Текст книги "Договор с вампиром"

Автор книги: Джинн Калогридис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)

– А папа вместе с другими гостями подхватил припев.

Жужанна пропела еще несколько слов. По ее щеке скатилась единственная слезинка. Неожиданно улыбка, готовая погаснуть, стала ярче и шире. С той же душевной щедростью, какую я люблю и ценю в ее брате, Жужанна повернулась ко мне и сказала:

– Как я счастлива, что вы здесь! Мне грустно было сознавать, что наша семья рассеяна по свету. Но теперь этот дом очень скоро наполнится детским смехом!

Тронутая ее порывом, я сжала хрупкую руку Жужанны. Мне захотелось сказать ей что-нибудь теплое и душевное, но прежде, чем я успела раскрыть рот, Аркадий и Жужанна, будто по команде, повернулись в сторону дверей. Я сразу же догадалась: пришел старый граф, и тоже повернулась к дверям. Мне не терпелось увидеть благодетеля, столь щедрого к своим близким, в число которых попала теперь и я.

Но увидев его, я едва удержалась, чтобы не вскрикнуть. Выглядел Влад довольно отталкивающе. Он остановился на пороге: высокий, надменный, граф до кончиков пальцев. Но меня поразило не это, а его изнуренный... какой-то полуголодный вид. Он был так бледен, что создавалось впечатление, будто в его жилах не осталось ни капли крови. Бледная, изможденная Жужанна рядом с ним сошла бы за цветущую розу. Первое, что пришло мне в голову, – возможно, граф страдает анемией или какой-нибудь другой тяжелой болезнью. Цвет его лица ничем не отличался от цвета его совершенно седых волос. В колеблющемся пламени свечей его кожа как-то странно мерцала. Мне подумалось: если задуть свечи, лицо дяди начнет светиться, словно огромный светлячок. Однако при всей его бледности губы Влада не утратили удивительной яркости. Они у него были темно-красными. Увидев нас, дядя улыбнулся, обнажив острые желтоватые зубы.

Меня немало удивило, что ни Аркадий, ни Жужанна как будто не замечают странной внешности дяди и пугающего магнетизма его глаз, которые с холодной пристальностью, свойственной только хищникам, на миг остановились на мне. Я вздрогнула, у меня похолодела спина, словно из дверей потянуло сквозняком. В мозгу завертелась невесть откуда взявшаяся мысль: "Он голоден, невероятно голоден".

Влад застыл на пороге и стоял молча, пока Жужанна не закричала:

– Дядя! Дядя пришел!

По ее возбужденному, радостному тону можно было подумать, что случилось чудо и Петру вернулся с того света. Жужанна силилась отодвинуть тяжелый стул. Ни дать ни взять – маленькая девочка, готовая опрометью помчаться навстречу любимому родственнику.

– Что же вы стоите, дядя? Входите, мы вас ждем!

После этих слов он переступил порог и вошел в столовую. Аркадий и Жужанна, поднявшись с мест, поцеловали его в обе щеки. Подойдя к Жужанне, дядя наклонился к ней, обнял ее за талию и...

Да простит мне Господь злые мысли, если клевещу на невиновного, но я не из тех, кто привык предаваться фантазиям или верить сплетням. Я хорошо выспалась и отдохнула, а потому не считаю увиденное галлюцинацией, вызванной утомлением. Запрокинув голову, Жужанна смотрела на дядю. В ее глазах читалось искреннее обожание. Ответный же взгляд Влада отнюдь не подходил заботливому и щедрому дядюшке. На Жужанну смотрел явно голодный хищник. Я уловила момент, когда Влад едва сдерживался, чтобы не наброситься на свою внучатую племянницу. Наверное, он почувствовал на себе мой ошеломленный взгляд. У Влада скривились губы.

Его темно-зеленые глаза повергли меня в замешательство. Я вдруг утратила контроль над своим разумом, ненадолго, правда, всего на мгновение. Как пламя свечи: качнулось от ветра и вновь выпрямилось. На прежнюю мысль наслоилась другая, однако мне она показалась не моей, а чужой: "Ты невероятно заблуждаешься. Он просто любит Жужанну, как родную дочь..."

Глаза Влада действовали на меня подобно морскому прибою: они то непонятным образом притягивали, то таким же непонятным образом отталкивали. У меня сильнее забилось сердце (не могу сказать, от волнения или от ужаса). Ребенок во мне зашевелился. Инстинктивно я положила руку на свой весьма внушительный живот. В это время граф подошел ко мне, взял мою другую руку и поцеловал.

Его прикосновение было ледяным. Я крепилась, чтобы не вздрогнуть, но не смогла, потому что внезапно Влад чуть приоткрыл губы и его язык скользнул по тыльной стороне моей кисти. Он облизывал мою кожу, будто зверь! Потом граф выпрямился, и в его глазах (наверное, такие глаза бывают у заклинателей змей) вновь мелькнул голод.

"Ты заблуждаешься..."

– Дорогая Мери.

Он говорил по-английски с диким акцентом, но сам голос был таким певучим, таким музыкальным и искренним, что меня захлестнул неподдельный стыд. Как я могла выдумывать подобные нелепицы о добром и щедром старике? Он взглянул на мой живот... Опять все тот же хищный, голодный взгляд...

Или я настолько запуталась в окружающих меня странностях, что готова приписать родственным чувствам старика какой-то злой умысел? Если Жужанна искренне обрадовалась моему приезду, почему бы не обрадоваться и старому Владу?

– Дорогая Мери, как же я рад увидеть тебя.

Он по-прежнему не отпускал мои пальцы, зажав их между своих холодных ладоней. Мне захотелось вырвать руку и вытереть ее о подол юбки, но я не позволила себе быть бестактной. Я стояла не шевелясь, вновь чувствуя на себе пристальный взгляд дядиных глаз.

– Аркадий был прав, описывая твою красоту. Глаза как сапфиры. Волосы, подобные золоту. Да ты настоящее сокровище!

Покраснев, я сбивчиво поблагодарила его за комплимент. В словах Влада звучало неприкрытое мужское кокетство, но Аркадий и Жужанна лишь одобрительно улыбались, по-видимому не усмотрев в них ничего сластолюбивого. Не стану делать поспешных выводов: возможно, здешние правила хорошего тона значительно отличаются от наших.

Исчерпав весь запас англоязычного красноречия (скорее всего, он тщательно заучил свой поэтический комплимент и неоднократно его репетировал), дядя перешел на румынский язык. Аркадий переводил мне его слова.

– Какое же счастье увидеть тебя здесь и поблагодарить за свежую струю радости, привнесенную тобой в нашу семью. Дорогая, как ты себя чувствуешь после длительного путешествия?

– Вполне хорошо, господин граф, – ответила я.

Я вслушивалась в незнакомые шипящие и свистящие звуки румынского языка. В свое время я немного изучала французский и латынь, так что могла угадать значение некоторых слов. Ощущая внезапное головокружение, я опустилась на стул.

– Садись, садись, дорогая Мери, – заботливо произнес Влад. – Мы должны зорко следить за твоим здоровьем. Ведь скоро ты станешь матерью наследника рода Цепешей.

Остаток вечера Влад говорил преимущественно по-румынски. Аркадий переводил. Иногда мы обменивались с дядей несколькими фразами на плохом немецком. Ради удобства повествования я передаю содержание наших разговоров так, будто они велись исключительно по-английски.

Я поблагодарила графа за его добрые письма. Мы еще немного поупражнялись в вежливости, после чего заняли свои места за столом. Брут, который до сих пор лежал, свернувшись, у ног Жужанны, при появлении Влада сердито зарычал, потом выскочил вон из зала и больше не возвращался.

Должна отметить, что Влад не только умеет нагонять страх, но и удивительно располагает к себе. Он произнес краткую речь о своем умершем племяннике. Слова были проникновенными и очень сердечными – мы с трудом сдерживали слезы. Затем слуги подали угощение. Во время трапезы все члены семьи рассказывали различные истории из жизни Петру, всякий раз заканчивавшиеся тостом. Свой бокал я лишь подносила к губам: выпивка никогда не доставляла мне удовольствия, не говоря уже о моем нынешнем положении. Я заметила, что подобным же образом поступает и Влад. Граф только делал вид, что пьет. Более того, он ничего не ел, хотя и ковырял вилкой у себя в тарелке. В конце трапезы вино в бокале графа и его еда остались полностью нетронутыми. И снова ни слуги, ни Аркадий с Жужанной как будто не заметили этого. Может, они так привыкли к дядиным чудачествам, что те давно уже не вызывали у них никакого удивления? Когда позднее я осторожно поделилась своими наблюдениями с Аркадием, мой муж решил, что я шучу. Он собственными глазами видел, как дядя ел и пил!

Что-то здесь не так. Повторяю, я не склонна к фантазиям. Я тоже своими глазами видела, что Влад не сделал ни глотка и не проглотил ни кусочка. Я не стала продолжать разговор об этом. Не хватает еще, чтобы Аркадий посчитал меня душевнобольной или связал мои "выдумки" с беременностью.

Неужели все вокруг посходили с ума и только я одна сохраняю здравый рассудок? Не желаю допускать подобной мысли, поскольку когда некто считает себя единственно нормальным – это первый признак сумасшествия.

Во время трапезы Влад извлек из кармана письмо, подал Аркадию и попросил перевести. Дяде явно не терпелось узнать содержание письма. Оно было написано одним англичанином, который еще до кончины Петру намеревался осмотреть замок и просил разрешения приехать. Мне подумалось, что сейчас не самое подходящее время для таких визитов, однако Аркадий охотно перевел дяде письмо и пообещал помочь написать ответ.

Повернувшись ко мне, Влад улыбнулся и сказал:

– Вы оба с Аркадием должны помочь мне усовершенствовать мой английский!

Сочтя это очередным комплиментом, я ответила:

– А вы, господин граф, должны мне помочь в изучении румынского.

Ответ Влада меня удивил. Он сказал, что в этом нет необходимости. Теперь, когда Петру нет в живых, он намерен отправиться в Англию. Племянник ощущал свою привязанность к этой земле, но сам он не собирается здесь оставаться. Трансильвания – темный и отсталый край. Деревня – и та пустеет, крестьяне покидают родные места и уходят в города. Влад заявил, что более не желает довольствоваться рассказами случайных гостей замка.

– Когда живешь здесь, трудно поверить, насколько быстро меняется мир по другую сторону густых лесов. И лучше не отставать от перемен, чем соловеть в глуши, – с воодушевлением произнес граф. – Только те, кто приспосабливается к требованиям времени, имеют шанс выжить!

Затем Влад рассказал о своих планах на ближайшее будущее. Поездка состоится не раньше чем через год – необходимо, чтобы родившийся ребенок достаточно окреп для дальнего путешествия. За это время дядя рассчитывал научиться бегло говорить по-английски.

Выходит, прогрессивные устремления моего мужа – наследственная черта рода Цепешей?

– Я сочту за честь быть вашим преподавателем, а затем и гидом, – сказала я графу. – Но поскольку в дальнейшем мы вернемся в Трансильванию, мне не повредит знание румынского языка.

– Я говорю не о временном пребывании в Англии, – возразил Влад. – Я намерен перебраться туда. Возможно, насовсем. Хотя, конечно же, я буду наезжать в родовое гнездо, ибо, уверен, стану тосковать по земле предков.

Не скрою, я только обрадовалась перспективе вернуться в Англию и мысленно стала рисовать себе картины лондонской жизни. Неожиданно Жужанна вскочила со стула. Она была в ярости.

– Я возражаю!

Ее речь была странной смесью румынского и английского языков, словно Жужанна не могла до конца решить, к кому обращены ее слова – к Владу или ко мне. (Словесный поток был необычайно бурным, поэтому здесь я передаю лишь общее содержание.)

– Вы не можете уехать! Вы же знаете, дядя: я слишком слаба, чтобы ехать с вами. Если вы уедете, я непременно умру!

Влад быстро обернулся к ней. Глаза его, отражавшие свет свечей, вспыхнули красным, как у зверя. Его лицо исказила гримаса ярости. Я вновь увидела перед собой отвратительное чудовище. Но это длилось не более нескольких секунд. Влад мгновенно взял себя в руки и стал что-то говорить. Его голос звучал негромко и успокаивающе. Потом я спросила Аркадия, о чем говорил дядя. Оказалось, Влад пообещал Жужанне, что дождется, пока ее состояние улучшится. Более того, он пригласит лучшего врача, чтобы поскорее поправить здоровье его дорогой Жужи.

Жужанна разрыдалась.

– Как вы можете думать об отъезде? – всхлипывала она. – Здесь могила Стефана. Здесь могила отца. Здесь – вся память нашего рода.

Влад продолжал ее увещевать. Наконец Жужанна успокоилась, вытерла слезы и вернулась на свое место. Трапеза продолжалась вполне мирно и закончилась без инцидентов. Но мне было не по себе.

Я видела, как Влад смотрит на Жужанну, и видела ее ответные взгляды. Жужанна безнадежно влюблена в графа, и я боюсь, что он воспользуется этим обстоятельством. Такого поворота событий мой наивный муж и представить себе не может, а я не знаю, как ему об этом сказать.

* * *

ДНЕВНИК АРКАДИЯ ЦЕПЕША

7 апреля

Будь прокляты эти крестьяне! Ненавижу их! Пусть провалятся в ад вместе со своей непроходимой глупостью и предрассудками!

Я едва в состоянии писать о случившемся – настолько это чудовищно, оскорбительно и нелепо. Но я должен написать, кто-то обязан свидетельствовать о злодеянии, порожденном невежеством.

Отца мы похоронили вчера в семейном склепе, стоящем на холме, что находится между домом и замком. В том самом склепе, где покоятся Стефан и моя мать. Я отговаривал Мери от участия в похоронах, поскольку считал, что холодный ветреный день мог не самым лучшим образом сказаться на ее здоровье. Однако моя жена проявила свою всегдашнюю твердость, заявив, что для нее это единственная возможность отдать дань уважения свекру, которого она никогда не видела и знала лишь по письмам. Склеп произвел на нее сильное впечатление, и Мери задержалась, читая имена моих предков, погребенных здесь. Я находился в тягостном и мрачном состоянии, но какая-то часть моего сознания ощущала гордость при виде этого величественного склепа. Первые захоронения здесь датированы началом семнадцатого века, но и сейчас можно прочитать имя каждого усопшего и даты его жизни. Все они аккуратно выгравированы на белом мраморе, и потому ничье имя не забудется и не сгинет во тьме веков. (Вскоре я непременно свожу Мери в часовню и покажу ей захоронения пятнадцатого века.)

Церемония погребения началась в полдень и проходила весьма скромно. Гроб отца мы поместили в небольшую нишу, рядом с которой в таких же нишах покоились вечным сном Стефан и мать (она умерла, дав мне жизнь). Выполняя волю покойного, мы не стали приглашать священника и обошлись без чтения отрывков из Писания. Слуги открыли массивную дверь склепа, внесли туда гроб с телом отца и поставили на катафалк, окруженный горящими свечами и украшенный благоухающими белыми цветами. Мы в последний раз подошли к гробу, чтобы уже навсегда проститься с отцом, и каждый из нас произнес несколько торжественно-печальных слов. Мне вновь почудилось, будто внимательные глаза умерших предков следят за нами. Я почти ожидал увидеть среди небольшой группки плакальщиц и призрак маленького Стефана. Влад не пришел, что нас не особо удивило, но проявил свою всегдашнюю щедрость, заказав изящную золотую табличку (на ней значилось: "ПЕТРУ ЦЕПЕШУ, любимому отцу, мужу и племяннику"), наняв новых исполнительниц бочете и повелев украсить место последнего упокоения отца целым каскадом красных роз... На этом все и закончилось. Двери склепа вновь закрылись, оставив отца наедине с вечностью.

Остаток дня прошел достаточно спокойно. Со времени моей предыдущей записи мы с Мери несколько раз возвращались к моему разговору с Владом и его последствиям (я имею в виду необходимость остаться на родине и занять отцовское место). Я уже писал, что чувствую себя виноватым, обрекая жену, привыкшую к городской жизни, провести остаток своих дней в глуши карпатских лесов. Ближайшим местом, до которого доходит почта, является Бистриц (естественно, не идущий ни в какое сравнение с Лондоном). Чтобы отправить или получить письма, а также сделать необходимые покупки (опять-таки тамошние магазины не чета лондонским), нужно совершить утомительное восьмичасовое путешествие в карете (в один конец!) по извилистым горным дорогам. Зимой снежные заносы полностью отгораживают нас от внешнего мира.

Мери уверяет меня: пока она рядом со мной, эти трудности ее не пугают. До сих пор не пойму, чем же я заслужил такой подарок судьбы, как моя Мери.

Сегодня Мери, сославшись на неважное самочувствие, почти весь день провела в постели. Я отдыхал, читая английский роман, который взял наугад в богатой отцовской библиотеке. Вечером я решил пойти в замок и поговорить с В. На меня волнами накатывала печаль. Праздность – не лучший способ ее развеять. Мне захотелось с головой погрузиться в дела. Я знал: работа облегчит мои страдания, ведь я займусь тем, что завещал мне отец.

На закате я вышел из дома и направился к замку. Путь туда занимает не более пятнадцати минут, и горожанину не помешает размять ноги и пройтись по зеленеющему склону. Было еще совсем светло: заходящее солнце просвечивало сквозь верхушки стройных сосен. В теплом весеннем воздухе слышалось нежное щебетание птиц. Несмотря на идиллический пейзаж, в моей душе разрасталось тревожное чувство, причину которого я понял, услышав неистовый собачий лай. Должно быть, это лаял пес Жужанны. Конечно же, за годы лондонской жизни я начисто позабыл, что в темноте сюда нередко забредают волки.

Сейчас они не столь опасны, как зимой, когда они сбиваются в стаи. Однако мысль о встрече даже с одним хищником заставила меня прибавить шагу. И все же я решил свернуть к склепу и провести несколько минут с отцом.

Подходя к черной металлической ограде, я увидел сквозь ее прутья жуткую картину: ворота были настежь распахнуты, а на траве валялись трупы двух волков. Я сразу понял, что случилась какая-то беда, и бросился к склепу. Волки лежали почти рядом друг с другом. Их глаза были подернуты пеленою смерти. Одному кто-то раскроил череп, у другого на брюхе запеклась кровь. Скорее всего, звери напали на того, кто приходил в склеп. Человек этот был вооружен, ибо он застрелил волков и скрылся, в спешке забыв закрыть ворота.

Оторвав взгляд от убитых хищников, я заметил, что дверь склепа тоже отворена. Перепугавшись, я бросился туда. Путь мне преградил труп еще одного волка. Перепрыгнув через мертвого зверя, я поспешил к нише, где покоился отец.

Неизвестный побывал и здесь: дверца ниши осталась открытой, а место последнего упокоения моего отца было осквернено. На мраморном полу валялись сметенные безжалостной рукой красные розы. Винты, скреплявшие крышку гроба, были вывернуты и брошены, а сама крышка – снята и прислонена к ближайшей стене. Свинцовый футляр, предохраняющий от распространения трупного запаха, был пропилен и отогнут.

Негодяй посмел надругаться над телом моего отца! Из его груди торчал толстый деревянный кол, вбитый, как мне показалось, при помощи молота. Рот покойного был открыт; внутри что-то белело (вначале я решил, что носовой платок), а его шея...

Боже милосердный!

Бедный мой отец!

Изуверу, совершившему этот акт вандализма, почти удалось перепилить моему отцу шею и отделить голову от туловища, но довести свое мерзкое деяние до конца он не успел. Поскольку отец умер два дня назад, крови было мало. Меня обрадовало, что отцовское лицо сохраняло умиротворенное выражение. Однако голова, почти отделенная от тела, под тяжестью собственного веса немного запрокинулась. Подбородок приподнялся, и моему взору открылась страшная ярко-красная рана, нанесенная пилой. Жуткого пурпурного цвета мышцы были рассечены, и за ними виднелись шейные позвонки. Еще немного, и злодей добрался бы до них. Мне вдруг показалось, что я перенесся во времени на двадцать лет назад и вновь нахожусь на поляне, где лежал с разорванным горлом Стефан.

Шок, вызванный этим жутким зрелищем, породил странное, полностью захватившее меня видение, которое я мог бы посчитать галлюцинацией, если бы не его исключительная реалистичность.

Я вновь был пятилетним ребенком. Я смотрел на отца и видел очень ясно. Отец выглядел лет на двадцать моложе. В его волосах не было седины. В колеблющемся свете свечей я встретился взглядом с отцом и изумился: его взор был исполнен любви и отчаяния. Отец держал в своей большой сильной руке мою худенькую детскую ручонку. Я вдруг сообразил, что мы с ним находимся не на мокрой от дождя поляне, а в каком-то громадном темном помещении, по стенам которого мечутся тени. Потом перед моим лицом что-то блеснуло. Я вскинул голову, беспомощный, как Исаак в мгновение, когда Авраам занес над ним нож[8]8
  Имеется в виду отрывок из Библии, где повествуется об Аврааме, которому Бог повелел принести в жертву своего любимого сына Исаака (Бытие, 22:10).


[Закрыть].

Я вдруг почувствовал дикую боль в висках и схватился за голову. Видение тут же пропало, сменившись пугающей мыслью: "Я определенно схожу с ума".

Я опустился на четвереньки, изогнулся и меня вытошнило прямо на холодный пол. Вслед за этим я потерял сознание. Не знаю, сколько времени прошло, прежде чем я наконец открыл глаза и с трудом встал. Ноги дрожали и подкашивались. На полу, рядом с гробом, я увидел орудия осквернения: тяжелый железный молот и ржавую ножовку. Там же валялось несколько головок чеснока. Должно быть, вандал не успел забрать орудия своего гнусного действа и в страхе бежал. Только зачем ему понадобился чеснок?

Помешательство не оставило меня, а лишь сменилось состоянием, которое я бы назвал истерической яростью. Признаюсь: окажись этот злодей-осквернитель передо мною, я убил бы его голыми руками. Я знал, что не могу вернуться в дом; нет, только не туда! Я ни словом не обмолвился Мери о своем страшном открытии, и не обмолвлюсь. Представляю, какой ужас вызвал бы у нее мой рассказ и какой вред причинило бы это нашему ребенку. Поэтому вместо того, чтобы вернуться домой, я стремглав понесся по южному склону и вскоре, задыхаясь и обливаясь потом, оказался у массивной дубовой двери замка, которую венчала каменная арка Я был уверен: только В. сумеет мне помочь, только дядя поймет меня правильно.

Подбежав к двери, я отчаянно забарабанил в нее. Острые металлические заклепки впивались мне в кулаки, но я не чувствовал боли. Не получив ответа, я стал выкрикивать дядино имя.

Через какое-то время, показавшееся мне вечностью, дверь медленно приоткрылась, но не более чем на фут. В сумраке проема стояла плотная, коренастая седая служанка, одетая как и все местные крестьянки, только поверх цветастого платья у нее был надет белый фартук, который от обычного отличался тем, что прикрывал еще и спину. На шее служанки висело большое золотое распятие. Женщина недоуменно и довольно сердито глядела на меня.

– Где Влад? – громко спросил я. – Мне нужно немедленно его видеть!

Служанка высунула голову. Ее волосы оказались вовсе не седыми, а светлыми, с проседью на висках.

Да и сама женщина была далеко не старой. Я бы назвал ее быстро стареющей. (Может, это какая-то местная напасть? Мне сразу вспомнилось, как заметно постарели Жужанна и отец.) Лицо служанки показалось мне смутно знакомым, но меня сейчас абсолютно не интересовало, где я мог ее видеть. Однако память услужливо подсказала: она была на похоронах отца. В детстве я тоже иногда видел ее в числе других служанок.

– Воевода[9]9
  Voievod (рум.) – слово, почти аналогичное по смыслу русскому слову «воевода». В XIX веке оно несколько утратило первоначальный смысл и стало обозначать господина, помещика, хозяина. Во времена Османской империи так называли управителей отдельных областей (господарей) и военачальников.


[Закрыть]никого не принимает, – сурово сказала женщина.

– Он обязательно меня примет! – дерзко возразил я. – Мой отец...

Я умолк, едва сдерживая слезы.

Служанка, близоруко щурясь, подалась вперед, затем негромко вскрикнула и тут же прикрыла рот ладонью.

– Да это же сын Петру! Господин, простите меня. Глаза ослабели, а то бы я вас сразу узнала. Вы так похожи на отца. Прошу, заходите.

Она открыла дверь и жестом пригласила меня войти.

– Я должен немедленно видеть своего дядю!

У меня дрожал голос. Служанка покачала головой.

– А вот это, молодой господин, никак нельзя. Он еще не вставал.

– Так разбуди его! – потребовал я.

Бледно-серые глаза служанки округлились.

– Это запрещено, господин, – пробормотала она, явно удивляясь, что я не знаю очевидных вещей. – Всем строго-настрого запрещено тревожить его сон. Слугам не велено попадаться ему на глаза. Только кучеру Ласло позволено входить в его покои. Но воевода должен скоро встать. Тогда и поговорите с ним. Вам-то он не откажет. Пойдемте со мной в гостиную, там и подождете.

Я был настолько потрясен увиденным в склепе, что даже не стал возражать, а позволил служанке взять себя под локоть. Она повела меня по узким коридорам. Затем мы поднялись по каменной винтовой лестнице наверх. И в детстве, и в юности я видел замок преимущественно снаружи. Внутри я бывал крайне редко, и сейчас новизна впечатлений захлестнула меня, еще более усугубив мое и без того взвинченное состояние.

Гостиную правильнее было бы назвать залом. Помещение не имело окон, но в полумраке приветливо горел очаг, распространяя свет и тепло. Я находился в такой прострации, что не слышал слов служанки, и ей пришлось буквально силой усадить меня в кресло возле очага.

– Аркадий Цепеш, – произнесла она, наклоняясь ко мне.

Меня поразил и звук ее голоса, и то, что она знает мое имя. Уловив мое удивление, женщина слегка улыбнулась:

– Я знала вашего отца, молодой господин. Он был очень добр ко мне и часто говорил о вас.

Ее лицо помрачнело.

– Мне больно видеть, как вы убиваетесь по нему. И утешить вас нечем. Мне здесь засиживаться нельзя – хозяин скоро встанет. Хотите, я вам чего-нибудь принесу? Чаю или чего покрепче?

– Лучше коньяку.

– У нас здесь только сливовица, господин.

– Тогда принеси мне сливовицы.

Служанка собралась пойти за напитком, но я протянул руку и задержал ее.

– Говоришь, ты хорошо знала моего отца?

Она кивнула, медленно и скорбно. Я сумел почувствовать ее печаль и искреннюю симпатию к покойному, даже несмотря на мое смятенное расположение духа. Ее слова тронули мое сердце, и я спросил:

– Как тебя зовут?

– Машика, молодой господин.

– Ты говоришь с русским акцентом, а имя у тебя венгерское.

– Мой отец был русским.

– А как его звали?

Я знал, что у русских принято обращаться к тем, кого они уважают, по имени и отчеству. Мне хотелось отблагодарить эту женщину за ее доброе отношение и сочувствие к моему горю.

Круглые щеки Машики покраснели.

– Ах, господин, зовите меня просто Машикой. Я вам не ровня. Кто вы и кто я? Всего лишь служанка.

– Ты не просто служанка. Ты была другом моему отцу, поэтому я хочу проявить уважение к твоему. Как его звали?

Ее щеки покраснели еще сильнее, но отговариваться она больше не стала.

– Иваном, господин.

– Машика Ивановна, ты даже не представляешь, какое ужасное зрелище я видел по дороге в замок.

Я спрятал лицо в ладонях, стараясь не дать волю слезам. Машика опустилась на колени, по-матерински взяла меня за руку, и я, давясь словами, рассказал ей об осквернении отцовской могилы.

Лицо служанки посуровело и стало непроницаемым, в глазах блеснули слезы. Она молча гладила меня по руке, потом вдруг заговорила с непонятной мне убежденностью:

– Представляю, какой ужас вы пережили, молодой господин. У меня бы тоже сердце разорвалось. Но помните, молодой господин: вашему отцу покалечили только тело. А сам он спит блаженным сном, и никто... никто не потревожит его сна. Душа вашего отца сейчас с Богом.

Если бы не тяжесть момента, я бы внутренне усмехнулся ее наивным словам. Но ее материнская забота принесла мне столь необходимое утешение. Машика чуть приоткрыла рот, словно намеревалась продолжить свою мысль, но никак не могла решиться.

– Ты хочешь еще что-то мне сказать? – тихо спросил я.

Машика подняла на меня глаза, в которых читалась скорбь вперемешку с откровенным страхом.

– Нет, – торопливо ответила она и поспешно опустила глаза, пряча свой испуг. – Больше ничего. А теперь, молодой господин, схожу-ка я вам за сливовицей, пока графа нет.

Она тяжело поднялась и скрылась.

Я достал платок, вытер глаза и стал глядеть на огонь, стараясь успокоиться и привести в порядок мысли. Я толком не знал, почему отправился за помощью именно к дяде. В нас, Цепешах, течет королевская кровь. Когда-то мы обладали всей полнотой власти над окрестными крестьянами, однако нынче наше господство стало во многом формальным. Мы ведем свой род от дядиного тезки, с которым нас разделяет, правда, несколько веков, – валашского господаря Влада (в прошлом мы именовались господарями, но сейчас этот титул способен вызвать лишь снисходительную улыбку, и дядя прав, называя себя графом). Какой-нибудь престарелый румынский аристократ еще признает владычество дяди над этими землями, но нельзя жить прошлым. Трансильвания находится под властью Австро-Венгрии, и наказанием преступников ведает жандармская управа в Бистрице. Но я не припомню, чтобы в наших краях когда-нибудь происходили серьезные преступления. Так же как и не было случаев осквернения могил.

Ради доброй памяти отца и торжества закона я не оставлю это злодеяние безнаказанным, даже если мне придется самому выслеживать преступника. Тело моего несчастного отца стало символом злобного и незаслуженно оскорбительного отношения крестьян к нашему роду. Все эти четыреста лет они почему-то нас ненавидят. Нас, от которых зависела и зависит их жизнь. Мысленно я горячо поклялся, что навсегда положу конец разгулу крестьянских суеверий. Я заставлю их уважать имя Цепешей.

Вскоре вернулась Машика Ивановна и принесла мне сливовицу в хрустальном бокале. Слегка поклонившись, она поставила бокал на столик и торопливо прошептала:

– Храни вас Господь, молодой господин.

Как и в первый раз, я взял ее за руку.

– Побудь со мной еще немного.

Само присутствие этой женщины действовало на меня успокаивающе. К тому же мне хотелось расспросить ее о последних днях жизни отца и попытаться выведать то, что она не решилась сказать.

Машика Ивановна испуганно сжалась. Глаза ее застыли на другой двери, напротив той, через которую мы вошли в гостиную. Осторожно, но твердо служанка высвободила свою руку.

– Простите, господин. Мне нельзя здесь задерживаться. Солнце почти село. Нужно возвращаться домой.

Я не стал ее задерживать. Если бы я не видел, с какой тревогой эта женщина глядела на дверь, откуда вот-вот мог появиться дядя, я бы решил, что ей нужно возвращаться домой лесом, и она вполне оправданно боится волков. Однако, заслышав дядины шаги, Машика Ивановна перекрестилась, приподняла подол платья и буквально выбежала в коридор. Дверь шумно захлопнулась за нею.

Этот звук вновь пробудил во мне притихшую ярость. Из-за дядиных странностей и особенностей, связанных с происхождением нашей фамилии, крестьяне считают Влада каким-то чудовищем, сочиняют о нем небылицы, переплетая их со своими дурацкими суевериями. Но если бы все ограничивалось только небылицами! Сегодня эти суеверия толкнули кого-то из крестьян на преступление против моего бедного отца.

Моя симпатия к Машике Ивановне вдруг сменилась ненавистью. Невзирая на ее доброту к отцу и ко мне, она боялась дяди. Возможно, она даже считала злодеяние в склепе необходимым для спасения души Петру.

Дальняя дверь со скрипом распахнулась, и в гостиную вошел дядя. Высокий, прямой, он двигался величественно и с изяществом, но возраст неумолимо выдавал себя. Меня снова поразила его крайняя бледность. Увидев меня, да еще в таком взбудораженном состоянии, Влад удивленно приподнял кустистые седые брови (видя глаза, похожие на отцовские, слыша мелодичный, почти ничем не отличимый от отцовского голос, мне было особенно трудно сообщить ему чудовищную новость).