Текст книги "Убийца во мне"

Автор книги: Джим Томпсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

17

Он объявился, кажется, в следующий вторник.

Во вторник после той субботы, когда ко мне пришел бродяга, а мы с Эми решили сбежать. Он был высоким и сутулым, с костлявым лицом, обтянутым желтоватой кожей. Он сказал, что его зовут доктор Джон Смит и что он здесь проездом. Он осматривал этот район и услышал – возможно, он предположил, – что дом и практика продаются.

Было около девяти утра. По идее, мне следовало бы идти на работу. Но я не мог заставить себя выбраться из дома и отправиться в центр. А отец всегда из кожи вон лез, чтобы принять врача, оказавшегося поблизости.

– Я подумывал о том, чтобы продать его, – сказал я. – Только не занимался этим. Однако проходите. В этом доме всегда были рады врачам.

Я усадил его в кабинете, принес коробку сигар и сварил ему кофе, потом сел рядом и завел светскую беседу. Не сказал бы, что он мне очень понравился. Он таращился на меня своими огромными желтыми глазами, как будто я был какой-то диковинкой, предназначенной для того, чтобы ее разглядывали, а не разговаривали с ней. Ну и пусть – у докторов бывают забавные причуды. Они живут в мире, где "я" – царь и бог, где все ошибаются, а правы только они.

– Доктор Смит, вы терапевт? – спросил я. – Я бы не хотел разочаровывать вас, однако, боюсь, терапевтическая практика является монополией тех врачей, которые обосновались здесь давно. Признаться, я не задумывался над тем, какое направление деятельности предпочтительнее, но могу предположить, что есть ниша для хорошего специалиста в области педиатрии или акушерства...

Я замолчал, а он заморгал и вышел из транса.

– В сущности, мистер Форд, я интересуюсь именно этими областями. Я бы... не назвал себя специалистом, но...

– Тогда, полагаю, у вас есть благоприятная возможность, – сказал я. – Доктор, каков ваш опыт в лечении нефритов? Вы согласны с тем, что прививка от кори в полной мере показала себя действенным средством для предупреждения опасности, которая является неотъемлемой частью этого заболевания?

– Гм... э-э... – Он положил ногу на ногу. – И да, и нет.

Я кивнул с серьезным видом.

– Вы считаете, что у этой проблемы есть две стороны?

– Гм... э-э... да.

– Понятно, – сказал я. – Я никогда не рассматривал ее под таким углом, но теперь вижу, что вы правы.

– Мистер Форд, это ваша... гм... специализация? Детские болезни?

– Доктор, у меня нет вообще никакой специализации, – рассмеялся я. – Я живая иллюстрация к поговорке «Сапожник без сапог». Но меня всегда интересовали дети, и то малое, что я знаю о медицине, ограничено педиатрией.

– Понятно. Гм... э-э... в сущности, большая часть моей практики приходится на... гм... гериатрию.

– Тогда вас ждет много работы, – сказал я. – У нас очень высокий процент пожилых людей. Гериатрия, говорите?

– Гм... э-э... в сущности...

– Вы читали «Макс Джейкобсон о дегенеративных болезнях»? Что вы думаете о теореме о соотношении между уменьшением активности и ускорением старения? Я, конечно, понимаю его основные положения, но я слаб в математике, поэтому не могу оценить его формулы. Возможно, вы объясните их мне?

– Гм... я... э-э... это очень сложно...

– Понятно. Возможно, вам кажется, что подход Джейкобсона немного эмпирический? Ну, одно время я тоже склонялся к этому мнению, очевидно, потому что мой собственный подход – излишне субъективный. Вот пример. Является ли состояние патологическим? Или психопатологическим? Или психопатологически-психосоматическим? Да, да, да. Может быть и первый вариант, и второй, и все три, но в разных степенях, доктор. Так это или нет, мы должны рассчитать ген х.Чтобы составить уравнение – надеюсь, вы простите меня за такое упрощение, – допустим, что наш косинус равен...

Я улыбался и говорил, говорил, сожалея о том, что нас не видит Макс Джейкобсон. Судя по тому, что я знал о докторе Джейкобсоне, он бы схватил этого субъекта за грудки и вышвырнул на улицу.

– В сущности, – перебил он меня, потирая широкой костлявой рукой лоб, – у меня очень сильно болит голова. Мистер Форд, что вы принимаете от головной боли?

– У меня ее не бывает.

– Да? Я полагал, что при таком напряженном изучении столь сложных наук по ночам, когда нет времени... гм... выспаться...

– У меня никогда не было проблем со сном.

– Вас мало что тревожит? Я имею в виду, что в таком городе, как ваш, где много сплетников... гм... злобных сплетников, – не возникает ли у вас ощущение, что люди обсуждают вас? Вам это не кажется... гм... невыносимым?

– Вы имеете в виду, – медленно проговорил я, – что я должен чувствовать себя изгоем, так? Да, доктор, иногда. Но меня это не волнует. Не могу сказать, что это не причиняет мне беспокойства, однако...

– Да? Я слушаю, мистер Форд.

– Когда становится слишком плохо, просто выхожу и убиваю парочку человек. Душу их с помощью колючей проволоки. И после этого я чувствую себя отлично.

Все это время я пытался понять, кто он такой, и наконец мне это удалось. Прошло несколько лет с тех пор, как я видел в газете фотографию этой рожи. Фотография была неважной, поэтому я не сразу узнал его. И вспомнил то, что слышал о нем. Он получил степень в Эдинбургском университете в тот период, когда выпускников сразу допускали к практике. Он прикончил полдюжины больных, прежде чем ему присвоили степень кандидата наук, и ринулся в психиатрию.

Он работал на Западном побережье, разрываясь между своими прямыми обязанностями и политикой. Потом произошло громкое убийство, и на него пали подозрения. Ему помогли отбиться – те, кто имел деньги и влияние. Лицензии он не лишился, но вынужден был срочно уехать. Нетрудно догадаться, что он делал бы сейчас. Вернее, что должен был бы делать. Сумасшедшие не голосуют, так зачем законодательной власти голосовать за расходы на них?

– В сущности... гм... – Кажется, он уже был сыт по горло. – Думаю, мне лучше...

– Остаться здесь, – сказал я. – Я покажу вам свою удавку. Или, возможно, вы покажете мне что-нибудь из своей коллекции – те японские эротические прибамбасы, которые вы продавали. Что вы сделали с резиновым фаллосом? С тем, который вы воткнули в рот той школьнице? А-а, у вас не было времени упаковать его, когда вы сорвались в бега, верно?

– Боюсь, вы путаете меня с-с...

– В сущности, – сказал я, – это так.Только вы-то меня не запутаете. Вы даже не знаете, с чего начать.

И ничего не узнаете. Поэтому возвращайтесь и пишите свои отчет. И так и подпишите его: «дерьмо». А для пущего эффекта добавьте сноску о том, что следующий козел, которого они пришлют, получит такого пинка под зад, что целый год не сможет сидеть.

Он отступил в коридор, потом ко входной двери, при этом мышцы его лица судорожно дергались под желтоватой кожей. Я шел за ним и ухмылялся.

Он не глядя протянул руку, взял с вешалки шляпу и нахлобучил ее на затылок. Я расхохотался и быстро шагнул в его сторону. Он буквально вывалился за дверь. Я поднял его портфель и бросил ему вслед.

– Берегите себя, док, – сказал я. – И хорошенько берегите свои ключи. Если вы их потеряете, то никогда не выберетесь.

– Вы... вы... – Мышцы дергались и подпрыгивали. Он уже спустился по ступенькам, и сейчас к нему возвращалось самообладание. – Если вы когда-нибудь попадетесь мне...

– Я, док? Но я сплю хорошо. У меня нет головных болей. Меня ничто не тревожит. Единственное, что беспокоит меня, – это то, что удавка изнашивается.

Он схватил портфель и, странно выгнув шею, размашистой походкой пошел по дорожке.

Я захлопнул дверь и сварил себе кофе. Затем приготовил себе обед и съел его.

Видите ли, это ничего не изменило. Я ничего не потерял, отшив его. Раньше я только полагал, что они обложили меня, а теперь знал. И они знали, что я знаю это. Но при этом никто ничего не потерял, и ничто не изменилось.

Они могли только строить догадки, подозревать. У них не было ничего, на чем можно было бы что-то строить. И не будет еще две недели, вернее, десять дней, считая с сегодня. У них появится больше подозрений, и они почувствуютуверенность. Однако у них не будет ни одной улики.

Улики они смогут найти только во мне – в том, чем я являюсь. А я никогда их им не покажу.

Я выпил целый кофейник, выкурил сигару, вымыл и вытер посуду. Я сгреб со стола хлебные крошки и выбросил их во двор для воробьев, потом полил батат, росший на кухонном окне.

После этого я сел в машину и поехал в город. Я ехал и думал, как приятно было немного поговорить – пусть он и оказался подставой. Поговорить, просто немного поговорить.

18

Я убил Эми Стентон в субботу вечером 5 апреля 1952 года, за несколько минут до девяти.

То был ясный весенний день, достаточно теплый, чтобы все уверовали в приход лета. Ночь оказалась холодной, но вполне терпимой. Эми пораньше покормила своих родителей ужином и спровадила их на семичасовой сеанс. А в полдевятого она пришла ко мне, и...

Я видел, как они шли мимо моего дома – я имею в виду ее родителей. Думаю, Эми стояла у калитки и махала им вслед – я догадался об этом потому, что они все время оглядывались и махали ей. Потом, думаю, она вернулась в дом и стала быстро собираться: распустила волосы, приняла ванну, накрасилась и упаковала свою сумку. Думаю, она крутилась как белка в колесе, потому что у нее не было возможности собраться в присутствии родителей. Думаю, она как сумасшедшая носилась по дому, то включая утюг, то закрывая воду в ванной, то натягивая чулки, то подкрашивая губы, то вынимая шпильки из волос.

У нее была чертова прорва дел. Эх, если бы она двигалась чуть медленнее... Но нет, Эми принадлежала к энергичным, уверенным в себе девушкам. У нее даже осталось немного свободного времени. Думаю, она встала перед зеркалом и принялась отрабатывать выражение лица: хмурилась и улыбалась, надувала губки и встряхивала головой, задирала подбородок и смотрела исподлобья. Потом, думаю, она изучила себя в фас, и в профиль, и даже со спины, выгнувшись и глядя через плечо: разгладила складки на попке, поправила пояс, покачала бедрами. Потом... думаю, на этом она остановилась, так как сочла себя готовой. И отправилась ко мне, а я...

Я тоже был готов. Я еще не оделся, но был готов к встрече с ней.

Я стоял в кухне, ожидая ее прихода. Думаю, она так спешила, что едва не задыхалась, да и сумки, думаю, были у нее тяжелые, и, думаю...

Думаю, я еще не готов рассказать об этом. Слишком скоро, и надобности особой нет. Потому что у нас было целых две недели перед этим, перед субботой 5 апреля 1952 года, за несколько минут до девяти вечера.

У нас было две недели. Две замечательные недели. А замечательными они были потому, что впервые, за не помню уж сколько времени, мое сознание было поистине свободным. Приближался конец, скоро все закончится. Я мог думать, ходить, говорить или что-то делать. Только сейчас это ничего не значит. Сейчас мне не надо больше следить за собой.

Мы вместе проводили все вечера. Я водил ее туда, куда ей хотелось. Делал все, что ей хотелось. И не я виноват в том, что ей не очень-то хотелось куда-то выходить. Однажды я припарковал машину у школы, и мы наблюдали, как тренируется бейсбольная команда. В другой раз мы поехали на вокзал, чтобы посмотреть на проезжающий мимо экспресс «Талса» и на пассажиров, выглядывавших из окон вагона-ресторана и туристического вагона в хвосте поезда.

Вот, в общем-то, и все. Больше мы ничем не занимались. Еще иногда ездили в кондитерскую за мороженым. Основную часть времени мы проводили дома, у меня. Мы вдвоем сидели в старом отцовском кресле или лежали наверху, обнявшись и глядя друг на друга.

Обнимались почти все ночи напролет.

Мы часами лежали и молчали. Но время не стояло на месте. Оно, казалось, неслось вскачь. Иногда я вслушивался в тиканье часов, в биение ее сердца и спрашивал себя, почему оно бьется так быстро. Было трудно проснуться и заснуть, трудно вернуться в кошмар, который заставит меня все вспомнить.

У нас было несколько ссор, но несерьезных. Я изначально вознамерился пресекать их. Я потакал ей, а она пыталась потакать мне.

Однажды ночью она сказала, что собирается отвести меня в парикмахерскую и проследить, чтобы мне сделали приличную стрижку. А я сказал – прежде чем вспомнить, – что, как только она соберется вести меня туда, я начну отращивать косу. Между нами произошла размолвка, но не более.

В другой вечер она спросила меня, сколько сигар я выкуриваю за день, я ответил, что не считаю. Она спросила, почему я не курю сигареты как все, а я ответил, что не знал, будто все их курят. Я сказал, что в моей семье два человека не курили сигареты, отец и я. Она сказала, что да, конечно, если ты считаешься с ним больше, чем со мной, то тогда и говорить не о чем. А я сказал, что, боже мой, какое отношение это имеет к нему?

Но это опять была лишь незначительная размолвка. Полагаю, она забыла о ней на следующий же день, как и о первой.

Думаю, она отлично провела время в эти две недели. Лучше, чем когда-либо.

Итак, две недели прошли, и наступил вечер 5 апреля. Она проводила своих родителей в кино, быстро собралась и в полдевятого пришла ко мне. А я ждал ее. И я...

Думаю, я опять забегаю вперед. Есть еще кое-что, о чем я не рассказал.

В течение этих двух недель я каждый будний день ходил на работу. Поверьте мне, это было непросто. Мне не хотелось ни с кем встречаться – хотелось сидеть в доме с опущенными жалюзи и никого не видеть, но я знал, что так нельзя. Поэтому я заставлял себя, как всегда, идти на работу.

Они подозревали меня, и я дал им понять, что догадываюсь об этом. Однако совесть меня не грызла, и я ничего не боялся. Тем, что я ходил на работу, я показывал, что бояться нечего. А как же иначе – разве отважится человек, который совершил то, что они думают, приходить на рабочее место и смотреть людям в глаза?

Естественно, мне было тяжело. Мои чувства были задеты. Но я не боялся и доказывал это.

В первое время мне почти не давали задании. И, поверьте, мне было страшно трудно большую часть времени сидеть без дела и притворяться, будто я ничего не замечаю. Когда же мне давали какое-нибудь мелкое поручение – доставить ордер или что-то вроде этого, – всегда возникал повод, чтобы послать со мной другого помощника шерифа. Тот, конечно, был озадачен, – ведь они держали все в тайне, Хендрикс, Конвей и Боб Мейплз. Тот недоумевал, пытался понять, в чем дело, но не мог задать вопрос, потому что мы самые вежливые – в своем роде – люди в мире: мы будем шутить и говорить о чем угодно, только не о том, что у нас на уме. Итак, он недоумевал, и был озадачен, и пытался разговорить меня, например, похвалить за то, как я раскрыл дело Джонни Папаса.

Однажды я возвращался с обеда. У нас смазывали маслом полы, чтобы они не скрипели. Когда они смазаны, можно пройти абсолютно бесшумно. Помощник Джефф Пламмер и шериф Боб разговаривали и не слышали, как я вошел. Поэтому я остановился у двери и стал слушать. Я их и слышал, и видел: я так хорошо их изучил, что мог видеть, не глядя на них.

Боб сидел за своим столом и делал вид, будто просматривает какие-то бумаги. Очки балансировали на кончике его носа, и он то и дело бросал взгляд поверх них. Ему не нравилось то, что он должен был сказать, но по его тону и по тому, как он смотрел поверх очков, этого определить было нельзя. Джефф Пламмер примостился на подоконнике и изучал свои ногти. Возможно, его челюсть мерно двигалась: он жевал жвачку. Ему тоже не нравилось спорить с Бобом. По его голосу это заключить было нельзя – он говорил добродушно-веселым тоном, – но ему точно не нравилось.

– Нет, сэр, Боб, – растягивая слова, говорил он. – Я тут кое-что проанализировал, и, думаю, я больше не буду шпионить. Ни под каким видом.

– Ты уже твердо решил, да? Окончательно? Ну, все выглядит именно так, верно?

– Да, сэр, думаю, именно так. А разве можно понять как-то иначе?

– Как, по-твоему, возможно ли делать свою работу, если не подчиняешься приказам? По-твоему, возможно?

– Ну, – Джефф выглядел – именно выглядел -поистине довольным, словно вытянул три туза к трем королям, – ну, я действительно очень горд тем, что вы, Боб, заговорили об этом. Я восхищаюсь теми, кто подходит к сути прямо, без обиняков.

На секунду наступило молчание, потом бляха Джеффа стукнулась о стол. Он слез с подоконника и пошел к двери, улыбаясь. Только в его глазах веселья не было. Боб вскочил и чертыхнулся.

– Ах ты, упрямый осел! Ты чуть не выбил мне глаза этой штукой! Если ты еще раз посмеешь бросаться бляхой, я сверну тебе шею!

Джефф прокашлялся. Он сказал, что сегодня был чертовски сложный день и тот, кто утверждает иное, наверняка выжил из ума.

– Я так понимаю, Боб, человек не должен задавать вам вопросы насчет всего этого надувательства, так? Вы бы назвали это неприличным?

– Гм, не знаю, так бы я выразился или иначе. Не уверен, что я бы отругал его за то, что он задает вопросы. Я бы решил, что он мужчина, который делает то, что должен.

Я проскользнул в мужской туалет и постоял там немного, а когда вернулся в кабинет, Джеффа Пламмера уже не было. Боб поручил мне доставить ордер. Самому, без сопровождающего. Он старался не встречаться со мной взглядом, но казался очень счастливым. Он ставил себя под удар – терял все, а не получал ничего, – и он был счастлив.

Что до меня, то не знаю, чувствовал ли я себя лучше.

Бобу оставалось жить немного, и работа была для него всем. У Джеффа Пламмера была жена и четверо детей, и его одежда всегда была поношенной. Люди такого сорта, они не принимают решений в спешке. Но стоит им принять решение, то уже никогда не передумают. Они на это не способны. Они лучше умрут, чем передумают.

Я приходил на работу каждый день, и вскоре мне стало легче, потому что люди вокруг меня стали вести себя проще. И в то же время мне стало гораздо тяжелее. Потому что тех, кто доверяет тебе, кто не только не хочет слышать о тебе ничего плохого, но даже не думает о тебе ничего плохого, очень трудно обманывать. Так как не вкладываешь душу в обман.

Я думаю обо всех этих людях – их так много – и спрашиваю себя: почему? Я прохожу через это снова и снова, шаг за шагом. И как только начинаю понимать, тут же задаюсь теми же вопросами.

Думаю, я злился на себя. И на них. На всех этих людей. Я думал: почему, черт побери, они должны это делать – ведь я не просил их подставлять свои шеи. И не молил о дружбе. Они же навязывалимне свою дружбу и подставляли свои шеи. Поэтому ближе к концу получилось так, что моя шея тоже оказалась под угрозой.

Я останавливался у греческого ресторанчика каждый день. Я смотрел, как продвигаются работы, и вынуждал грека рассказывать мне о своих делах. Однажды я предложил подвезти его. Я сказал, что ресторан действительно станет одним из лучших и что Джонни он обязательно понравился бы, что он ему очень нравился. Потому что на свете не существовало парня лучше, и сейчас он смотрит с небес и вместе с нами восхищается. Я сказал, что знаю, что Джонни сейчас счастлив.

Сначала грек отмалчивался – держался вежливо, но почти ничего не говорил. Потом он пригласил меня в кухню на чашку кофе, а после этого проводил до машины. Пока я говорил о Джонни, он суетился вокруг меня, постоянно кивая. Изредка он вспоминал, что ему должно быть стыдно, и я знал, что он хочет извиниться, но боится оскорбить меня.

Честер Конвей оставался в Форт-Уорте. Время от времени он приезжал на день или на несколько часов, и я старался узнать о его приезде заранее. Однажды я медленно подрулил к его конторе примерно в два часа дня, когда он, ковыляя, вышел из здания и ловил такси. Прежде чем он понял, что происходит, я был тут как тут: взял у него портфель и повел к своей машине.

Уж чего-чего, а этого он от меня не ожидал. Он был слишком ошарашен, чтобы заговорить, да и говорить-то было не о чем. А когда мы выехали на шоссе в сторону аэропорта, у него уже не было шансов заговорить. Потому что говорил только я.

Я сказал:

– Я надеялся встретить вас, мистер Конвей. Я хотел поблагодарить вас за гостеприимство, оказанное вами в Форт-Уорте. Вы в такое тяжелое время проявили исключительную заботу обо мне и Бобе. Наверное, я бы так не смог. В тот момент я слишком устал и больше думал о своих проблемах, чем о ваших. Очевидно, я был излишне холоден с вами там, в аэропорту. Только у меня в мыслях ничего не было, мистер Конвей. И все же я хотел бы извиниться. Я бы ни в коем случае не осудил вас, если бы вы рассердились на меня, потому что никогда не отличался особым благоразумием и потому что из-за меня все пошло наперекосяк. Я знаю, Элмер был простодушным и доверчивым. Знаю, что от женщин, вроде той, добра не жди. Мне следовало бы сделать так, как вы говорили, и пойти вместе с ним – не представляю, чем бы я мог помочь в той ситуации, – но все равно должен был. Прокляните меня, отберите у меня работу – если это вам поможет, я буду только рад и слова не скажу. Но что бы вы ни сделали, это не вернет Элмера. И... Я не успел узнать его получше, однако мне все равно горько. Наверное, потому что он был очень похож на вас. Я видел его несколько раз издали, каждый раз мне казалось, что это вы. Возможно, это одна из причин, почему я хотел увидеться с вами сегодня. Это все равно что снова увидеться с Элмером. Мне даже на минутку почудилось, что он здесь и ничего не случилось. И...

Мы приехали в аэропорт.

Он молча, не посмотрев на меня, вылез из машины и пошел к самолету. Шел он быстро, не оборачиваясь и не глядя по сторонам, – так, будто бежал от чего-то.

Он начал подниматься по трапу, но уже не так быстро, с каждым шагом все медленнее и медленнее. На полпути он остановился, потом, подволакивая ноги, двинулся дальше и наконец добрался до верха. Там он постоял секунду, загораживая собой люк, и, как-то странно дернув портфелем, скрылся внутри салона.

Он помахал мне.

Я поехал обратно в город. Думаю, именно тогда я сдался. Просто не было смысла. Я сделал все, что мог. Я подал им все на блюдечках и даже ткнул носом в эти блюдечки. И в этом тоже не было смысла. Они ничего не увидели.

Теперь никто не остановит меня.

Итак, 5 апреля 1952 года, в субботу вечером, за несколько минут до девяти, я...

Нет, есть еще кое-что, о чем я хотел бы рассказать. Да, я расскажу оних. Хочу и расскажу. Подробно, как все случилось. Вам не придется додумывать детали самим.

Авторы большинства прочитанных мною книг начинают тянуть резину, когда повествование доходит до кульминации. Они начинают ставить многоточие, рассуждать о звездах, сияющих на небосклоне и обрушивающихся в бездонную пучину. И вы не можете определить, кого трахает герой – свою возлюбленную или верстовой столб. Думаю, это полная чушь, но книжные обозреватели съедают ее, насколько я успел заметить. Наверное, дело в том, что автор чертовски ленив и не хочет делать свою работу. Я же не ленив, что бы обо мне ни говорили. Поэтому я расскажу вам все.

Сначала я хочу расположить все в правильном порядке.

Хочу, чтобы вы поняли, как все было.

Во второй половине субботы мне удалось застать Боба одного, и я сказал ему, что не смогу работать в вечер. Я сказал, что у нас с Эми важное дело и, возможно, я не приду ни в понедельник, ни во вторник. И подмигнул ему.

– Гм, – нахмурился он, – тебе не кажется, что, возможно... – Он вдруг схватил мою руку и сильно сжал ее. – Это действительно отличная новость, Лу. Замечательная. Знаю, что вы будете счастливы.

– Попытаюсь долго не задерживаться, – сказал я. – Думаю, все еще очень неопределенно и...

– Нет, ты не прав, – возразил он, выпятив подбородок. – Все складывается хорошо. Вас ждет много хорошего. А теперь иди и поцелуй за меня Эми. И ни о чем не беспокойся.

У меня было время, поэтому я поехал на Деррик-Род и постоял там немного.

После этого я вернулся домой, оставил машину перед домом и занялся ужином.

Поужинав, я подремал с час и принял ванну.

Я пролежал в ванне час, покуривая и размышляя. Вымывшись, я посмотрел на часы и начал собирать вещи.

Я набил полный саквояж и застегнул замки. Я надел чистые носки, свежее белье, отглаженные брюки и выходные ботинки. Осталось только надеть рубашку и галстук.

Я сидел на кровати и курил до восьми, потом пошел вниз, в кухню.

Я включил свет в кладовке и стал открывать и закрывать дверь до тех пор, пока не установил ее в нужное мне положение, – так, чтобы в кухне было достаточно света. Я огляделся, дабы убедиться, что все жалюзи опущены, и пошел в отцовский кабинет.

Я снял с полки указатель к Библии и достал четыреста долларов в помеченных купюрах, деньги Элмера. Я вывалил содержимое ящиков отцовского стола на пол, выключил свет, закрыл дверь, оставив небольшую щелку, и вернулся в кухню.

На столе была разложена вечерняя газета. Я сунул под нее нож для мяса и... Именно в этот момент я услышал, что она идет.

Она поднялась на заднее крыльцо, прошла по террасе и немного повозилась в темноте, прежде чем открыть дверь. Она вошла, запыхавшаяся и рассерженная, и с силой захлопнула за собой дверь. Она увидела меня. Я молчал, потому что забыл, зачем,и пытался вспомнить. Наконец я вспомнил.

Итак – или я уже упоминал об этом? – 5 апреля 1952 года, вечером в субботу, за несколько минут до девяти, я убил Эми Стентон.

Возможно, вы назовете это самоубийством.