Текст книги "Моя Индия"
Автор книги: Джим Эдвард Джеймс Корбетт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)
ЧАМАРИ
Чамари, как видно из его имени, принадлежал к самым низшим слоям шестидесяти миллионов «неприкасаемых», живущих в Индии. Он пришел ко мне просить работу вместе со своей женой, угловатой женщиной, на лице которой лежала печать многолетних страданий. За ее оборванную юбку цеплялись два малыша.
Чамари был низкорослым и слабым человеком, слишком слабым, чтобы работать на складах, и я направил его с женой на разгрузку угля. На следующее утро я дал им обоим лопаты и корзины, и они мужественно начали работать с прилежанием, намного превышавшим их силы. К вечеру мне пришлось направить других рабочих доделать норму Чамари и его жены, поскольку задержка в разгрузке одного из пятидесяти вагонов привела бы к простою нескольких сотен людей.
В течение двух дней Чамари и его жена трудились героически, но непроизводительно. Утром третьего дня, когда они ожидали назначения на работу со стертыми до крови руками, завязанными грязными тряпками, я спросил Чамари, может ли он читать и писать. Услышав, что он немного грамотен, я велел ему вернуть лопаты и корзины на склад и явиться ко мне в контору. За несколько дней до этого я уволил за пьянство десятника, руководившего разгрузкой угля. Он был единственным человеком, которого я уволил. Мне к тому же было совершенно ясно, что ни Чамари, ни его жена не смогут заработать на жизнь, занимаясь разгрузкой угля, и я решил испробовать Чамари на должности десятника.
Чамари думал, что его вызвали в контору для увольнения. Увидев, что это не так, он вздохнул с облегчением. Я дал ему новую учетную книгу и карандаш и поручил записывать номера разгружаемых угольных вагонов ширококолейной железной дороги, а также имена грузчиков – мужчин и женщин, разгружавших каждый вагон. Через полчаса он вернулся, собрав необходимые сведения, и аккуратно записал их в книгу. Проверив правильность записей, я вернул ему книгу и сказал, что назначаю его десятником бригады по погрузке угля, в которой работали двести мужчин и женщин. Я подробно объяснил ему его обязанности. Скромный человек, который всего лишь час назад трудился, испытывая на себе все отрицательные последствия низкого происхождения, вышел из моей конторы с высоко поднятой головой, с книгой под мышкой и карандашом за ухом.
Чамари был одним из самых добросовестных и трудолюбивых людей, работавших у меня. В бригаде, которой он руководил, были мужчины и женщины всех каст, включая браминов, чхаттри[57]57
Чхаттри – одна из высших военно-земледельческих каст в Северной и Центральной Индии.
[Закрыть] и тхакуров. Не было случая, чтобы он оскорбил кого-либо из людей, принадлежавших к высшим кастам, отнесясь к ним с недостаточным уважением. Никто ни разу не оспаривал его власть. Он должен был записывать выработку всех грузчиков, работавших под его началом, и в течение двадцати лет, пока он работал у меня, правильность его записей ни разу не подвергалась сомнению.
Воскресными вечерами Чамари и я – он на циновке, а я на стуле – восседали около большой кучи медных пайсов, окруженные покрытыми угольной пылью мужчинами и женщинами, с нетерпением ожидавшими своего недельного заработка. Я получал от этих воскресных вечеров не меньшее удовольствие, чем простые трудолюбивые люди, сидевшие вокруг меня. Я испытывал такую же радость, давая им деньги, заработанные ими в поте лица своего, как и они, получая эти деньги. Всю неделю они работали на платформе длиной в полмили, и поскольку некоторые из них жили в домах, сооруженных мною, а другие в окрестных деревнях, у них было мало возможностей для общения. Они могли это делать лишь в воскресные вечера. Трудолюбивые и много работающие люди всегда веселы, потому что у них нет времени выдумывать несуществующие неприятности, которые всегда страшнее, чем действительные. Мои рабочие были, разумеется, бедняками и имели достаточно неприятностей. Тем не менее они были веселы, и поскольку я владел их языком не хуже их самих, я мог принимать участие в их добродушном подтрунивании друг над другом и понимать их шутки.
Администрация железной дороги платила мне в зависимости от количества прошедших грузов, а я платил своим рабочим, где бы они ни работали, за каждый разгруженный вагон. За работу на складах я платил десятникам, которые затем оплачивали своих подчиненных. Но мужчинам и женщинам, работавшим на разгрузке угля, я выдавал зарплату сам. Чамари менял полученные от меня банкноты на пайсы на базаре в Мокамех-Гхате. Затем, когда наступал воскресный вечер, мы усаживались возле кучи пайсов и он зачитывал имена мужчин и женщин, разгружавших вагоны на протяжении недели, а я, быстро подсчитывая в уме, платил каждому столько, сколько ему причиталось. Я платил 40 пайсов (10 анна) за разгрузку одного вагона. Когда причитающуюся сумму нельзя было разделить поровну между рабочими, разгружавшими тот или иной вагон, я давал кому-нибудь из них лишнюю пайсу, и этот человек потом покупал соль, которую делил со всеми. Такая система оплаты удовлетворила всех, и хотя труд был нелегким, он давал возможность заработать в три раза больше, чем на сельскохозяйственных работах. К тому же эта работа была не сезонной, а постоянной.
Вначале заработная плата Чамари составляла пятнадцать рупий в месяц, но постепенно я довел ее до сорока рупий, что превышало заработок большинства клерков, служивших на железной дороге. Кроме того, я разрешил ему нанять бригаду из десяти человек для работы на складе. В Индии достоинство человека определяется в значительной мере размером его доходов и тем, на что он их расходует. Чамари пользовался уважением среди всех прослоек рабочих, потому что он много зарабатывал. Однако еще большее уважение он заслужил своей скромностью в расходовании денег. Изведав, что такое голод, он считал своим долгом не допускать, чтобы люди, которым он может помочь, страдали, как некогда страдал он. Его дом был открыт для всех нуждающихся. Представителей низшей касты он приглашал разделить трапезу с ним, а тем, кому кастовая принадлежность не позволяла есть приготовленную его женой пищу, Чамари давал продукты, чтобы они могли сами приготовить себе еду. Когда по просьбе жены Чамари я беседовал с ним относительно того, что он держит открытый дом, он неизменно отвечал, что его семье вполне достаточно пятнадцати рупий, которые я первоначально платил ему, а давать жене больше этой суммы было бы равносильно поощрению ее склонностей к излишествам. На мой вопрос, в чем могут заключаться эти излишества, он ответил, что жена все время говорит, что он должен одеваться лучше, чем его подчиненные. Сам же он считал, что следует использовать деньги на пищу для бедных. И в подтверждение своих доводов он говорил: «Посмотри на себя, махараджа, – он величал меня этим титулом с первого и до последнего дня, – ты носишь этот костюм годами. Если ты можешь поступать таким образом, почему я не могу?» В отношении моей одежды он ошибался. У меня было два одинаковых костюма, и пока один очищался от угольной пыли, я носил другой.
Я проработал в Мокамех-Гхате уже шестнадцать лет, когда кайзер Вильгельм развязал войну. Администрация железной дороги была против моего ухода в армию, но не стала возражать, когда я согласился сохранить за собой подряд. Я собрал рабочих, но не смог объяснить им, что такое война. Однако они все до одного были готовы продолжать работать в мое отсутствие. И только благодаря их преданности и самоотверженности грузы проходили через Мокамех-Гхат без единой задержки в течение всех лет моей военной службы сначала во Франции, а затем в Вазиристане. Во время моего отсутствия Рам Саран исполнял обязанности инспектора по транзитным перевозкам. Через четыре года я вернулся к своим людям с приятным ощущением, будто мы не виделись всего один день. Мое благополучное возвращение они объясняли тем, что денно и нощно молились о моем здравии в храмах, мечетях и домашних молельнях.
В то лето, когда я вернулся, по всей Бенгалии свирепствовала холера. Однажды две женщины и один мужчина из бригады, разгружавшей уголь, заболели холерой. Чамари и я по очереди ухаживали за больными, вселяя в них уверенность, и лишь сила воли победила болезнь. Как-то ночью вскоре после этого случая я услышал, что кто-то ходит у меня на веранде. Я жил в бунгало один, поскольку Сторрар, получив повышение, уехал. На мой вопрос, кто это, голос из темноты ответил: «Я – жена Чамари и пришла сказать вам, что он заболел холерой». Я попросил ее подождать, быстро набросил на себя кое-какую одежду, зажег фонарь, и мы отправились в путь, захватив с собой палку, поскольку Мокамех-Гхат кишел ядовитыми змеями.
В тот день Чамари работал часов до четырех, а потом сопровождал меня в близлежащую деревню, где, как нам стало известно, серьезно заболела женщина-грузчица по имени Парбатти из его угольной бригады. Вдова с тремя детьми, она первой вызвалась работать у меня, когда я прибыл в Мокамех-Гхат, и в течение двадцати лет работала не покладая рук. Всегда веселая и довольная, готовая оказать помощь каждому, кто в ней нуждался, она была душой наших воскресных собраний. Будучи вдовой, она могла болтать со всеми о чем угодно, не боясь людской молвы. Мальчик, принесший весть о болезни этой женщины, не знал, что с ней случилось, но был убежден, что она умирает. Захватив с собой простые лекарства и пригласив по пути Чамари, я поспешил в деревню. Мы нашли Парбатти лежащей на полу в ее хижине. Голова женщины покоилась на коленях ее седовласой матери. Это был первый и, я надеюсь, последний случай столбняка, который мне пришлось увидеть. Зубы Парбатти, которые принесли бы целое состояние кинозвезде, были поломаны при попытке разжать их, чтобы напоить больную водой. Она была в сознании, но не могла говорить, и у меня не хватает слов описать страдания, выпавшие на ее долю. Единственное, что я мог сделать для облегчения ее страданий, – это помассировать сведенные судорогой мышцы гортани, чтобы ей легче дышалось. В то время как я делал массаж, ее тело содрогалось от страшных конвульсий, как будто через нее пропускали электрический ток. К счастью, ее сердце перестало биться и страдания окончились. Чамари и я молча возвращались из убогой хижины, где уже начались приготовления к кремации. Несмотря на то что между этой женщиной из высшей касты и нами лежал целый океан предрассудков, мы очень любили ее. Оба мы знали, что этой веселой трудолюбивой маленькой женщины нам будет недоставать в большей мере, чем мы в этом признавались себе. В тот вечер я уже не видел Чамари, поскольку мне пришлось уехать по делам в Самариа-Гхат. И вот приходит его жена и сообщает, что он заболел холерой.
Мы в Индии ненавидим холеру и боимся ее, но нас не пугает опасность заразиться этой болезнью, может быть, потому, что мы – фаталисты. И поэтому я не удивился, увидев несколько человек, сидящих на полу вокруг кровати Чамари. В комнате было темно, но он узнал меня при свете фонаря, принесенного мною, и сказал: «Прости эту женщину за то, что она позвала тебя в такой поздний час, – было два часа ночи, – я приказал не беспокоить тебя до утра, но она не послушалась». Всего лишь десять часов назад я расстался с Чамари, и он был совершенно здоров. Теперь я был поражен изменениями, происшедшими в нем всего за несколько часов. Чамари всегда был худым и слабым, но теперь казалось, что он уменьшился вдвое. Глаза его глубоко запали, и голос превратился почти что в шепот. В комнате стояла удушающая жара, и я, прикрыв полуголое тело больного простыней, заставил присутствующих мужчин вынести его вместе с кроватью во двор, где ему было легче дышать.
Чамари и я выходили многих холерных больных, и он лучше, чем кто-либо другой, осознавал, как опасно проявление паники и как необходима безграничная вера в простые лекарства, которыми я располагал. Он героически сражался с этой ужасной болезнью, никогда не терял надежды и принимал все лекарства, чтобы побороть болезнь и подкрепить организм. Несмотря на жару, ему было холодно. Единственный способ поддержать тепло в его организме заключался в том, что я поместил жаровню с тлеющими углями под его кровать и заставил своих помощников втирать толченый имбирь в ладони его рук и ступни ног. Борьба продолжалась в течение сорока восьми часов, причем в любую минуту могла наступить смерть. Затем этот мужественный человек впал в состояние прострации, пульс почти пропал, а дыхание стало прерывистым. С полуночи и почти до четырех часов утра Чамари продолжал оставаться в таком состоянии. Я знал, что мой друг не поправится. В течение всех этих долгих часов ухаживавшие вместе со мной за больным люди молча сидели на земле или стояли вокруг Чамари. Внезапно он привстал и взволнованным, но совершенно естественным голосом сказал: «Махараджа, махараджа. Где вы?» Я стоял у изголовья кровати, и, когда нагнувшись положил руку ему на плечо, он схватил ее обеими руками и промолвил: «Махараджа, Парамешвар зовет меня, и я должен идти». Затем, сложив руки вместе и склонив голову, он сказал: «Парамешвар, я иду». Когда я опустил его на кровать, он был уже мертв.
Около сотни людей всех каст присутствовали при кончине Чамари и слышали его последние слова. Среди них был незнакомец с сандаловым знаком на лбу, говорящим о его принадлежности к касте браминов. Когда я опустил на кровать исхудавшее тело, незнакомец спросил, кто это. Узнав, что это был Чамари, он сказал: «Я нашел того, кого долго искал. Я жрец большого храма Вишну в Каши.[58]58
Каши – другое, более древнее название города Бенареса.
[Закрыть] Мой господин, главный жрец, узнав о добрых делах этого человека, послал меня разыскать его и привести в храм с тем, чтобы увидеть его. Теперь я вернусь к своему господину и сообщу, что Чамари умер. Я повторю ему слова, сказанные Чамари». Затем, положив сверток, который он держал в руках, на землю и сняв сандалии, этот жрец-брамин приблизился к ногам покойного и выразил почтение умершему из касты «неприкасаемых».
Никогда не увидит Мокамех-Гхат похорон, подобных похоронам Чамари. Все жители – богатые и бедные, индусы, и среди них брамины и «неприкасаемые», мусульмане и христиане – пришли, чтобы отдать последний долг человеку, который прибыл сюда, придавленный своим низким происхождением. Тогда у него не было друзей. Ушел он от нас уважаемый всеми и любимый многими.
С точки зрения нашей христианской веры Чамари был язычником. Он принадлежал к самому низшему слою «неприкасаемых» Индии, но если после смерти мне отведут то же место, что занял он, я буду доволен.
ЖИЗНЬ В МОКАМЕХ-ГХАТЕ
Мы в Мокамех-Гхате не только трудились и спали. С самого начала работа требовала напряжения всех наших сил. Так было и в дальнейшем, но со временем наши руки огрубели, мышцы спины окрепли и мы привыкли к такому образу жизни.
Поскольку мы старались облегчить условия работы людей, зависевших от нас, мы трудились дружно, грузы шли бесперебойно, и у нас еще оставалось немного времени для развлечений. Ликвидировав большой завал грузов в Мокамех-Гхате и наладив нормальное движение, мы завоевали всеобщее уважение, что порождало в нас законную гордость и стремление сохранить его. Поэтому, если кто-либо из-за своих личных дел не выходил на работу, товарищи охотно выполняли его норму.
Когда у меня высвободилось немного времени и завелось несколько рупий в кармане, я организовал школу для сыновей моих рабочих и низкооплачиваемого персонала железной дороги. Эта идея зародилась в голове у Рам Сарана, который был страстным поборником просвещения, вероятно, потому, что в прошлом сам был лишен возможности учиться. Мы сняли хижину, пригласили учителя, и школа, известная впоследствии под названием школы Рам Сарана, открылась, приняв 20 мальчиков. Первое препятствие, на которое мы натолкнулись, состояло в кастовых предрассудках, но наш учитель в скором времени сумел обойти их, убрав стены хижины. Дело в том, что мальчики из высшей и низшей каст не могут сидеть в одном помещении, но им не возбраняется находиться под общим навесом. Благодаря стараниям Рам Сарана и его неослабевающему интересу школа с самого начала пользовалась огромным успехом. После того как были выстроены подходящие здания, приглашено семь новых учителей и численность учеников возросла до 200 человек, правительство взяло на себя финансирование школы. Она была возведена в ранг средней школы, а Рам Сарану, к радости всех его друзей, был присвоен титул рай саиба.
Том Келли, коллега Рам Сарана, – начальник станции на ширококолейной железной дороге – был страстным спортсменом, и мы с ним организовали спортивный клуб. Мы расчистили участок земли, разметили поле для игры в футбол и травяной хоккей, поставили столбы для ворот, купили футбольный мяч, хоккейные клюшки, и каждый начал тренировать свою футбольную и хоккейную команды. Тренировки по футболу проходили сравнительно легко, чего нельзя сказать о хоккее. У нас не было достаточно средств, чтобы купить настоящие хоккейные клюшки, и мы приобрели так называемые клюшки «Хальса».[59]59
Хальса – сикхская религиозная община. Здесь этот термин употреблен как фирменное название клюшек, которые изготовлялись в мастерских, принадлежавших сикхам.
[Закрыть] Их изготовляли в Пенджабе из терновника или особой породы низкорослого дуба, сгибая корень дерева под соответствующим углом. Вначале очень многие получали травмы, поскольку девяносто восемь процентов членов команды играли босиком, клюшки были тяжелы и не отполированы, а шайба была деревянной. Когда наши команды освоили основные правила обеих игр, т. е. узнали, в каком направлении следует гнать мяч, мы начали устраивать матчи между командами двух дорог. Эти игры доставляли одинаковое удовольствие и зрителям и игрокам. Келли был толстяком, хотя и не признавал этого, и всегда стоял в воротах своей или нашей объединенной команды, когда мы играли с командами других станций. Я же был худым и легким и играл центрального нападающего. Я очень смущался, когда, случайно наткнувшись на чью-либо ногу или хоккейную клюшку, оказывался на земле, потому что все игроки, за исключением Келли, бросив игру, подбегали ко мне, поднимали меня и помогали отряхивать одежду. Однажды, когда я был объектом такого внимания, игрок из другой команды провел мяч через все поле и забил бы гол, если бы зрители не отобрали мяч и не задержали его самого.
Вскоре после того как мы основали спортивный клуб, Бенгальская Северо-Западная железная дорога построила для клуба дом и соорудила теннисный корт для четырех европейцев из числа администрации железной дороги. Келли избрали почетным членом клуба, и он оказался весьма полезен, поскольку хорошо играл на бильярде и в теннис. В теннис мы могли играть не более двух-трех раз в месяц. Но по окончании дневной работы мы часто встречались за бильярдом и провели много приятных вечеров.
Товарные склады и подъездные пути в Мокамех-Гхате протянулись более чем на полторы мили, и администрация железной дороги, желая избавить Келли от излишней ходьбы, предоставила ему дрезину и четырех человек для ее обслуживания. Дрезина доставляла нам много радости. В зимние месяцы, когда прилетали горные гуси, в период полнолуния мы ездили на ней по главной магистрали за девять миль. Там были небольшие водоемы, некоторые из них имели всего лишь несколько ярдов в поперечнике, а другие занимали площадь в акр или более. Вокруг были посевы чечевицы, что обеспечивало прекрасное укрытие. Мы выезжали с таким расчетом, чтобы прибыть к водоему к заходу солнца. Мы занимали позиции – Келли у одного водоема, а я у другого. Вскоре появлялись гуси. Десятки тысяч гусей днем находились на островах Ганга, а вечером прилетали поклевать водорослей или же созревающую пшеницу на полях за водоемами. Перелетев железнодорожную линию, расположенную на полпути между Гангом и нашей позицией, гуси начинали снижаться и пролетали на расстоянии ружейного выстрела. Стрельба при лунном свете требует известной практики, поскольку расстояние до птиц, пролетающих над головой, кажется большим, чем оно есть на самом деле. Поэтому стреляют со слишком большим упреждением. После выстрела птицы взмывают вверх и, еще до того как возобновят полет по прямой, оказываются вне досягаемости для выстрела из второго ствола.
Эти зимние вечера, когда полная луна поднимается над пальмами, окаймляющими реку, и в холодном ясном воздухе слышны крики диких гусей и свист воздуха, рассекаемого крыльями сотен птиц, относятся к числу самых счастливых воспоминаний, связанных с моим многолетним пребыванием в Мокамех-Гхате.
Работа никогда не казалась мне скучной, время шло быстро, поскольку, кроме перевозки через Ганг и перегрузки в Мокамех-Гхате миллиона тонн грузов, я должен был обеспечивать бесперебойное движение паромов, ежегодно переправляющих с одного берега реки на другой несколько сотен тысяч пассажиров. Переправа через реку, разливающуюся после сильных дождей в Гималаях на четыре-пять миль, всегда доставляла мне удовольствие. Я получал возможность дать отдых ногам, спокойно покурить и, что самое важное, предаться своему любимому занятию – изучению людей. Переправа связывала две большие железнодорожные системы, уходящие на север и на юг. Среди семисот пассажиров, находившихся на борту парома при каждой переправе, были люди из всех частей Индии и из других стран.
Однажды утром я стоял на верхней палубе и, облокотившись на перила, смотрел, как пассажиры третьего класса занимают свои места на нижней палубе. Со мной был молодой человек, прибывший недавно из Англии для работы на железной дороге и направленный ко мне для изучения опыта организации работ в Мокамех-Гхате. Он провел у меня две недели и теперь возвращался в Самариа-Гхат, откуда должен был уехать в далекий Горакхпур. Рядом со мной на скамейке, скрестив ноги по-портновски, сидел индиец и тоже смотрел на нижнюю палубу. Мой юный спутник Кроствейт с большим энтузиазмом относился ко всему, связанному со страной, куда он прибыл работать. В то время как мы наблюдали за говорливой толпой, размещавшейся на открытой палубе, он заметил, что ему бы очень хотелось узнать, кто эти люди и почему они едут из одной части Индии в другую. Люди набились, как сельди в бочке, но я сказал, что попробую удовлетворить его любопытство. Я предложил начать обозрение палубы справа и знакомиться только с теми, кто расположился у бортов. Ближайшие к нам три человека являлись, по моим предположениям, браминами. В бережно охраняемом большом медном сосуде, запечатанном мокрой глиной, была вода из Ганга. Вода у правого берега Ганга считается более священной, чем у левого, и эти три брамина, слуги известного махараджи, наполнив сосуд у правого берега, везли его за восемьдесят миль по реке и железной дороге для махараджи, который всюду, даже в дороге, употреблял воду только из Ганга. «Рядом с браминами, – сказал я, – сидит мусульманин, трепальщик хлопка по профессии. Он переезжает со станции на станцию, занимаясь расчесыванием сбившейся ваты в старых матрасах с помощью похожего на арфу инструмента, который лежит рядом с ним на палубе. Он расчесывает вату до тех пор, пока она не становится похожей на волокна шелка-сырца. Рядом с ним находятся двое тибетских лам, возвращающихся из паломничества к буддистской святыне в Гайя. Им жарко даже в это зимнее утро, о чем вы можете судить по капелькам пота, выступившего у них на лбу. Рядом с ламами расположилась группа из четырех мужчин. Они совершили паломничество в Бенарес и теперь возвращаются к себе домой в предгорья Непала. Каждый из них везет по два стеклянных кувшина, привязанных к короткой бамбуковой палке. В них вода, набранная в Ганге у Бенареса. Они будут буквально по каплям продавать ее для религиозных церемоний в своей и соседних деревнях».
Так мы перебрали всех пассажиров и остановились на последнем, сидевшем у левого борта. Я сказал Кроствейту, что этот человек мой старый друг, отец одного из моих рабочих, который переправляется на левый берег реки, чтобы вспахать свое поле.
Кроствейт с величайшим вниманием выслушал мой рассказ о пассажирах на нижней палубе. Затем он спросил, что за человек сидит на скамье рядом с нами. «Это мусульманин, – сказал я, – он торгует кожами и едет из Гайя в Музаффарпур». Когда я кончил говорить, человек на скамейке выпрямил ноги, опустил их вниз и засмеялся. Затем, повернувшись ко мне, он сказал на прекрасном английском языке: «Я получил большое удовольствие, слушая, как вы описываете вашему другу людей на нижней палубе, а также меня». Под загаром не видно было, как я покраснел; ведь я думал, что он не знает английского языка. «Я полагаю, что в отношении меня ваша характеристика была почти целиком правильна. Я действительно мусульманин и еду из Гайя в Музаффарпур, хотя не могу понять, каким образом вам это стало известно, поскольку я приобрел свой билет в Гайя и никому не показывал его. Но в одном вы ошиблись: я торгую не кожами, а табаком».
Иногда для важных лиц формировались специальные поезда, которые переправлялись через реку специальным паромом. Моя обязанность состояла в том, чтобы вовремя подать такой паром. Как-то днем я встречал специальный поезд, которым следовали премьер-министр Непала, двадцать придворных дам, секретарь и большая свита. Они направлялись из столицы Непала Катманду в Калькутту. Когда поезд остановился, с подножки спрыгнул гигантского роста блондин в национальной непальской одежде, подошел к вагону, в котором ехал премьер-министр, раскрыл большой зонтик и стал спиной к выходу. Дверь за его спиной открылась, и появился премьер-министр с палкой, увенчанной золотым набалдашником. С легкостью, выработанной практикой, он удобно расположился на вытянутой руке этого человека, после чего они двинулись в сторону пристани. На протяжении трехсот ярдов блондин нес свой груз по сыпучему песку столь же легко, как другой нес бы целлулоидовую куклу. Когда я сказал секретарю, с которым был знаком, что никогда еще не видел такого силача, он сообщил мне, что премьер-министр всегда использует этого белокурого гиганта, если отсутствуют другие транспортные средства. Мне было сказано, что этот человек – непалец, однако я предполагал, что он выходец из Северной Европы, который в силу причин, известных ему одному или его хозяевам, поступил на службу в независимом государстве, граничащем с Индией.
В то время как премьер-министр направлялся на пароход, четыре служителя вынесли прямоугольный кусок черного шелка длиной примерно в двенадцать футов и шириной в восемь и расстелили его на песке около вагона, все окна которого были закрыты. По углам шелкового прямоугольника имелись петли. В них вставили крючки, прикрепленные к четырем серебряным прутьям длиной в восемь футов. Прутья поставили вертикально, и прямоугольный кусок материи превратился в нечто вроде ящика без дна. Затем одну сторону сооружения подняли до уровня дверей закрытого вагона и из него в шелковый ящик вышли двадцать придворных дам премьер-министра. Слуги несли прутья с внешней стороны шелкового ящика. Снизу виднелись лишь лакированные туфельки дам.
Процессия направилась к пароходу. У трапа край шелкового ящика приподняли и дамы, которым было по шестнадцать – восемнадцать лет, легко взбежали на верхнюю палубу, где я беседовал с премьер-министром. Когда я спросил, не нужно ли мне уйти, так как пришли дамы, мне ответили, что в этом нет необходимости, поскольку шелковый ящик предназначался лишь для того, чтобы скрыть придворных дам от взоров простых людей. Я не в состоянии подробно описать костюмы этих дам. Могу лишь сказать, что они были одеты в плотно облегающие лифы веселой расцветки и широчайшие шаровары, на изготовление которых уходит до сорока ярдов лучшего шелка. Как редкие великолепные бабочки, они порхали от одного борта парохода к другому, стремясь увидеть как можно больше.
В Мокамех-Гхате премьер-министра и его дам точно таким же образом доставили с парохода на ожидавший их специальный поезд. Когда все они вместе с горой багажа были погружены, поезд тронулся в направлении Калькутты. Через десять дней на обратном пути в Катманду я провожал их в Самариа-Гхат.
Несколько дней спустя, когда я писал отчет, который необходимо было отправить этой же ночью, в контору вошел мой знакомый, секретарь премьер-министра Непала. В грязной, измятой одежде, в которой он, вероятно, проспал не одну ночь, этот человек совершенно не походил на элегантного, хорошо одетого чиновника из свиты премьер-министра, каким я его видел в последний раз. Усевшись на предложенный мной стул, он без всякого предисловия сказал, что попал в большую беду. Ниже я привожу любопытную историю, рассказанную им.
«В последний день нашего пребывания в Калькутте премьер-министр привез своих дам в магазин самой крупной ювелирной фирмы города „Гамильтон и K°“. Здесь они выбрали драгоценности, за которые уплатили серебряными рупиями, ибо, как вы знаете, мы всегда берем с собой из Непала достаточное количество наличных денег для оплаты всех расходов и покупок. Выбор драгоценностей, пересчет денег, упаковка драгоценностей в саквояж, принесенный мною в магазин для этой цели, и опечатывание саквояжа ювелиром – все это заняло больше времени, чем мы предполагали. В результате нам все пришлось делать в спешке. Мы отправились в гостиницу, собрали свои вещи, а затем поехали на вокзал, где нас ожидал специальный поезд.
В Катманду мы возвратились поздно вечером. На следующее утро премьер-министр послал за мной и велел принести саквояж с драгоценностями. Все комнаты во дворце были обшарены, опросили всех, кто ездил в Калькутту, но никаких следов саквояжа обнаружить не удалось. Никто даже не видел его. Я помнил, что вынес его из автомобиля, доставившего меня из магазина в отель, но после этого не мог вспомнить, чтобы видел саквояж на протяжении всей поездки. Я несу личную ответственность за саквояж и его содержимое, и если он не будет найден, я потеряю не только работу, поскольку по законам нашей страны я совершил тяжкое преступление.
В Непале есть отшельник, которого все считают ясновидящим. Живет он в пещере у подножия большой горы. По совету друзей я отправился к нему. Отшельник, старик, одетый в лохмотья, молча выслушал меня и сказал, чтобы я пришел на следующее утро. На следующее утро я снова пришел к нему. Он поведал мне о том, что ночью ему было видение: саквояж с нетронутыми печатями лежал в углу комнаты, заваленной различными ящиками и мешками. Комната находится неподалеку от большой реки, имеет только одну дверь, открывающуюся на восток. Это все, что мог сказать мне отшельник, – заключил секретарь прерывающимся от волнения голосом. – Я получил разрешение уехать из Непала на неделю и прибыл сюда в надежде на вашу помощь, поскольку, может быть, Ганг и является той рекой, которая привиделась отшельнику».
В Гималаях никто не сомневается в способности ясновидящих оказывать помощь при розысках потерянных вещей. Секретарь, разумеется, тоже уверовал в предсказание отшельника и всеми силами старался найти саквояж до того, как другие обнаружат его и стащат драгоценности на сумму в 150 тысяч рупий.
