Текст книги "Девушка с пробегом (СИ)"

Автор книги: Джина Шэй

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

15. Погоня за миражом

Давид Огудалов довольно давно не поднимал себя любимого в шесть утра.

А после того как полночи потратил на то, чтобы вытрахать одну нахальную богиньку до такого состояния, что она умудрилась сорок минут проваляться, лишь только ловя ртом воздух, и при этом не сказала ни слова…

Ни слова!

Вот это было достижение, достойное того, чтобы за него выпить.

Но нельзя сказать, что оно далось Давиду просто.

Короче, просыпаться после такой напряженной ночи было паршиво.

Почему проснуться все-таки приходится? Потому что кто-то, не имеющий ни стыда, ни совести взял и поднял жалюзи. А сторона у спальни была восточная, рассвет всегда начинался отсюда. А весной утро начинается рано.

Нет, жалюзи, конечно, свет рассеивают даже открытые, в лицо свет не ударяет. Но его просто вдруг становится много, поэтому Давид и просыпается. А потом перекатывается на бок, скользя взглядом по спальне в поисках “пропажи”.

Этой пропаже есть что предъявить помимо поднятых жалюзи.

Самый главный её грех – это побег из постели.

Ну по крайней мере – сейчас кажется именно так.

Эта квартира Давида Огудалова может показаться нежилой. Здесь и в самом деле самый минимум мебели, стены отделаны почти белыми обоями “под покраску”, недавно закончили основную часть ремонта, а до косметического у Давида никак не доходят руки. Он вообще подозревал, что ему будет не до того, и квартиру он продаст вот так, нетронутую.

И уж потом пусть новые хозяева с ремонтом возятся.

Нет, можно было сделать индивидуальный дизайн-проект, отремонтировать силами своей же фирмы и продать квартиру дороже, но “чистая” квартира продастся быстрее.

А Давид делал все, чтобы не откладывать свой переезд.

В конце концов, на постоянке же Давид жил не в этой квартире, а вообще на другом конце Москвы. Эта квартира в основном им использовалась, чтобы переночевать, когда возню на объекте закончил поздно и до дома ехать уже неохота.

Поэтому – пусто, да. Никаких мелочей, которые бы делали из этого помещения чей-то дом.

В общем и целом, для переночевать вполне годилось.

Надя сидит на подоконнике.

На плечи наброшена его, Огудалова, рубашка. Застегнута всего на одну пуговицу, где-то чуть повыше пупка.

Короче говорят, рубашка не застегнута настолько, что еще чуть-чуть сползет на ту или иную сторону и ничего-то она уже не прикроет.

И нет, это не последний штрих на этой картине шедеврального эротизма.

Надя сидит на подоконнике в одних только трусах, скрестив голые ноги, с широким блокнотом опущенным на бедро и разложенным пеналом для карандашей рядом с коленом.

Нет ничего удивительного в том, что это все у неё находится. Она художник, художники не расстаются с бумагой вообще никогда. Блокнот и пенал с карандашами прекрасно поместились бы в её сумке.

Какая же красивая стерва…

Вот с этим вот запутавшимся в её растрепанных волосах солнцем, захваченная работой настолько, что аж губа прикушена – она практически бесподобна.

И вспоминается минувшая ночь. Причем не только тем, кто кого и сколько раз натянул. Вспоминаются почему-то онигири, с совершенно паршивым рисом, которые привезли из суши-кафе неподалеку. Впрочем, это никому не помогло, онигири все равно практически проглотили.

После того-то секс-марафона, что приостановили только для того, чтобы открыть курьеру дверь, Давид и Надя сожрали бы даже живую козу, не то что какие-то там онигири со слипшимся рисом.

– Ляг на место, милый, – недовольно требует Надя, и с характерным сухим звуком ломается грифель её карандаша. Она тянется за другим, а Давид как завороженный смотрит на то, как солнце очерчивает её тонкие пальцы.

Какая бесподобная игра света…

Черт, когда Огудалов вообще испытывал вот это странное ощущение, когда хотелось достать поскорей краски и бумагу для акварели и рисовать.

Её.

Богиню, облитую солнечным светом, прикрывшую свою наготу тем минимум одежды, который заставлял заходиться исступленным желанием поскорее все это с неё сорвать.

Богиню с изящными плечами и нечесанными, встрепанными, будто яростный вихрь прошелся по её голове, волосами, и с его, Давида, засосом на голой шее

И только её Давид Огудалов хотел…

Рисовать.

Сейчас – рисовать, да.

И в уме он даже знал, что заставит её замереть вот так, и чуть повернуть голову в сторону, чтобы солнце очерчивало профиль четче.

Удивительное желание, на самом деле.

Он ведь перестал рисовать портреты, когда занялся дизайном. Позволил себе стать ремесленником, не пускал вдохновение вихлять и отвлекаться, а тут… Вот оно – его вдохновение, сидит на подоконнике почти голышом. Спасибо, что хоть рубашку на плечи набросила, и спину в окно не светит.

– Малыш, ляг на место, – с нахальным недовольством повторяет Надя и снова утыкается в лист, – ты мне ракурс портишь.

Нет, вот умеют же некоторые все испортить.

Давид молча отбрасывает одеяло.

Кары непонятливым богиням нужно поставлять без задержек, а то она так и не поймет ничего.

Давид поднимается с кровати, заглядывает в ящик тумбочки.

Презервативы за ночь почти закончились. Черт возьми. Когда такое было-то вообще? Ну, парочка есть, на утро хватит.

Наверное.

– Эй, ты помнишь, что ты голышом? – хихикает, наблюдая за его маневрами Надя.

– Я у себя дома, – отрезает Давид, а затем шагает к ней.

Богиня прикусывает губу. Предвкушает? Ну то есть бесит она его нарочно? Ну значит, никакой жалости и не будет.

Трахать в наказание?

Ну такое себе выходит наказание, если честно. Скорее уж поощрение.

Вот только ничего иного Огудалову сейчас и в мысли не идет.

Он снова хотел эту наглую гарпию с её длинным языком. Это желание билось в мыслях, как второе сердце. Оно занимало в голове абсолютно все место, вытесняя все прочие, более дельные мысли.

Давиду никогда не перекрывало рассудок вот так, чтобы без церемоний сдергивать девушку с подоконника, чтобы тут же нагнуть её у него же.

Его ладонь тянется к шнурку, который нужно дернуть, чтобы закрыть жалюзи. Просто потому что никто не будет смотреть на эту женщину и на то, как Давид сейчас будет её драть.

Неа, не “брать”, не “сексом с ней заниматься”, и никаких, к черту, “занятий любовью”.

Драть. Настолько безжалостно и резко, насколько это вообще возможно.

Потому что бесит. Бесит! До космической тьмы, сжимающей виски.

– Я сколько раз тебя просил, чтобы ты меня так не называла? – тихо шипит Давид Наде на ухо, оттягивая её голову за волосы.

Нет, все-таки надо поменьше общаться со Светкой и Эдом, они плохо на него влияют… Самого, вроде, никогда эта вся Тематичная хрень не увлекала, а вот эту конкретную занозу хочется и обездвижить, и рот заткнуть, и на колени швырнуть.

Потому, что достала!

Впрочем в том и фишка, что вместо того, чтобы его лягнуть, возмущенная внезапно причиненной болью, богинька захлебывается воздухом от возбуждения.

– Так сколько, Надя? – ладонь ныряет в её трусы, пальцы жадно стискивают клитор.

– Детальный учет не ведется, – дерзко откликается нахалка и вскрикивает.

Никаких церемоний, никакой нежности, все движения резкие, почти рваные, все для того, чтобы богинька только взвизгивала от каждого прикосновения его, Давида, пальцев.

Взвизгивала, выгибалась, скулила от возбуждения.

Она будет воспринимать его всерьез.

Ну, или он будет делать с ней вот это все, когда ему только приспичит.

Заманчивая перспектива.

В трусах у Нади горячо настолько, что непонятно, как рука Давида сразу не поджарилась.

Ага, поджарилась почти, только не “в собственном соку”, а в Надином…

Это безумие на самом деле, ни на что иное эта связь не походила изначально. И все, что есть в душе, все тянется к ней, все хочет её, хочет наматывать именно её волосы на кулак, хочет слушать именно её восторженный стон.

– Дави-и-ид… – выдыхает нахалка искусанными губами.

– Ух ты, Наденька, ты помнишь, как меня зовут? Ну надо же, – ехидно шепчет Огудалов.

– Хочу тебя… – шепчет Соболевская отчаянно.

– А уж как я тебя хочу, – отдается эхом в мыслях.

Каждая секунда до этих её слов, каждая секунда терпения, выжидания – была как лишняя секунда агонии, потому что Давид уже хотел гораздо большего.

И было одно только “Хочу, хочу, хочу”, электрическим угрем бьющееся в мыслях.

В мыслях.

Только в них.

Потому что не признает Давид такое вслух, не очертит для неё, что она сводит его с ума настолько.

Хорошо, Надюша, раз уж признаешь свое поражение сейчас – можно и до конца дойти.

Пальцы, раскатывающие презерватив по члену, чуть подрагивают от нетерпения.

Потому что на самом деле – Давид этого будто ждал с самого момента пробуждения.

Вот этого момента, когда он наконец засадит в свою богиню член, да так, что она восторженно вскрикнет.

И начинается движение.

В душе Огудалова, по ощущениям, происходит весьма натуральное рождение сверхновой. Будто Давид до этого – просто светил, и только сейчас понял, что мог светить в десять раз ярче.

И все это потому, что она – рядом.

Черт бы её побрал.

Убил бы.

Вот эту вот наглую стервозину Давид Огудалов убил бы самым мучительным образом, потому что никто не должен заставлять его быть вот таким.

Зависимым, раздраженным, голодным.

Недотраханным даже как будто.

Это все – слабости. Недопустимые слабости.

Да и вообще, как можно позволять себе слабину именно из-за Соболевской? Она же бесит, не может не бесить. Ведь это же понятно, даже вчерашний день ничего нового Давиду не открыл, все было ясно чуть ли не с первого раза, когда она даже номер телефона ему отказалась дать.

И она ведь продолжает его бесить, каждую секунду заставляет действовать импульсивно, зачастую даже глупо. Но почему-то именно от неё оторваться не получается.

От досады хочется выть.

Кажется, ничего с этим не сделать, никак не успокоиться.

Одна надежда, что он все-таки натрахается. Что она ему сама по себе надоест, насытит его, и в этом случае его перестанет на ней клинить. В конце концов, до дня икс – не меньше месяца, может быть, даже чуть больше. Есть время.

А все, что остается Давиду сейчас, – натянуть эту стерву посильнее, чтобы хоть как-то себе доставить. Чтобы не просто постанывала, а орала, так чтобы всякий резкий толчок члена в неё всегда сопровождался бесстыжим вскриком.

Да-да, детка, вот так… И громче!

И снова слепит жарким алчным кайфом.

Рано или поздно заканчивается любая война, и любой трах – увы.

Пальцы Давида стискивают кожу на Надиной груди жадно, будто мало ему тех сладких судорог, во время которых подергивается мир.

Ну вот, снова трахнул.

И снова её мало.

Она – как мираж.

Кажется – вот только её взял. И вот она лежит перед ним, распластанная на подоконнике, и тихонько поскуливает, едва шевелясь.

А все равно никуда не уходит ощущение что эта нахальная женщина вот-вот растает, исчезнет.

И…

Она на самом деле собирается это сделать.

Выпрямляется, сползает с подоконника, чуть улыбается, подтягивая трусы, зарывается пальцами в волосы, глядя на Давида.

– Мы позавтракать успеем до того, как я домой поеду?

И будь она неладна.

Давид ей сейчас ужасно завидует.

Потому что она может вспомнить про дела, что её ждут, она – может взять себя в руки, выбросить его из головы и уехать домой.

А он так не может.



16. Щелчок

Не передать, насколько сложно мне взять и вернуться в реальный мир.

Ночь была хорошая. Дивная. Восхитительная.

У меня действительно давно не было хороших любовников, а уж любовника уровня Давида Огудалова у меня и вовсе не было.

Честно говоря, он горяч настолько, что я уж подумала, что в паспортном ему польстили и накинули лет десять. Потому что серьезно, он раскален как юнец, и аппетиты у него аналогичные.

И это было хорошо, до того, что утром я просыпаюсь от ломоты во всем теле. Блаженство.

Но…

Проблемы реального мира стучат из-за закрытой за спиной двери.

И к ним нужно возвращаться, как бы мне ни хотелось провести всю свою жизнь в постели Давида Огудалова.

Мечтать не вредно.

Полезно быть реалистом.

На завтрак мы пьем кофе – черный горький кофе, потому что у Давида в кухонных шкафчиках повесилась не одна мышь, а целое семейство в трех поколениях. Едим мы пончики с корицей, оставшиеся со вчерашнего заказа и разогретые в микроволновке.

Пончики были вкусные, но я все-таки любовалась на восхитительный завиток, упавший на лоб моего божества, и думала – кто же такой его обокрал.

Серьезно, у него ужасно пустая квартира. Я даже рассматриваю мысль, что он её прямо вчера снял и заехал только белье на кровать застелить.

Хотя нет, слишком геморройно было бы так запариваться, наверное. И потом, он же весь день вчера со мной провел.

Может, это просто его квартирка для свиданий? Ну, тогда, наверное, тут должно быть что-то кроме кофеварки, да?

И во время завтрака мы пикировались на тему отсутствия у Давида даже минимальных продуктовых запасов, я даже посетовала, что надо было все-таки оставаться у меня, потому что я-то нашла бы, чем его покормить. Ну, яичницу хотя бы сделала. И бутерброд у меня было с чем сварганить.

– В следующий раз я просто подготовлюсь лучше, – безмятежно улыбнулся мне на это Давид, делая глоток из своей чашки с кофе.

Следующий раз. Звучит так, будто он у нас будет. Звучит так, будто у нас с ним уже составлено расписание на пару ближайших жизней. И я же говорила, что с этим не ко мне, да? Ну вот пускай и не жалуется.

– Ну не начинай, милый, – я закатываю глаза, – если ты хочешь сказать, что тебе от меня нужны борщи, совместная жизнь и трое детей – ей богу, я повторю то, что сказала тебе еще в первый раз. За отношениями ты зашел не в ту дверь. Мы с тобой трахаемся. И только.

Давид смотрит на меня очень сложным взглядом. Кажется, его раздражает мой тон. Настолько, что взгляд его дивных глаз становится убийственным, но он молчит. Видимо, спорить со мной его наконец-то задолбало.

Я хотела было вызвать такси, но мой мальчик пообещал, что если посмею – забирать таксист будет исключительно мой хладный труп.

И я пыталась Давиду намекнуть, что ему далековато закладывать этот крюк до моих Мытищ, но Огудалов уперся как баран, уставился на меня своим кипучим взглядом и знай себе твердит: “Домой тебя везу я”.

И везет.

Потому что задолбало спорить с ним уже меня.

Я не очень помню дорогу, потому что взяла и задремала в его кресле, просто потому что встала рано, а ночью покоя мне мой Эрос не давал очень долго.

Давид молчал, по всей видимости решив меня не тревожить. Это было ужасно уютно и мило с его стороны.

Сегодня обходится без эксцессов, без странностей, гаишников и аварий. Мы каким-то чудом умудрились пролететь мимо большинства без пробок, а это нонсенс для московского утра буднего дня.

Когда Давид останавливает свою машину у моего подъезда – я с четверть часа пытаюсь нацеловаться с моим божеством про запас, но это очень бессмысленное намерение.

Как невозможно напиться впрок, так и мои губы начали тосковать по губам Огудалова, стоило только оторваться от него.

А Давид же явно добровольно меня отпускать не собирается, знай себе злоупотребляет моей слабостью, мне аж приходится кусать его за язык.

– Извини, мой сладкий, – улыбаюсь я, когда вижу его сердитую физиономию, – мне пора, у меня дома черепаха не кормлена.

– Ну, если черепаха, – Давид отвечает мне взаимной улыбкой, – тогда, конечно. Отпущу тебя. Так и быть, к черепахе ревновать не буду.

– Не стоит вообще меня ревновать, милый, – настойчиво советую я, – ревность может иметь место при каком-то постоянстве, а мы…

– Мы просто трахаемся, я помню, – кивает Давид, и его голос звучит не очень-то довольно.

– Именно. Сегодня успели, а завтра можем уже и нет, потому что кто его знает, как у меня все сложится. У меня не всегда есть на это время.

Я говорю, смотрю на Давида, и почему-то он кажется мне напряженным, и на самом деле это уже начинает меня слегка беспокоить.

Неужели его настолько задевают мои слова?

Может, мне все-таки стоит с ним завязать прямо сейчас, не дожидаясь никаких знаков свыше, не давая себе никакого больше права на “последний раз”?

Я ведь не собираюсь даже ради его дивных глаз, скул и прочих достоинств что-то менять в своей жизни.

Надо меньше париться на самом деле. Это же его проблемы, что он мужчина, и в нем чешется типичное мужское – увидел неприступный бастион и ату его, ату.

Пускай чешется этим сам.

Я сжимаю пальцы одной руки на ручке двери, а Давид ловит меня за другую руку, заставляя вновь к себе обернуться.

– Малыш, – я позволяю себе это слово нарочно, мне нужно его ковырнуть, – ну, не продляй агонию, ты же понимаешь, что мне действительно надо идти. Я бы и рада с тобой провести весь день, но я и так повезу твоей маме недосушенную картину. Так надо везти хотя бы дорисованную.

– У меня работа для тебя есть. – Такое ощущение, что Давид эти слова из своего рта вышвыривает, будто давно они там лежали, но никак не приходило их время, и вот сейчас – он наконец созрел.

– Работа? – я поднимаю брови.

Неожиданно.

И я бы решила, что это все его выдумка, попытка найти еще один повод для встречи, но звучит фамилия Левицкий – и мир перестает быть томным. Левицкого я знаю, известный любитель современного искусства, аукционист и просто меценат. И если он хочет свой портрет во всю стену. и чтоб его я написала…

Если честно, это подбросит меня на добрый десяток ступеней моего статуса как художника.

Да и должно на некоторое время утопить мои проблемы с финансами. Может быть даже, я смогу наконец сменить проводку в квартире, а то поведение розеток меня иногда напрягает.

– Эй, так я эту работу через постель получаю? – я не удерживаюсь, хихикаю, тихонько тыкая Давида в плечо указательным пальцем.

– Через кладовку, – парирует мой мальчик, – отличное прошло то “собеседование”, мне понравилось. Будешь спорить?

– С тем, что было прекрасно? – Я мечтательно вздыхаю, припоминая горячие полчаса в чулане галереи. – Нет, знаешь, не буду. Вообще не люблю бессмысленных споров.

– Так ты согласна? – настойчиво спрашивает Давид. – Согласна поработать со мной?

Это на самом деле серьезный вопрос и серьезное предложение.

– Сколько, предполагается, мы будем работать вместе? – задумчиво интересуюсь я.

– Две недели. Три. Ну, месяц самое большее. График – условно свободный, но двадцать рабочих часов в неделю я буду с тебя спрашивать.

Огудалов смотрит на меня выжидающе.

Две недели – это вряд ли. Встретиться с клиентом, подготовить эскиз, перенести этот эскиз на стену и послойно его красить, давая высохнуть каждому отдельному слою.

Три недели – это минимум.

Три недели под начальством Давида.

Это довольно опасно. Очень.

И в чем проблема, скажете вы?

Проблема в том, что это чертов риск. Это заходит за пределы отношений “секс на один раз”. Впрочем ладно, у нас с ним уже зашло за этот чертов один раз.

Но если сейчас я могу спустить все на тормозах и оставить это все в пределах “мы будем вместе, пока тебе не надоест мотаться в Мытищи, чтобы потрахаться” – то в случае совместной работы меня ведь может занести.

Я могу увлечься им слишком глубоко.

Настолько, что начну уже хотеть этих чертовых “серьезных отношений”, а мы ведь это уже проходили, это ведь не мой вариант. Не пригодна же.

И не хочется мне в это влипать, если конкретно – в Давида влипать еще крепче не хочется. С другой стороны, столкнуться с ним как с профи, возможно, будет и полезно, это может выявить хотя бы поверхностный слой его недостатков, а то помимо наглости я у него сейчас недочетов и не наблюдаю.

А наглость – это не недостаток в исполнении Давида Огудалова..

– Знаешь, да, я согласна, – медленно произношу я, – есть только одно условие.

Не потому медленно, что я никуда не спешу. А потому, что мне на самом деле озвучивать это сложно. Душа моя люто протестует против того, что я собираюсь сказать сейчас.

– Ну? – нетерпеливо выдыхает Огудалов, глядя на меня жадно. Такое ощущение, что он уже в душе шампанское открыл, кажется, был уверен, что я пошлю его подальше, туда же, куда посылала его при просьбах дать номер телефона.

Зря ты празднуешь, мой мальчик…

– Если мы начинаем работать вместе, мы перестаем трахаться, – ровно произношу я, глядя Давиду в глаза. – У нас с тобой в этом случае будут только рабочие отношения. И не больше.

Он стискивает пальцами руль, а по лицу видно, хочет, чтобы на месте руля была моя шея.

– И почему же? – хрипло интересуется Давид, высверливая взглядом мне дырку на лбу.

Потому что ты слишком хорош, мой мальчик, и ты действительно способен пошатнуть мои бастионы. А как же моя старость в компании сорока котов?

– Я так хочу. – Просто пожимаю плечами я.

Судя по всему, эта фраза Давида убеждает не очень.

– Я не согласен, – он резко дергает подбородком. – Я не согласен с этим завязывать.

– Значит, с Левицким тебе придется разбираться без меня.

Это очень категорично и, может, даже не совсем красиво, но я, в конце концов, творческая личность, могу позволить себе некоторые закидоны.

И вообще-то я знаю, что этот отказ мне может аукнуться, обижать Левицкого не стоит – но я уверена, и Давид обижать такого человека не захочет.

В конце концов, он – бизнесмен. И что важнее, секс или важный заказ?

– Ну что ж, хорошо, – отрывисто произносит Давид, глядя куда-то в точку рядом с моим ухом, – значит, я разберусь.

Что?

Давид же тянется вперед, накрывает мою ладонь своей, нажимает на ручку, открывая дверь. Смотрит в мои офигевшие глаза с расстояния сантиметров в десять, и я вижу – он смертельно зол.

– Увидимся вечером, Надя, – сухо произносит Давид, будто намекая, что мне пора, и это звучит так, будто именно я его тут сижу и задерживаю.

Я вылезаю из машины молча, потому что…

Да потому что я охренела от такой его реакции.

А Давид тут же уезжает, оставляя меня в весьма растрепанных чувствах.

Не то чтобы я жестко обломалась с этим заказом, я не успела даже размечтаться, но…

Это было неожиданно и как-то очень резко.

Кажется, творческие закидоны имеются не только у меня…

