Текст книги "Ночной бродяга"
Автор книги: Джин Гарду
Жанр:
Триллеры
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]
10
– Тише, тише… не повышай голос!
С этими словами ко мне обратился Отмунд. Его тон был неподдельно дружеский, без тени обиды. Я притих от удивления, но во рту еще долго оставалось послевкусие терпкого слова «Ведьма», которое я повторял без умолку себе под нос, пока полицейские обыскивали каждый уголок «казино».
– Нам надо бежать отсюда, эти сумасшедшие нас просто так не отпустят, Клем здесь нет! – сказал мне Вор.
В толпе начались почти неощутимые волнения: по рукам пустили булочку. Каждый отрывал строго положенный кусок и передавал далее. Для окружающих, вся эта ситуация была делом обычным: и полиция, и обыски, и чердак, и булочка, и все то безумие, которое царило в этом обветшалом здании. Каждый отрывает от булочки. Сия процедура беззвучна. Люди вокруг привыкли к таким вещам. Очередь доходит до меня, крошечный кусок в своих грязных, короткопалых отростках ко мне протягивает Вор. Во мне просыпается некая сучья природа: я брезгую, я презираю, я осуждаю, – но голод напоминает о себе и я, подавляя сучью натуру, собираю крохи с лапы Отмунда. В зале, на стене возле лестницы у парадного входа, есть надпись: «Я отобедал самим собой», – я заметил ее, еще когда в первый раз попал сюда. Наверное, в каждом голодном человеке, просыпается это сучье естество… хоть, впрочем, в сытом оно и не засыпает вовсе. Во взгляде Отмунда, обращенном на меня, читается забота, и нет тени ненависти. А мне положено его ненавидеть – он украл мои деньги, и плевать на причины, побудившие его на это, но после его слов я начинаю сопротивляться этому. Клем здесь нет? Тогда, что я здесь делаю?
– Слушай, я не знаю этого Эдвана. Он мне не друг, – говорит мне Вор.
– Что значит – «Клем здесь нет»?
– Когда ты упал без сознания, эти психи говорили о том, что надо тебя задержать.
– Я должен этому верить?
– Я не вру. Они держат меня тут уже больше недели!
Из толпы нам кто-то «тссссссыкает!».
– Я вижу, что держат! Чего тебе надо от меня?
– Мне нужна помощь. Я хочу бежать отсюда, – видишь окно в конце комнаты… – последние слова я читаю по губам, он говорит шепотом.
– Мне нет до тебя никакого дела…
– Ее здесь нет! Девушки, которая отдала тебе куклу, здесь нет. Этот Эдван фанатик чертов! Мы в секте какой-то…
Отмунд – простодушного вида парень, смотрел на меня, не то чтобы с надеждой, но явно ждал ответа. Бежать? С ним? Да пошел он! Я еще и не приходил…
– Иди отсюда! – я говорю.
В эту минуту, откуда то послышался голос, – тихий женский голос, шептавший: «Ведьма, Ведьма, Ведьма». Эти слова были адресованы мне, и только я один обратил на них внимание. Кто-то крикнул: «Они уехали!» и вся толпа начала свое движение к выходу: сеанс окончен. Я заметил, что все натянули шляпки… мы в секте какой-то… Ну а я, ловко и в то же время очень неуклюже, протискивался между людьми в другой конец комнаты, подальше от выхода. Несомненно, это не может быть моя мать, поверь, мой читатель, этого, просто-напросто, не может быть… «Ведьма, Ведьма, Ведьма». Со мной играют злую шутку. В данном случае, думаю, что это Клем и, если это так, значит, мои приключения лихо списаны с «Волхва» 2222
«Волхв» (англ. The Magus) – роман 1965 г. английского писателя Джона Фаулза.
[Закрыть] и вот-вот Кончис 2323
Морис Кончис – персонаж романа «Волхв» – незримый кукловод и хозяин виллы, который управляет всеми событиями.
[Закрыть] приступит к своему замыслу.
Я пробираюсь на звук (в последнее время, я часто «пробираюсь», «протискиваюсь», «следую чему-то»). Теперь звук слышен с другой стороны, я оборачиваюсь и вижу строки на стене: «Агасфер меня покинул. Сердце стук не берегут. Меня не слышат. Я не слышу. Рыжей ночи отзвук – сердцу – смерти – друг». В это время всеобщее внимание привлек Вор, ринувшийся к окну, через которое проступал теплый персиковый свет, его движения медлительны, взор пуст, а действия спонтанны. Встретившись с ним взглядом, я понимаю, что он слеп – его глазницы наполнены страхом: его присутствие здесь не предумышленно, это я, – я привел его сюда, я открыл дверь под кроной дерева, ручка повернута, слышен щелчок, следующая комната – другой мир – другая ветвь – другая дверь. Отмунд с силой отталкивает мужчину в черной мешковатой рубашке, затем женщину в такой же и совершает прыжок… он застывает в полете, его рука касается стекла… но в эту самую секунду, откуда ни возьмись, его хватает Ошпаренный и швыряет с невиданным могуществом Самсона в мою сторону.
– Это ЯРОСТЬ, Рока! ЯРОСТЬ! Ты помнишь, что такое ярость? – кричит он. Я впервые вижу искаженное гневом лицо Эдвана.
Одним движением он выводит всех из комнаты, где остаюсь я один и шепот… и крохи той самой булочки… Ведьма, Ведьма, Ведьма… микрочастицы «ЯРОСТИ»… спертый воздух… бетонный пол, усеянный окурками… конечно же, Winston синий, потому что Клем их любит.
– Кто это?! Чего тебе надо?! – я воплю, как сумасшедший.
– Рока… Прости меня…
– Клем?
– Рока, Агасфер меня покинул. Сердце стук не берегут. Меня не слышат. Я не слышу…
– Рыжей ночи отзвук – сердцу – смерти – друг.
Под этой надписью, за стеной пустота, на мой стук пустота отвечает женским плачем, думаю, что это Клем, я хочу, чтобы это была Клем, черт возьми, – это должна быть Клем!
– Ты можешь оттуда выбраться? – спрашиваю я.
– Я не знаю, как сюда попала, – она продолжает хныкать.
– Я помогу тебе выбраться, у нас есть незаконченное дело.
– Ты сошел с ума, – сглатывает слезы, – я люблю тебя!
– Наша жизнь – это любовь! И ты, и я, и мы с тобой.
Мне 17 лет. Одним морозным утром мое внимание приковывает окно Фиры, то, в котором видна спина Отца. Клем продолжает свой сон, паря в воздухе на колокольчиках. Порой, Граф предстает мыслителем, пророком, погрязшим в своей гнусности. Я имею в виду, что не все его действия направлены на саморазрушение, порой, сущность Червя покидает его душу. Вторая его сущность – это художник. Его потерянный на обочине талант, принуждает меня прощать детские обиды. Я взрослею и, обещанное отцом, понимание происходящего настигает меня, – я начинаю анализировать жизнь и учусь прощать. Мои суждения, впредь, не могут быть столь критичными, я принимаю свою семью как данность – я учусь любить. Я начинаю осознавать, что на планете существуют люди, которым хуже, нежели мне, и эта мысль согревает, временами.
Мать потеряла Иисуса, на время… мой брат вышел из тюрьмы, и теперь ей нет нужды просить помощи у Церкви: любящий сын обеспечит ее существование единственным верным способом, на который он способен. Боюсь, что принять это принуждение, я не смогу, и не горю желанием. Очень и очень скоро, моему братишке предстоит сесть вновь…
Я смотрю на пробуждение Отца: его движения сумбурны и неуклюжи, но в этом весь он. Секундой позже, он садится за мольберт, ножка которого уже несколько лет как сломана. Он берет кисточку в последний раз… впредь, у него не появится желание закончить работу, но он часто будет говорить об идеях, посещающих его голову. Пару небрежных мазков и вот, он спускается в гостиную, где из спячки выходят гости. Мой Отец наполняет свое одиночество дурным общением.
Я возвращаюсь в сарай, сжимаю руку Клем и шепчу ей на ухо: я люблю тебя! Говорю ей о том, что очень скоро мы снимем свою квартиру и перекрасим в любой цвет, который ей вздумается. Мне плевать на цвет стен, мне бы сосредоточится на том, с кем я живу…
Мои откровения прервал голос, уставший и, вместе с тем, несколько дебильноватый, – это был мой друг. Точнее сказать, это был незнакомец, – блондин с голубыми глазами и с чрезмерно серьезным, пытливым взглядом, который, в последствие, стал моим другом. Мы и раньше были друзьями, и все детство провели вместе, – его родители также живут в Фире. Мы часто любовались ножками англичанки, но как-то раз, он исчез, и я не видел его уже более года. За это время он стал незнакомцем. Помню: ему очень нравились ножки англичанки.
Его плечи заняли дверной проем:
– Хватит ныть, ты девушку замучаешь! Пожалуй, стоит прогуляться, у меня как раз есть сотня, от отца. Не будем о грустном?!
О «грустном» мы не продолжали… На сотню от отца, мы смогли себе позволить обменяться парой-тройкой детских историй, поспорить о двух десятках, прочитанных за всю жизнь, книг, выпить пива, посидеть под рестораном «Эсквайр», выпить дешевого вина и еще немного поныть, напоследок. Номерами обмениваться не стали (я не люблю телефоны, да, и мы опять живем вместе в одном доме), но успели найти девчонку Другу: смуглую, симпатичную, – тоже сидела у «Эсквайр» (у нее двадцатка от отца). Отправили их в тихое место…
Сотня кончилась. Дружище, добро пожаловать назад, – я скучал.
11
Дальнейший разговор у нас не заладился, как впрочем, и все беседы до этого. Нам чужды беседы в кровати, беседы на кухне, беседы на воздухе, беседы в вакууме, в подсознании, в интернете, под водой, в ванной, в коридоре, вечером, во время обеда, перед телевизором, в пабе, в метро, в автобусе…
– Клементина, послушай меня. Есть ли там дверь, окно, дыра, что либо?
– Я ничего не вижу, – продолжает рыдать.
– Прекрати! – кричу, – Я скоро вернусь.
Я не скоро вернулся.
Я спустился на второй этаж: сначала заберу куклу – ее надо отдать, затем найду Эдвана и потребую от него освобождения для себя и для заложницы там, на верху, а если он откажется – дам по обваренной роже. Хватит с меня этих игр.
Внизу люди, хитрые взгляды которых скользят по залу. Веселье продолжается, игра на шляпки продолжается, Кафка все искусней закручивает мою историю, ведь контрапунктом к всеобщему веселью, из-за стен доносятся звуки музыки столь печальной, что всем впору хоронить свои улыбки. В конце зала, за высокой горой шляпок, скрывается сутулая спина Эдвана. Я забываю о кукле и бегу за ним. А Алиса бежит за белым кроликом.
Я настигаю Эдвана за высокой стопкой шляпок, моя рука касается его правой руки, я опускаю глаза и с ужасом отпрыгиваю назад.
Звучит резкий хлопок, разносящийся гулким эхом по залу, толпа в одночасье пугается, дружно умолкает и всенепременно глазеет на Эдвана. У того виноватый, хмурый взгляд Раскольникова, устремленный в пол, и ехидная ухмылка на лице. У его ноги лежит труп, стремительно и неуклонно остывающий, и рядом еще двое стоят на коленях, усердно растрачивая свой запас, в тщетных попытках надышаться напоследок. В его левой руке пистолет.
– Мой милый друг, Рокамадур! И вновь ты рядом, – Эдван расплывается в дружелюбной улыбке.
– Рока, это казнь! – пистолет продолжает монолог, ему я охотно верю, больше чем Эдвану.
На моем лице нет страха. Я нажимаю на кнопку в сознании и перехожу в рассудительный режим: так далее продолжаться не может…
Новый хлопок – второй упал.
– Ничего не скажешь? – Ошпаренный спрашивает.
– Нет. Нечего мне сказать…
Он кончает третьего.
– А сейчас?
– Мне все равно.
– Мразь… – шипит, как змея.
– Это представление для меня?
– Нет, конечно, нет. Совпало…
– Мне пора.
– Теперь я уж точно не могу тебя отпустить… И Клем… И Отмунда…
– Где она? – смеясь, задаю вопрос.
– Действительно смешно…
– Его необходимо убить, милый, – слышится голос Клаудии, на этот раз ее тон не кажется таким глупым.
На моем лице нет страха. Я пытаюсь связать Эдвана и Клаудию со своим прошлым… и не могу… Их лица – расплывчатые маски. Я отвожу взгляд от трех трупов, за ними на стене надпись «Меня здесь нет».
– Еще рано, ты же видишь, что он ничегошеньки не понимает! Ты же не понимаешь?!
На моем лице нет страха. Я молчу в ответ. На стене над буквой «М» – сквозное отверстие, за ним находится кто-то, кто следит за нами.
– Клем тоже ничего не понимает… Застенчивая она у тебя… – Эдван ухмыляется, Клаудия хихикает.
– Пошел ты, – отвечаю я.
За стеной Клем. Я думаю, что там Клем. Это должна быть Клем! Выходит, она нашла способ выбраться с чердака. Значит скоро, Клементина познакомится с Клементиной.
Мы живем в квартире, стены которой выкрашены в белый цвет. Квартира крошечная, но главная ее особенность – до Червя и Фиры ни ногой, ни рукой, ни глазом, ни ухом не подать. Между нами неприлично длинное расстояние.
Мы дрались с родителем не менее, чем положено отцу и сыну, и не более, чем хотелось бы. Отца бить легко – это продолжение беседы. Если уточнять, это произошло всего два раза. Один я уже описал выше, ну а первый раз случился в тот день, когда я простился с Фирой – с отчим домом.
После безнадежно долгого и утомительного обучения, реставрация подушек начала приносить прибыль. Мы нашли квартирку в городе, в часе езды от Фиры: звон колокольчиков в конец задрал и меня, и Клем. Брат только-только сел, он был задержан, при попытке обнести птицефабрику… зачем? Поди знай зачем, думаю в нем, также как и во мне, предпринимал попытки проснуться дух реставратора и ему потребовалось раздобыть перья. Этот талант воспротивился обходить стороной нашу семью. И я ему благодарен за редкую булочку в моем доме, за ясельную группу в моем кармане, за затворнический тоник и отшельнический джин в моей железной кружке.
Пора сьезжать, пора прощаться. На пороге детства, у дверей в Фиру, стоял Отец, его уста были намертво склеены, а глаза широко раскрыты.
– Бери кисть в руки, отец, и продолжай рисовать.
Молча смотрит, будто я говорю на суахили 2424
Суахили – самый распространенный язык в Африке. По разным оценкам, на нем говорят 50—60 млн. человек. Имеет статус государственного в Танзании и Кении. Принадлежит к семейству языков банту.
[Закрыть] .
– Я обещаю, – выдает с опозданием, стиснув зубы.
– И я обещаю прийти. Прощай.
В ответ, он зарядил мне кулаком по носу. Клем, тот же час, подняла с земли свою сумку и почесала к дороге. Я же красно-коричневой жижей залил холст под ногами и словно на картине Мунка 2525
Эдвард Мунк (1863– 1944) – норвежский живописец и график, театральный художник, теоретик искусства. Один из первых представителей экспрессионизма.
[Закрыть] , заполнил пространство вокруг героя грязными тонами.
– Могу и не приходить, – я давлюсь смехом, за мной сигналит такси, пора покинуть Фиру и прекратить рисовать на земле.
Мы погрузились в глубокий анабиоз 2626
Анабиоз (лат. anabiosis – оживление, от др. -греч. ἀναβίωσις «возвращение к жизни, воскресение» ) – состояние живого организма, при котором жизненные процессы настолько замедлены, что отсутствуют все видимые проявления жизни.
[Закрыть] … Я чувствовал себя героем Керуака 2727
Джек Керуак (1922—1969) – американский писатель, поэт, важнейший представитель литературы «бит-поколения». Его самые известные романы – «В дороге» и «Бродяги Дхармы».
[Закрыть] , в затяжной поездке по стране, которую до этого никогда не видел, с, на редкость, увлекательным шофером. Весь смысл моего существования заключался в открытии иных широт разросшейся вокруг вселенной: голой, пустынной, первородной, а от того особенно желанной и вязкой для нас. Мы учили иные языки… Новая вселенная уединения, расположилась в крошечной комнатке. Этот мир существовал для нас двоих и для кукол, внутрь него ходу не было. Это «Мир понимания».
Я, словно ловец торнадо, преследовал мимолетное видение, секунду неприкрытого исключительного откровения, оргазма; будто на гребне волны, я преодолевал страну за страной, с каждым вдохом все больше отдирая душу от прошлого. Непрерывная связка движений руководит нами, направляя к акту бесконечного завершения – определению главенствующей роли – кто сверху? – помутнение – мой выбор – твой – касание духа – понимание – твоя кожа – тишина – я чувствую дрожь между твоих ног…
12
Я и, неизменно, Клем, плетемся вдоль реки… Мой Друг все время повторяет, что это глупая затея, – просить Отца рисовать, и «Фира» никогда не станет нашей, а Граф не послушает меня. В последнее время, он слишком агрессивен в отношении Отца, хоть, впрочем, вся его семья живет здесь не первый год. Я пытаюсь спасти жизнь – Отец не хочет жить более и все время об этом мне говорит, но решение за него принимаю я. Попрошу что-нибудь нарисовать… Потому что, я не могу реставрировать: меня раздражает его апатия, наследственное вдохновение иссякает, а подушки сами себя не наполнят. Он не рисует – я не работаю – люди плохо спят. Клем мне говорит: «Ты не должен прощать слабость!» Я не простил.
Солнечные лучи скользят по серой бечёвке, обвязанной вокруг пластиковой бутылки, за ней следует еще одна, теперь зеленая, а не коричневая, как предыдущая, и дальше они чередуют друг друга. У входа в Фиру уже стоит готовый пластиковый низ небольшого судна. Из здания выходит Отец, со связкой бутылок в руках, у него подавленный вид. Образ Ноя не покидает мою голову, при виде этой кропотливой роботы. Я начинаю свою сопливую речь…
Но он не слышит меня – лишь безумно водит глазами из боку в бок. «Мне бы закончить корабль, да уплыть» – говорит он поникшим голосом. Из Фиры в это время выходят люди, громко жалуются на шум внутри. Они идут к реке, подальше от Графа.
– Уплыть на корабле из бутылок? – спрашивает Клем.
– Так точно, мадам, так точно.
– А картины? – спрашиваю я.
– Поздно. Нет сил на них. Силы ушли с ней.
Это он говорит о любовнице, – конечно же, она ушла и унесла с собой остаток необузданных идей. Герой лишен топлива: его сердце замедляет ход, а мысли выстилают дно пропасти, кровавой кашей. Я чувствую свою вину, но саму идею раскаяния лишаю средств на существование. Спишем на алкогольную бездумность. Ведь это было так давно, что я уже и не помню что было. Теперь у меня есть Клем…
– Мог бы и сказать мне!
– Я боялся сказать… Столько лет прошло…
– Что ты?! Это важно! Говорить о том, кого ты хочешь трахнуть – очень важно!
– Говорить? Не трахать?
– Сначала трахни – после скажи.
– Так точно!
– Придет день, и мы сочтемся, да, Клем?! – улыбается.
Мы молчим…
Скупая сцена ревности и мы можем ступать дальше. Сейчас не до картин… В конце концов, Любовница не Биче 2828
Биче – сокращение от Беатриче. (1266/1267– 1290), предположительно Беатриче Портинари, «муза» и тайная возлюбленная итальянского поэта Данте Алигьери. Была его первой и платонической любовью, вышла замуж за другого и рано скончалась. Воспета в главных произведениях Данте и оказала огромное влияние на развитие темы платонической любви поэта к недоступной даме в европейской поэзии последующих веков.
[Закрыть] , чтобы вдохновлять своей недоступностью, у нее другой почерк: ее осанка заключает в себе образ вдохновительницы иного толка. Она лишь образ для моего Отца, в котором, по замыслу, должен быть воплощен старческий покой и забота, когда придет время слиться воедино с матрасом. Но своенравность и независимость промежности, охарактеризовали ее свободную натуру однозначно, без иных умыслов и светских недосказанностей. А чего же еще ожидать от любовницы? Любви? А от меня? Эдипов комплекс поглощает мои мемуары! Осталось трахнуть мать 2929
Подразумевается строка из песни The Doors – «The End» – «Mother… I want to…»
[Закрыть] …
Из Фиры выходит группа людей, все, с недовольным видом, громко причитают: «И так уже целый месяц! Ну сколько можно?! Животные! Так громко, так громко! Они назло это делают, я вам точно говорю! Она могла-бы и постыдиться, он ведь совсем ребенок! Как не стыдно, как не стыдно…».
– Сходите, посмотрите, – вам будет интересно, – говорит Отец, – потом поговорим, – скрывается в куче бутылок.
Мы покидаем Графа и его работу, Ноев ковчег продолжает расти. В Фире мы слышим истошные вопли откуда-то сверху, парадный зал пуст и звонкими аккордами отвечает на крик; некая девушка подходит к нам.
– Где твой Друг? – говорит она очень тихим, шипящим голоском, будто задыхается.
– А ты кто?
– Мы познакомились у «Эсквайр», у вас была сотня от отца.
– А у тебя двадцатка, помню… И чего надо?
– Я ищу Друга, – хрипит, каждая буква дается ей с большим усилием.
Прерывистый крик не перестает звенеть в ушах.
– Что уж и говорить, дом большой, – Клем шутит, я смеюсь, девушка молчит.
– Даже и не знаю, где он может быть, – я говорю.
– Что это шумит? – она спрашивает, Клем смеется, я смеюсь.
– Сейчас узнаем, – говорю, сквозь смех.
Больше я от нее не услышал и слова. Ни словечка. Ни в тот день, ни в какой другой. Хотел бы и я говорить так мало, хотя бы с самим собой…
Мы втроем бредем по Фире, по направлению к источнику шума. Комнат много и все пусты, за исключением некоторых – они свободны: от воспоминаний и мебели, от истории и света, от детского смеха и душевного уюта. Все это, я сохранил у себя внутри: вот в этой мы с братом искали подарки, под сотней серебристых сосен, хитро расставленных Отцом по всей площади комнаты; а в этой смотрели, как он вырезает из дерева голову сказочной птицы; а в этой гуляли меж сотен висячих в воздухе свечей (условно левитирующих), уклоняясь от капель горячего воска, наполняя волшебством да радостью свои игры и выдуманный мир. Все было сделано руками того, кто сейчас строит пластиковый корабль и когда-то собирал, будто Крукс 3030
Крукс – герой Александра Грина из романа «Блистающий мир» (1921—23), который изобрёл летательный аппарат, похожий на лебедя и летающий с помощью 4000 серебряных колокольчиков.
[Закрыть] , 4000 серебристых, звенящих колокольчика, чтобы взмыть в воздух на своей чудо-машине. Их всего 3954 и они заперты в сарае. Теперь же все, кроме колокольчиков, заботливо вынесено гостями Фиры за пределы семьи и, даже, часть картин незаметно проданы. А сырые и холодные стены особняка резонируют звонкими «охами», «ахами» и «давай еще».
Мы проходим в глубь коридора, на втором этаже, к двери, разрисованной всевозможными геометрическими фигурами разных цветов, от пурпурного, до тускло-гранатового. Это комната матери.
Внутри на нас обращают внимание не сразу: мы прерываем акт соития робким «Угу». У девушки перепуганный, сопливый вид. Клем с нервозным смехом выбегает из комнаты, а я представляю молчаливую Другу и приветствую мать кивком. Откуда-то из клубка конечностей доносится: «Славный день, сынок». Но я в ответ вновь представляю – это молчаливая девушка, хотела тебя найти. В ответ я слышу: «Спасибо, old sport 3131
Оld sport – старина – местоимение из романа Ф. С. Фицджеральда „Великий Гэтсби“.
[Закрыть] », и ловлю одобрительный взгляд, устремленный в сторону тел. Девку все устраивает… моя миссия выполнена лишь наполовину: не было слышно привычного «ведьма».
13
Я в казино, в котором играют на шляпки. Мою руку настойчиво дергает хрупкая девушка лет пятнадцати с большими светло-серыми глазами, в свободном ситцевом платье, с большими карманами, давая понять, что надо отойти, нечего здесь глазеть на убитых. Я повинуюсь. Эдван не сходит с места, все так же нависая над жертвами, и провожает меня взглядом. «Рокамадур, мой милый друг – мы тут не играем в куклы!» – бросает он вслед.
Мы подходим к надписи «Меня здесь нет». За стеной больше никого нет, Клем скрылась, никто не наблюдает.
– Ты знаешь этих людей? – спрашивает девушка со светло-серыми глазами, указывая на трупы.
В ней совсем-совсем нет страха.
– Да, знаю.
– И я их знаю… – печально вздыхает.
– Кто ты?
– Я подруга Клем. И твоя.
– Я никогда тебя не видел. Кто ты?
– Потому что мы не знакомы. Я Софи Марсо, приятно познакомиться!
– Софи Марсо? Интересно…
…но уже через секунду я не смог сопротивляться, и мы засмеялись во весь голос.
– Я Ро…
– Рока, я знаю. Тебя тут все знают. Говорят, что ты опасный человек, как загнанный в клетку зверь.
– Как тебя зовут?
– Николь Кидман.
– Что ты мне расскажешь, Николь?
– Оставь Клем в покое! Ее здесь нет.
– Это невозможно…
– Ты дурак!
– Ты знаешь, как отсюда выбраться?
– Нет… ты не сможешь отсюда выбраться…
Она произнесла это столь уверенно, будто уже знала развязку, хоть впрочем, происходящее в последнее время жестоко кромсало всю вариативность повествования – исход был ведом и мне. Но я все же спросил: «Почему?»
– Это казнь, Рока.
– Сколько тебе лет?
– Одиннадцать, я еще ребенок!
– Где твои родители?
– Умерли…
– И тебя опекает Ошпаренный?
– Нет, я сюда попала… с…
Она посмотрела на убитых.
– Так значит ты из приюта…
– Да.
– Как их звали?
– Священник, Имам и Раввин…
– Нет. В действительности.
– Никто не знает.
– А как тебя зовут?
– Мэрилл Стрип.
– Прекращай смотреть телевизор!
– Оставь в покое Клем!
– Мне нужен маркер, можешь достать, Мэрилл?
– Зачем?
– Не задавай вопросов, Мэрилл.
Я стою посреди пустыря… солнце выжигает глаза. По моей тени топчутся муравьи, а тихий гул города вдали говорит мне о том, что существует дорога назад… я познакомлюсь с братом… а после, отыщу дорогу назад. Этот путь пролегает через «Фиру»… я должен привести брата в чей-то дом родной, в чью-то большую семью. А после ступить на обратный путь. А в конце меня ждет Клем и условный «дом родной». Мою тень унесли муравьи… и теперь я не знаю где север, где юг. Лишь тихий гул… говорит о том, что «Назад» – существует.
Ко мне спешным шагом направляется бледный, испуганный пацан. Он волочет свою тень по земле, словно бродяга, будто истрепанный коврик для ночлега. Быть может, вот он дом родной…
– С возвращением в «Мир живых»! – говорю я ему.
– И тебе привет! Отвези меня домой.
На этой фразе я начинаю все заново: меня зовут Рока, я живу в квартире с белой комнатой, живу с Клем, временами превращаюсь в девчонку и плачусь о своей нелегкой, но все же беру себя в руки и мужественно набиваю подушки перьями… я почти не бываю в Фире. Пытаюсь вернуть Червя к жизни, быть может, ему удастся найти покой. Мой Друг станет отцом. Его молчаливая подруга беременна. Не прошло и… не прошло… Мать вновь вступила в связь с Иисусом. Ну и черт с ней. Короче, жизнь бьет ключом! Остается лишь один вопрос: кто обращается ко мне? Кто ты? Почему я называю тебя своим братом? Кто-то другой говорил со мной сквозь решетку, и некий трус навещал тебя раз в месяц. Трус и негодяй, опустивший руки и сбежавший в квартиру с Белой комнатой. Подонок, скрывшийся за юбкой, подлец, потерявший дом и семью. Этот результат лишь следствие моего отношения к происходящему. Я должен был разделить с тобой эту ношу и принять все как данность. Любить, не задавая вопросов и сесть за попытку накормить свою семью.
– В Фиру? – я спрашиваю.
– Да, туда. Слышал, наш Друг станет отцом!
– Да уж. Он пробовал стать нам с тобой отцом, но с Иисусом сложно конкурировать.
– Хочу домой, – усмехается. – Там, черт возьми, так весело. Поехали.
Мы держим курс в другую сторону, все дальше и дальше от города. Путь назад возвращает меня к прошлому. Я еду с незнакомцем, который по-прежнему считает меня своим братом, в дом детских лет и это возвращение в корне отличается от моих визитов в отсутствии брата. Наши души блуждают в безлюдье. Он признает Фиру домом и всем сердцем хочет вернуться туда, но мой долг его сопровождать и отдалиться от своего «дома», проводить Орфея и вывести его в «Мир живых». Здравствуй, братишка, я здесь для того, чтобы показать тебе твой дом и, уж в который раз, бросить наедине с долгом, привязанностью, любовью и тем, что принято называть семьей. Дело в том, что я чужак в твоем мире. Добро пожаловать назад!
Его возвращения никто не ждет. У дверей не стоит лакей и на коврике у входа не написано «Welcome». Лишь тусклый, холодный фонарь освещает вход. За всех говорит Друг: «Добро пожаловать! И пора прощаться». На все вопросы он отвечает сухо: «Нам пора искать другое жилье».
– Но почему? – я в искреннем непонимании встречаю новость.
Брат нервно поглядывает на Друга, на меня, на Фиру, и молчит. Друг протягивает тому сигарету, и они закуривают одновременно. Друг отвечает:
– Твой отец попросил нас съехать из этой дерьмовой коммуны!
Он зол. Ему любые перемены даются нелегко. Мой друг очень остро реагирует на «Мир перемен».
– Он здесь не хозяин, – я поддерживаю позицию друга.
– Пришло время найти свой дом родной.
– Можешь остаться.
– Мы же не малые дети… А я скоро стану отцом!
В эту минуту Брат бросил скупое «Поздравляю!» и опять умолк. Друг кивнул в ответ.
– Где он сейчас? – спрашиваю я.
– Твой отец… в городе.
– Где именно?
– Он в Белой комнате.
Я, Любовница, Клем, Отец… идиотская ревность режет мое сердце, и я выдумываю другой мир, в котором все говорят на одном языке и слышат друг друга. Но я не слышу, я еду к Клем, в свой дом родной, в надежде увидеть то, что видеть не должен. В надежде вспыхнуть ненавистью… ведь ненавистью можно оправдать все на свете: и брата, и друга, и отца, и подушки… без ревности и ненависти реставраторы не работают!
– Спасибо, Мэрилл!
– Я не Мэрилл, я – Вивьен Ли.
– Тебе точно десять?
– Мне одиннадцать. Зачем тебе маркер?
– Я молча написал на стене:
– Вот и скончались светочи, что жизнь поддерживали и сохраняли в тех, которые, вопреки стенаниям их проклятых душ, хотели жить…
– Почему ты не помог им?
– Но чем? За что их убили?
– Ты должен знать.
– Но это не так.
С этими словами я повернул голову в сторону парадной двери, где, в надежде сбежать, торопливо и неумело ковырял замок Отмунд. Казалось, что он и впрямь считает себя незаметным для глаз, будто его прикрывает невидимый щит. Эта попытка побега выглядела мило: в подтверждение моей мысли, двое мужчин легкими, изящными движениями взяли Вора под руки и унесли прочь. Еще один побег потерпел неудачу. Этой сцене никто не отдал и крупицы своего внимания, кроме меня, конечно, – жизнь в Казино идет своим ходом.
– Тебе страшно? Тебе есть, где жить? – на меня внезапно снизошло озарение: только что ребенок стал свидетелем смерти своих опекунов.
– Нет. Теперь я буду жить здесь.
Девочка произнесла это с такой миной на лице, при помощи которой люди обороняются от вопросов учтивости на похоронах. К чему спрашивать Спартанца о его переживаниях – ясно ведь сказано: «Со щитом или на щите» 3333
«Со щитом или на щите» – латинское выражение пришедшее из сочинения древнегреческого историка Плутарха «Изречения лакедемонянок». Спартанка Горго, провожая сына на битву с врагами, протянула ему щит и дала такое напутствие.
[Закрыть]. Ее взгляд – озарен детской беспечностью. Этот взгляд я когда-то встречал у Клем. В тот день, когда мы покинули Фиру – она прощалась с родителями.
– Я знаю, почему я здесь нахожусь, – произношу из своего печального раздумья.
– И почему?
– Как тебя назвали родители?
– Бейонси Ноулз, – она все не перестает улыбаться.
– Ну, этого они сделать не могли. Я их знаю.
Но где же Брат? Он ушел, он заменил другого и исчез из моей жизни… где он?
– Знал! Они умерли, – я поражаюсь ее чистой искренности.
– Твой отец был моим Другом. К сожалению, у меня нет для тебя часов, которые он бы передал мне на фронте…
– Ты их потерял?
– Нет… ты не смотрела этот фильм 3434
Фильм Квентина Тарантино «Криминальное чтиво» (1994г), в котором один из героев по кличке Бутч, был обладателем вышеупомянутых часов. Это были золотые часы его погибшего на войне отца, которые сам отец, а потом и его сослуживец прятали в заднем проходе, во время плена, дабы сохранить и передать их Бутчу.
[Закрыть]…
– А твой отец умер?
– Да.
– Тогда почему ты шутишь?
– Надо уйти отсюда. Нечего тебе смотреть на это.
– Уже поздно.
Она права. Я слишком поздно вспомнил, что существуют и другие миры. Кто-то пытается прийти на помощь, не мне, но другому миру, сквозь время и вселенную, которую мог уничтожить один человек – забытый герой «Мира прозы», связанный нитью с чужим будущем. Кто-то может стать камнем, – лежащим на дороге камнем, который пробьет колесо несущейся машине и пассажиры, с такой усердностью всю жизнь обороняющие свой крошечный мир от любых опасностей, в один миг пересекут вселенную и окажутся у другой двери. Теперь их дом, их мир, их убежище пусто, потому что кто-то, кто превратился в камень, словно вор вошел в их жизнь. Его присутствие было почти незаметно, но этот встречный герой стал причиной ускользнувшего будущего. Встреча этой девочки… Рока, это была казнь… это была казнь…
Дорогу прерывают светлые полоски света. Небо становиться бирюзово-пурпурным, а тихий, далекий, отрывистый гул приобретает непрекращающееся мелодичное звучание. Такси пересекло границу ночного города. Брат остался, вместе с другими обывателями, провожать Друга и его беременную подругу в далекий путь на улицу. Порядочность – весьма непрактичная добродетель: против воли хозяина дома не попрешь! И ни у кого – ни у кого! – не возникло мысли, что это решение не правильно. Отнюдь! Страх одиночества, подобно отраве, проник в сознание Червя и извратил его суть. У его гостеприимности есть границы, как и у большинства людей, хотя у него к этому исключительно прагматичный подход. Вот только прагматизм Червя удивительным образом синонимичен прихоти. А я уж было подумал, что двери Фиры открыты для всех.
Меня ожидало разочарование: я прервал милую беседу. Известие о возвращении своего блудного сына из тюрьмы, Отец пропускает мимо ушей. Далее, я пытаюсь донести мысль, что выгонять моего Друга и его беременную подругу из Фиры – это гнусное и жестокое решение. Отец парирует удар здравого смысла предложением приютить Друга здесь, в белой комнате. Это стало бы временным решением: во-первых площадь квартиры ничтожно мала, а во-вторых – это мое убежище, изолированное от внешнего мира, и здесь больше никому не рады. Но мне некуда деваться – будем поступать по совести.
