Текст книги "Ночной бродяга"

Автор книги: Джин Гарду

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

3

Страшен белый цвет, – страшен! В нем тонут мои мысли. Во время «заточения», они разбивались о стены этой чертовой комнаты. Белые стены, белая комната, белый свет… мысли мои белели от злости.

Я все упоминаю, забегая наперед, о Белой комнате, но ты, мой читатель, не знаешь, как я там оказался. Начнем с истоков:

Ее зовут Клем. Так много женских имен! Мужские обиды, чаще всего, носят женские имена. Но Клем я никогда не забуду по другой причине. Ведь именно она шила кукол, когда мы закрылись в своем мире. Ведь именно с ней, мне и не хотелось прощаться, но после того что я сделал, это было неизбежно.

Последней кукле – имя, другим четырем десяткам – прозвище. Все заключается в именах. Я знакомлюсь с именем, не с человеком, куклу наделяют именем, как необходимым свойством для выживания. Я говорю к ним, ибо больше нет никого. Нет имени, которое я бы мог произнести с нежностью, при звуках которого тряпичное сердце начало бы биться.

Ее зовут Клем. Она попросила меня больше не покидать Белую комнату до тех пор, пока прощание не будет сшито. Этот творческий процесс занял у нее три года, и три года я оставался рядом; она шила кукол, она любила меня, я поддавался всему этому, потому что, в конечном итоге, она ведь заточила и себя тоже. И я любил ее.

Черт, я не шучу! Мы закрылись в комнате на три гребанных года. Этот недотепа сдался, и суд закрыл дело: мне назначили ежемесячные выплаты за моральный и материальный ущерб, и поскольку Брата никто найти не мог, этих денег хватало на жизнь. Я бросил дело своей жизни – реставрацию подушек, на три года, и посвятил себя «самопрощению», оправданию и любви. Но после «той ночи», когда все изменилось, когда я сделал то, что сделал, любви не стало, – любовь расщепили на кукол, дабы вдохнуть в них жизнь. Клем сказала: «Я буду шить кукол, я сделаю это за тебя». Я молча согласился. Мы стали узниками обиды, расставания, белого цвета, – цвета чистоты.

Я начинаю вспоминать:

«Я жру, чтобы трахаться и трахаюсь, чтобы жрать» 66
  «Я жру, чтобы трахаться и трахаюсь, чтобы жрать» – фраза принадлежит Джону Уилмоту, второму графу Рочестеру, она звучит в фильме «Распутник» (2004г. режиссёр Лоренс Данмор) где графа играет Дж. Депп.


[Закрыть] . Сигаретный дым наполняет более чем скромных размеров комнатку: это один из тех редчайших вечеров, когда Фира пустеет, когда в здании слышно эхо, Отец не курит Winston, он дымит пятикопеечные сигареты, без фильтра, его любовница курит сигареты чуть дороже и спорит со своей подругой о целесообразности приобретения собаки… Неужели она не понимает, что задержалась в этом доме ненадолго?! Думает, что хорошо дает Червю. Я думаю, что в мои 14 все хорошо, что дает, за исключением арбузов, бананов, пирогов и тому подобного. Отцу плевать на то, что я выкуриваю, с подростковой ненасытностью, уже второй десяток сигарет его любовницы и ей плевать, моя пьяная голова удобно уместилась на упругой заднице подруги, она старше меня вдвое, пиво выдыхается, плевать, – пришло время Рока познать женское тело! Отец одобрительно подмигивает: давай, возьми ее сынок. Фантазия уходит за словом «взять»… я думаю, как же сделать это с практической стороны… Никакой голливудской страсти, один лишь прагматизм. Я еще не знаком с Клем. Мои представления о женском теле берут свои корни из порнографических картинок в молодежном журнале, спрятанном под грудой книг. Интернет, в то время – шипящий, жужжащий, трескающий агрегат, с оплатой поминутно и вечно занятой телефонной линией, не стал моим просветителем, он чрезмерно медлителен для этого. Мои естественные желание обороняют Хефнер 77
  Хью Марстон Хефнер – американский издатель, основатель и шеф-редактор журнала «Playboy».


[Закрыть]  и Флинт 88
  Ларри Флинт – американский издатель и глава фирмы «Larry Flynt Publications» (LFP). Издатель журнала «Hustler».


[Закрыть] , вот только у меня нет денег на их журналы, потому, я мало чего знаю о своем «желании»… А чего желает женщина? Безусловно, этот вопрос терял свой голос в моем сознании, в особенности после второго литра, в особенности после второго часа на чарующей заднице. А между тем, меня наполняет хмель, голова тяжелеет, происходящее является в искромсанном виде… Необъяснимым мне образом, я сталкиваюсь в коридоре с любовницей, не с подругой, мои руки машинально поднимают пол ее мужской рубашки и я прилипаю к ее груди, как к маминой титьке… нет! Мать этажом ниже, принимает в себя Иисуса, с новой порцией проклятий и коллоидного серебра. Любовница не сопротивляется, ее рот искажает ухмылка, из груди доносятся тихие-тихие стоны, она поддается, прислоняется спиной к стене и кокетливо поднимает руки над головой, словно Мерлин Монро в первом выпуске Playboy (деньги на журнал я нашел только к 22 годам и начал с первого выпуска). Я не отстаю, – прижимаюсь к груди, как цуцик, неуверенно, не лишенный алкогольного изящества и грации, касаюсь рукой оголенного бедра, продвигаясь выше, к белью, как к баррикаде, которую требуется сломать. Я чувствую, как Любовница дрожит, она невольно кусает губы, я чувствую на себе ее пьяный взгляд, пронизывающий мою макушку, но мне страшно поднять голову и посмотреть на нее, мне страшен флирт, – я боюсь этой игры… я вцепился в нее и не хочу отпускать, мои движения грубы, линии рук и ног очень острые… но она не сопротивляется и это придает мне сил… в пяти шагах от нас поворот и малюсенькая комнатка, где теснятся Отец и подруга… я закрываю рот Любовнице, ее стоны могут разрушить все! Другой рукой продолжаю ее раздевать, мне кажется, что я весьма умело управляюсь с ее телом… И вот, когда она почти раздета, остается всего ничего до начала чего-то большего, я нахожу в себе силы поднять голову и посмотреть в нее… Но в этот самый момент, сию агрессивную прелюдию прерывает Граф, не до конца разборчивым «милая, где ты?» «Милая» с силой отталкивает меня и в несколько движений приводит себя в порядок. Она переводит дух, выравнивает дыхание и окидывает меня с ног до головы беглым взглядом. «В другой раз» – говорит она мне, немного заплетающимся языком. Я разочарованно смотрю сквозь ее живот и медленно фокусирую взгляд на глазах, уже без страха, но с малой обидой, и одобрительно киваю в ответ.

В крошечную комнатушку любовница вбежала со звонким смехом, радостно плюхнувшись рядом с Отцом, следом, уныло пряча свой стыд, вошел и я. Она, как ни в чем не бывало, протянула мне пачку сигарет: «Будешь, малой?» – и я, как ни в чем не бывало, взял одну, закрыл глаза и опустил голову на то место, где не так давно был упругий зад подруги, я приоткрыл глаз и обнаружил, что и она, и ее упругий зад, растворились в дыму, а отец разочарованно кивает: «Упустил свой шанс, дурак».

4

Молнии разрывают горизонт на небольшие фитильки, в моих глазах отражается фиолетовый отсвет. Мы с Отцом стоим на берегу реки, узлом опоясывающей Фиру. За нашими спинами шум веселья, окрашенный в оранжевый цвет. Гулкий звон, смех и топот: Фира забита под завязку. Свет молний просачивается сквозь опушку леса и послойно смешивается с раутом.

Мы молчим.

Зачастую дети задают вопросы… так положено: спрашивать обо всем на свете, чтобы довести предков до мысли об убийстве гадкого, приставучего отпрыска, чтобы вырасти весьма себе образованным работником McDonalds или KFC 99
  Kentucky Fried Chicken, дословно – Жареный цыплёнок из Кентукки, американская сеть кафе общественного питания.


[Закрыть] , и задаваться более взрослыми и важными вопросами, к примеру: что вы будете пить? Майонез или кетчуп? Но я решил стать реставратором подушек! А потому с малых лет воспитал в себе другое качество – безразличие. Мы молчим. Я не спрашиваю: «Какого черта, в Фире живет такое количество народу?», «Что это за люди?», «Почему они располагают всем свободным пространством в доме, а мне приходится спать в сарае?», «Какого черта, каждых два года мама перевоплощается, или думает, что перевоплощается, в разных женщин?», «Почему она стала просвещённой христианкой, рисующей рукой бога, и больше не меняется? Почему она не осталась в образе гребанной Мэрри Поппинс?», «Каким образом мы можем себе позволить такой дом?» и, наконец-то, «Почему мой младший брат считает, что он обеспечивает семью? Почему эта нелепость, оправдывает его постоянные кражи и то, что он не посещает никакие учебные заведения?»

Отец выводит меня во двор, подальше от гостей и веселья. Он подкуривает сигарету и делает глоток граппы 1010
  Граппа – итальянский виноградный алкогольный напиток крепостью от 40% до 55%.


[Закрыть]  из горла, передает мне бутылку и я, следуя примеру, обжигаю глотку.

– Ты мой сын, – он начинает разговор, – и это не повод любить тебя. Я твой отец – это все также не повод любить меня. Я люблю тебя за то, каким человеком ты растешь, за то, что можно положиться на тебя и на твоего брата. Вы растете свободными людьми, и за это стоит любить, не за кровные узы.

Я понимающе киваю и делаю еще один глоток.

– Если хочешь жить в сарае – живи, – он продолжает. – Можешь вернуться в дом и жить со всеми, а я могу продолжать любить тебя, не смотря на то, что ты мой сын.

Сейчас, я искренне смеюсь над этой фразой, но тогда, даже граппа не смогла ввести меня в курс дела.

Отец указывает пальцем на кроны деревьев: вспышки света, тенью от листьев, создают широкими мазками секундные иллюстрации. Отец заостряет мое внимание на тенях и упоминает о том, что рисунок светлых участков отличается, и с каждой вспышкой рождается две разные картины, два разных дерева, два разных взгляда. А я смотрю на него самого и фиксирую двойственные портреты, которые мне рисуют молнии. И в каждом из них существует общая грунтовая основа: взгляд, устремленный в будущее, – взгляд мечтателя, взгляд художника, взгляд того, кто дышит свободой и дарит ее другим. В этот момент, я влюбляюсь в его мир, – я признаюсь себе, что я горд тем, что моя эпоха, мой этап взросления и этап вопросов, приходится на ночь открытых дверей: на свободный доступ к прогулке по его внутренней площади, по его миру. Но мой отец, уважает «безразличие».

– Думаю, мы достаточно пьяны, чтобы вернуться назад, – он печально ухмыляется.

С последней каплей граппы, я проглатываю «художественную наблюдательность» и сыновью любовь. Мы переступаем порог Фиры.

Фиолетовый цвет выделяет девчушку в парадном зале – на ней платье синего цвета с оранжевыми пуговицами. В моих зрачках отражение массы людей, которая кочует по просторам Фиры, но взгляд я приковываю к пуговицам. Дженис Джоплин 1111
  Дже́нис Лин Джо́плин (1943—1970г) – американская рок-певица, считается лучшей белой исполнительницей блюза и одной из величайших вокалисток в истории рок-музыки.


[Закрыть]  поет «Summertime».

– Я хочу побывать в твоем мире, – обращаюсь к девчушке, она испуганно смотрит.

– А кто ты? – спрашивает.

– Я – Рока. Я здесь живу.

– Рока и Клем, – усмехается. – Мне сказали, что теперь и мы здесь живем.

– Такое случается, не расстраивайся, – я улыбаюсь, – мой друг тоже здесь живет, и брат… они куда-то подевались.

– Что ты сказал про «мир»?

– Что хочу в нем побывать…

– Может, нам стоит познакомиться?

– Нет. Не думаю… Для этого есть вся жизнь!

– Сколько тебе лет?

– Почти пятнадцать. Думаешь, еще есть время?

– Думаю, что можем начинать, – ее щеки залились красным цветом.

Кажется, впервые за вечер, я услышал гром, а следом за ним в здании погас свет, и вспышка молнии создала два портрета Клем: один из тени, другой из фиолетового цвета, в тон платью с оранжевыми пуговицами. Джоплин прекратила петь. Я принялся задавать вопросы и отворять дверь в новый мир. Во мне заговорила свобода.

В моем «Мире прошлого», на ветвях под облысевшими кронами, расли скрипучие двери, и я, в надежде открыть путь в другой мир, поворачивал ручку… и неизбежно, напарывался на очередную ветку. Меня не могли утешить звезды, я не видел души в этих куклах. Конечно, я осознавал, что подарив куклу Клем, я поселю в нее душу той, кто никогда не узнает, сколько своей души я испил, чтобы освятить эти несколько лоскутков грубой мешковиной ткани.

Мы провели в этой комнате три года. Один на один. Я говорил – она слушала. Ощущалось безумие в суставах и слюне, когда восхищение приклеивало язык к небу: я с ней, она рядом. Тогда, она сшила сорок кукол. Клем говорит: «Я закончу то, что ты не закончил». У нее больше нет души – она разделила ее между куклами, прикрыв свои раны заплатками. Последняя кукла взяла мое имя.

Клем протянула Рокамадура Рокамадуру…

В той комнате за три года не менялись ни взгляды, ни люди… можно сказать, что три года я засыпал, чтобы не успеть проститься, но Она все равно кивнула мне вслед, Она сшила мне куклу… она очень много сшила кукол.

5

Первым делом я дам этой кукле имя: на седьмой день отдохну, а за шесть дней до того, я стоял у входа в «казино» и видел ту, которую видеть не должен был… и не отнял я жизнь у того, кто взял чужое, а наказал безразличием и проклял ту, что забыл давно, и пришел в обитель, в дом свой, и приступил к созиданию той, которая призвана быть безразличной ко мне самому.

Временами поигрываю в Бога…

За шесть дней бездомные прикрепили ко мне прозвище – «Ослепший». В «Мире прозы» имя – это кличка, окрашенный характер неуверенных движений. Я целых шесть дней преодолевал расстояние длиною в десяток личных воспоминаний, и сотню сопряженных с ними. И добравшись, наконец, до своей берлоги, принялся лихорадочно подбирать материалы: самую ценную домашнюю утварь, в которую заточили заботу «близкие» люди. А по праздникам дарили «близкие» – телефоны. «С тобой невозможно связаться, вот – будь на связи!» Целые легионы телефонных аппаратов, стояли на страже связи с общественностью. Теперь, я таскаюсь с грудой телефонных трубок и не смею от них избавиться. Я так и не ответил ни по одной из них, но храню их по сей день. Даже выделил отдельную комнату для них: кладбище неоговоренного, не озвученного, неизведанного… короче того, чем жизнь свою наполняют длинноносые.

Я выплавил глаза из телефонной трубки, наделив кусок пластика даром безмолвного созерцания, провода стали органами тактильных чувств, а телом был назван отшлифованный обрезок жестяной банки из-под кофе, в виде безрукого, безногого, безголового, отнюдь не по образу и подобию вырезанного калеки. Скрепил детали плотной шерстяной вязью. Глаза пришил к резиновому мячику, перетянутому замшей. Облачил кубистическую фигуру в черный льняной пиджак, сшитый из единственных за мою жизнь брюк, который облегал туловище от воображаемых мочек ушей до воображаемых пят.

Только теперь, окончив работу, я прикоснулся к пище.

Эта кукла станет младшей сестрой «австралийки», вот только глаза ее ни о чем не скажут: ни о мечте, ни о печали, ни о Франции, ни об истории своего создания. Старшую сестру я «взращивал» два года, для того, чтобы бросить оземь, а младшая завершит означенное, но не начатое дело: простится с прошлым. В день отдыха – пятницу – я работал, в день отдыха – субботу – я работал, в день отдыха – воскресенье – я работал… не удалось на седьмой день отдохнуть… А за пять дней до того, я встретил «раввина», «имама» и «священника», они боролись с холодом у горящего бака, в квартале от приюта «Hopeless 1212
  Hopeless – с англ. безнадежный


[Закрыть]», за углом.

Я бреду прочь от казино, в котором играют на шляпки. Сквозь густую завесу индустриальной пыли доносятся редкие голоса прохожих. Где-то далеко, будто в параллельной вселенной, исполняют U2– Hold me, Thrill me, Kiss me, Kill me. Босоногие бродяги выходят на проезжую часть, подальше от битого стекла, под кирпичными зданиями. Я наступаю на шов и полностью игнорирую плиточки, через шаг наталкиваюсь на прохожего. Один из них кричит, своим беззубым ртом, мне вдогонку: «Слепой! Ты слепой!» «Рока и Клем, Рока и Клем» – бубню под нос своим беззубым ртом и врезаюсь в лысого гиганта, при столкновении с которым, я чуть не потерял рассудок.

– Вы? – пялюсь ему в лоб, – он высокий такой, что мужик, что лоб.

Из-за его спины выскакивают двое пониже, в шутовской манере, у одного из них нож, у другого палка. Теперь я пялюсь на их лбы.

– Что тебя тревожит? – спрашивает высокий.

– Устал, очевидно, – говорит тот, что с ножом.

– Немного, – говорю.

– Содержательный рассказ, – говорит тот, что с палкой. – Кормить нас будем или как?

– Я уже кормил сегодня… тут недалеко… целую банду хиппи… в казино…

– Что он бубнит? – спрашивает тот, что с палкой.

– Казино? Какое казино? Может, это Крит? – спрашивает высокий.

– Крит? – я спрашиваю.

– Крит…

Руки с ножом и палкой опустились, высокий обмяк.

– Пожалуй, это нам следует тебя накормить, – фраза прозвучала заботливо и мило, из уст человека с ножом.

– Пожалуй, мне нужно попасть домой, – я говорю.

– Может, не стоило выходить? Что ты делал в «казино»? – он уставился в свой нож, который, к слову, был кухонный и блестящий.

– Там на шляпки играют, – отвечаю, – сам не знаю, зачем я туда пошел, у меня были другие планы на сегодня. Девушка проводила меня до самого здания и уже там, этот тип обокрал меня. Я не знаю, что происходит… – бубню.

– Может, дело не в деньгах?! – предполагает высокий. – Не стоит с Эдваном связываться, – предостерегает, с очень плаксивым видом, – с видом детсадовской обиды.

– Знаете Эдвана? Ошпаренный?

– Мы? – все трое закивали головой. – Конечно, знаем! Не стоит с ним связываться! – повторяют в унисон.

– Я его не видел даже, видел Клаудию.

– И с ней тоже не стоит! – хором.

– Хоть у нее и чарующая задница… ох, попка Клаудии, – мечтательно протянул тот, что с палкой.

Воцарилось молчание. Гаснет свет, запускают проектор, брюхо наполняет попкорн, мочевой пузырь – кока-кола, глаза – уникальные кадры самой «чарующей» попки глупейшей из пони, Клаудии. Ждите этой Осенью: «Трое у бака, не считая Рокамадура, и разнузданные фантазии, со сказочными чреслами». В эту секунду я не думал о Клем, нисколько… и продолжал бы еще долгое время, но штаны начали расходиться по швам и я отключил киноаппарат:

– Откуда вы их знаете?

– Из приюта «Hopeless», – хором.

В «Мире прозы», конечно же, не существует иных приютов, все связано с одним и тем же. В этом приюте жил мой Друг, уже после Фиры и Белой комнаты. Я помню потому, что сам его туда отправил. В Фире – в моем доме родном, дольше всех пребывали люди, с которыми мы говорили на разных языках и жили в полярных мирах, но близкие, задерживались на небольшой срок. Те, что не приживались в особняке Фира, цеплялись за время в «Hopeless».

Друг рассказывал мне историю создания приюта еще до того, как попал туда. К этому приложилось шесть рук. Говорят, что это внуки тех самоубийц, которые прыгали из окон на Уолл-стрит в период Великой депрессии 1313
  Великая депрессия – мировой экономический кризис, начавшийся в 1929 году и продолжавшийся до 1939 года. В наибольшей степени пострадали промышленные города США, Канады, Великобритании, Германии и Франции. Там насчитывалось около 30 млн безработных; резко снизилась рождаемость. По всей территории США от 25 до 90% детей страдали от недоедания.


[Закрыть]. Бегство привело внуков в Старый свет 1414
  Старый Свет – область Земли, известная европейцам до открытия Америки в1492 году; в неё входят 2 материка Евразия и Африка.


[Закрыть] и, мне не ясно почему, но именно здесь, их душевный приют принял физическую форму. Его строили бездомные. Обживали брошенные. Разрисовывали дети. Надежду в сердца вселяют дети – эти неунывающие смотрители молочников, художники и мечтатели.

Долгое время никто не задумывался над тем, кто же финансирует троих добродетелей, их руки всегда были чисты. И, в действительности, это так! Никто не знает, и по сей день, откуда «раввин», «имам» и «священник», брали деньги на содержание приюта. Но я лукавлю… кажется, один человек может знать – Эдван. Во всяком случае, не смотря на сытость, он принялся задавать вопросы и перестал рисовать. Друг не называл его имени, спустя годы, я сопоставляю сам. Он рассказывал о человеке, выросшем в приюте, игравшем в вопрос-ответ, при котором на стенах прекратили рисовать дети, но принялись писать взрослые. Его цели были совсем другими. В приют начали пускать всех без разбору: и детей, и взрослых, что раньше было недопустимо. Каждый, был вынужден платить за койку и следовать уставу. Многие жильцы рассчитывали на работу и получали ее, но после, так и не могли ответить на вопрос, что же наниматель, Эдван, от них требует.

Их зовут раввин, имам и священник. Так их Эдван назвал перед тем, как выставить за дверь. Теперь у входа в приют висит табличка: «Ошибки» – их три. 1) Своенравные, 2) Хреновы идеалисты, 3) Думают о будущем.

– Это вы построили приют? – спрашиваю.

Боязливо, едва заметно, кивают.

– Нравится жить на улице? – спрашиваю.

Отрицательно кивают. Шеи хрустят.

– Что произошло? – спрашиваю.

– Смена власти, – высокий, раввин, морщит лоб. – Мы больше не можем там появляться, и нам не следует говорить об этом. Это часть соглашения.

– А иначе? – спрашиваю.

– А ты как думаешь? – тот, что с ножом, имам, ухмыляется.

– Не возвращайся в Крит, – священник, тот, что с палкой, предостерегает.

– Кто он такой, этот Эдван? Что это за Крит? – я спрашиваю.

Они, в ужасе, отвернулись от меня и встали вокруг горящего бака, стыдливо опустив головы ниц. Их страх гарцует по кварталу, нож и палка спрятаны, а взоры прогрызают асфальт. Я пялюсь высокому в затылок и вспоминаю, что ни разу не навестил Друга в приюте, мой брат навещал часто, но не я, моим приютом был белый цвет. Троица не хочет говорить: стоят у бака и дрожат. Значит, спрошу у тех, что внутри, может там не давятся трусостью на ужин?!

Я лбом уперся в табличку «Ошибки», на здании из бежевого, с пятнами старости, кирпича. Без лишних вопросов, меня пускают внутрь и с силой захлопывают дверь… Меня оглушили прямо на пороге: помню лишь, что стены были чистыми, ни одного рисунка, а вокруг одни старики и ни звука детского смеха. В этот момент я погрузился в прошлое:

– Когда я умру (мне ведь недолго осталось) – Фира станет вашей. Мы с мамой для вас ее храним.

– Я неплохо рисую. Лучше, чем ваш отец. Лучше. Вы же мои дети? Верно?

– Вы поживите сами для себя, а мы с вашей мамой поживем друг для друга.

– Когда выйдет из тюрьмы твой брат, тогда мы отдадим вам Фиру. Нам ведь дом не нужен, мы с вашим папой для вас его хранили.

– Твой брат крал для того, чтобы прокормить меня. Мы с вашей мамой заслужили пожить какое-то время друг для друга.

– Я знаю, что ты каждый день приходишь к реке и смотришь за домом. Не волнуйся, вот вы подрастете еще чуть-чуть, и мы с вашим отцом отдадим вам ваш дом. У вас есть дом.

– Мы расстались с вашей мамой.

– Мы расстались с вашим папой.

– Твой брат опять пытался меня прокормить, просто чтобы я с голоду не сдох, ты же понимаешь… – он опять сел за решетку. Помоги мне. Я вашу маму из Фиры выгоню. Она ведь ваша. Мне она ни к чему. Пусть только твой брат выйдет. И маму выгоним. Я, как раз, нашел себе мадам, ей розовый цвет по душе.

– Помоги мне! Твой отец пьет, очень много пьет и бьет меня, очень много бьет! То есть часто… – часто бьет! Также часто, как и пьет. Не плачь! Он ведь наркоман. Я сама видела. Не дай ему меня выгнать, мне некуда идти, прошу тебя.

– Она испортила всю мою жизнь. Помоги мне. И дом заберете. Ей его не отдавайте, вашей маме! Я сказал ей убираться! Твой брат бросил меня! Трус! Он уехал в тюрьму. Трус! Помоги мне!

– Он уехал! Помоги мне, сынок. Он меня бросил! В тюрьму уехал, трус! Меня некому защитить от вашего отца… помоги мне!

– Наша жизнь – это любовь! – говорю я им.

Я пришел в себя в своей кровати лишь спустя шесть дней и понятия не имел, как там очутился. Первым делом, принялся шить куклу и, в какой-то момент, мне показалось, что в этом и заключается ответ – нужно сшить куклу и не задавать вопросов. В сущности, какая разница кто такой Эдван? Его боятся, за расспросы бьют по голове и крадут ту мелочь, что я ношу в кармане. Кому какое дело?! Мне плевать! Я вновь увидел Клем! И все же… а что она делала в казино?