... Простите, я должен уточнить. Насколько я знаю из писем, ваша фамилия – Цепеш. Тогда почему здесь значится "Тепес"? Или за несколько веков в румынском языке изменилась орфография?