Текст книги "Меч ликтора"

Автор книги: Джин Родман Вулф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)

3. У ЛАЧУГИ НИЩЕГО

Приблизившись к Доркас, я тщетно попытался заставить ее произнести хотя бы слово. Не оттого, что она на меня сердилась, хотя поначалу я именно так и думал. Молчание сошло на нее, как недуг; имея язык и губы, она утратила волю к речи и само желание говорить – так некоторые болезни лишают нас стремления к удовольствиям и даже способности сочувствовать радостям других. Я не коснулся ее лица, не попытался перехватить ее взгляд: это был взгляд в никуда; она сидела, то тупо уставившись в землю под ногами, но не видя (я был уверен) даже ее, то пряча лицо в ладони. В такой позе я и нашел Доркас.

Я хотел заговорить с ней, надеясь – как оказалось, напрасно, – что смогу найти слова, которые приведут ее в чувство. Но не мог же я утешать ее прямо на верфи, под взглядами портовых грузчиков? А куда ее вести? Я не мог придумать. На узкой улочке, уводящей вверх по склону восточного берега реки, я заметил вывеску какого-то постоялого двора. В тесной общей зале сидели постояльцы и ели, но за несколько аэсов я мог снять комнатушку на этаже, где кровать составляла единственный предмет обстановки, а на оставшемся пространстве едва можно было разойтись; потолок же висел так низко, что в одном из углов я даже не мог позволить себе выпрямиться. Хозяйка решила, что нам нужна комната для свидания, – мысль, с ее стороны, вполне естественная. Видя отчаяние Доркас, она подумала также, что я имею над ней какую-то власть либо купил ее у сутенера. Женщина ласково-снисходительно улыбнулась ей (Доркас не воспринимала ровным счетом ничего), а мне послала осуждающий взгляд.

Я закрыл дверь на засов и уложил Доркас на кровать, потом сел рядом и попытался склонить ее к разговору: спрашивал, что с ней и чем я могу помочь ее несчастью. Поняв, что все мои потуги тщетны, я заговорил о себе; возможно, думал я, она уклоняется от объяснений из-за ужаса, пережитого в подземельях Винкулы.

– Все презирают нас, – говорил я. – Стоит ли поэтому удивляться, что и ты презираешь меня? Не то удивительно, что ты возненавидела меня именно теперь, а то, что так долго медлила, прежде чем воспылала чувством, владеющим остальными. Но я люблю тебя и потому намерен отстаивать честь моей гильдии, а следовательно, и свою честь; надеюсь, впоследствии ты не будешь терзаться мыслью, что когда-то любила палача, пусть даже сейчас твоя любовь ко мне и угасла.

– В нас нет жестокости, – продолжал я. – Само по себе ремесло не приносит нам радости, наша единственная забота – исполнять его хорошо, то есть быстро и в соответствии с законом, не менее, но и не более того. Мы подчиняемся судьям, которые существуют лишь потому, что народ так желает. Находятся люди, которые утверждают, будто мы не должны делать того, что делаем, да и никто не должен этого делать. Они считают, что хладнокровно творимая казнь есть худшее преступление, чем любое злодейство, совершенное нашими узниками. Их убеждения по-своему справедливы, но такая справедливость приведет Содружество к гибели. Никто не будет чувствовать себя в безопасности, да никто и не будет в безопасности, и придет день, когда люди восстанут – сначала против воров и убийц, затем против всякого, кто оскорбит их представления о приличиях, и, наконец, просто против чужестранцев и отверженных. Тогда они вернутся к прежним ужасам, когда людей забивали насмерть камнями и сжигали на кострах и каждый стремился попрать ближнего своего из страха, что завтра он будет заподозрен в симпатиях к тем несчастным, которых казнят сегодня.

Есть и другие: они говорят, что лишь некоторые из тех, что попадают к нам, заслуживают самой суровой кары; приговор же, назначенный остальным, не следует приводить в исполнение. Возможно, это и правда и одни наши узники более виновны, нежели другие; правда и то, что многие из них вообще не совершали преступлений – ни тех, в которых их обвиняют, ни каких-либо иных. Но те, кто так утверждает, на деле ставят себя над судьями, назначенными Автархом, хотя не имеют ни юридической подготовки, ни законного права привлекать свидетелей. Они требуют, чтобы мы не подчинялись настоящим судьям, а слушались бы именно их. Однако они не способны доказать, что более достойны нашего повиновения.

Но и это еще не все; по мнению третьих, узников не следует ни пытать, ни казнить, но нужно привлекать к работам на благо Содружества, а именно: рытью каналов, строительству сторожевых башен и тому подобному. Но деньги, которые уйдут на плату охранникам и изготовление цепей, могли бы пойти на хлеб для честных работников. Так почему же люди с чистой совестью должны голодать ради того, чтобы сохранить жизнь убийцам и уберечь от пыток воров? Более того, эти убийцы и воры, не уважающие закон и не ждущие награды за труды, без кнута работать не будут. А что такое кнут, как не пытка, получившая другое название?

И, наконец, существует группа людей, которые убеждены, что узников следует в течение долгого времени, возможно – пожизненно, содержать со всеми удобствами и отменить пытки. Но с удобствами и без пыток узники живут долго, а ведь каждый орихальк, потраченный на них, мог бы получить лучшее применение. Я мало знаю о войне, однако этого достаточно, чтобы понимать, какие огромные средства тратятся на покупку оружия и вербовку солдат. Война идет на севере, в горах, и мы воюем, словно находясь за сотнею стен. Но что, если она достигнет долины? Удастся ли сдержать натиск асциан, если у них появится возможность маневра? И чем кормить Нессус, если стада попадут в их руки?

Итак, если осужденных не содержать с удобствами и не пытать, что для них остается? Если же установить для них одинаковую казнь, то в сознании людей сотрется разница между нищей воровкой и матерью, отравившей собственного Ребенка, подобно Морвенне из Сальтуса. Ты бы хотела этого? В мирные времена многих преступников можно просто изгнать; но изгнать их сейчас означает предоставить асцианам армию шпионов, которых обучат, снабдят деньгами и зашлют обратно к нам. И вскоре никому нельзя будет доверять, даже тем, кто говорит на одном с нами языке. Ты бы хотела этого?

Доркас лежала так тихо, что я было подумал, не спит ли она. Но ее глаза, огромные, небесной синевы глаза, были открыты, и, когда я склонился над ней, они ожили и посмотрели на меня, как смотрели бы, наверное, на расходящиеся по воде круги.

– Ну, хорошо, – сказал я, – пусть мы злодеи, если тебе угодно так думать. Но мы необходимы. Даже Небесная власть пользуется услугами дьяволов.

Ее глаза наполнились слезами, но я не мог знать наверняка, что их вызвало: стыд за причиняемую мне боль или мое назойливое присутствие. В надежде вернуть ее былые чувства ко мне я заговорил о наших скитаниях на пути в Тракс: напомнил о нашей встрече на поляне после побега из пределов Обители Абсолюта, о беседе в великолепных садах, прогулке среди цветущих деревьев в ожидании представления доктора Талоса; напомнил о том, как мы сидели на старой скамье, и о словах, сказанных друг другу.

Мне показалось, что ее скорбь начала понемногу рассеиваться, пока я не упомянул о фонтане, из разбитой чаши которого просачивалась тонкой струйкой вода, по воле неизвестного садовника вилась между деревьями, даря им свою влагу, и, иссякнув, терялась в грунте; на ее лицо, несмотря на дневной свет, легли тени, неожиданно напомнившие тех странных существ, которые преследовали Иону и меня в кедровых зарослях. Теперь Доркас не смотрела на меня и спустя некоторое время уже крепко спала.

Стараясь не шуметь, я поднялся, отодвинул засов и спустился по винтовой лестнице. Хозяйка по-прежнему суетилась в общей зале, но постояльцы уже разошлись. Я объяснил ей, что женщина, которую я привел, больна, отдал плату за комнату на несколько дней вперед и обещал вернуться, на случай если возникнут новые расходы. Я попросил хозяйку иногда заглядывать к Доркас и кормить ее, если та согласится принимать пищу.

– Ах, да для нас просто счастье заполучить жильца в комнату, – защебетала хозяйка. – Но если твоя милая больна, то «Утиное гнездышко» не самое подходящее для нее место. Подыскал бы ты что-нибудь другое, а еще лучше – забирай-ка ее домой.

– Боюсь, она заболела именно оттого, что жила в моем доме. Не стало бы ей по возвращении хуже – во всяком случае, рисковать я не хочу.

– Бедняжка! – Женщина покачала головой. – Такая красивая, такая молоденькая – совсем дитя. Сколько ей лет? Я ответил, что не знаю.

– Ну что ж, поднимусь к ней и покормлю супом, когда она согласится поесть. – Хозяйка взглянула на меня, словно желая сказать, что чем скорее я уберусь, тем быстрее наступит выздоровление. – Но предупреждаю: держать ее здесь взаперти ради тебя я не стану. Она вольна уйти, когда захочет.

Покинув постоялый двор, я вознамерился вернуться в Винкулу кратчайшим путем, но ошибся, предположив, что, поскольку улочка, на которой стояло «Утиное гнездышко», вела прямо на юг, я скорее приду на место, если пройду по ней дальше и пересеку Ацис ниже по течению, чем если буду возвращаться по прежней дороге мимо крепостной стены Замка Копья.

Будь я лучше знаком с особенностями Тракса, улочке не удалось бы меня обмануть. Ведь все его улицы, которые, извиваясь, расползлись по горным склонам, на самом деле ведут только в двух направлениях: снизу вверх и сверху вниз. Поэтому, чтобы добраться от одного висящего на скале дома к другому (если только они не соседние и не расположены непосредственно один над другим), необходимо спуститься в центр города на набережную и подняться обратно. Очень скоро я очутился высоко на восточном берегу, в то время как Винкула находилась столь же высоко на западном, и надежда добраться до нее была так же мала, как и в ту минуту, когда я покинул постоялый двор.

Признаюсь, это открытие не слишком меня огорчило. В Винкуле меня ждала работа, делать которую не было ни малейшего желания, потому что все мысли были заняты Доркас. Я надеялся, что на ходу мне будет легче развеять отчаяние, и отправился петлять вверх по улице, коль скоро я все равно по ней шел, чтобы, дойдя до вершины, взглянуть на Винкулу и Замок Копья и, предъявив местной охране идентифицирующий меня знак, спуститься вдоль крепостной стены к Капулюсу, дабы перейти реку в самом нижнем ее участке.

Я сражался с этой улицей около полустражи, пока не выяснилось, что дальше идти некуда. Улица обрывалась пропастью высотою в три или четыре чейна и скорее всего кончалась еще раньше, потому что теперь я шел по тропинке в несколько десятков шагов в длину, которой, по-видимому, пользовались лишь обитатели убогой лачуги из глины и хвороста. Я остановился перед ней.

Удостоверившись, что обойти пропасть никак нельзя, и не видя вокруг ни одной дороги, ведущей к вершине скалы, я собрался было с отвращением повернуть назад, как вдруг из лачуги показался ребенок и бочком двинулся ко мне, пугаясь и храбрясь одновременно и не спуская с меня правого глаза; приблизившись, он протянул маленькую очень грязную ручонку, как это делают все нищие попрошайки. Не будь я столь подавлен, я, возможно, и посмеялся бы над несчастным оборвышем, таким робким и таким назойливым; но в ту минуту я бросил в перепачканную землей ладошку несколько аэсов.

Малыш осмелел.

– Моя сестра больна, сьер, – сказал он. – Очень, очень больна. – По голосу я определил, что это мальчик; когда, обратившись ко мне, он повернул голову, я увидел на его левом глазу опухоль, отчего глаз был накрепко закрыт; гной струйкой сочился из него и пересыхал на щеке. – Очень, очень больна, сьер.

– Понимаю.

– Нет, сьер, так ты не поймешь. Но, если хочешь, загляни в дверь. Ты ее не потревожишь.

Вдруг появился мужчина в потертом кожаном фартуке, какой носят каменщики, и закричал:

– Что здесь происходит, Йадер? Что ему нужно?

С этими словами он начал взбираться к нам по тропинке.

Мальчик, как и следовало ожидать, насмерть перепугался и не произнес ни звука. Тогда заговорил я:

– Я хотел узнать, как быстрее пройти в нижнюю часть города.

Каменщик не ответил; он остановился в четырех шагах от меня и скрестил на груди руки с мускулами покрепче тех камней, с которыми они привыкли работать. Он был рассержен и явно не доверял мне, хотя я и не мог понять, почему. Может быть, мой акцент выдавал во мне южанина, а может, ему просто не понравилась моя одежда, которая, не будучи ни вычурной, ни богатой, все же указывала на мое более высокое общественное положение.

– Я нарушил границы твоих владений? – осведомился я. – Ты – хозяин этой земли?

Ответа не последовало. Каким бы ни было его мнение на мой счет, разговаривать со мной он не собирался. Мои слова, обращенные к нему, с тем же результатом могли быть адресованы к зверю, причем не к разумному животному, а к скоту, понимающему лишь язык кнута. В его же глазах зверем был я, поскольку моя речь оборачивалась для него бессмысленным потоком звуков.

Я не раз замечал, что в книгах не встречаются безвыходные положения подобного рода; авторы с таким рвением гонят вперед сюжет (лишенный зачастую гибкости, напоминающий в своем упрямом движении базарную телегу со скрипучими, но беспрестанно вращающимися колесами, знающими лишь грязь проселочных дорог и не ведающими о деревенских красотах и очаровании городов), что не остается места ни для недоразумений, ни для пауз. Книжный злодей, приставивший нож к горлу жертвы, всегда рад побеседовать с нею по душам, и разговор будет длиться столько, сколько достанет терпения у жертвы и желания у автора. Любовники в страстных объятиях друг друга просто счастливы отложить соитие, если не вовсе от него отказаться.

В жизни все иначе. Я вперил неподвижный взгляд в каменщика, а он – в меня. Я чувствовал, что, пожалуй, мог бы убить его, но не был уверен в этом: во-первых, выглядел он неправдоподобным силачом, а во-вторых, я опасался, не прячет ли он какого-нибудь оружия и не скрываются ли в соседних лачугах его товарищи. Мне показалось, что он собрался плюнуть на тропинку между нами; если бы он сделал это, я накинул бы ему на голову свой плащ и задушил. Однако этого не случилось. Еще несколько мгновений мы сверлили друг Друга взглядами, но тут мальчик, в полном неведении о происходящем, снова обратился ко мне:

– Можешь заглянуть в дверь, сьер. Ты не потревожишь сестру.

Он даже осмелился слегка потянуть меня за рукав, желая доказать, что не солгал, и не отдавая себе отчета в том, что его собственный вид с лихвой оправдывал просьбы о подаянии.

– Я и так верю тебе, – сказал я и тут же пожалел о нанесенном ему оскорблении: он мог подумать, что я не хочу проверить его правоту именно в силу своего недоверия. Тогда я нагнулся и заглянул в хижину, но поначалу яркий солнечный свет мешал мне разглядеть что-либо в темном помещении.

Солнце стояло в зените, и я чувствовал его лучи на своем затылке; опасался я и каменщика, к которому теперь стоял спиной, и он мог безнаказанно напасть на меня.

Несмотря на малые размеры, лачуга внутри оказалась опрятной. У стены напротив двери на соломе лежала девушка. Ее состояние было уже безнадежно: больной в такой стадии больше не вызывает сострадания, но становится страшен. Голый череп был плотно обтянут тонкой, прозрачной кожей. Губы не закрывали зубов даже во сне; лихорадка косой прошлась по ее голове, оставив от волос лишь редкие жесткие клочки.

Я оперся о глиняный косяк и выпрямился.

– Ну вот, сьер, ты же видишь, моя сестра очень больна, – снова сказал мальчик, протягивая руку.

Да, я видел; эта картина и сейчас стоит у меня перед глазами, но тогда впечатление еще не охватило меня всего. В ту минуту мною владела лишь мысль о Когте, и мне казалось, будто он не просто оттягивает мне шею, но впивается мне в грудь, словно костяшки невидимого кулака. Я вспомнил мертвого улана, который ожил, стоило мне приложить Коготь к его губам; казалось, это было в далеком прошлом. Я вспомнил обезьяночеловека с культей вместо руки, вспомнил, как исчезали ожоги Ионы, когда я проводил по ним Камнем. Я не дотрагивался до него и даже не пытался применять лишь с тех пор, как он оказался бессилен спасти Иоленту.

Я так долго держал в секрете его силу, что не решился воспользоваться им снова. Возможно, я и коснулся бы им умирающей девушки, если бы рядом не стоял ее брат; я бы коснулся и его пораженного глаза, не наблюдай за мной угрюмый каменщик. Но я ничего этого не сделал; тяжело дыша из-за сдавившей грудь тяжести, я повернулся и двинулся вниз, не разбирая дороги. Я услышал, как каменщик плюнул мне вслед и его слюна тяжело шлепнулась на голые камни; но что это был за звук, я понял, лишь добравшись до Винкулы, где разум и чувства мало-помалу возвратились ко мне.

4. В БАШНЕ ВИНКУЛЫ

– Тебя ожидают, ликтор, – предупредил караульный и, когда я ответил всего лишь коротким кивком, прибавил: – Будет лучше, если ты прежде переоденешься.

Не было нужды спрашивать, что за гость ко мне пожаловал: только присутствие архона могло быть причиной столь почтительно-вкрадчивого голоса.

В жилую часть моих апартаментов можно было легко пройти, минуя рабочий кабинет, где я занимался делами Винкулы и хранил документы. Я сорвал чужой плащ и облачился в свои угольно-черные одежды, а мысли мои тем временем занимал вопрос: зачем архону, который прежде никогда ко мне не приходил и которого по этой причине я редко видел вне стен его палат, понадобилось являться сюда, причем одному, ибо никаких признаков свиты я не замечал?

Эти размышления оказали мне добрую услугу, освободив ненадолго от иного рода мыслей. В спальне стояло огромное, покрытое тонким слоем серебра стекло, служившее куда лучшим зеркалом, чем привычные мне маленькие пластинки из отшлифованного металла. Я остановился перед ним, чтобы окинуть себя взглядом, и вдруг обнаружил небрежно написанные мелом четыре строчки из песенки, что когда-то пела мне Доркас:

Рожок Урса, ты поешь небесам.

Там покойней душе, зелень гуще.

Спой же здесь, где милее леса.

Унеси меня в опавшую пущу!

В кабинете стояло несколько больших кресел, и я ожидал найти архона расположившимся в одном из них (хотя я вполне допускал, что он мог позволить себе порыться в моих бумагах: при желании он имел на это полное право). Однако он стоял у бойницы и смотрел на принадлежавший ему город подобно тому, как я недавно смотрел на него с крепостных высот Замка Копья. Сцепленные за спиною руки словно жили своей, обособленной жизнью: игра пальцев выдавала напряженные раздумья архона. Спустя некоторое время он обернулся и заметил меня.

– А, вот и ты, мастер Палач. Я и не слышал, как ты вошел.

– Я всего-навсего подмастерье, архон.

Он улыбнулся и сел на выступ спиной к щели бойницы. Черты его лица были грубы – большие глаза с нависшими темными веками, крючковатый нос, – но мужественности в них не ощущалось; такое лицо могло принадлежать уродливой женщине.

– Я облек тебя всею полнотой власти в этом городе, а ты считаешь себя лишь подмастерьем?

– Возвысить меня могут только мастера моей гильдии.

– И тем не менее представленное тобою письмо, тот факт, что именно тебя они прислали сюда, наконец, сама твоя деятельность здесь со дня появления – все говорит о твоем превосходстве над другими подмастерьями. Во всяком случае, никто не догадается о твоем ранге, если ты будешь держаться с достоинством, подобающим твоему положению. Сколько мастеров в твоей гильдии?

– Я и сам хотел бы это знать, архон. Если никто не был возвышен после моего ухода, то всего двое.

– Я напишу им и испрошу для тебя возвышения in absentia.

– Благодарю, архон.

– Не благодари. – Он отвернулся словно в замешательстве и устремил взгляд в бойницу. – Полагаю, что через месяц мы получим ответ.

– Они не удостоят меня возвышения. Но мастеру Палаэмону будет приятно узнать, что ты мною так доволен. Он резко развернулся и взглянул на меня в упор.

– Нам вовсе не обязательно придерживаться этикета, Северьян, – вас ведь так зовут, не правда ли? А мое имя Абдиес, и я не вижу причин, почему бы тебе не называть меня так, когда мы одни.

Я молча кивнул. Он снова повернулся к бойнице.

– Какое низкое отверстие! Я осматривал его, ожидая тебя: оно расположено почти на уровне моих колен. А ведь из него так просто выпасть.

– Только человеку столь же высокого роста, как ты, Абдиес.

– А не назначались ли в прошлом такие казни – когда приговоренного выбрасывали из высокого окна или сталкивали в пропасть?

– Да, применялись оба эти способа.

– Не тобою, разумеется. – Он снова повернулся ко мне.

– Я вообще не припоминаю, чтобы так казнили в наше время, Абдиес. Я рубил головы – на плахе и на стуле. Это все, что я делал.

– Но ты не стал бы возражать, если бы при иных обстоятельствах тебе пришлось воспользоваться ими? Если бы тебе поручили?

– Я здесь для того, чтобы приводить в исполнение приговоры архона.

– В одни времена, Северьян, публичные казни полезны для общества. В другие они приносят лишь вред, провоцируя народ на бунт.

– Я понимаю тебя, Абдиес, – сказал я. Мне не раз случалось замечать, как в глазах ребенка таятся его будущие взрослые заботы. Так и теперь на лице архонта залегла тень его грядущей вины (о чем сам он, возможно, не подозревал).

– Вечером я жду у себя в палатах гостей. Надеюсь увидеть среди них и тебя, Северьян. Я поклонился.

– Среди различного рода государственных должностей существует одна – а именно моя, – исполнителям которой традиционно запрещается появляться в обществе.

– И ты полагаешь, что это неправильно; что ж, вполне естественно. Сегодня вечером, если это действительно тебя оскорбляет, мы и займемся восстановлением справедливости.

– Представители нашей гильдии никогда не жалуются на несправедливость закона. Напротив, мы гордимся своим особым положением. И сегодня вечером другие гости будут вправе возмутиться твоим поступком.

На губах архона мелькнула кривая усмешка.

– Их возмущение меня не волнует. Вот, возьми, это тебя вразумит.

Он вытянул вперед руку, и я увидел, что его пальцы сжимают – с осторожностью, словно он боялся выронить, – кружочек жесткой бумаги, не больше хризоса, с тиснеными золотом и изукрашенными виньетками письменами; я слышал о таких из рассказов Теклы (ее образ всплыл в моей памяти, стоило мне прикоснуться к кружку), но видеть их мне не приходилось.

– Благодарю тебя, архон. Сегодня вечером, ты сказал? Я постараюсь найти подобающие случаю одежды.

– Приходи как есть. Я устраиваю бал-маскарад; твоя одежда послужит тебе костюмом. – Он поднялся и расправил плечи с видом человека, исполнившего утомительную и неприятную обязанность. – Минуту назад мы обсуждали некоторые, не столь трудоемкие, приемы исполнения твоей работы. Было бы весьма уместно, если бы ты захватил с собой необходимые приспособления.

Я все понял. Кроме рук, мне не понадобится ничего – так я ему и сказал; затем, чувствуя, что уже успел нарушить долг хозяина дома, пригласил его отобедать.

– Не утруждай себя, – сказал он. – Если бы ты знал, сколько я вынужден есть и пить, чтобы только соблюсти приличия, ты бы понял, сколь драгоценно для меня общество человека, чьи гостеприимные предложения ни к чему меня не обязывают. Надеюсь, твое братство не пытает людей пищей вместо пытки голодом?

– Это называется насильственным кормлением, архон.

– Когда-нибудь непременно расскажешь. Я уже понял, что успехи гильдии намного опережают мое воображение. По древности твой род занятий, полагаю, уступает лишь охоте. Однако мне пора. Итак, вечером мы тебя увидим?

– Уже вечереет, архон.

– В таком случае приходи к окончанию следующей стражи. Он вышел. Лишь когда за ним закрылась дверь, я ощутил легкий аромат мускуса, которым была пропитана его одежда.

Я повертел в руках бумажный кружок; на обороте были изображены маски – скопление обманчивых личин, – среди которых я узнал рот с торчащими из него клыками, ужаснувший меня в саду Автарха, когда какогены показали свои истинные «лица», а также морду обезьяночеловека из заброшенной шахты на окраине Сальтуса.

Скитания по городским улицам и работа (я встал рано и успел переделать многое из намеченного на день) сильно утомили меня; поэтому, прежде чем уйти, я скинул одежду и вымылся, поел холодного мяса и фруктов и выпил пряного чая, какой готовят здесь, на севере. Стоит какой-нибудь неприятности глубоко взволновать меня, она живет в моем сознании независимо от того, помню я о ней или нет. Так и теперь: мысль о Доркас, оставшейся в тесной, с низким потолком комнатушке на постоялом дворе, и воспоминание об умирающей на охапке соломы девушке занимали меня настолько, что я почти ничего не видел и не слышал. Думаю, именно по этой причине я и не заметил начальника караула и не осознавал, пока он не вошел, что сижу у камина и ломаю в пальцах щепки для растопки. Он осведомился, не собираюсь ли я снова уходить, и, поскольку он нес ответственность за все работы в Винкуле в мое отсутствие, я сообщил ему, что должен выйти, но не знаю, когда вернусь. Потом поблагодарил его за плащ и сказал, что он может забрать его, поскольку мне плащ больше не нужен.

– Он всегда в твоем распоряжении, ликтор. Но меня заботит другое. Я бы посоветовал, когда ты в следующий раз соберешься в город, взять с собой пару наших стражников.

– Благодарю. Но в городе достаточно полиции, и мне ничто не угрожает.

Начальник караула откашлялся.

– Дело в престиже Винкулы, ликтор. Ты наш начальник, и при тебе должна быть свита.

Я видел, что он лжет; но я видел также, что эта ложь – для моего же блага, поэтому ответил:

– Я подумаю, тем более что, насколько мне известно, у тебя всегда найдется пара надежных людей. Он тут же просиял.

– Однако при них не должно быть оружия. Я направляюсь в палаты архона и не хочу оскорбить его, явившись в сопровождении охраны.

Он что-то забормотал, и я с напускной яростью швырнул на пол щепку так, что она разлетелась на кусочки.

– Что ты себе позволяешь? Если, по-твоему, я в опасности, изволь объясниться внятно.

– Ничего особенного, ликтор. Лично тебе ничего не угрожает. Только…

– Только – что?

Я знал, что теперь он все скажет, поэтому подошел к буфету и налил два бокала виноградной наливки.

– В городе совершено несколько убийств. Три – сегодняшней ночью и два – вчерашней. Спасибо, ликтор. Твое здоровье.

– Твое. Но ведь убийства – обычная вещь, не правда ли? Эклектики всегда резали друг друга.

– Тех людей сожгли, ликтор. Я почти ничего об этом не знаю, и, кажется, не знает никто. Возможно, тебе известно больше.

Лицо начальника караула было непроницаемым, будто камень, однако я заметил, как он метнул взгляд к нерастопленному камину и, увидев груду изломанных щепок (грубых и жестких, но я, пока он не вошел, совершенно не чувствовал этого, как и Абдиес долго не сознавал, что размышляет о собственной смерти, когда я наблюдал за ним из дверей), решил, что архон сообщил мне какую-то страшную тайну, хотя я всего лишь предавался воспоминаниям об отчаянии Доркас, которое смешалось в моей памяти со страданиями умирающей нищенки.

– Я тут привел пару надежных ребят, ликтор; они у входа. Готовы следовать за тобой везде и будут ждать тебя до тех пор, пока ты не пожелаешь вернуться.

Я похвалил его, и он тут же направился к двери; мне так и не удалось ни выяснить, ни догадаться, сообщил ли он мне все, что знал. Однако его крепкие плечи, морщинистая шея и быстрый шаг были красноречивее его непроницаемого взгляда.

Моей охраной оказались двое здоровяков, избранных именно благодаря своим мускулам. Поигрывая огромными железными дубинками, они сопровождали меня по лабиринту города; когда я, положив на плечо «Терминус Эст», шагал по широким улицам, они шли рядом, на улицах поуже – становились спереди и сзади. На берегу Ациса я их отпустил, а чтобы они скорее оставили меня, разрешил использовать остаток вечера по своему усмотрению; потом нанял маленький узкий каик (его пестро расписанный балдахин уже не представлял для меня никакого интереса, поскольку последняя дневная стража была окончена) и приказал везти меня вверх по реке к палатам архона.

Я впервые отправлялся в плавание по Ацису. Усевшись на корму между владельцем каика, исполнявшим обязанности рулевого, и четырьмя гребцами, я глянул на чистую ледяную воду, несущуюся так близко, что при желании я мог бы погрузить в нее обе руки, и удивился, как это утлое деревянное суденышко, которое из бойницы Винкулы напоминает скачущее насекомое, посмеет вступить в борьбу с течением. Рулевой отдал команду, и мы отчалили, придерживаясь для верности берега; лодочка прыгала по воде, как брошенный по волнам камень. Удары четырех пар весел были так быстры и слаженны, а каик так узок, покорен и легок, что казалось, мы летели над водой, а не плыли по ней. На корме, на штевне, покачивался пятигранный фонарь лилового стекла; в тот самый момент, когда я в своем неведении испугался, что мы вот-вот вклинимся между двумя лодками, разобьемся и течение отнесет нас, тонущих, к Капулюсу, кормчий оставил румпель висеть на крыже и зажег фитиль.

Он, конечно же, знал, что делал, а я ошибался. Как только дверца фонаря скрыла масляно-желтое пламя, осветившее путь лиловыми лучами, водоворот подхватил нас, закружил и выбросил вперед шагов на сто; гребцы тем временем сложили весла, и мы очутились в небольшом заливе, спокойном, как мельничный пруд, наполовину заполненном безвкусно разукрашенными прогулочными лодками. Прямо из воды поднималась лестница, очень похожая на ту, с которой я мальчишкой прыгал в Гьолл, только гораздо грязнее; она вела к изысканным воротам палат архона, освещенным ослепительным светом факелов.

Я часто смотрел на эти палаты из бойницы Винкулы и потому знал, что передо мной не полуподземное сооружение, построенное по образцу Обители Абсолюта, как можно было бы предположить при иных обстоятельствах. Не походили они и на нашу мрачную Цитадель – очевидно, и сам архон, и его предшественники считали такие мощные крепости, как Замок Копья и Капулюс, соединенные протянувшейся вдоль горных гребней двойной стеной со сторожевыми башнями, верным залогом безопасности города. Вместо крепостных валов палаты окружала обычная изгородь, назначение которой сводилось к тому, чтобы скрыть их от любопытных взглядов и остановить случайных воров. Разбросанные в изящном беспорядке уютные постройки с позолоченными куполами ласкали взор приятной расцветкой; из моей бойницы они казались раскатившимися по узорному ковру самоцветами.

У филигранного литья ворот стояли стражники – пешие кавалеристы в стальных латах и шлемах, вооруженные сверкающими пиками; однако они производили впечатление статистов из любительского театра – этакие грубоватые добряки, в отсутствие зорких патрулей наслаждающиеся передышкой от постоянных боев. Я предъявил им свой разрисованный кружок, но они просто скользнули по нему взглядом и кивком пропустили меня в палаты.