Текст книги "Зверь, которого забыл придумать Бог (авторский сборник)"

Автор книги: Джим Гаррисон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

Только не подумайте, мистер коронер, будто я принял слова Джо всерьез, но, с другой стороны, то, почему человек верит во что-либо, всегда казалось мне куда интересней, чем сами вещи, в которые он верит. Это не просто трудный вопрос, а нечто огромное, как весь мир. Вы, несомненно, пропилили дыру в черепе Джо с целью определить состояние его содержимого. По крайней мере, мне говорили, что нынче эта процедура принята при вскрытии, но – какой сюрприз! – вы не обнаружили там ничего такого, о чем мы не знали без вас. Я говорю вам о том, что именно поврежденное серое вещество заставило Джо заплыть так далеко на север штормовой ночью, и скорее всего он плыл за своим зверем, реальным или воображаемым. Разумеется, я спросил Джо, как это существо выглядит, и он путано пояснил, что у него три разных обличья.

Не скажу, что мне было приятно думать обо всем этом за оладьями и сотерном, «Шато д’Икем» приличной выдержки. Вставал вопрос, зачем пить за завтраком вино по триста долларов бутылка, – но почему бы и нет? Я просто-напросто отмечал первую за тридцать лет ночь, проведенную на свежем воздухе, и не собирался останавливаться на достигнутом. Поразительно, но после завтрака я не завалился спать. Я думал, что плохо выспался ночью, но оказалось не так. Отчасти шутки ради, но также с целью умерить никогда не отпускающее меня чувство близкой опасности я надел кобуру с пистолетом и отправился на прогулку.

Я прошел не более нескольких сотен ярдов, а потом остановился – в голову пришла вычитанная где-то мысль, что наши восприятия являются единственной картой мира, возникающей у нас внутри. Я мгновенно задался вопросом насчет карты, порожденной ястребом, который может читать колонку объявлений с расстояния пятидесяти футов, или медведем, чей нелепый череп свидетельствовал, что у него или у нее не было врагов в животном мире; или, еще лучше, насчет карты, порожденной травмированным мозгом Джо, – и насколько она, наверное, отличается от карт всех прочих людей. Я невольно потрогал языком сломанный зуб. В одной из книг, присланных мне Роберто из Чикаго, говорилось, что каждый отдельно взятый мозг значительно отличается от любого другого мозга. Проще выражаясь, требуется огромная воспитательная работа, чтобы все они вели себя одинаково. В результате травмы Джо явно утратил часть полученных навыков и уже никогда не восстановит. Что он приобрел взамен, если вообще приобрел что-нибудь? Имела ли место хоть какая-то компенсация? Большую часть времени Джо явно радовался жизни, но, похоже, счастлив он в тех отношениях, где меньше всего похож на нас. Похоже, он пользуется свободой иного рода, которая не поддается определению.

Я внимательно огляделся по сторонам и решил, что нахожусь на излучине реки, где особенно хорошо ловится ручьевая форель. Я опустился на четвереньки и пополз по мшистому берегу, увидев несколько рыб из категории так называемых голкиперов. Эти форели проводят всю свою жизнь под водой, если не считать молниеносных бросков в воздух за насекомыми. Непонятно зачем, я внимательно обозрел деревья поблизости, около дюжины разных пород. Ни одно из них не являлось совершенным или близким к совершенству представителем своего вида. Будучи ботаником-любителем, я знал, как много существует разных болезней деревьев, буквально сотни. Обычно люди задумываются над подобными вопросами лишь перед Рождеством, когда ставят перед собой цель приобрести «идеальную» елку, но это не дикорастущие ели, а выращенные и подстриженные на огромных плантациях, в большинстве своем представляющих собой биологические пустыни. В настоящее время не осталось идеальных деревьев, как не осталось идеальных людей.

Я знал, что недалеко от места, где я стоял на четвереньках, на берегу лежит огромное бревно белой сосны, которое не достигло устья реки, когда здесь сплавляли лес в далеком прошлом. Оно по меньшей мере семи футов в диаметре. В ранней молодости мы с Диком Рэтбоуном частенько обдумывали способы выволочь бревно из леса, чтобы продать за большие деньги – только вопрос кому. В чем-то похожее на доисторического медведя Джо, это бревно являлось реликтом иной эпохи.

Воспоминания о наших походах на рыбалку пятьдесят с лишним лет назад породили во мне жутковатое чувство, и мне захотелось поскорее покинуть место, с ними связанное. Я нетерпеливо посмотрел на лесистый противоположным берег. Я обследовал реку выше и ниже по течению, выбрал место помельче и перешел поток вброд всего по щиколотку в воде, правда довольно холодной. Было здорово делать что-то совершенно необычное, во всяком случае для меня. Где-то с час я бесцельно бродил по лесу и один раз мельком увидел хохлатого дятла, который размером почти с ворону. Естественно, я заблудился, но быстро справился с волнением, когда сообразил, что двигаюсь в неверном направлении относительно солнца, – до такого легко додуматься, если не впадать в панику. Когда я снова вышел к реке, она, казалось, текла не в нужном мне направлении. Я успокоил себя, сделав выбор в пользу реки, явно знающей дорогу лучше меня. Теперь я возвращался обратно к своей хижине и остановился передохнуть на берегу рядом с местом, где Джо похоронил маленького медвежонка, прожившего на белом свете всего лишь несколько весенних месяцев. Сентиментальные слезы подступили к глазам, но, возможно, такого рода печаль на самом деле не сентиментальна. Как человек старый, я имел полное право сострадать существу, чья жизнь оборвалась, едва начавшись. Все мы смертны. Мы вечно стоим на опускной двери с расхлябанными петлями. Маленький медвежонок, судя по всему, покинул материнскую утробу всего за два месяца до смерти. Джо, вероятно, наполовину, если не больше, находился по ту сторону жизни в момент своего столкновения с буком. Конечно, формально он оставался живым, но я начинал думать, что в определенном смысле он здорово обогнал всех нас. В свои шестьдесят семь я, несомненно, находился на семь восьмых «там» – факт, из которого невозможно сделать никаких выводов.

Я уже давно построил мировоззренческую систему, в которой я всегда прав, но в последнее время она стала проседать там, где самые представления о правильном и неправильном поведении теряются в законченном, уже состоявшемся прошлом. В отдельные моменты жизнь кажется совсем не такой, какой мне хотелось бы, и я начинал задаваться вопросом, уж не во влиянии ли Джо все дело.

Сидя там, на теплом берегу, я мог откинуться на спину и увидеть выше по откосу выступающие корни деревьев, кусты, траву. Повернувшись на бок, я видел отпечатки Сониных ягодиц на песчаном наносе, где она сидела несколько недель назад. Ближе к противоположному берегу реки, в тени крутого откоса, маленькая форель поднималась на поверхность воды за комарами, потом к ней присоединились еще несколько, одна явно крупная. У меня возникло минутное желание вытащить из чулана сваленное в кучу рыболовное снаряжение, которым я не пользовался уже лет десять, непонятно почему.

Во время своих последних походов в бакалейную лавку или редких вылазок в бар за бокалом-другим сапфирового мартини я обратил внимание на одно обстоятельство, поначалу обеспокоившее меня, но вскоре показавшееся забавным. Все местные жители, а особенно старые приятели Джо, теперь от него отдалившиеся, начали говорить о нем в несколько мифологических выражениях, словно он не являлся вполне человеком или перестал им быть. В рассказах и сплетнях часто шла речь об «обнаружении и наблюдении», словно Джо был представителем редкого вида птиц или млекопитающих. Кто-то видел, как он лунной ночью пересекал шоссе в болотистой местности после полуночи. В июне он несколько часов кряду трахал огромную жирную бабищу на берегу озера. Он был миллионером (не совсем так, но близко к правде), у которого врачи обманом вытянули все деньги (возможно). Один старый финн и местный лесничий видели его шагающим рядом с медведем (с трудом верится). Красивые женщины (Соня и Энн) любили его, потому что он странный. Он ночевал в пещере (откуда они узнали?). Он помешался на религии (лесничий видел в бинокль, как он размахивал руками, обращаясь к небу).

Винить местных трудно. Я знаю в лицо почти всех четырехсот жителей нашей деревни, и летом они чаще всего сплетничают о причудах и идиотских выходках своих любимых персонажей – туристов. Здесь их негодование вполне понятно. Зимой они говорят друг о друге или о погоде. Поскольку я обосновался в этих краях задолго до рождения большинства из них, они относили меня к категории богатых чудаков. Меня восхищает изобретательный острый ум многих местных жителей, которые, как ни странно, смогли бы добиться огромных успехов во внешнем мирю, никогда не вызывавшем у них особого интереса. Все они на удивление точно судят о человеческих возможностях и правильно оценивают свои собственные, что редко получается у городских жителей.

Когда я вернулся, Джо кемарил на моем спальном мешке на столике для пикников. Марша со страшной силой завиляла хвостом, как умеют делать только лабрадоры. Я принес ей большой кусок чеддера, ее любимое лакомство. Пока Джо спал, я внимательно рассмотрел вмятины у него на черепе над линией волос, исполнившись минутного восхищения врачами, которым приходится иметь дело с подобными травмами. Когда я был помоложе, многие пожилые люди по старинке продолжали называть врачей костоправами – выразительное слово, ничего не скажешь. Я заметил записную книжку, лежавшую у левой руки Джо, и слегка похолодел от страха, поскольку ее присутствие неизменно предвещало мучительные поиски ответов на трудные вопросы. Я далеко не врач-психиатр, и было невозможно представить специалиста, способного помочь Джо теперь. Все же время от времени, когда что-нибудь особенно беспокоило его, он приходил ко мне с записной книжкой. Несколько недель назад я поймал себя на том, что пытаюсь объяснить ему понятие цвета и природу спектра. А также почему у животных не по шесть ног! Почему все огромные белые сосны были вырублены в начале века? Почему звезды цветные? Последний вопрос заставлял предположить, что Джо видел фотографии с телескопа «Хаббл» в журнале у Рэтбоуна, но я не был вполне уверен.

Я пролистал записную книжку и страшно удивился, найдя довольно откровенный поляроидный снимок Энн, приклеенный скотчем к одной из страниц в конце. Она стояла на четвереньках, задницей к объективу, в крохотных голубых трусиках и лифчике, и смотрела через плечо с ослепительной улыбкой. «Прости господи», как говорят старикашки. Я знал, что у Дика Рэтбоуна есть поляроид, купленный перед самым выходом на пенсию, когда он участвовал в проекте по исследованию популяций разных рыб. Он мне показывал фотографии самых крупных экземпляров. Я живо представлял, как Джо берет фотоаппарат, чтобы сделать конкретно этот снимок. Безусловно, это была своего рода памятка, оставленная Энн, поскольку Джо забывал все лица, но явно не тактильные ощущения от кожи, не запах, не звук голоса и, уж конечно, не ее неповторимый вкус.

Джо резко проснулся, вздрогнув всем телом, протянул руку в сторону и почесал за ухом Маршу, в два счета стащившую его со стола. Пойманный с поличным, я отдал Джо записную книжку, но он не стал спрашивать, какого черта я беру без спроса чужие вещи. Он показал мне снимок Энн, словно священную реликвию, а потом открыл книжку на странице с четырьмя неуклюжими рисунками, какие мог бы нарисовать, наверное, второклассник. Первый изображал рыбу, длина которой, как знаками показал Джо, превосходила длину моего стола футов на десять. Рисунок заставил меня вспомнить озерного осетра, виденного мной в пятидесятых у побережья к северу от Харбор-Спрингз. Второй рисунок определенно представлял самца бородатого ворона, но Джо широко развел руки, показывая, что птица несколько крупнее обычного ворона. Само по себе это не вызывало тревоги, ибо за долгие годы жизни я убедился, что явный интерес ко мне выказывает, ну, может, один из тридцати воронов и потому у меня нет оснований относиться к ним неприязненно. Третий рисунок немного выпадал из ряда, поскольку изображал неизвестное мне животное. Оно напоминало медведя, только чересчур округлого и с большим изогнутым хоботом, и Джо поднял руку на уровень груди, показывая его рост. Четвертый рисунок представлял изображение ворона, наложенное на медведеобразную фигуру с длинным носом таким образом, что они сливались в одно фантастическое существо.

Я стал в тупик, и мне потребовалось полчаса напряженных усилий, дабы понять, что означают рисунки. Оказалось, что животное, о котором упоминал Джо тем днем, когда Дик Рэтбоун, Соня и я нашли его у реки, предположительно меняет обличья. В середине дня оно было рыбой; от заката до полуночи – округлых очертаний мохнатым зверем, похожим на огромный шар для боулинга; а с полуночи до середины утра – громадным вороном.

От всего этого на меня накатила страшная усталость. Все мое существо настоятельно требовало ланча и долгого крепкого сна. Общение с сумасшедшим утомляет, даже если он по непонятной причине становится тебе очень симпатичен. Короче говоря, я хотел остаться один, но для разнообразия поборол это неоригинальное желание. Не сказать, чтобы я видел себя романтическим героем, в одиночестве предающимся размышлениям о вопросах великой важности, если таковые вообще существуют. Вероятно, дело связано скорее с моим нажитым состоянием и тем очевидным фактом, что богатые люди обычно скрытны, осторожны, подозрительны, недоверчивы, словно весь мир твердо решил объединенными усилиями попытаться отнять у них деньги, что тоже верно, – ну так и что с того? Тот факт, что я в действительности не являюсь членом семьи, группы или сообщества, больше не представляется мне похвальным. «Я странствовал одиноко, как облако» – не всегда хорошая позиция.

Поэтому я позволил Джо болтать в свое удовольствие. Когда он находится в возбужденном состоянии, лишь одно из десяти его слов касается денег. Когда он спокоен, он может упоминать о них через слово. Заговорив о своих животных, он пришел в лихорадочное возбуждение, какого я еще не видел прежде. Он не только пытался убедить меня в их существовании, но и настойчиво указывал на места, где они чаще всего появляются. Чтобы успокоить Джо, мне пришлось сделать вид, будто я принимаю все на веру. Даже Марша забеспокоилась и занервничала, встревоженная поведением своего хозяина. На самом деле он говорил с таким пылом, что в какой-то миг у меня мурашки поползли по коже при мысли, что, возможно, этот триединый зверь действительно существует, сколь бы абсурдной она ни казалась. В своей жизни я прочитал так много романов с самыми дикими сюжетами, что в конце концов стал задаваться вопросом, не отражают ли они неким косвенным образом реальность. Возможно, все мы глупцы в этом смысле, за исключением самых уважаемых эпистемологов.

Афазия Джо, расстройство речевых функций, обычно носила удобоваримую форму, не особо затрудняющую понимание речи, – типа заикания очень симпатичного вам человека, которое только подчеркивает важность сказанного. На сей раз Джо говорил без тени обычного юмора, и на висках у него вздулись вены от тщетных усилий изъясняться внятно. Он заикался, запинался, задыхался, лопотал и вскрикивал, брызжа слюной. Наконец стало ясно: он хочет, чтобы я увидел зверя в любом из трех обличий, что совершенно не входило в мои намерения.

«О deus ex machina!» [3]3
  О бог из машины! (лат.)


[Закрыть]Меня спасло чудо в образе Дика Рэтбоуна, заехавшего на мой двор в обществе крупной, довольно плотной девушки, на вид лет тридцати без малого, третьей подружки Джо, не относящейся к тому типу женщин, от которых у вас начинается зловещее колотье в яичках. Ширли была проста как мычание коровы. Она была непосредственна и бесхитростна, как колючая проволока, эта молодая женщина норвежского происхождения, жившая на ферме под Овидом, штат Мичиган, где Джо обычно охотился на фазанов. Она явно сходила с ума по Джо, как и Энн. Одна только Соня, будучи медсестрой, обнаруживала признаки здравого смысла. Медсестры – специалисты по настоящему времени, по реальной жизни, собственно говоря.

Ширли приехала в наши северные края с великолепным свежеиспеченным персиковым пирогом, стоявшим на одном уровне с лучшими десертами, какие мне доводилось пробовать во Франции. Прежде чем мы принялись за пирог, она отвела Джо в ванную и хорошенько вымыла, а потом, усадив за стол для пикников, причесала его спутанные волосы. Все это напомнило мне шимпанзе в зоопарке, публично копающихся в шерсти друг у друга. Должен сказать, что, хотя Ширли высокая, почти шести футов ростом, и толстовата на мой вкус, она отнюдь не грузная и походит на любую крепкую, хорошо сложенную девушку, только малость покрупнее. Когда по ее настоянию они с Джо пошли выкупаться в реке (она сказала, что от него «попахивает»), я обратил внимание, что у нее идеально симметричная фигура. Она также подхватила на руки Маршу, точно котенка, а Марша весила никак не меньше семидесяти пяти фунтов. Крестьянские девушки!

Забавно (и антрополог наверняка может объяснить этот феномен), что мужчины постоянно треплют языком насчет женских фигур, сколь бы неряшливы и неуклюжи сами мы, мужчины, ни были. Однажды я видел, как уродливейший на свете ублюдок оценивал какую-то бедную женщину по десятибалльной шкале, но, с другой стороны, у женщин наверняка есть какая-нибудь сопоставимая поведенческая особенность, которую они держат в секрете от нас.

Когда Ширли и Джо ушли, я чувствовал себя безвольным болваном и содрогался от ужаса, представляя, что мне предстоит таскаться по лесу в поисках несуществующих животных. Джо оставил свою записную книжку на столе, и я встревожился при мысли, что Ширли могла заглянуть в нее и увидеть откровенный снимок Энн. Но ведь она в нее не заглядывала. Как часто нас тревожат вещи, не происходившие в действительности! Однажды я ходил на игру «Чикаго Буллз» с Роберто, который, вместо того чтобы просто с вожделением разглядывать игроков, пытливо вникал в технические аспекты игры, как подобает владельцу сезонного билета. Знаменитый Майкл Джордан в прыжке послал мяч прямо над головой судьи, неожиданно остановившегося посреди площадки. На стадионе на миг воцарилась мертвая тишина. Сколь бы поразительным ни был бросок, я еще несколько часов после игры холодел от страха при мысли, что у Джордана не получится сделать то, что он уже сделал.

Я позволил себе полный стакан мартини и принялся листать записную книжку Джо, пытаясь, но, разумеется, безуспешно, не заглядывать на страницу со снимком Энн. Этот старикашка опять задрожал, дивясь силе воздействия простого поляроидного снимка, хотя все виды обычной фотографии оставляют меня равнодушным. Очевидно, современные ученые знают, в какой именно части мозга вырабатываются подобные эмоции. Это заставило меня подумать о Джо с позиции «какая разница, в чем именно беда, просто надо смириться с тем, чего уже не поправишь».

Говорить о его прозе как таковой не приходилось. В основном это была беспорядочная мешанина существительных и прилагательных, обозначающих цвета и запахи. Медведеподобное животное пахло «конским навозом и фиалками». Нужно обладать поистине незаурядными способностями, чтобы почуять запах несуществующего зверя. «Слякоть. Дождь. Оранжевый автобус. Облако-слон. Облако-чайка. Облако-скала». Что это, если не формы вещей?

Отложив обед, я прилег вздремнуть и погрузился в того рода блаженный долгий сон, когда твое тело словно сливается с кроватью. Я проснулся в сумерках; птицы вокруг хижины громко щебетали, желая всем спокойной ночи, и с юго-запада доносились далекие раскаты грома. И Джо, и Дик Рэтбоун любят дождь, поскольку он смывает старые, смазанные следы животных и все обновляется. Год назад, сразу после проливного дождя в конце июля, Джо показал мне огромные медвежьи следы на песке меньше чем в пятидесяти футах от двери моей хижины.

Когда я встал с постели, по привычке взглянув на наручные часы, понимание, внезапно пришедшее ко мне за мгновение до того, как я заснул, частично вернулось. Сознание Джо сродни мышлению животных, сугубо эмоционально, поскольку он чувствует близость конца, знает, что скоро умрет. Травма мозга и объемистая история болезни, подтверждающая близость смерти, изменили его чувство времени или уничтожили чувство времени, необходимое для существования в контексте культуры, «цивилизации». У Джо чувство времени стало безнадежно цикличным, в то время как у нас оно линейно. Его время измеряется продолжительностью непосредственных реакций на впечатления, поставляемые органами восприятия. Так, песня птицы есть время, и дуновение ветра, и медленное движение отдельного облака, и смена одних деревьев другими, и постепенно возникающее чувство голода или жажды. Это не тикающие часы. Индивидуальная вселенная Джо абсолютно голографична: он движется в потоке времени, но совершенно с ним не связан. В его мире смерть – детская игра. Из полутора миллионов существующих видов животных (некоторые современные ученые называют цифру, близкую к восьми миллионам) все, что жило, умирает.

От этих размышлений голова у меня пошла кругом, и потому я приготовил самый незатейливый ужин, сандвич из итальянской колбасы, поджаренной с зеленым перцем и репчатым луком, откупорил бутылку «Коте-дю-Рон» и сел ужинать за стол во дворе, чтобы насладиться последними лучами заката и пронаблюдать за восходом луны. Как расстроились бы мои родители, увидь они такое! Они не позволяли себе ничего из ряда вон выходящего. Если только мы не жили здесь, в хижине, отец неизменно надевал галстук к обеду и, что самое главное, ни разу не пролил на него ни капли. После его смерти остался целый шкаф безукоризненно чистых галстуков, которые я подарил нашему дворнику в Виннетке, уроженцу Ямайки по имени Седрик, вместе с пятьюдесятью белыми рубашками и двадцатью костюмами. Я даже заплатил за то, чтобы все брюки укоротили на два дюйма. Этот весьма изысканный гардероб позволил Седрику стать начальником дворово-хозяйственной службы, хотя, когда много лет спустя мы с ним встретились пропустить стаканчик, он заметно обрюзг и жаловался на жизнь: мол, в прежние времена он трахался каждый день, а теперь, когда протирает штаны за столом и потерял былую форму, это случается раз в неделю. Зато выбился в люди.

Ночью я спал прерывистым сном в хижине, страшно расстроенный тем, что дождь не позволяет мне улечься на столе для пикников, в моем уютном гнездышке на открытом воздухе. В три часа пополуночи я встал и отыскал в чулане полотнище брезента, которое обернул вокруг спального мешка, закрепив английскими булавками. Голый, в одних только тапочках, я вышел под дождь и забрался в мешок, не успев сильно намокнуть. Бушевавшая к востоку от меня гроза ползла на север, где встретится с массами холодного воздуха над озером Верхним, будет отброшена назад, соберется с силами и предпримет еще одну попытку. На краткий миг меня посетило восхитительное видение: маленький дорожный указатель в небе, гласящий: «Впереди – безумие», и, как студент, который симулирует психическое расстройство, чтобы просто взять таймаут, я почувствовал готовность пойти по этому пути.

Умеренно тревожная мысль, связанная с занятиями Энн творчеством Тургенева, возникла в уме под шум дождя, и в первый момент я задался вопросом, не сотру ли я еще один зуб в порошок, когда засну. К сожалению, я слишком хорошо помнил тургеневский «Дневник лишнего человека» и его жалкого героя, Чулкатурина, озабоченного больше внешней стороной своей жизни, нежели содержанием. Эта горькая, исполненная безнадежности повесть написана в середине девятнадцатого века и знаменует литературное рождение отчужденного от мира человека, которых теперь, похоже, насчитываются миллионы. Энн, несомненно, хорошо знала эту повесть, и я предположил или, вернее, заподозрил, что она видела во мне постаревшего Чулкатурина, как видела его в своем отце.

Но конечно, порой я бываю эксцентричен, по выражению французов, брюзглив, ворчлив, апатичен, задавленный в раннем возрасте своими страшно бесчувственными родителями, в точности как Чулкатурин, но, с другой стороны, как я заметил выше, вероятно, миллионы людей становятся к старости раздражительными меланхоликами. Помимо всего прочего, я не добился особого успеха в жизни – по крайней мере, с точки зрения современного общества. Насколько я понимаю, я не могу сделать решительно ничего, чтобы возбудить в Энн интерес к своей особе.

Дождь восхитительным образом усилился, омывая мое лицо, словно океанические «lacrimae Christus». [4]4
  Слезы Христовы (лат.).


[Закрыть]Я невольно рассмеялся при мысли о банальности своей ситуации. Январь влюблен в Май, которого, естественно, влечет к раненому Июлю. Забавы ради я попытался вспомнить подробности истории с другим чикагским парнем, на старости лет влюбившимся в молодую женщину. Любовь Хемингуэя к Адриане Иванчич была чистой воды безумием, что ни на миг не остановило замечательного старого дурака. Как и все мы, он воспитывался родителями в строгости, чтобы стать хорошим мальчиком, хорошим мужчиной, хорошим стариком, но явно не преуспел по части добродетели. Вместо этого он стал отважным дураком, хотя есть свидетельства, что с двадцати лет и до конца своих дней он слишком много пил и, вероятно, не вполне сознавал, в какого несуразного дурака превратился. В любом случае нам не за что его прощать. К счастью, молодая женщина ускользнула от его дрожащих старческих рук, хотя кто-то говорил мне, что в конце концов она покончила с собой и заслужила некролог в «Нью-Йорк таймс» – свидетельство успеха в жизни. Но с другой стороны, чистоплюйская буржуазия (отношусь ли я к ней?) всегда воротит нос от тех немногих, кто надрывается на пограничной территории жизни, хотя, чтобы испытывать чувство нравственного превосходства, заживо гния в ворохе своих ценных бумаг, тоже нужно изрядно напрягаться. Помню, как-то в детстве мы с отцом проезжали мимо дома Хемингуэя в Оук-парке, и я почувствовал особую атмосферу обреченности, которая окружала и наш дом тоже. Все разлито в воздухе, отсюда наши головокружения.

Я смотрел в ночь, не в силах разглядеть крохотные дождевые капли, сыпавшиеся на лицо. Подобие слепоты. Я вяло размышлял о том, что в начальной школе, в средней школе, в университете нам прививают довольно идеалистические взгляды, но при всем своем идеализме мы годимся лишь на то, чтобы стать трутнями, добропорядочными гражданами, разбогатеть и умереть. Это показалось мне комичным. Должно быть, миллионы людей вроде меня думают так же, по крайней мере изредка. Я вспомнил одного английского профессора, элегантного, но уродливого болвана с Северо-Запада, который любил цитировать уордсвортовское «накопляя и проматывая, мы бездарно тратим свои силы» или что-то в таком духе. Мы все знали, что он женился по расчету и коллекционировал редкие сорта хереса и портвейна, и он выпускал манжеты рубашки из-под рукавов пиджака, чтобы мы видели запонки, сделанные из елизаветинских золотых монет.

Я немного повернул голову и различил в темноте неясные, но умиротворяющие очертания своей хижины. Мой кров, что ни говори. Бродит ли Джо где-нибудь в радиусе пятидесяти миль под этим моросящим дождичком? Возможно, он прав, сам того не ведая. Понятия «дома» и «вне дома» несколько расплывчаты. Полагаю, с точки зрения антропологии дом есть место, куда ты возвращаешься, когда «покончил» с охотой, собирательством, пахотой и любыми другими занятиями вне дома. Значительную часть жизни я провел, понятное дело, в четырех стенах, добывая средства к существованию. Когда ты оказываешься под открытым небом в какой-нибудь относительно безлюдной местности, твоя клаустрофобия моментально ослабевает, хотя чудес не бывает, поскольку цивилизация у тебя в голове. Полагаю, если ты проводишь всю свою жизнь в четырех стенах, как делают многие, ты просто плутаешь в лабиринте, откуда нет выхода. Но с другой стороны, я помню, как однажды целый день гулял по лесу со своим племянником, типичным представителем множащихся полчищ борцов за сохранение окружающей среды, и он всю дорогу плаксиво жаловался на своего отца, моего зятя, который был поистине отвратным типом. Я хочу сказать, что мой племянник находился вне дома физически, но не мысленно. К счастью, его отец скоропостижно скончался на поле для гольфа, и сейчас молодой человек спокойно занимается поисками окаменелостей в Южной Дакоте.

О господи, наши мысли несутся с такой скоростью, что эмоции не поспевают за ними. Много лет назад я познакомился в Париже с француженкой, которая утверждала, что в Париже ты остаешься наедине с собой, только когда сидишь в сортире; но однажды в конце мая, под моросящим дождем, я бродил по садам Багатель в Булонском лесу, рассматривая двенадцать сотен разных сортов роз, и ощущал полное одиночество. На днях я слышал по радио, что, поскольку атмосферные условия «меняются ежечасно», предсказать погоду трудно. На ум мгновенно пришел Джо.