Текст книги "Ночной бродяга"

Автор книги: Джин Гарду

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

6

Я ставлю ногу только на плитку, ни в коем случае не на шов, от этого иду почти на цыпочках, и сердце сжимается от страха, если я вдруг не удерживаю равновесие. Спина согнута, глаза затянуты пеленой раздумий, руки собраны у груди, в руках – кукла: в этой позе я сливаюсь со звериным стадом. Прыгаю от клеточки к клеточке, только чтобы на шов не наступить. В один из прыжков приземляюсь не на клеточку и не на шов, а на старушку, которая в тот же час, без дрожи в голосе, будто дожидаясь этого, выливает на меня тонны уличной, прямо таки «гангстерской», брани. Я, как дурак смиренный, не разгибаясь, пытаюсь поднять с земли старуху, а та не дается, и все больше, своим костлявым задом, присыхает к серой скользкой плитке, от чего процесс «спасения» старческого тела становится делом отнюдь непростым, но не менее занимательным. Картину дополняет дивный тембр ее ругательств: вязкий, как пастила, шипящий, чуть позвякивающий на букве «П» и слоге «-ор». Через какое-то время, вокруг нас собирается толпа зевак, но бабка не замолкает, а я не прекращаю сутулиться подле нее. Кто-то кричит мне: «Не бей старуху!» А я в ответ растеряно оправдываюсь: «Да я в казино шел… упал на нее… и… я не бью ее… она не хочет вставать…» Мне кричат в ответ: «Ты наркоман? Странно выглядишь! Оставь старушку в покое! Позовите полицию». «Я пытаюсь ей помочь!» – не унываю, героически корчусь над старушкой. Но тут, не по размерам сильный муж, подойдя к нам, одной рукой поднимает с земли бабку, а другой валит меня с ног. Еще в воздухе, будучи подвешена могучей рукой незнакомца, карга принимается пинать меня ногами, а я заливаюсь истерическим ржанием – и вновь, я на пару минут забыл Клем!

Перед лицами свидетелей старуха пинала меня до полного изнеможения, которое наступило уже после того, как толпа рассосалась, обессиленная этим зрелищем. Но, в конце концов, и она покинула меня, бормоча ругательства охрипшим голосом, так как я не прекращал хохотать.

Мало-помалу истерика подошла к концу, и я решил двигаться дальше: после эпизода со старухой я подсознательно изменил походку, выпрямился, спрятал куклу в карман, а шаг ускорил, но за рамки плиточки по-прежнему изо всех сил пытался не заступать. Главное помнить: нога должна быть по центру клеточки – не наступать на шов!

Я так и не наступил, пока не дошел до казино. В этот раз у меня представился шанс спокойно разглядеть здание снаружи: решетки на окнах и росписи на стенах, словно печать времени, заточили внутри жизни людей, эта коробочка заполнена мирами, за ее пределами жизни просто нет. Здание было заброшено долгие годы, и ни о каком «казино» на его территории и речи быть не может. По периметру его ограждал кованый забор. Чертовски похоже на тюрьму… От распахнутой калитки к главному входу вела широкая лестница. Часть строения обрушилась, но и без того, его нельзя было назвать большим. Без преувеличения – Казино, в котором играют на шляпки.

Солнце почти зашло за горизонт: этот закат был окрашен в синий и красный. Свист ветра напомнил полицейскую сирену. Страх мне сказал, что самое время проявить осторожность, скрывшись за углом. Я так и сделал, и стал наблюдать за тем, как две полицейские машины остановились перед входом, из них вышли четверо и направились внутрь. С полчаса они рыскали там но, очевидно, ничего и никого не нашли. Я дождался пока они уедут, и поспешил «играть на шляпки».

Над гигантской парадной дверью блестела зеленоватая с оранжевыми брызгами надпись «Крит». Вот так вот очевидно и просто, хотя несколько фальшиво. Это о названии… Я, приложив немало усилий, отворил врата в «сказочную страну» и в кромешной темноте зала разглядел беззвездную пустыню – мрак, говорящий о том, что внутри ничего и никого нет. Стадо безумцев увел Пан 1515
  Пан – древнегреческий бог пастушества и скотоводства, плодородия и дикой природы.


[Закрыть]: и Клем увел, и Вора увел, и Клаудию… Думаю, что не мои деньги стали причиной операции таких масштабов… шучу, смеюсь, – над самим собой смеюсь…

Зажегся свет: в зале было пусто и тихо. На меня таращились вишневые глаза и что-то говорили о Франции, посреди зала на полу сидела «австралийка». Больше внутри ничего не было, все исчезло за неделю: и столы, и шляпки, и люди. Осталась только кукла. Именно поэтому, я решил дать ей хорошего пинка, – отомстить за Старушку! Разогнавшись до скорости человека, желающего дать пинка, я отправил куклу в полет, а она ударилась о надпись на стене, заглавная буква которой была украшена миниатюрой, подобно той, что изображали монахи в первых книгах: «Солнца не видел уже три месяца, проиграл все шляпки! Агасфер 1616
  Агасфер, или Вечный жид – легендарный персонаж, по преданию обреченный на вечные странствия по земле до Второго пришествия Христа. Фигура „Вечного жида“ появляется в сюжетах европейской литературы и живописи.


[Закрыть]».

Я бережно усадил свою новую куклу, сестру австралийки, на место старой и сел напротив, но, конечно, сел на плиточку – не на шов, и ноги поставил на разные плиточки перед собой, только не на шов, не на шов.

7

Я просидел один… вдвоем… посреди зала долго, пока из-за стен гулким эхом не послышались голоса, орда голосов.

– Сколько еще раз они приезжать-то будут? – писклявый голос, очевидно Клаудии, громко выделялся среди остальных.

В один миг шум армии голосов стих.

– Скоро закончим. Не тревожься, светоч моей жизни! – прозвучал мягкий, ироничный, незнакомый голос.

– Давай все ему расскажем, как если бы он был благодарным слушателем, а ты бардом, ты так похож на барда, – все тот же звонкий, наивный голос Клаудии.

Из глубины зала, из полумрака, ко мне вышли двое: Клаудия и ее спутник, некто, в ком я сразу признал, по крохам собрав в себе женскую интуицию, Эдвана Дедье – Ошпаренного. За ними неспешно тянулась толпа тех бешеных, что втянули меня внутрь.

Я сорвался с места и на ходу, брюзжа слюной, закричал: «Где Клем? Девушка с куклой с вишневыми глазами! Кукла с глазами… Где Клем?»

Эдван окинул меня взглядом с головы до пят, и я, в ответ, нахально уставился в его ключицу: всю шею уродливым узором покрывали шрамы от многочисленных ожогов. Он будто кичился этим, горделиво вздернув нос к верху. И нос его, откровенно говоря, из-за своих нескромных размеров, привлекал больше всего внимания.

– Я здесь занимаюсь делами, между прочим, мой милый друг, – монотонно произнес Эдван.

– Вы кто такие? Что вам…

– Я? – удивляется. – Я – Эдван Дедье.

– Мне нужно поговорить с Клем. Девушка… она швырнула куклу…

– А ты запущен, мой милый друг, – Клаудия хихикает, зомби глазеют. – В плохом состоянии, совсем плох… – делает чрезмерно долгую, театральную, паузу… – Клем здесь нет. Она ушла неделю тому назад. Как тебя зовут, мой милый друг?

– Рока. Рока от Рокамадур, – отвечаю скороговоркой, – Но, думаю, ты знаешь это…

– Рока! – хлопает в ладоши. – Рока, добро пожаловать домой!

С этими словами он зарядил мне пощечину, от которой остался глубокий красный след. Я был, мягко говоря, в недоумении, твердо говоря – освирепел, жидко говоря – меня так не унижал никто и никогда. Я отступил ближе к кукле: тогда мне казалось очень важным не забыть куклу, но когда я обернулся к двери – она уже была заперта, а вот куклу, сволочи, не тронули. И хорошо, что не тронули, значит еще есть шанс отыскать Клем и подарить ей… Машинально, как сопливая девчонка, я поднял зеленоглазую с земли и прижал к груди, как-то неестественно изогнув свое тело.

Я помню, Эдван пошел на меня, в своей плавной манере и, с таким же беспристрастным видом, осыпал жесточайшими ударами. Я не смог, не захотел обороняться, но держал куклу у груди: это действие имело прямо таки сакральное значение. Удар – белая комната; удар – армия кукол несет меня, как Гулливера, к дымящему вулкану; удар – казино и умалишенные; удар – Клем целует меня… это не память – это данности. Я выстоял все удары и только когда они прекратились, выждав еще и еще секунду, рухнул наземь без сознания. Я считаю, что такого рапида 1717
  Рапид – эффект видимого и ощутимого замедления времени, в кинематографе и телевидении.


[Закрыть] кинематограф еще не видел никогда: ох, как же я медленно падал! И все-же это падение, с чувством полнейшего забвения (Клем? Кто такая Клем?), во сто крат переплюнуло падение от ударов старухи. «Наш Иисус „иисусистее“ вашего – он страдал больше!» – как говорится в шутке.

Жизнь человека состоит из воспоминаний. Чем существенней личность, тем большее количество воспоминаний множится и роится у неё в голове. Пускай в голове Этого (без обобщений, только конкретика, конкретика!) человека образы прошлого и не являются достоверностью фотографической памяти, пускай вся жизнь его состоит из фантастических деталей воображаемых событий. Гиперболизированная реальность. Дар лишенных. Призрак той далекой жизни, которая граничит с выдумкой, но которая пронизывает все пласты Его существования: как стержень позволяющий балерине вертеться вокруг своей оси, став на носок, как шест для искушенных пьяниц, – они ведь тоже лишенные. Для человека неполноценного, в какой-либо из сфер жизни, воспоминания заменяются конкретными данностями, число которых во много крат превышает возможности памяти заурядного, целостного человека. Вспомните разговор с Иренео Фунесом 1818
  Иренео Фунес – персонаж рассказа «Funes el memorioso» (в разных переводах «Фунес памятливый», «Фунес, помнящий» ) Хорхе Луиса Борхеса, который после падения с лошади обрёл удивительную способность навсегда запоминать всё, что он почувствовал. Ключевая сцена рассказа – ночной разговор рассказчика с Фунесом, прикованным к постели из-за травмы. Фунес считает, что до инцидента с лошадью «в течение девятнадцати лет он жил как человек во сне: смотрел не видя, слушал не слыша, забывал всё – почти всё».


[Закрыть] . Конкретный человек, о котором я говорю, – лишен цельного образа: он несчастен, он свиреп, он доверчив и от того более жесток к окружающим, чем кто-либо иной. Чем забота плохих матерей, которой они окружают своих детей, чем создатель к своему творению, чем робость, отлитая в акте отмщения. Я говорю о нем, о том, кто все помнит, о себе, – проведшем в Белой комнате, как на затворках Тартара, ничего из прошлого не забывая, долгие три года. Компанию мне составили куклы, обретшие имена, и та, что играла с моим воображением.

Мне 16 лет. Мы сидим на берегу реки и любуемся Фирой. Этот вечер был бирюзовым. Бирюзовый – цвет затишья.

– Мои родители не художники и не поэты… просто гости. – Клем мне говорит. – И я гостья в твоем мире. Но я тебя не брошу.

– Об этом никто не просит, чувствуй себя как дома!

– Я говорю о том, что Никогда не брошу!

– Я понял… наверное… я люблю тебя?

– Любовь – прошлое. Ты помни обо мне, даже когда я рядом.

– Тебя сложно забыть…

– Почему? – спрашивает она.

– Ты – часть меня.

– Но кто я?

– Тебя зовут Клементина Доре. Тебе шестнадцать лет. Твои родители не художники и не поэты… думаю, что они врачи… можно будет потом спросить, они живут в Фире. А ты живешь со мной возле Фиры, в грязном, но чертовски романтичном сарае, – она смеется. – Мы занимаемся любовью на мешках с колокольчиками, таким образом, у нашей любви есть своя мелодия. Звон молодости! Звон свободы! – она улыбается. – Ты не любишь готовить. У тебя нет образования, потому что твои родители в разъездах. Ты спонтанна, ты лезешь ко мне в штаны в самые непредсказуемые моменты, – она краснеет, – ты любишь экспериментировать.

– Это ты любишь экспериментировать, а я не возражаю!

– Да. Ты не возражаешь. А еще не любишь оставаться одна. Никогда.

– Мне скучно бывает…

– А мне с тобой нет.

– Мне без тебя скучно бывает, – гладит меня по ноге.

– Еще ты даешь мне право решать за нас обоих, будто мы – один человек.

– Мы – один человек. Это ты, дурак, думаешь, что это не так.

– Меня это пугает… а тебя, кажется, ничего не пугает, – вовсе ничего!

– Ничего! – звонко смеется.

– Также, ты относишься к людям с иронией, – ко всем-всем людям.

– А ты с высокомерием, – дует губки.

– Я учусь на реставратора подушек! Какое уж тут высокомерие?!

– Я вот тоже думаю… смешно. Но это так!

Я замолчал. У нее сменилось настроение, она убрала руку с моей ноги.

– Хватит, перестань! – ее голос скрипит.

Я молчу.

– Ты помни, – очень важно, чтобы ты помнил, что я сделаю то, чего ты не захочешь делать, завершу то, что ты не завершишь. Понял?

Я молчу.

– Это и значит быть одним человеком, – целует меня в губы, колокольчики начинают звенеть.

8

– Проснись! Проснись!

Едва открыв глаза, я увидел перед собой равнодушное лицо Эдвана, со стеклянным взглядом, оно не было похоже на лицо кричавшего человека, его голос будто существовал отдельно от него самого.

В комнату, сквозь решетки просочились первые лучи, рассвет поднял мне веки. Свет белый, простыни белые, стены белые, мысли белые, атмосфера прямо-таки расистско-белая.  Отпусти меня! Сшей мне куклу, молю тебя, – отпусти! Эта комната убьет меня! Я действительно поверил, что нахожусь в Белой комнате и потому почти шепотом спросил: «Где Клем?» «С тобой так не интересно разговаривать… скучен ты, мой милый друг… особенно когда говоришь во сне! Нет здесь никакого заговора! Я поговорить хочу!» – ответил мне Эдван.

– Где я?

– В комнате.

– Очевидный ответ! – саркастически заявил я и продолжил, с опаской, – У тебя занятное имя…

– Родители с фантазией – проклятая жизнь детям.

– Очевидный ответ! – я искренне смеялся, как «недалекие» смеются над падением близких.

Эдван хотел было что-то ответить, но тот же час замолк и долго смотрел мне в глаза, а после, тяжело вздохнув, выплыл из комнаты, оставив меня одного с двумя куклами, они примостились в ногах, на кровати. Вдогонку я крикнул ему: «А поговорить?» – но он ничего не ответил.

Кровать тоже была белая. Кто, в самом деле, считает белый цвет чистым цветом? Признаком чистоты? Мне блевать хочется… тебе не хочется? Белый цвет получаем смешением красного, зеленого и синего спектральных цветов. Может это значить, что белый цвет – самый грязный цвет? На белом фоне хорошо видна грязь… Мне хотелось сбежать.

Играли Morphine – Empty box 1919
  Morphine – музыкальный коллектив из США, существовавший в 90-х гг. Оригинальный стиль группы музыканты называли «лоу-роком» (low rock), буквально, в данном случае – «низкий рок». Одна из их песен называлась «Empty box» – «Пустая коробка».


[Закрыть]. Куклы остались на кровати… не нравится мне, когда по роже бьют. Выход очевиден – нужно валить отсюда! Черт с этими идиотскими куклами и черт с этой Клем! Продолжаем жить, забываем прошлое, уходим подальше, от чокнутых в шляпках! Пускай даже и в приют, пускай и меня забудут. Я сошел вниз по корявой и скрипучей (как у классиков) лестнице…

У самой парадной двери, меня остановил голос Эдвана.

Беспомощный, я развернулся, и вяло прошел в центр зала, заполненного солнечным светом и светлыми улыбками людей, игравших шляпками, словно теннисными мячиками. Никому до меня не было дела. «Иди Лапша, Мамочка зовет тебя» 2020
  «Иди Лапша, Мамочка зовет тебя» – цитата из гангстерского фильма Серджо Леоне «Однажды в Америке» (1984г) в главной роли с Робертом Де Ниро (Лапша).


[Закрыть]. Я шел. Все вернулось на свои места: и столы, и люди, и свет, и шляпки, и Клаудия (ей тоже не было до меня дела – она пристально рассматривала надпись на стене: «Я Агасфер, я скоро вернусь»). А меня пристально рассматривал Вор и Дедье. Увидев их вместе я, не задумываясь, криком попросил ответа: «Где Клем?»

– Познакомься, мой милый друг, – это вор, его зовут Отмунд, – сказал Эдван. – Он мой старый знакомый.

У Отмунда кровоточила скула: кровь просачивалась через коричневую корку, закрывавшую рану, левый глаз опух (мне показалось это чрезвычайно важной деталью, – именно левый глаз – в следующий раз буду целиться в правый, Отмунда бить легко, он ведь ничего общего с Клем не имеет, а значит, я сильнее его). Вор смотрел сквозь меня, будто в полусне, едва пошатываясь.

Я закричал на весь зал: «Хреновые из вас лекари!!!» и спокойно обратился к Эдвану, не скрывая сарказма: «Отмунд? Нам бы вымереть с такими именами, как динозаврам!».

– Мой милый друг, ты там, где нужно! – говорит мне Эдван.

– Смешно. Псих! Этот маразм меня доконал! Я ухожу отсюда.

– Правда? Тогда зачем приходил? Хотел что-то спросить? Говори, я слушаю.

– Я не знаю, зачем пришел… – бубню. – Тут была девушка, ее зовут Клементина Доре, никто не видел? Мне ей куклу нужно подарить… – бубню. – Но мне домой пора, ты бы не мог передать ей куклу? Ту, у которой зеленые, а не вишневые, глаза…

Эдван взорвался громким смехом, Отмунд выпучил свой целый глаз.

– Мой милый друг, – обращается ко мне сквозь гогот, – ты уж в который раз задаешься не тем вопросом! Ты бы спросил: «зачем я здесь?», «зачем здесь Клем?», «что со мной будет?!» Останься! Отдохни! Уже совсем скоро начнется шоу, – улыбается.

Незыблемый трепет перед этим человеком, снова ввел меня в ступор: я слепо повинуюсь и, как следствие, не усваиваю информацию, внимание рассеивается… у Эдвана в руке сигарета… а курят ли люди, пережившие пожар? Я обобщаю… Хорошо, останусь и отдохну. Я даже рад, что меня ограбили и человек, совершивший это, какое-то время не сможет видеть левым глазом. Мы в расчёте: я оплатил аттракцион – слабый наказан. Сколько стоит один удар? А! Значит увечье это бонус? Мне, пожалуй, три удара и два плевка! Бить могу куда хочу? Это самая лихая забава в мире! Клем держат взаперти! Плевать! Ей не привыкать, как и мне, а я не спасать ее пришел – проститься… Если верить этому олуху – Эдвану Дедье… Передам через него куклу… Клем поймет. Мотив мне не ясен… да это и не важно, я не силен в причинно-следственных связях. Зачем приходил? Может сказать, чего хотел?!

В этом зале свет сочится сквозь пальцы ног (кстати, само собой разумеется, все вокруг босоногие, что еще больше приближает их к хиппи-актерам… но я, конечно, вновь обобщаю), столбы света нанизывают тела, упираясь в подбородок; кто-то из-под земли руководит этими марионетками с помощью алых лучей-нитей, сценой же им служит сковорода и тот самый «некто из-под земли» греет безмозглых на пожарище. Их страдальчески искаженные лица демонически затемнены, они напоминают мне картины Лотрека, в особенности – «В Мулен Руж». Их образы обрывочны, они словно люди с площади, идущие в своем направлении, занятые своими мыслями, траектории которых никогда не пересекаются, за самым ценным и редким исключением. Одна незатейливая задача может привести их на эту площадь – кич незамысловатого человека, а круговорот сознаний, желаний, настроений душ этой площади, словно центрифуга, вышвырнет их в струю «глобального плана». Но уж об этом, они знать никак не могут! Как и я! Только ты, мой читатель! Эта площадь окружена громадными зданиями – исполинами, столь высокими, что они могут дотянуться до звезд. Эти атланты и днем и ночью наблюдают за площадью тысячами глаз, их зрачки затянуты пеленой – ограждением от душ, которые спрятаны внутри зданий. Эти души тоже наблюдают, наблюдают за тем, как я теряюсь в толпе навсегда, будто призрак, прикованный последним звеном в цепи, что остается, как нить Ариадны, следом за Героем. Некому пройти по этому лабиринту – нет Героя! Мой удел – лежать у входа в лабиринт, будучи частью «маятника», «карты», «метки», указывая на то, что я лишь кончик этого клубка, за мной, следует еще миллионы таких, и некто из них, лежит таким же грузом у центра лабиринта, говоря о том, что он последний, пора возвращаться назад. Мне лишь остается размышлять над тем, что в сантиметре от моего подбородка находится выход, ведь в сущности я лежу здесь, для того чтобы указать на выход, вход и без меня был бы входом. Но я лишь звено цепи, которое замотает в клубок Герой, желающий наконец-то выйти – может тогда, я выйду вместе с ним, хотя бы в его кармане? Поскорей бы Он зашел в лабиринт, меня на свободе ждет неотложное дело, я должен попрощаться с Минотавром-Ариадной-Клем…

Все смолкли, все стихло: где-то в глубине зала зазвонил телефонный аппарат. Кто-то врывается в «Мир прозы». Я когда-то выделил комнату для телефонов: все подаренные запер там, чтобы не звонили и не оповещали меня об опасности – я хочу видеть все. Очевидно, это был условный сигнал: в одночасье вся толпа, без суеты, запрограммировано и без паники принялась подыматься вверх по лестницам. Телефон продолжал звенеть. Эдван схватил Вора за шиворот и толкнул к ступенькам, тот неуклюже стал карабкаться вверх. Дедье посмотрел на меня. Телефон продолжает звонить. Я, конечно же, молча повинуюсь, потому что боюсь, – боюсь остаться в неведении – хочу знать все! Я покорно плетусь за всеми на второй этаж. Толпа проходит комнату, в которой я очнулся: куклы сидят на кровати, телефон звонит, мы идем дальше и упираемся в окно над парадным входом, а далее поворачиваем вправо, где находится еще одна лестница, и такая же есть на другой стороне. Именно эти лестницы ведут туда, где зомби прячутся, когда внешний мир грозит вторжением. Ошпаренный следует за нашей кучкой, впереди уже скрылся Отмунд, нигде не видно Клаудии. Некто из толпы шепчет мне, что за мной приехали полицейские, от страха мне сжимает горло, но я отвечаю, что этого не может быть, они не знают где я! И это правда! Черт возьми, – чистейшая правда! Они не могут знать, где я нахожусь, просто не могут! Потому, что им не зачем это знать! Потому, что этот простофиля признал свою вину и меня оправдали! Эдван, как будто читая мои мысли, шепчет мне, что они нас не найдут.

В это время чердак, по площади существенно меньше зала, набивается дополна людьми. Почти бесшумно прячут лестницу под ноги и закрывают люк. Вокруг воцаряется мертвецкая тишина.

9

Мне 20 лет. Я и Клем поселились в своей квартире, единственную комнату которой перекрасили в белый цвет. Граф приглашает нас погостить у него, мать в добром здравии, старые обиды позади и семья должна держаться вместе, как ни крути, тем более что Фиру, он завещает мне и Брату (который, ко всему прочему, скоро выходит и ему, Червю, вновь будет чем питаться). Червем отец сам себя называет, после того случая… того самого, когда в Фире было тихо, а пол был скользким от блевоты. Он не хотел открывать ключом и потому колотил в дверь на протяжении часа, пока я не заметил суету у входа. В тот вечер колокольчики молчали, и я смог расслышать глухой стук. При встрече со своим родителем я услышал следующее: «я червь, как и ты, ты – сын червя. Ты рожден пресмыкаться! И нет в красках свободы! Нету! Начинай ползать, те, что прямо ходят – долго не живут!»

Он странным образом изогнул свое тело и упал на пол. После чего, с приговорами: «Я червь, я червь…» – принялся ползти по направлению к своей комнате на втором этаже. Что и говорить… тогда я гордился своим происхождением и отцом.

…Он приглашает погостить в Фире, ему тоскливо, а я живу в Белой комнате. Мать заперта у себя на втором этаже, она обрела Христа – она борется с магией и сжигает «ведьмовские фолианты», в том числе и невинного, целомудренного «Гарри Поттера» в семи подарочных томах. Клем умоляет меня не оставлять ее наедине с Червем, но я все равно верю ему, – верю, что он перестанет пить, сравнивать меня с его друзьями, говорить о моей незрелости и о том, что я не стою и мизинца Клем, – он ведь ей и учитель, Дон Хуан 2121
  Дон Хуан Матус – персонаж из книг американского писателя Карлоса Кастанеды (1925 (35) – 1998), шаман из индейского племени яки, который обучал Кастанеду особой форме магии, основанной на традициях индейцев Древней Мексики – «Путь воина».


[Закрыть] , наставник и любовник, Дионис! Но я верю ему и, в который раз, прощаю его – я помню, каким он был когда-то, когда рисовал и его глаза были широко раскрыты, до того, как пошлое словечко «апатия» сожрало его сердце, до того, как он узнал, что моя мать уже полгода в разводе с ним, что она через суд решила этот вопрос, без его ведома… и все это время не упоминала об этом. Он говорит Клем: «Она уничтожила меня, я отказался от детей ради нее, мы должны были быть вместе!» Это он упоминает об отсутствии опеки в типичном понимании, но, сказать по правде, мне всегда было плевать на это… мой дом родной – люди, а не место или же учебник, который учит «правильно» вытирать мне задницу. А Клем говорит ему в ответ, в своей колкой манере: «Это сделало тебя сильнее! Ты ведь мужчина, сильная личность, – простись с ней!» Мужчины моей семьи не сильны в этом вопросе – бросать прошлое и жить дальше. Червь роняет свои слезы на ее хрупкое плечо и не думает поднимать свое самоуважение с земли, Клем бережно отталкивает его ногой, на ней изящные туфельки, серебристого цвета. Я бессилен ей помочь, я ползаю по земле вместе с Червем и пытаюсь найти свою гордость. Я плачу обо всех утраченных любовях отца, по всему теплу, подаренному пустоте, по своему будущему, поскольку оно призвано оглушить меня филигранной повторяемостью. Я – последствие чужих поступков, я призван ползти и Клем ползет рядом со мной… милый выводок червей…

Внезапно Отец переходит на крик: «Родите мне внука! Я отдам вам Фиру! Я буду растить его!» Кого? Внука или Фиру? Мы переглядываемся с Клем, и я с земли, робко, говорю ему: «Наша жизнь – это любовь!» Отец дополняет: «И свобода!» Он опрометью бежит в дом, а мы остаемся у реки, я помню, тогда лето было, мне летом всегда хочется примирения со всем сущим на Земле. Отец возвращается… и, с расстояния, встречает нас неведанным радушием… «блажен тот, кто не ведает!».

Он идет на нас с «сочувствующей» улыбкой, широко раскинув руки, будто приветствует детей в первый раз за день. Клем дергает меня за рукав и просит уйти, ей неприятно, но я останавливаю ее… у этого феномена есть универсальное название – толерантность.

– Я начинаю проект всей своей жизни! – отец говорит.

Клем отворачивается, будто Граф прокаженный, но я внимаю каждому слогу и держу ее за запястье. Мне страшно ступать на эту площадь, это «Мир искренности». Клем также боится потому, что уже и не помнит своих родителей, они не выходят из Фиры, не говорят о проектах и утопиях, не рыдают, не дышат, не гадят, и не любят…

– Да, я помню… все этот проект. Долго строишь, Отец!

– Это очень перспективный, амбициозный проект… – он ухмыляется, – мне нужны деньги на него… мать на меня злится… твоя мать методично уничтожает мою библиотеку, а я строю корабль из пластиковых бутылок… Я построю корабль из пластиковых бутылок!

– Тебе нужно рисовать!

Я выдаю этот утопический лозунг и кидаюсь на Червя с кулаками.

– Выродок, Червь… – я вторю ударам.

– Вы такая милая пара… я даже прослезился… Клем, твои родители беспокоились о тебе, – кричит сквозь удары, – поплывешь с нами?

Я хочу выбить из него всю искренность – все, что он называет свободой! Я не хочу слышать о «кораблях из бутылок»! Поговорим о любви?! Хочешь знать мое мнение, отец? Возьми себя в руки, черт возьми!

Свое мнение, я печатал кулаками на его лице и не заметил, что в этот самый момент, в дверях Фиры, тепло и радушно, преисполненная одухотворенности и святого блаженства, мать приветствовала Клем, в самом что ни на есть, обнаженном виде. Она мягко шептала «Ведьма, ведьма, ведьма».