Текст книги "Девушка с пробегом (СИ)"

Автор книги: Джина Шэй

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

17. Война – значит война.

Зевс лупает на меня глазками из террариума.

Укоризненно.

Интересно, на что эта гнусная черепашья личность намекает. Что я зря так протянула с дорисовкой портрета? Или что с Давидом я переборщила и была не права? Самцовский шовинизм – теперь и черепашья болячка?

– И не надо на меня так смотреть, – недовольно бурчу я и хмурюсь.

Зевс лежит пузом в своей мисочке, прямо на листьях салата, выражая всяческое к ним презрение. Надо искупать его сегодня, что ли, для стимуляции аппетита. Да, в последнее время я замечала, что жрет моя прелесть что-то весьма не очень. Сегодня вон вообще очень вяло покусал листья салата, и все. А меж тем весна, обменные процессы в его организме должны бы пойти на лад. Хотя, чего уж там, он-то ощущает не очень, я же еще не передвинула террариум к окну. чтобы вместо ультрафиолетовых ламп мою прелесть облучало настоящим солнцем. Он это любит. И я люблю смотреть на его довольную мордашку, когда он выползает на камушки, чтобы получить свою дозу витамина Д. Вы бы знали, насколько бывает выразительна одна черепашья физиомордия.

И все-таки сейчас он как-то подозрительно вяловат.

Нет, надо записать моего мужчинку к герпетологу, может, ему уколы нужны витаминные?

Прошло два часа после того, как Огудалов наконец-то сгинул.

Я настолько в бешенстве, что у меня даже чутка подрагивают руки, которыми я накладываю мазок за мазком на финальный слой портрета. Осталось не так много, остались нюансы. Мазки потоньше, чтобы краска схватилась получше. Везти аккуратно, сразу утащить куда-нибудь в спальню к Тамаре Львовне, чтобы не дай бог никто мне ничего не смазал.

Хуже нет ничего, чем делать в последний момент.

Хотя настолько в последний момент я еще ни разу не рисовала. Обычно картина вылеживается неделю до момента сдачи, но тут… Изначально я Огудаловой рисовала триптих с её подругами, но с одной из них Тамара Львовна неожиданно разругалась, в итоге триптих перестал быть триптихом и был отложен на неопределенный срок. Ну, пока леди не помирятся. В том, что они помирятся я совершенно не сомневалась. Не первый раз за время моего знакомства с Тамарой Львовной, она с кем-то ругалась. Её благодушная натура все равно перевешивала и требовала заключения мира.

Но перемирие будет потом, а сразу после ссоры Тамара Львовна запросила личный портрет, и я её предупредила, что досушить не успею, и она этот риск приняла, так что…

Так что все будет, как будет.

Финальные штрихи я накладываю торопливо, в квартире снова тихо, мама на работе, Лиса в школе, сегодня никаких неожиданных гостей, и все что мне мешает в работе – это то, что я бы с удовольствием сейчас порисовала не красками, а кровью одного смазливого поганца..

И чем больше времени проходит, тем больше крови я хочу.

Нет, ну вы вообще можете показать мне такие ворота, в которые пролезет хамство подобного уровня?

У меня до сих пор в ушах звенит это его хладнокровное: “Ну, значит, я разберусь”.

Без меня.

Он. Без меня. Разберется!

Сучок мелкий.

Значит, подчеркивает, что для потрахаться я ценнее, чем как художница?

Ну, конечно, я ж ему так легко дала, мальчик охренел, мальчик решил, что я ему вместо шлюхи, да?

Ему-то ведь не очень понятно, насколько я на него в тот вечер залипла. Я так в семнадцать лет голову не теряла, как тогда. А он…. А он принял меня за простую давалку, с которой можно перепихнуться, и больше она ни для чего не годится.

И меня от этого откровения одолевает яростью настолько глубоко, что аж трясет.

А я же знала, знала, что мне не стоит пускать его дальше, чем на один раз, нет ведь. Повелась как дура, на чертовы глаза, на чертовы скулы, на такую потрясающую настырность этого поганца.

Ну, серьезно, кто из девочек не любит, когда за ними вот так мило бегают симпатичные мальчики? Дуры разве что, и сучки задравшиеся.

И вот, пожалуйста.

Нет, я – дура, конечно. Не сучка, ей богу, для меня даже тогда было удивительно, что мой Аполлон внезапно ответил мне взаимностью. Но дура.

Зря вообще решила в кои-то веки заговорить с ним сама, зря решила пойти ва-банк и в кои-то веки уступить принципам ради мальчика, от которого на выставке еле получалось отвести глаза.

И зло берет меня штурмом, бушует ураганом в моей голове, и после него остается один только сплошной бедлам и разруха.

Вот по сути, никто ведь ему не мешал принять мои условия и играть из них. Пожалуйста, поработаем вместе, увидишь меня долго и много – и сам поймешь, что такое счастье тебе в постели не нужно.

Ведь сбежал бы, сбежал – я уверена.

Но нет, нужно было вытереть об меня ноги напоследок.

Самое обидное, что самым правильным было бы вообще не поехать на эту чертову вечеринку. Срезать это его самоуверенное “увидимся вечером”, остаться дома, посмотреть душераздирающий сериальчик и сожрать мороженку, чтобы душе кровью истекалось шоколадно.

Но… Я же еду туда не к нему, я еду к его маме, которая для меня уже много сделала, и которую мне лично игнорировать и некрасиво, и невыгодно.

Бывают такие люди в жизни, ради которых ты попросишь и бывшего мужа побыть с вашим общим ребенком, и цирк – заехать через неделю, да и в принципе – отодвинешь практически все дела.

Именно поэтому, да, меня почти трясет неутихающей яростью, но тем не менее руками я шевелю и заканчиваю итоговый слой теней на портрете.

Потому что да, я поеду на эту вечеринку, даже с учетом того, что Давида видеть больше не хочу ни на секунду.

Если он рассчитывает, что я приеду на вечеринку уже раскаявшаяся и брошусь ему на шею, умоляя о пощаде и этой чертовой работе – он обойдется.

Не настолько у меня все плохо с заказами, чтобы я так унижалась.

Да, Огудалов, конечно, может разобраться со своими делами без меня. Вот только трахаться мы с ним даже в этом случае не будем.

Потому что я так решила.

Штрих за штрихом ложатся на полотно. Осталось совсем немного.

А на моих губах все шире расползается опасная улыбка.

Увидимся этим вечером, да, мой мальчик.

Разве я откажусь от возможности вынести тебе мозг напоследок?

«Хочешь, я тебя заберу на мамину вечеринку? Твой Аполлон», – мне прилетает после обеда с незнакомого номера.

Все-таки сдался и решил поднапрячь свои «связи»? А что ж так поздно?

«Ни в коем случае не отвлекайтесь от ваших дел, Давид Леонидович», – отвечаю я.

«Аполлон мне больше нравится».

«Так и быть, разрешаю, чтобы твои любовницы так тебя называли».

«Так тебя забрать?»

«Ни в коем случае. Я доберусь сама».

«Мы плохо поговорили утром».

Это я оставляю без ответа. Разговаривать об утреннем разговоре я не желаю.

Это же не сообщение, что он сожалеет, что опустил меня до шлюхи. Это просто констатация факта. Да, поговорили плохо. И никак иначе и быть не могло, он же не хочет меня слышать вообще.

Я готовлюсь к этой вечеринке так, будто она – мое сражение.

И все – платье самого выигрышного для меня винного цвета и маникюр тон в тон к нему, укладка крупными локонами, запах духов, даже белье, которое совершенно точно никто кроме меня сегодня не увидит – все это мое оружие.

Правда с той же укладкой выходит казус – фен отказывается работать с розеткой в моей комнате. У них антипатия. Надо уже вызвать электрика, а мне все еще лень.

Но розетка и зеркало есть в ванной, поэтому я выхожу победителем в этом небольшом конфликте с бытовыми приборами.

Паша, который является в кои-то веки вовремя, глядя на меня, поднимает брови.

– К кому ты, говоришь, едешь на вечеринку? – с подозрением спрашивает бывший муженек, в который раз забывший, что он мне бывший.

– Дорогой, я еду на вечеринку к людям, – беззаботно откликаюсь я.

– Такое ощущение, что едешь ты к мужчине, – ревниво бурчит Паша.

Паша – как Гидрометеоцентр, придерживается принципа «говори, что будет дождь, авось сегодня и угадаешь». И о боже, он в кои-то веки угадал.

Правда, еду я не «к мужчине», а «с расчетом на встречу с ним».

– Мужчины на вечеринке наверняка будут, – я невозмутимо пожимаю плечами, – Алиска накормлена, проверь у неё русский язык, математику я уже проверила. Мама сегодня хотела заехать к Оле, собиралась у неё ночевать. Так что я приеду не поздно, но ты можешь разобрать диван в маминой комнате. Постельное найдешь?

Паша кивает, он, мол, найдет, я с трудом удерживаюсь от того, чтобы язвительно ему поаплодировать.

В конце концов, он мне сегодня помогает, спасибо ему, что ли.

Хотя лучше, если бы он еще и алименты мне в этом месяце перевел.

Но все сразу не бывает, так ведь?

Не бывает. Никогда.

День Рождения Огудаловой празднуют в её собственном ресторане и если честно – я два с лишним часа трачу только на то, чтобы до него добраться. В принципе, если бы не картина – я бы не стала брать такси сразу от дома. Так-то добраться на метро было бы и дешевле, и быстрее пожалуй.

Но, картина диктует мне условия.

И хорошо, что есть мама, которой можно позвонить и узнать, как она доехала до моей сестры и что у них там вообще происходит, хорошо, что есть Алиска, с которой можно попереписываться о состоянии её уроков.

Хорошо, что можно просто игнорировать прилетающие мне СМС-ки от одного божественного.

Конечно, на юбилей Огудаловой слетается весь столичный бомонд. В этом плане я тут самая скромненькая и неизвестная, и при всем своем самомнении ощущаю себя слегка голым королем на тусовке, где и известные стилисты, и ведущий баритон Московской Оперетты.

– Наденька, а я уже заждалась…

Тамара Львовна Огудалова абсолютно не выглядит как мать юноши, которому вот-вот стукнет тридцатник.

Она – такая благообразная светская леди, что ей и пятидесяти не дашь, не то, что больше. И ей идет абсолютно все, даже пресловутое черное бархатное платье и жемчужное колье. Даже объятия, которые многие современные «львицы» сочли бы слишком теплыми, недостаточно эффектными для красивых фото – вполне вписывались в имидж Огудаловой.

– Картину лучше распаковать и оставить в кабинете, – шепчу я, после того как осыпала любимую благодетельницу всем полагающимся ей совершенно заслуженно ворохом комплиментов и поздравлений.

– Ох, ну, разумеется, передайте Наташе? – Тамара Львовна машет изящной сухой кистью в сторону брюнетки в зеленом платьице, которая суетится вокруг столика с подарками. – Отдыхайте, Наденька, я вас позже найду. Познакомлю с Валохиной, ей очень понравился Портрет Незнакомки, из вашей последней серии. Хочет портрет дочери в похожем стиле.

Значит, Аполлончик не стал жаловаться маме, что я игнорирую его СМС-ки? Не стал требовать мне ничего передать?

Если я верно помню по тексту, он уже где-то здесь, бродит в одном из залов ресторана.

Значит, нужно уже его найти.

И начать мое представление…



18. Синхронное маневрирование

– Привет, ты – Максим, верно?

Если бы это происходило где-нибудь в другом месте, с другими людьми – наверное, это была бы обычная фраза, которую говорит женщина, встретившая неожиданно нового знакомого.

Нет.

Это происходило здесь и сейчас, в двух метрах от Давида Огудалова, и эти проклятые четыре слова произнесла не какая-нибудь левая, неинтересная Давиду фифа.

Фифа была интересная.

Более того, это была его, Давида, фифа.

Та самая, которую он качественно потрепал прошедшей ночью, да и утром тоже. Помрачающая его рассудок настолько, что стоило только натолкнуться на Надю взглядом, воздух в груди будто высосало черной дырой, оставив вместо себя лишь только голод и безумие.

Винный явно был цветом, созданным для Соболевской. На ней смотрелся очень благородно, выгодно выделяя среди разрядявшихся для вечеринки инстаграм-леди. Он будто подчеркивал крепкую, дурящую рассудок, сущность художницы. И вот эту конкретную тряпку, что обращала внимание на Соболевскую слишком многих мужчин и хотелось побыстрее с неё снять, и можно порвать по дороге – чтобы возмущенная таким вандализмом девочка погромче ерепенилась.

И чтобы снова сняла с его спины кожу своими когтями.

Давид отдавал себе отчет, что это по-прежнему лютое помешательство, но сделать с этим он ничего не мог. Разве что сходить к психиатру, но было ощущение, что и там его послушают и покрутят пальцем у виска. Мол, ну вы же понимаете, что с вами происходит. И понимаете, что в вашем случае медицина бессильна.

Давид понимал.

Понимал, почему с таким трудом отрывался от неё утром, даже при том, что был смертельно зол выдвинутыми Соболевской условиями.

Понимал, и почему весь день тянулся, как будто был резинкой от старых трусов.

Почему не выдержал, написал ей, а после как шестнадцатилетний придурок ждал от неё каждого ответного сообщения. И в какой-то момент не дождался, и это были несколько часов форменной пытки. Потому что знал, она не ответит – а все равно ждал.

Понимал он, и почему хотел её забрать, увидеть, хоть на пару часов пораньше до неё добраться, а Надя отказалась. Хорошо, что она это сделала, потому что согласись она – и Давид не удержался бы и на день рождения мамы точно бы опоздал. По объективным причинам.

Давид все это понимал. И причины, и следствия.

Понимал, но не принимал.

А это вообще возможно принять?

Как принять, что именно эта мегера, пусть и с потрясающей задницей, заставила его заболеть этим…

И вот Надя плавной походочкой от бедра, грациозная, как пантера, плывет сквозь зал ресторана, и кажется – плывет она к нему, и глаза у неё триумфально сверкают.

Давид только успевает спланировать, как прихватит её в охапку и до конца вечера из этой охапки не выпустит – и леший с ним, что мама узнает, а Надя… не доходит до него двух метров, и ослепительно улыбается треклятому Вознесенскому.

Нет, все, этого “друга” надо в черный список отправлять, потому что не хрен.

Давид смотрит Наде в лицо, и видит краешек алых, будто пропитанных вином, улыбающихся губ. И голову, кокетливо склоненную к плечу.

Она знает, что он смотрит.

И нарочно стоит и разговаривает с Вознесенским, а этот Иуда разговаривает с ней.

Он же тоже на Соболевскую запал на той выставке, это Давид прекрасно помнит.

А Макс помнит, с кем тогда Соболевская ушла на экскурсию.

И нет, он, разумеется, не отказывается от женского внимания.

“Настоящие мужики из-за бабы не поссорятся”, так, что ли?

И плечо-то Вознесенский будто нарочно подставляет, чтобы эта заноза его чуть выше локтя тронула.

Какого черта она вообще творит? На его глазах? Серьезно?

Давиду казалось с утра – они договорились, что продолжают. Как бы она это ни называла, отношения, “просто трах” – без разницы ему было, как это именовать. Он выбрал её. Он в любом случае не смог бы сделать никакой другой выбор, потому что его ломало от одной только подобной мысли.

Вот только, видимо, ему действительно показалось.

Ни о чем они не договорились.

Если судить по ехидным глазам – Надя Соболевская ехала на эту вечеринку исключительно для того, чтобы довести до ручки Давида Огудалова.

И у неё это прекрасно получается.

У неё получилось бы, даже если бы она просто улыбнулась кому-то в сторону, а она стояла, разговаривала, даже смеялась, чудовищно открыто смеялась той чуши, что нес окрыленный её маневрами Вознесенский.

Лишнее доказательство в теореме о том, что она ему не подходит и что нужно побыстрее выбросить её из головы. Еще бы это было выполнимой задачей…

Кажется, что к спине приложили раскаленную сковородку и выкрутили под нею огонь на максимум.

Сейчас-то Давид Огудалов и прожарится до самой “хрустящей корочки”, что только возможна. Хотя нет, еще пара минут – и прожарится он до черного угля.

– Ох, мало тебе, детка, утренней трепки было, ох, мало… – думается Давиду, когда пальцы Нади во второй раз прикасаются к плечу Макса.

Хотя да, секс как наказание – это абсолютно не наказание. Ведь Огудалов же еще утром отдавал себе в этом отчет.

Может, все-таки спросить у Эда – как там обращаться с ремнем? Или какие там еще варианты есть?

Ну, невозможно же это терпеть, руки чешутся взять эту фурию за шею, и придушить, и выдрать, а потом уже и отодрать, отложив ремень в сторонку.

И что это значит?

Еще утром она ставит условия – либо мы завязываем, либо мы не работаем вместе. И он выбирает её, а не работу, он нарывается на целую кучу неприятностей – а она является и при нем же едва ли не вешается на его, почти уже бывшего, друга.

Как можно при этом не материться? Нельзя.

Давид пока делал это про себя, но еще чуть-чуть, и его эмоции грозили прорваться наружу и вербально.

Нет, все испортил тот разговор с утра, точно. Чертов проект, чертова работа, чертов Левицкий, которому приспичило. Давид сегодня всю голову сломал на тему, как из ситуации выкрутиться, дал себе время до утра, чтобы начать переговоры по новой.

А тут творится такой трэш, что и не до рабочих проблем вообще.

Давид щурится, убийственно глядя на Надю.

– Немедленно завязывай этот цирк, – посылает ей мысленно, надеясь, что его лицо достаточно красноречиво.

И иди сюда…

– Ох, моя любимая песня, – томно выдыхает Соболевская, и многообещающе придвигается к Вознесенскому, – потанцевать пригласите, Максим?

Ну, конечно же, Макс пригласит, что он, лох, что ли?

И все-таки Соболевская – та еще стерва, этот факт Давид осознает, скептически наблюдая, как Макс тянет девушку в сторону танцпола. Если раньше Давид с этим именованием Нади слегка перебарщивал, и хоть она и была языкастая, но вроде как именно “стерву” и не заслуживала, но сейчас… Сейчас-то заслуживала, вне всяких сомнений.

И послать бы её за такие выверты, да только хуже ведь становится, с каждой секундой. Разве даст он ей вот так легко вывернуться из его хватки?

– Виски. Со льдом, – рычит Давид, оборачиваясь к бармену. Мозг вот-вот готов взорваться, срочно нужно его чем-то остудить. Желательно заменить, конечно, этот вариант точно работает не так, как следует, но таких операций еще не делают, ни за какие деньги.

Виски обжигает горло холодом, будто бы даже слегка отрезвляет – вот такой парадокс. Куда больше Огудалова сейчас дурманит его злость.

Давид же шагает в сторону парочки, только-только вставшую на танцпол, оттирает Макса плечом в сторону, перехватывает Соболевскую за запястье. Придушить бы. Взять вот за эту чертову шею и сжать посильней, чтобы её хозяйка потеряла всякое желание трепать ему нервы.

– Эй, – возмущенно шипит Макс, – какого хрена.

Вот и мама наверняка спросит, какого хрена Давид вот это все устроил на её дне рождения, причем даже не выходя из ресторана. Ладно, перед мамой можно и извиниться, а вот Макс того гляди схлопочет по морде.

– Это – моя женщина, – хладнокровно выдыхает Давид, а смотрит не на Макса, смотрит прямо в лицо Соболевской. Просто потому что должно же до неё наконец дойти. А она лишь задирает свои чертовы брови повыше, будто оспаривая его слова.

Желание придушить обострилось еще сильнее. Как Давид сейчас понимал Отелло – никакими словами не передать.

– Твоя женщина, Дэйв? – с интересом уточняет Вознесенский. – А мне показалось…

И ведь хватает же наглости еще и свойским прозвищем пользоваться.

– Тебе показалось, Вознесенский, – ровно произносит Давид, поворачиваясь к Максу лицом.

Их столкновение взглядов как встреча двух клинков в воздухе. Пробное. Кажется, в воздухе даже вибрирует звон столкнувшихся друг с другом стальных лезвий.

И с пару минут Макс и Давид просто глядят друг на друга, будто прикидывая уровень угрозы.

Готов ли Макс “пойти-выйти”, сцепиться до последней капли крови и приезда ментов, которых кто-нибудь непременно да вызовет?

Ради малознакомой женщины?

Давид – да.

Для него изначально уровень угрозы – красный, он в любом случае будет драться до последнего.

Макс пожимает плечами, убирает руки в карманы и делает шаг назад. Отступает. Он не готов воевать дальше.

Ну вот и хорошо.

Давид оборачивается к Наде, и видит отчетливое разочарование на её лице. Она так хотела, чтобы Макс сцепился с Давидом? Или она так хотела Макса?

От последнего предположения дышать становится и вовсе невозможно.

– Ты, кажется, хотела потанцевать. Потанцуем, – опуская ладонь на Надину талию выдыхает Давид.

Потанцуем. И поговорим.

И нет, он не спрашивает.

Надя смотрит на Давида так, будто у неё в зрачки встроен сканер, весы и скальпель одновременно. Просканировала, взвесила, расчленила на составляющие. Признала негодным – снова. Диагноз ясен по одному только выражению прищуренных глаз.

Боже, как же бесит, даже эта насмешка на её губах. Вот только поди-ка оторви от неё собственные руки, кажется, намертво приросли.

А потом Надя переводит глаза куда-то за плечо Давида и что-то в её лице неуловимо меняется.

И ладони свои она ему на плечи все-таки опускает.

– Только ради твоей мамы, которая сейчас на нас смотрит, малыш, – прохладно откликается Надя, и это очередной удар поддых.

– А что еще ты делаешь со мной ради мамы, богиня?

– А если все, то что? – скучающе переспрашивает Надя, по прежнему не глядя на него.

Да какого же черта, а?

Пальцы сжимаются на талии девушки только крепче, будто он хочет сломать её пополам.

Давид толком не замечает музыки, и это не танец даже, это ходьба двух разозленных врагов внутри незримого круга. Молча. В напряжении ожидая удара каждую секунду. Еще вчера все было хорошо, а сегодня – уже хуже некуда. Никаких пикировок, никакой эйфории, даже лишней улыбки она ему не дарит.

Даже смотрит не на него. Куда-то за его покачивающееся плечо.

И молчит.

Лучше бы открыла свой дивный рот и попробовала бы его ужалить.

Ей богу, это было бы привычней.

– Может, уже на меня посмотришь? – раздраженно спрашивает Огудалов. Некая часть его сознания понимает, что тон для разговора выбран совершенно неверный. И не стоит так прямо требовать её внимания.

– Ну, раз ты просишь, – Надя все-таки поднимает глаза. Ледяные яростные глаза. Она могла бы этим взглядом уделать профессионального рестлера.

Давид смутно ощущает, что чего-то не догоняет. Что все-таки где-то он что-то сделал не так, но что конкретно? Все-таки утром осадил её слишком резко? Ну так и ей надо было понять, что её шантаж – это что-то запредельно некрасивое. Не хотела с ним работать – сказала бы вслух, нет, надо было выпендриться.

– Надя, какого черта ты все это устроила? С Максом, – прямой ответ на этот вопрос даст на самом деле многое.

– Ох, малыш, – Надя драматично вздыхает, – вот скажи мне, как можно было родиться таким красивым и таким дураком? Неужели ты так ничего и не понял? А подавал такие надежды…



– Может, ответишь все-таки? – на самом деле это было удивительно. Терпение он потерял, кажется, еще позавчера, а голос все равно звучит только настойчиво и спокойно. Так сразу и не скажешь, что Давиду очень хочется придушить женщину, с которой он сейчас танцует.

– Я просто хотела выбесить тебя до ручки, – пожимает плечами Надя. – Потому что пока я говорила по-хорошему, ты меня совершенно не понимал. Даже более того, ты зарвался куда дальше, чем тебе следовало.

Она будто парирует выпады Давида сухо, технично. Эта беседа все больше походит на урок фехтования. Осталось только понять, кто из них был в роли учителя.

Ну, вот он ответ, легче не стало. Нет, все-таки сегодня явно не день Давида Огудалова. Давненько он не ощущал себя настолько идиотом. И что там до него не доходило? Её бесконечное “мы только трахаемся”? То самое, которое чешет у Огудалова желание купить своей очаровательной мегере кляп?

– Я могу повторить для тебя лично, – пытаясь звучать невозмутимо, замечает Давид, – ты – моя женщина. Если ты пытаешься оспорить это утверждение – я тебя понимать не буду. И не хочу.

А память тем временем услужливо напоминает Давиду про Монику. Впрочем, нет, это не серьезно, ладно бы Моника Огудалову женой приходилась, так ведь нет же. Всего лишь невестой. Хотя, конечно, разобраться с ней и стоит. Просто потому, что если уж Давида выбросило так далеко от его колеи – это что-то да значит.

– Не смеши, малыш, – Надя лишь досадливо кривит губы, – я для тебя не женщина, я для тебя шлюха. Ну так и какой тебе с меня спрос? Шлюха же может сама определиться, с кем ей спать. Так вот, раз ты еще не понял, я тоже тебе скажу – твое время вышло.

И вот это нокдаун, который еще приходится пережить и прожевать.

Шлюха? Она? Для него? Ох, если бы все так просто объяснялось…

– С чего ты вообще это… – Давид замолкает, потому что до него внезапно доходит ответ на этот неоконченный вопрос. Доходит, насколько криво Надя поняла его утренний выбор. Интересно, из той ситуации вообще можно было выйти не проигравшим?

– Скажи, а что было бы, если бы я выбрал не тебя утром? – отстраненно переспрашивает Давид. – Что было бы, если бы я сказал, окей, дорогая, завязываем трахаться, работа мне важнее. Это же, конечно, подчеркнуло бы, сколько ты для меня значишь? А ведь ты значишь, прикинь. Я не готов от тебя отказываться. Огрести проблем от Левицкого – готов. Отказаться от тебя – нет. Сейчас тебе понятнее, за кого я тебя держу?

Она моргает, как-то меняясь в лице.

Он ожидал чего угодно, продолжения этой свары, но точно не того, что Надя как-то вздрогнет и будто прикусит свой длинный язычок.

И снова скользнет взглядом за плечо Давида.

Да что там такое? Пожар? Динозавры стриптиз танцуют?

Давид резко разворачивается, не выпуская Надю, выхватывает взглядом какого-то тощего мужичка у барной стойки.

Мужичок “абсолютно беспалевно” прячет глаза. Ну точно он не просто так на них пялился. Точнее нет, он абсолютно точно пялился на Давида с Надей из-за Нади.

Так ради чего Соболевская танцевала с Давидом? Ради мамы, да?

Уже даже этот вариант кажется не самым дерьмовым.

