Текст книги "Убийца во мне"

Автор книги: Джим Томпсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

21

Гм... Ну и?

Что ты собираешься делать? Что ты собираешься говорить?

Что ты намереваешься говорить, когда тонешь в собственном дерьме, а они пинают тебя и топят, стоит тебе вынырнуть; когда тебе хочется кричать так, как не кричат даже в аду; когда ты – на дне ямы, а весь остальной мир – на поверхности, у него одно лицо без глаз и ушей, и, несмотря на это, он наблюдает за тобой и слушает...

Что ты собираешься делать и говорить? Что ж, напарник, все просто. Так же просто, как прибить свои яйца к пню, а потом повалиться назад. Трави меня, напарник, загоняй в угол, потому что так проще.

Ты скажешь, что они не имеют права подозревать хорошего человека. Ты скажешь, что победитель всегда остается, а проигравший всегда уходит. Ты будешь улыбаться, дружище, ты продемонстрируешь им свою старую боевую улыбку. А после этого ты выберешься отсюда и покажешь им, где раки зимуют... ты будешь бороться!

Ура.

Я сложил письмо и бросил его Говарду.

– До чего же болтливая девчонка, – проговорил я. – Отличная девчонка, но жутко трепливая. Такое впечатление, что она написала здесь все, что не смогла высказать вслух.

Говард сглотнул.

– И... и это все, что вы хотите сказать?

Я закурил сигару и сделал вид, будто не расслышал его. Кресло под Джеффом Пламмером скрипнуло.

– Мне очень нравилась мисс Стентон, – вдруг заговорил он. – Все четверо моих детей учились у нее в школе, и она была добра с ними, как будто у них отец – нефтяной магнат.

– Да, сэр, – согласился я. – Она действительно вкладывала душу в свою работу.

Я затянулся и выпустил дым. Кресло под Джеффом опять скрипнуло, на этот раз громче. Говард буквально испепелял меня своим полным ненависти взглядом. И сглатывал, как будто его тошнит.

– Вам, ребята, не терпится уйти? – спросил я. – Я, конечно, ценю то, что вы заглянули ко мне в такое время, но мне бы не хотелось отрывать вас от важных дел.

– Ты... т-ты!

– Говард, вы начали заикаться? Надо бы потренироваться с камешками во рту. Или с осколком шрапнели.

– Ах ты, грязный сукин сын! Ты...

– Не обзывайте меня, – сказал я.

– Да, – подтвердил Джефф, – не обзывайте. Нельзя говорить плохо о чьей-либо матери.

– К черту этот бред! Он... ты... – он погрозил мне кулаком, – ты убил эту девушку. Она сама об этом говорит.

Я рассмеялся.

– Она написала об этом после того, как я убил ее, а? Ловко.

– Ты знаешь, что я имею в виду. Она догадывалась, что ты собираешься убить ее...

– И все равно намеревалась выйти за меня, да?

– Она догадывалась, что ты убил всех этих людей.

– Вот как? Странно, что она не написала об этом.

– Написала! Она...

– Что-то не помню. Вообще она ничего существенного не написала. Так, бабский треп.

– Ты убил Джойс Лейкленд, и Элмера Конвея, и Джонни Папаса, и...

– Президента Маккинли?

Говард откинулся на спинку стула. Он дышал как паровоз.

– Форд, ты убил их. Ты убил их.

– Тогда почему вы меня не арестуете? Что вы ждете?

– Не беспокойся, – уверенно кивнул он, – не беспокойся. Больше я ждать не намерен.

– Я тоже, – сказал я.

– Что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду, что вы и ваша банда из здания суда занимаетесь подлогом. Вы вешаете все на меня потому, что так приказал Конвой. Не могу понять – зачем. У вас нет никаких улик, однако вы упорно пытаетесь оклеветать меня...

– Подожди-ка! Мы не пытались...

– Пытались. Вы посадили сюда Джеффа, чтобы он прогонял посетителей. Вы делаете это потому, что у вас нет ни одной улики, а люди слишком хорошо меня знают. Вам известно, что никто не даст вам ордер на арест, поэтому пытаетесь погубить мою репутацию. И вам это удастся, так как за вами стоит Конвей. Вам это удастся со временем, и я не смогу остановить вас. Однако я не буду сидеть и ждать. Я уезжаю, Говард.

– О нет. Никуда ты не поедешь. Я предупреждаю тебя, Форд: даже не пытайся уехать.

– А кто меня остановит?

– Я.

– На каких основаниях?

– Уб... подозрение в убийстве.

– Но кто подозревает меня, Говард, и почему? Стентоны? Вряд ли. Майк Папас? Ха-ха. Честер Конвей? Кстати, Говард, у меня возникло забавное ощущение в отношении Конвея. У меня возникло ощущение, что он намерен держаться на заднем плане, что он ничего не скажет и не сделает, как бы сильно вы в этом ни нуждались.

– Понятно, – проговорил он. – Понятно.

– Вы видите тот проем позади вас? – спросил я. – Это дверь, Говард. Напоминаю на тот случай, если вы забыли. Не вижу причин, мешающих вам и мистеру Пламмеру выйти через эту дверь.

– Мы выйдем, – сказал Джефф, – и ты вместе с нами.

– Ха-ха, – рассмеялся я. – Нет, я не выйду. Уверяю вас, мистер Пламмер, я не собираюсь идти с вами. Можете не сомневаться.

Говард продолжал сидеть. Его лицо напоминало шарик красноватого теста. Он повернулся к Джеффу и покачал головой. Да, Говард старался изо всех сил.

– Я... И в ваших интересах, Форд, и в наших уладить это дело. Я прошу вас оставаться... находиться в пределах досягаемости до тех пор...

– Вы предлагаете мне сотрудничество? – уточнил я.

– Да.

– Вон там дверь, – сказал я. – И закройте ее очень тихо. Я переживаю последствия шока, и от резких звуков может начаться рецидив.

Говард открыл и закрыл рот, потом вздохнул и взял шляпу.

– Мне очень нравился Боб Мейплз, – сказал Джефф. – И малышка мисс Эми тоже.

– Ты уверен? – спросил я. – Это доказанный факт?

Я положил сигару в пепельницу, откинулся на подушку и закрыл глаза. Громко скрипнуло кресло, Говард сказал:

– Давай, Джефф...

Я услышал странный звук и открыл глаза.

Надо мной стоял Джефф Пламмер.

Он улыбался мне одними губами, а в его руке был пистолет сорок пятого калибра со взведенным курком.

– Вы уверены, что не хотите пойти с нами? – спросил он. – Вы не передумаете?

По его тону я понял: он надеется, что я не передумаю. Он буквально умолял меня, чтобы я ответил «нет». А я решил, что произнесу это коротенькое слово только в том случае, когда говорить будет нечего.

Я встал и начал одеваться.

22

Если бы я знал, что тот адвокат, друг Ротмана, дружище Билли Уолкер, задерживается на Востоке и не может вернуться, я, возможно, чувствовал бы себя по-другому. Я, возможно, распсиховался бы. Хотя, думаю, вряд ли. У меня было ощущение, что я с нарастающей скоростью качусь вниз по желобу, который ведет меня именно туда, где мне суждено быть. Скорость и без того немаленькая – так зачем суетиться и бежать бегом, ускоряя события? В этом нет ни капли смысла, а я, как вы знаете, не совершаю бессмысленных поступков. Вы это знаете или скоро узнаете.

Первый день и первую ночь я провел в одной из «тихих» камер, но на следующее утро они перевели меня в «холодильник», туда, где я – где умер Джонни Папас. Они...

Как так получилось? Они имеют на это право. Они «большие шишки» и имеют право на многое, а ты – песчинка и имеешь право покоряться. Они не регистрируют тебя. Никто не знает, где ты. У тебя нет никого снаружи, кто помог бы тебе выбраться отсюда. Это противозаконно, но я давно понял, что чаще всего закон нарушается в окрестностях здания суда.

Да, они имеют на это право.

Итак, первый день и первую ночь я провел в «тихой» камере, и большую часть времени я потратил на то, чтобы обмануть себя. Я все еще не мог смириться с правдой и пытался вести себя так, будто все можно исправить. Вы же знаете эти детские игры?

Вы совершили что-то плохое и думаете, что если я сделаю это и это, то все исправлю. Если я сосчитаю от тысячи до нуля тройками или прочту стихотворение на «поросячьей латыни», стараясь при этом дотянуться большим пальцем ноги до мизинца, все будет хорошо.

Я играл в такие игры и в своем воображении совершал невозможное. Я без остановки шел от Сентрал-сити до Сан-Анджело. Я смазывал маслом трубу, которая шла над рекой, и скакал по ней на одной ножке с закрытыми глазами и тяжеленным камнем на шее. Я задыхался и обливался потом. Я стирал ноги на шоссе в Сан-Анджело, камень больно бил меня по груди, мотаясь из стороны в сторону и пытаясь спихнуть меня в реку. Но в конечном итоге я побеждал. Только сейчас... сейчас мне придется пройти более серьезное испытание.

Потом они перевели меня в «холодильник», где умер Джонни Папас, и вскоре я понял, почему они поместили меня туда не сразу. Им пришлось сначала немного поработать. Не знаю, как они устроили этот фокус, только вот пустой патрон для лампочки на потолке играл в нем не последнюю роль.

Я лежал на нарах и готовился взобраться без рук на водонапорную башню, когда вдруг услышал голос Джонни:

«Привет, люди добрые. Мне здесь очень хорошо, жаль, что вас тут нет. До встречи».

Да, это был Джонни с его манерой говорить. Я подскочил и начал оглядываться по сторонам. Голос зазвучал снова:

«Привет, люди добрые. Мне здесь очень хорошо, жаль, что вас тут нет. До встречи».

Он повторял и повторял эти слова с перерывом секунд в пятнадцать. Как только у меня появилась пара минут на то, чтобы подумать, я понял, в чем дело. Это была звукозапись. Джонни послал ее своим родителям, когда ездил на ярмарку в Даллас. Он упоминал о ней, когда рассказывал мне о своей поездке, а я запомнил, потому что я любил Джонни. Он упоминал о ней, когда извинялся за то, что не послал весточку мне. Тогда он проиграл все деньги на какой-то игре вроде рулетки и вынужден был автостопом добираться до Сентрал-сити.

«Привет, люди добрые...»

Интересно, подумал я, что они наплели греку, – он не дал бы им эту запись, если бы знал, для чего она им. Он знал, как я относился к Джонни и как Джонни относился ко мне.

Они крутили и крутили эту запись, начиная с пяти утра и заканчивая почти в полночь, – я не мог точно определить время, так как они отобрали у меня часы. Запись продолжала звучать, даже когда мне дважды в день приносили еду.

Я лежал и слушал ее или сидел и слушал. Иногда, вспоминая, что нужно походить, я вставал и ходил по камере. Я притворялся, будто эта запись действует мне на нервы, хотя на самом деле ничего такого не было. С какой стати ей действовать мне на нервы? Просто я хотел, чтобы они думали обратное и не выключали ее. Наверное, у меня здорово получалось – они крутили эту запись в течение первых трех дней и половины четвертого. А потом перестали. Очевидно, пленка протерлась.

В камере воцарилась тишина, которую нарушали только заводские гудки.

Они, естественно, забрали у меня сигары и спички, и в первый день я дергался, думая, что мне хочется курить. Да, именно думая, потому что на самом деле мне не хотелось. Я курил сигары уже около... гм... одиннадцати лет, с тех пор как на мой восемнадцатый день рождения отец сказал, что я становлюсь мужчиной и поэтому он надеется, что буду вести себя соответственно и курить сигары, а не шляться по городу с сигаретой в зубах. С тех пор я курил сигары, никогда не признаваясь себе в том, что они мне не нравятся. Теперь же я мог признаться в этом. Вынужден был и признался.

Когда жизнь достигает критической точки, мировосприятие человека сужается. Здорово сказано, а? Я мог бы так говорить всегда, если бы хотел.Человек освобождается от иллюзий и начинает вплотную заниматься своими насущными проблемами. Я мог бы так говорить всегда.

С того дня, когда меня заперли в камере, никто не бил меня и даже не пытался допрашивать. Абсолютно никто. А я пытался убедить себя в том, что это добрый знак. У них нет никаких улик; я их разозлил, и они сунули меня в «холодильник» – точно так же они поступали с другими. Скоро они остынут и выпустят меня, или дружище Билли Уолкер надавит на них, и им придется выпустить меня... вот что я говорил себе, и это имело смысл. Все мои доводы всегда имеют смысл. Только это были те доводы, которые приводишь, когда стоишь на вершине скалы, а не болтаешься на веревке, сорвавшись.

Они не пытались выбить из меня правду по двум причинам. Во-первых, они были уверены, что к добру это не приведет. Нельзя наступить на больную мозоль тому, у кого отрезаны ноги. Во-вторых – вторая причина заключалась в том, что им это не требовалось.

У них былаулика.

У них была улика с самого начала.

Почему же они не предъявили ее мне? Ну, на это тоже были некоторые причины. Первая: они сомневались в том, что это именно улика, так как сомневались в том, причастен ли я. Я сбил их со следа Джонни Па-пасом. Вторая: они не моглииспользовать ее – улика была не в лучшей своей форме.

Теперь же они не сомневались в том, что это дело моих рук, однако еще не до конца понимали, зачем я это сделал. Улику можно будет использовать еще нескоро. Наверняка они намерены держать меня до тех пор, пока улика не будет готова предстать передо мной. Конвей преисполнен решимости заполучить меня, а они зашли слишком далеко, чтобы отступать.

Я вспомнил тот день, когда мы с Бобом Мейплзом ездили в Форт-Уорт. Конвей не пригласил нас поехать с ним и дал поручения сразу, как только мы вышли из самолета. Вы поняли? Разве не ясно? Именно тогда он раскрыл передо мной свои карты.

Потом Боб вернулся в гостиницу. Он был очень расстроен, кажется, тем, что ему сказал или приказал сделать Конвей. Он ничего мне не рассказал, говорил только о том, что давно знает меня, что я был отличным парнем, что... Ну что, опять не поняли?

Я пропустил это мимо, потому что должен был. Я не мог позволить себе посмотреть фактам в лицо. Но правду, думаю, я знал.

Потом я на поезде привез Боба домой. Он был в стельку пьян и разозлился на меня за какую-то дурацкую шутку Он вдруг заговорил резким тоном и намекнул на то, как мне следует поступить. Он сказал, – что же он сказал? – а, вот: «Светлее всего – перед темнотой».

Он был зол и пьян, поэтому и проболтался. Только он был страшно многословен – я-то нос задрал, а не следовало бы. Конечно, он был прав, однако, думаю, он немного исказил свои слова. Он хотел, чтобы они звучали саркастически, а в них звучала правда. Во всяком случае, мне так показалось.

Действительно: светлее всего – перед темнотой. Какие бы препятствия ни встречал человек на своем пути, он чувствует себя гораздо лучше, когда знает, что ему предстоит преодолеть препятствие. Именно так я вижу ситуацию.

Когда я признал правду насчет этой улики, признать остальное не составило труда. Я перестал придумывать причины своих действий, перестал верить в придуманные мною причины и увидел правду. Это было нетрудно. Когда человек взбирается на скалу или просто цепляется за свою драгоценную жизнь, он закрывает глаза. Потому что в противном случае у него закружится голова, и он сорвется. А вот когда он срывается в пропасть, он их открывает. И видит, откуда он начал своей подъем, он прослеживает весь свой путь до вершины.

Мой путь начался с экономки, с того, что узнал о нас отец. У всех детей есть свои способы вымолить прощение, особенно в тех случаях, когда взрослые застают их с поличным. Но отец поступил по-другому. Каким-то образом ему удалось заставить меня чувствовать себя так, словно я совершил нечто непростительное, нечто, что будет всегда стоять между мною и им, моим единственным близким человеком. И я ничего не мог изменить, ни словами, ни делами. На меня тяжким грузом навалились страх и стыд, и я так и не смог избавиться от них.

Она ушла, и я оказался лишен возможности нанести ответный удар – да, убить ее за то, что она сделала со мной, и за то, что я чувствовал из-за нее. Однако я преодолел это препятствие. Она стала первой женщиной, которую я познал. Для меня она былаженщиной, и отныне у всех женщин мира было ее лицо.

Следовательно, я мог нанести ответный удар любой из них, причем выбрать ту, которой наносить удар безопаснее. И для меня этот удар стал бы ударом, нанесенным ей. Я так и сделал, я начал наносить удары... и Майк Дин принял вину на себя.

После этого отец взял меня в ежовые рукавицы. Он не выпускал меня из поля зрения и постоянно контролировал. Шли годы, я бездействовал. Вскоре я научился отличать «просто» женщину от «той самой» женщины. Отец ослабил узду – ему казалось, что я веду себя нормально. Однако я то и дело ловил себя на желании «пошутить», чтобы снять напряжение, нараставшее во мне. Хотя и без этого я знал – только не хотел признаваться в этом, – что со мной не все в порядке.

Если бы я мог уехать куда-нибудь, туда, где мне не напоминали бы о случившемся, и если бы там нашлось мне дело по душе – такое, чтобы занять мозги, – возможно, все было бы по-другому. Но я не мог уехать и найти дело по душе. Поэтому ничего не менялось: я продолжал искать ее. И каждая женщина, которая делала то, что сделала она, становилась ею.

Я многие годы пытался оттолкнуть от себя Эми – не потому, что не любил ее, а как раз наоборот, потому что любил. Я боялся того, что может произойти между нами. Я боялся того, что могу совершить... того, что я в конечном итоге совершил.

Теперь я мог признать, что на самом деле у меня не было повода думать, будто с Эми у меня возникнут проблемы. Она была слишком гордой, она слишком часто испытывала душевную боль, однако она любила меня.

У меня не было повода бояться и проблем с Джойс. Судя по тому, что я видел, она была слишком умна, чтобы создавать проблемы. Даже если бы она, разозлившись, попыталась, у нее все равно ничего бы не вышло. Ведь она была всего лишь шлюхой, а я принадлежал к известному семейству, я был своего рода знатью. Она бы и рот не успела раскрыть, как ее уже выкинули бы из города.

Нет, я не боялся, что она заговорит. Я не боялся потерять контроль над собой в том случае, если буду продолжать поддерживать с ней отношения. До знакомства с ней у меня вообще не было никакого контроля. Никакого – одна удача. Потому что любой, кто напоминал мне о моем грузе, любой, кто делал то, что сделала первая она,должен быть убит...

Любой. Эми. Джойс. Любая женщина, которая хоть на мгновение стала ею.

Ядолжен был убить их.

Я пытался убить их, пока не убивал.

Элмер Конвей пострадал из-за нее.Майк взял на себя мою вину, а потом был убит. Поэтому, кроме груза, я взвалил на себя и долг перед ним. Долг, который я никогда не смогу заплатить. Я никогда не смогу отплатить ему за то, что он сделал для меня. Я сделал то единственное, что мог... попытался свести счеты с Честером Конвеем.

В этом заключалась главная причина того, что я убил Элмера. Главная, но не единственная. Конвеи являлись частью круга, города, который окружал меня, – надменные лицемеры, мнящие себя чуть ли не святыми. С этими мерзавцами я вынужден был сталкиваться каждый день. Я должен был улыбаться и демонстрировать почтение. Возможно, такие люди есть везде, но когда от них нельзя убежать, когда они толкутся вокруг тебя, а ты не можешь убежать...

Да.

Бродяга. Те немногие, кому я тоже нанес ответный удар. Не знаю – я насчет них не уверен.

Это были люди, которым не полагается находиться здесь. Люди, которые брали то, что им протягивали, потому что у них не хватало гордости или смелости отказаться. Вероятно, дело в этом. Вероятно, я считал, что человек, который не борется, когда надо и когда у него есть возможность, заслуживает худшего.

Вероятно. Я не уверен в деталях. Я могу дать вам лишь общую картину. Даже специалисты не способны на большее.

Я много чего прочитал у одного парня по имени, кажется, Крепелин. Естественно, всего я не помню. Я не помню даже сути. Но некоторые мысли, самые важные, запали мне в душу. Кажется, это звучит так:

«...трудно изучать, потому что редко удается обнаружить. Обычно отклонение возникает в пубертатном периоде и часто ускоряется сильным шоком. Объект страдает от тяжелого чувства вины... сопровождаемого разочарованием и давлением со стороны окружающих, которое усиливается по мере взросления. Однако внешне психические отклонения проявляются очень редко. Обычно поведение объекта кажется абсолютно логичным. Его рассуждения обоснованны и практичны. Он полностью отдает себе отчет в том, что он делает и зачем он это делает...»

Это было написано о заболевании, вернее, об отклонении, которое называется ранним слабоумием. Шизофрения параноидального типа. Острая, рецидивная, прогрессирующая.

Неизлечимая.

Вы можете сказать, что это было написано о...

Но я думаю, вы знаете, верно?

23

За те восемь дней, что я провел в тюрьме, никто не допрашивал меня. Фокусы вроде того, с записью, не повторялись. Хотя фокусов я от них ждал, потому что они не могли быть полностью уверены в имеющейся у них улике, вернее, в моей реакции на нее. Они сомневались, что она заставит меня донести на самого себя. А даже если и не сомневались – я знал, что не признаюсь по собственной инициативе и не расколюсь. Если бы я это сделал, они тут же отправили бы меня на электрический стул. Атак – если они намерены воспользоваться уликой – не могли.

Думаю, они решили отказаться от своих фокусов, или, возможно, у них отсутствовала нужная аппаратура. Как бы то ни было, это больше не повторялось. На восьмой день примерно в одиннадцать вечера они перевели меня в психиатрическую больницу.

Меня поместили в симпатичную палату – значительно лучше, чем те, что я видел раньше, – и оставили одного. Оглядевшись по сторонам, я понял, что за мной наблюдают через крохотные отверстия в верхней части стены. Если бы за мной не наблюдали, они не оставили бы мне сигаретный табак, спички, стакан и кувшин с водой.

Интересно, спрашивал я себя, как далеко позволят они мне зайти, если я вдруг начну резать себе горло или заворачиваться в простыню и поджигать ее. Однако я не стал долго размышлять над этим. Час был поздний, а я устал спать на нарах в «холодильнике». Я выкурил пару самокруток и тщательно затушил окурки, а потом вытянулся на кровати и при свете – в палате не было выключателя – заснул.

Примерно в семь утра в палату вошла рослая нянечка в сопровождении двух парней в белых халатах. Пока она измеряла мне температуру и пульс, они стояли и ждали. Нянечка ушла, и санитары по коридору отвели меня в душ. Все то время, что я мылся, они не спускали с меня глаз. Они не были грубыми или суровыми – они просто произносили лишь столько слов, сколько требовалось. А я вообще молчал.

После душа я надел короткую сорочку. Мы вернулись в палату, и один из парней поправил мне постель, а другой пошел за завтраком. Омлет оказался безвкусным. Кроме того, тот факт, что парни принялись убираться в палате, отнюдь не прибавил мне аппетита. Однако я съел все и даже выпил чашку жидкого кофе. Мы с парнями закончили почти одновременно, и они ушли, заперев меня.

Я выкурил самокрутку и получил огромное удовольствие.

Я спрашивал себя – нет, не спрашивал. Мне не было надобности интересоваться, каково это – провести так всю жизнь. Вряд ли у меня были бы такие же условия. Ведь в настоящий момент я спецпациент. Сейчас меня просто спрятали здесь, предварительно похитив. Они опасаются, что поднимется шум. Однако, если бы ситуация была другой – если бы мне вынесли приговор, – я бы тоже являлся спецпациентом, только в другом смысле. Ко мне относились бы хуже, чем к другим пациентам.

И Конвей позаботился бы об этом, даже если бы мой случай и не заинтересовал нашего доктора.

Я предполагал, что док «Костлявая рожа» навестит меня и захватит с собой свои «прибамбасы» из плотной резины. Однако у него, видимо, хватило ума понять, что я ему не по зубам. Многие опытные психиатры ошибались, сталкиваясь с такими ребятами, как я, и их нельзя за это винить. Просто они мало что могли сделать – вы понимаете, что я имею в виду?

Возможно, мы больны, у нас психические отклонения; возможно, мы хладнокровны и чертовски хитры; возможно, мы абсолютно невиновны в том, что нам приписывают. Возможно, мы – все это, вместе взятое, потому что обнаруженные у нас симптомы являются признаками всех трех состояний.

Итак, «Костлявая рожа» не создавал мне проблем. И никто не создавал. Нянечка заходила ко мне по утрам и вечерам, санитары ежедневно выполняли одну и ту же работу. Приносили еду, водили в душ, убирали в палате. На второй день и во все последующие они позволяли мне бриться безопасной бритвой, а сами стояли рядом и наблюдали.

Я думал о Ротмане и дружище Билли Уолкере, просто думал, без всякой тревоги. Потому что мне не о чем было тревожиться, а вот они пусть побеспокоятся за троих. Но...

Но я забегаю вперед.

Они – Конвей и остальные – все еще сомневались в имеющейся у них улике. Как я сказал, они предпочли бы, чтобы я раскололся и признался во всем. Поэтому на второй день моего пребывания в «психушке» начались фокусы.

Я лежал в кровати и курил, когда свет вдруг почти полностью погас. Потом раздался щелчок, темноту прорезала вспышка, и на противоположной стене появилась Эми Стентон. Она стояла и смотрела на меня.

О, естественно, это был слайд, сделанный с фотографии. Не надо было долго гадать, чтобы понять, что они используют проектор. Она шла по дорожке у дома и улыбалась. Она была чем-то взволнована – я много раз видел ее такой. Я буквально слышал, как она говорит: «Ну что, наконец-то добрался?»Я знал, что это фотография, но Эми на ней казалась такой реальной, что я даже мысленно ответил ей: «Кажется, да».

Думаю, у них был целый альбом с ее фотографиями. Наверное, им не составило труда раздобыть его – ее родители, Стентоны, были наивными и сговорчивыми людьми и не любили задавать вопросы. После первой фотографии появилась вторая, на который Эми было пятнадцать. А потом они показали мне ее жизненный путь.

Они... Я увидел ее в день окончания школы – в ту весну ей исполнилось шестнадцать. На ней было белое кружевное платье и «лодочки» на низком каблуке. Она стояла перед фотоаппаратом напряженная, с вытянутыми по швам руками.

Я увидел ее сидящей на ступеньках террасы и смеющейся против своей воли... Эми всегда было трудно рассмешить...смеющейся над их старым псом, который пытался лизнуть ее в ухо.

Я увидел ее в день отъезда в колледж, принарядившуюся, немного испуганную. Я увидел ее вдень окончания учебы в колледже: она стояла положив руку на спинку стула и пыталась выглядеть старше.

Я увидел ее – я сам сделал большую часть тех фотографий; казалось, это было вчера, – я увидел, как она работает в саду, одетая в старые джинсы, как она идет домой из церкви и хмуро смотрит из-под полей шляпки, которую сама смастерила; как она выходит из магазина, обхватив обеими руками огромный пакет; как сидит на террасе с яблоком в руке и книжкой на коленях.

Я увидел ее с высоко задравшейся юбкой – она только что слезла с ограды, на которой я ее сфотографировал. Она присела, пытаясь прикрыться, и закричала мне: «Не смей, Лу! Не смей!»Она страшно разозлилась на меня за то, что я сфотографировал ее, но снимок сохранила.

Я увидел ее...

Я пытался вспомнить, сколько всего было фотографий, чтобы понять, как долго это будет продолжаться. Почему-то они страшно спешили показать их мне – во всяком случае, у меня возникло такое впечатление. Едва я начинал любоваться снимком, вспоминая, где он сделан и сколько на нем лет Эми, как они тут же демонстрировали мне следующий.

И это меня очень удручало. Получалось, знаете ли, так, будто она не стоит того, чтобы ею любоваться. Будто у них есть кто-то покрасивее. Я не склонен преувеличивать, но вам вряд ли бы удалось найти девушку более стройную и красивую, чем Эми Стентон.

Они не только проявляли неуважение к Эми – они вообще действовали глупо, показывая мне фотографии с такой скоростью. Ведь цель этого шоу заключалась в том, чтобы сломить меня, – а как я мог сломаться, если они не давали мне возможности хорошенько взглянуть на Эми?

Естественно, я не собирался ломаться. С каждым новым снимком я чувствовал себя сильнее внутри. Они об этом не знали, однако это не оправдывает их. Они пренебрегали своими обязанностями. Им была поручена задача, требующая большой деликатности, а они оказались слишком ленивы и тупы, чтобы правильно выполнить ее.

Вот...

Они начали показывать фотографии примерно в полдевятого, а закончить, по идее, должны были в час-два ночи. Но они чертовски спешили, поэтому последний снимок появился около одиннадцати.

Я сделал эту фотографию недели три назад. Ее они показывали долго – недостаточно долго, конечно, зато я успел разглядеть ее. В тот вечер мы с Эми решили пообедать на природе и устроились в парке Сэма Хьюстона. Я сфотографировал Эми в тот момент, когда она садилась в машину. Всем своим видом выражая нетерпение, она оглянулась на меня через плечо, улыбнулась и сказала:

«Дорогой, неужели нельзя поторопиться?»

Поторопиться?

«Можно, детка. Я постараюсь».

«Когда, Лу? Когда я снова увижу тебя, дорогой?»

«Ну, детка, я...»

В тот момент я обрадовался, что уже стемнело. Я никогда не умел врать Эми.

Я встал и принялся ходить взад-вперед по палате. Я приблизился к стене, на которую они проецировали снимки, потер кулаками глаза, похлопал ладонью по гладкой поверхности, подергал себя за волосы.

Мне показалось, что сыграл я отлично. Достаточно хорошо для того, чтобы они подумали, будто меня проняло, но недостаточно для того, чтобы сотрудники дурдома сочли мое поведение каким-либо признаком умственного помешательства.

На следующее утро нянечка и санитары говорили со мной не больше, чем обычно. Однако у меня создалось впечатление, что ведут они себя немного иначе, более настороженно, что ли. Я усердно хмурился и таращился в пол и даже не доел завтрак.

Я отказался также и от обеда, и от ужина, что не составило для меня особого труда, несмотря на то что я был голоден. Я продолжал ломать комедию, не перебарщивая и в то же время строго соблюдая границы. Однако в душе я с нетерпением ждал следующей ночи. Когда нянечка пришла с вечерним обходом, я не выдержал и задал ей вопрос. Это все испортило.

– А сегодня они будут показывать фотографии? – спросил я и сразу понял, что делаю ошибку.

– Какие фотографии? Ничего не знаю о фотографиях, – ответила она.

– Фотографии моей девушки. Знаете. Они будут их показывать, а, мэм?

Она покачала головой, в ее глазах появился странный блеск.

– Увидите. Узнаете, мистер.

– Попросите их так не спешить, – сказал я. – Когда они так торопятся, я не успеваю их рассмотреть. Только я взгляну на нее, как ее уже нет.

Она нахмурилась и опять покачала головой, уставясь на меня с таким видом, будто плохо меня расслышала. Она даже немного попятилась.

– Вы... – она сглотнула, – вы хотите смотреть эти фотографии?

– Ну... э-э... я...

– Да, вы действительно хотите смотреть их, – медленно проговорила она. – Вы хотите смотреть снимки девушки, которую вы... вы...

– Естественно, хочу. – Я начал злиться. – А почему бы мне не хотеть? Что в этом такого? Почему бы мне, черт побери, не хотеть?

Санитары двинулись в мою сторону. Я заговорил потише.

– Простите, – сказал я. – Я не хочу создавать проблемы. Если вы, ребята, слишком заняты, можете перенести проектор сюда. Я умею с ним обращаться, я его не сломаю.