Текст книги "Дождь на реке. Избранные стихотворения и миниатюры"

Автор книги: Джим Додж

Всё на месте
Перевод Шаши Мартыновой

 
Ошеломляет и восхищает меня
на планете 24 000 миль в обхвате
с поверхностью в 96 000 000 квадратных миль
быть здесь
на высоте 2 000 футов в горах Кламат
на длинной безлюдной гряде что отделяет
Средний и Южный притоки Смита
в тесной сухой хижине
в ледяную безлунную ноябрьскую ночь
сбившись в кучу на кровати
у дровяной печки
с моей возлюбленной
и нашим ребенком.
 

Прямой репортаж
Перевод Максима Немцова

 
Тренируемся в бейсбол под вечер
с Джейсоном, ему только-только шесть,
мягкими летними сумерками
в глубине гор,
я подаю и объявляю:
«Вот летит крученый
юному Джейсону Доджу,
и – о боже мой – он выходит на него,
глубокийзамах, точно в центр,
в самуюглубь, абсолютно раздавилего,
белой пылинкой пропадает за садовым забором,
исчез напрочь,
как индюшка в кукурузе, —
так далеко закинул,
что хоть поисковую партию отправляй».
 
 
И я вам так скажу, в этом весь кайф —
отбивать такую подачу,
со всего маху,
насмерть в самую точку,
запуская разряд
силы в полет.
 
 
Джейсон, такой довольный,
что сейчас лопнет,
говорит: «Сбегай за мячом.
Света еще хватит».
 

Заявление на работу
Перевод Шаши Мартыновой

 
Хочу лежать на открытом склоне холма
и чувствовать, как все
устремляется к свету.
Не хочу думать, судить, решать.
Зима была тяжкая.
В ноябре помер отец Вики.
А месяц спустя я нашел
брата – он умер
у себя в кламатской хижине.
Потом месяц дождей,
потопов, селей.
В саду, побитом морозами,
на пугале сидят вороны.
 
 
Хочу рухнуть в траву на холме,
и пусть все забродит от тепла.
Отдаться цветению без остатка.
Зарыться лицом в гущу маков;
обратить лицо к небу.
Если надо работать, пусть дело
будет по моим чахлым силам,
пусть будет подстать моим устремленьям
чуять, как корни зарываются вглубь,
покуда я представляю себе
новые краски цветка.
 

Устье реки
Перевод Шаши Мартыновой

 
Закрыв глаза, чтоб заострились ощущенья,
она касается щеки теплым камнем.
Его это сражает совершенно —
мужчина с меньшим опытом лишился бы чувств,
а ему почти 50, и он лишь чуть пошатнулся,
стон задавило до хныка,
он смятен желаньем,
 
 
но ясности хватает признать
в себе полную растерянность чувств
к этой молодой женщине
и что же ему делать – и надо ли вообще.
Побужденья редки непорочные,
но он даже не знает точно,
чем именно хочет быть:
 
 
камнем, его теплом, ее щекой,
рекой, океаном или солнцем внутри
той луны, что горит внутри нее, —
всем, ничем или неким сложным сочетанием возможностей,
про которое он знает довольно, чтобы знать, – ускользает.
Но знает, превыше всякого знания,
что вздутый от дождя поток, могучий и неспешный,
 
 
движется именно так, как стоит к ней прикасаться,
и ему хочется раскрыть объятия и коснуться ее вот так же,
на плавкой грани между плесом и стремниной,
бурливой каймой, глубокими перекатами,
будто Моцарт прядет млечно-изумрудный шелк,
уловить, обернуть в текучий покой
влажного витка, хромовой искры.
 

Предварительные и последующие небеса
Перевод Шаши Мартыновой

 
В самый настоящий миг ночи —
он невоспроизводим, утерян —
свету звезд у нас на лицах
было миллион световых лет.
Я менялся.
Ты тоже.
А свет все летел.
 
 
Меняемся без выбора,
несвободные от вселенной,
как сходные явления
ее нескончаемой природы,
а также ее сиюсекундные перемещенья,
каждый вздох и удар сердца подчиняются
абсолютно относительной
пространственно-временной полноте
возможностей, заблуждений и рождений,
порядкам и беспорядкам,
свойствам, принципам и таинственным силам —
некоторые неумолимы, как притяжение,
некоторые случайны, как ящерка в супе.
 
 
Ты меняешь.
Я тоже.
Я пытался записать историю мгновенья,
чтоб уловить точно,
где именно стало оно песней,
слилось с солнечным светом, что лепит реку,
со светом звезд у нас на лицах,
с огнем под булькающим супом.
Ты нырнула с другого берега
и поплыла ко мне с луной в гортани,
тело скользит под водой,
как тень птицы.
Твоя переправа изменила течение,
река изменилась,
изменив нас с тобой.
 
 
Все, что мы знаем, прежним не остается.
Оно рассеивается, как звездный свет в уме;
выцветает в будущем, которое создало:
ничто не утеряно, ничто не обретено, просто длится,
как изменчивое состояние смертной благодати.
 
 
Осененная звездами песнь возникла по-над рекой,
летела с тобой в летних сумерках,
босоногая, обласканная остывающим песком,
и ждала, когда в мире проявятся звезды,
а медленная зеленая река собирала наши тени,
покуда мы пели во весь голос,
до мурашек,
и я стал тем, чем ты стала.
Не навсегда, наверное,
но наверняка.
 

Старая поросль
Перевод Максима Немцова

 
Мою каталку ввозят в колоноскопическую процедурную
на процедуру, к которой меня готовила целая ночь
ЖК-лаважа посредством несуразно именованного
                     слабительного «Ступай-налегке»,
за которым последовали две клизмы с водопроводной водой,
очистившие мой пищеварительный тракт
                     до того тщательно,
что я воображаю – кишки мои блестят хромом,
                     как на автопараде, —
блестят, то есть, за вычетом крови, что привела меня сюда,
ибо я растерял половину своих эритроцитов, покуда
доковылял до приемной неотложки, выйдя на траекторию,
что приземлила меня за съехавшимися дверями
                    Центра Колоноскопии
и навязала мне осознание, что тело мое снашивается,
а также признательность за расхожую мудрость, которая
                 лупит в самую точку:
                                                Старость – не для слабаков.
Я знаю, мне, кто истратил немало души и духа на борьбу
с теми, кто своей силой держит прочих в бессилии,
теперь надлежит сражаться с этим слабеющим телом,
                 пронесшим меня
и спотыкливо, и строптиво
через секс, наркотики и рок-н-ролл,
оно оставалось верно своим находкам, когда
                 мегафоны хрипели:
                                           «Расходитесь или вас арестуют», —
онемело гнулось под ударами полицейских дубинок,
однако все вихрилось водой от касанья любимой,
тело, что вынесло этот взрыв, когда я пустился
в роскошно безумное приключение под названием
                «осознание»,
не только движитель, но и смысл, корпус собственной
                метафоры,
3-мерная тренога для кинокамеры души,
и после безрассудных десятилетий излишеств и небреженья —
мчим на авось, мчим на скорость, —
Время без сожалений отзывает свои векселя,
и я понимаю, что жизнь моя до сего момента вдруг
                свелась вот к чему:
мне в зад сейчас засунут миниатюрную камеру,
что, несомненно, предпочтительнее смерти,
но это первое глубокое унижение, сопутствующее
                неизбежному тлену,
и впервые с тех пор, как я был маленьким,
                мне так беспомощно.
Однако почти тут же мне помогает анестезиолог,
который закачивает мощную смесь «демерола» и «верседа»,
наркотика, разбодяженного гипнотиком, через
                капельницу в меня, вменив, и я, так
точно, я растворяюсь,
озеро перемерзает сверху вниз,
и толком не понять, почему, этот дерзкий пятилетка
                у меня внутри
впивается в неистовое достоинство в ядре ярости,
а я с неколебимым восторгом понимаю,
что моя воля сражаться сильней моей хиреющей плоти,
и в этот вот миг затмения мне является виденье:
я и тысячи мне подобных, орды психоделических реликтов,
бухих мечтателей, пантеистов с даосскими наклонностями,
троцкистских бандитов с изумрудных холмов,
мы стоим все вместе —
морщинистые, искореженные, сношенные, ощипанные,
стареющие и немощные, однако почему-то – неукротимые,
и бьемся насмерть за то, что любим и что никуда не девается:
за семью, за друзей, свободу, справедливость и древние леса.
Так внемлите же, вас предупредили, главы корпораций
             и алчные псы у них на побегушках,
слившиеся вместе олигархи, спеленатые неразберихой
             бюрократов и продажных политиков,
вы связываетесь с нами на свой страх и риск,
не говоря о наших зубных протезах, что вопьются вам
             в жирные жопы, как сбрендившие
             кусающие черепахи;
Коридоры Власти станут предательски скользки
             от наших длинных слюней с раскисшими хлопьями;
мы взломаем вам лэптопы по старинке – тростями,
             костылями, ходунками, топорами, кувалдами,
             что бы ни попалось под руку;
Эмфиземная Бригада, бездыханная после десятков
             лет «Лаки-Страйков» и убойной травы,
забьет вас до потери пульса кислородными баллонами;
стоит вам представить очередной глобальный
             проект борьбы с мировым голодом,
             заготовленный их проститутками-учеными,
мы вас заглушим сварливыми воплями «А? Ч-чё?»;
влезете нам в тарелку – будьте готовы защищать
             свою лицемерную срань, не то нашлепаем вас
             по кумполу промокшими подгузниками
или удавим катетерами, а то и веревкой, сплетенной
             из чудовищных волос,
что теперь растут в странных местах у нас на теле —
             в ушах, на бровях, локтях, сосках, —
а если не поможет, привяжем вас, распялив, к этому
            вашему столу, что больше кухонь у многих из нас,
и отмутузим калоприемниками
(а если нам и половины сил, что была у нас в юности,
            не достанет,
изощренность, уверяю вас, утроит действенность
            их применения
для надирания жоп у систем, убивающих душу);
если ж ничего не поможет, мы созовем Всеобщую
           Забастовку,
после чего устроим массовую оккупацию ваших
           помпезных штаб-квартир,
где заставим вас выслушать все наши телесные жалобы:
как снашиваются наши сердца и печенки,
а терпенье уже истерлось до дыр, —
да, мы вынудим вас слушать нас, старых пердунов,
           нескончаемыми сменами,
что в бесконечных подробностях станут описывать
           наши разлития желчи, ЭКГ, ЭЭГ,
           результаты томографий,
клинических анализов крови, работу печени,
           вросшие ногти и все особенности стула
           за последние две недели,
и в общем и целом доведут своим нытьем вас
           до безумия, если не исправитесь.
 

Три способа добыть подвешенную к палке морковку
Перевод Шаши Мартыновой

 
Внезапным могучим прыжком.
Устранить голод.
Сломать палку.
 

Восхождение Эвридики
Перевод Шаши Мартыновой

 
Ее всегда тянуло к музыкантам.
А Орфей был великолепен:
песни его зачаровывали
и птиц, и стрелы небесные.
Но, как и все музыканты,
он был дитя.
Страстная нужда, мальчишеское обаяние,
бесконечная невинность его пения.
Он волновал ее, да,
был мил, игрив, внимателен и рядом;
но не увлек ее.
Аид не таков.
Он не путал
свою силу и силу
ее подчинения.
Ничего не таил,
даже страха,
и все, что осталось без ответа
в единой плоти их тела, —
стерлось.
 
 
Когда Орфей спустился за ней,
преисподняя умолкла
от его безутешной песни,
Аид послушал, и его тронуло.
Иного выбора не позволяло благородство —
лишь позволить ей вернуться,
но он поставил мудрое условие:
Орфею нельзя оборачиваться.
 
 
Она знала, что тот обернется.
Он был поэт и, наверное,
уже мысленно воспевал свой триумф.
Она знала – он обернется,
если услышит ее плач,
и, восходя за ним к свету мира,
тихонько заплакала.
Орфей остановился,
коронованный медовым светом, что лился сверху,
и долго смотрел прямо перед собой,
а потом обернулся.
Впервые на ее памяти
не сказал ничего. Ни слова.
Лишь кивнул, печальный,
слегка обиженный,
а потом, когда поблек ее образ,
продолжил свой путь —
или чем там еще был тот мечтательный лепет,
который он считал своим путем.
 

Засуха-76
Перевод Шаши Мартыновой

 
Нематода и свиной навоз,
раскаленное марево над жестью,
сталь бряцает по стали,
мускус оленьей плоти,
сладкая яблочная гниль,
облезлая краска, облезлая кожа,
едкий пот на мозолях,
дырка в картере,
дербенник, нашатырь, промасленные тряпки, щелок,
моча сбегает в пыли, покуда не впитается.
 

Честный отчет о народце с летающей тарелки
Перевод Шаши Мартыновой

 
Мотыжил себе горох,
и тут садится летающая тарелка,
а из нее эта нечистая сила
(говорю «сила», потому что их не видать,
но чуешь, что они совсем рядом —
блин, тут поди объясни),
ну в общем, начали они говорить, не нашими словами,
но по-английски понятно
прям в самой голове
(ё-моё, а это вообще не растолкуешь),
один костерил другого
уж не помню точно,
но типа: «Ты балда,
вечно садишься на какого-нибудь голодранца-селянина —
давай, тащи относительник
и шлепни его, чтоб не возиться», —
а второй выволакивает штуковину,
ее-то как раз видать,похоже
на синий железный круг внутри серебристого,
и оно все пульсирует и гудит,
и штуковина эта как пальнет в меня,
я и подумать-то не успел, не то что убежать там, увернуться,
и тут же, не сходя с места, почуял,
что устал хуже мула в борозде на закате
и вроде сразу тронулся в путь,
но добирался сюда две недели рассказать про все это,
только, сдается, они уже улетели.
 

Самое время
Перевод Шаши Мартыновой

1

 
О, жемчужина в лотосе, ах-х-х.
Сейчас.
Радость в сердце мгновенья.
Сейчас.
Пыл мгновения.
Сей миг.
Цветение мига.
Время – сфера,
а мгновение сейчас —
недвижимый центр,
и все течет сквозь него,
плот, странствующий с рекой,
беспечная поездка ангелов Дао.
Всегда сейчас.
До того как родился,
после того как умрешь:
сейчас.
 

2

 
Время течет сквозь ангелов,
как реки по каньонам.
Конечно, ангелы могут быть лишь
пространством между рекой
и кромкой каньона,
пустотой, что остается
после того, как вода размоет
то, что было,
начисто.
 

3

 
Мой брат Боб
был не ангел.
Боб умер,
но я его помню,
как реку в каньоне,
и, быть может, из-за постоянной боли
в изуродованной ноге, с которой жил,
он, когда мог, искал прибежища
в цветении мига.
Я помню ночь,
когда он, прикончив седьмой косяк убойной,
кивнул и провозгласил:
«К черту прошлое.
Оно уже случилось».
 
 
Реки не текут вспять.
Может, помнишь реку
там, где ее перешел,
или присел перекусить
у водопадов в конце весны,
но теперь вспоминаешь ее
в цветенье мига,
и если у меня слезы на щеках,
то оттого, что Боба здесь больше нет,
чтоб вспомнить вместе —
вспышку зимородка,
кайму сливок и пепла
ольховника, что трепетал на речном ветру, —
время не останавливается —
река скользит по каньону,
через заводи и водопады;
Боб был прав,
прошлое делось,
сгинуло, минуло,
но я не уверен,
и в горле застряли слезы,
машу я
на прощанье
с берега —
или из лодки.
 

4

 
Есть такая история,
возможно – апокриф,
про то, как учитель Дао, Лао-цзы,
уходил в глухомань,
и какой-то стражник на границе
узнал его и взмолился:
«О Учитель, подари нам истину
о таинстве времени», —
и Лао-цзы, верхом на осле,
обернулся и рассмеялся через плечо:
«Поздно останавливаться».
 

4 ^А

 
В другой версии этой истории
Лао-цзы разворачивает ослика
и возвращается к стражнику,
протягивает руку, касается его плеча,
смотрит в глаза и говорит:
«Одно могу сказать наверняка:
Будущее никогда не опаздывает,
и ты пошевеливайся».
 

5

 
Продолжительность мига
лучше всего измеряется,
как некогда требовали
длина и глубина времени:
«Встречаемся во Французском квартале в полночь».
(Хотя сам я предпочел бы:
«Иди же тотчас».)
 

6

 
Возможно, не все сейчасы
одинаковой протяженности
(гидравлическая точка зрения),
или все-таки равны
(механистический подход),
или они
воспринимаются по-разному
разными людьми
(эмпирический взгляд).
Великий спор об этом —
о природе времени – кипит,
и кое-кто из ребят уже начал
некрасиво обзываться:
«мудак расплывчатый», «тупица», «ангел».
Ну что вы, в самом деле.
 

7

 
«Время, —
писал Рексрот, —
милость вечности».
Что ни на минуту не означает,
что можно ждать
милостей от времени.
Грегори Пек
подстрелен в спину навек.
Рябые сливки и пепел
ольховой коры.
Твоя рука в моей,
мы смотрим на большой экран
и плачем:
О безымянная печаль
и злобство
мира —
временами
их как-то до черта.
Незнакомец в нашем ряду,
что прибыл на бордовом
«форде» 56 года,
кричит: «Не огорчайтесь.
Лучше всего в жизни то,
что можно до самой смерти
решать, стоила ли она того.
Уйма времени».
Человек позади нас
цедит сквозь зубы:
«Блин,
подстрелили
Грегори Пека
Навек.
О чем вообще
речь?»
А на экране
бандито, что подстрелил
Грегори Пека, пинает его в ребра,
сильно,
чтоб уж точно
добить,
а потом сдвигает сомбреро на затылок
и спускает курок ворованного «кольта».
И говорит трупу Грегори Пека,
лежащему в кровавой пыли:
«Самое время,
амиго».
 
 
Уже мгновения назад.
 
 
И вот он —
долгий, медленный,
безутешный плач.
 
 
А когда уняли слезы,
мы вышли из кино – про само время —
все еще держась за руки,
в ранний зимний вечер
под низкое, истертого никеля небо.
 

Осколки
Перевод Шаши Мартыновой

 
Вырви иззубренный кусок обсидиана из ложбины
               между моих
легких и размозжи. Сокруши.
Размолоти в бриллиантовую пыль
 
 
и швырни ее обратно в алмазную новую звезду,
скорми горнилу корней,
миллионолетнему цветку,
 
 
идеальному в мозгу акулы,
крошечному пурпурному маку, выжженному у основы
               ее хребта,
а потом спустись к реке, распахни объятья,
 
 
чтоб мог я коснуться тебя сквозь решетку дождя,
ощутить ослепляющую чистоту кожи,
ощутить все, что можем мы вместе вообразить,
 
 
ощутить, покуда не поймем наконец,
что когда умираем, душа
покидает тело через кончики пальцев.
 

Валет Червей затаривается в «Мортмарте»
Перевод Максима Немцова

 
Технотечная музыка в автомате, чувак, —
не проссу чё за изык тут,
 
 
да и стучат невпротык.
Запутался в разъедающей шворке наркоза,
 
 
теплюсь свечкой в оксикодоновом свете,
глотаешь их горстями, у ванны —
 
 
болеутоляющие пилюли, чтоб сносно онеметь,
ибо последние десять лет бежал
 
 
по тоннелям меж снов,
мозг пылает сухим варом,
 
 
колотил во все закрытые каменные двери
жестяной своей кружкой
 
 
так долго, что теперь
и не упомнишь, для чего эти сны
 
 
или когда надежда мигнула и опустела.
Что падает – упало, не подымется.
 
 
Страх темноты.
Хлыста, сети, ракет;
 
 
робот выдаивает у тебя из чресл
последнюю сладкую капельку.
 

Символ хери
Перевод Максима Немцова

Часть первая: Мантия хаоса

Свет – информация без сообщения.

Маршалл Маклюэн

1

 
Мы заправились и погнали наконец так быстро,
что впрыскивали бензин прямо в модемы,
вгоняли электрический динозаврий сок с размаху
            в мозжечок
сквозь дырку в черепе, наскоряк побитую
лазером, чтоб розетка
ввинчивалась в самую кость, —
так внутреннее сгорание не разнесет
нам кипящую мозговую жижу
по всей карте пепла,
на которой мелкий шрифт (который никто
никогда не читает)
гласил: Стойте!
                      Поздно.
                                 Уже никак.
 
 
Миля за милей
мимо летят опустошенные поля.
 
 
Теперь мы знаем так много,
что знание опрокинуло познание,
и открытия налетают так быстро, что не осмыслишь.
 

2

 
Слишком много точек в логической модели,
где как бы в точку – это делать из точек Бога,
а из их соединения —
порождающую силу
для новых точек, которые вдруг захочешь создать —
может, торговать, как дикими лошадьми,
что спариваются под дождем на границе лесов.
 
 
Выдуто, распродано, сношено —
будто электромагнитное поле вдруг смигнуло, щелкнуло
или схлопнулось через жопу
хлобысть в бродяжий спад, плюх,
и наобум относительное давление падает – ух,
тут и смещающийся центр хаоса —
для нас не столько квантовый шлеп,
сколько понтовый скок, что не вполне достиг
даже края Рая,
почти реконструированного
из первоначальных кусков,
несмотря на то, что инструкцию выбросили вместе
               с коробкой.
 
 
Нас бросили там, где мы оказались:
перегоревшие в лабиринте крысы, уже не выбраться
               из углеродных клеток,
крутятся в гиперпространственных доменах,
как биоботные белковые цепочки,
пристегнутые к тем же точкам, что мы наделали,
и к любой обнаруженной точке.
Однако ж мы поразительно невдалеке
от божества, можно докричаться,
несмотря на бесхребетный цинизм
и калечащую иронию нашего века.
 

3

 
Ему исполнился полтинник в полумесяц начала марта,
и после десятка лет без снов
– пустого, недостижимого или просто ничем не памятного —
он увидел сон в ту ночь рожденья – о карманном
                чудище Чаризарде.
Зарядившись пламенем, Зард в своем пироманьем раже
набрал столько очков, серьезно поражая мишень
многонационального капитализма,
что несколько свежих слияний вообще-то разлились.
Стало быть, для него сон был хорош, добр
бесстыдно и неограниченно —
накопившаяся ярость высвободилась пылающим разором,
тут, конечно, не без первобытного шарма —
 
 
но чувак, понимаешь, это ж, типа, фантазия,
залетный залет в Высокое Одиночество
и прочие пункты назначения,
увы, не реальные:
боль убиваешь пилюлями
и пытаешься поверить, что однажды вступишь
в эту мифическую веселую шайку
бандитов-троцкистов, что бродит по горам,
освобождая богатеев от нераспределенных излишков
и раздавая их беднякам.
Черт, в его возрасте надо лишь верить,
чтобы даже стремиться к безгрешности
в этом обрюзглом позорище культурного потреблятства
с его запертыми дверьми и дешевыми восторгами.
Спайсер, ты возжег лампаду:
в центре творенья
вопиет тяга к забвенью.
 
 
Да и кто поставит тебе на вид,
если ты наконец сдашься
и нафантазируешь шамана на коленях
с обсидиановым ножом,
чтоб резать глотку псалмопевцу.
Тот умоляет: «Нет. Прошу тебя. Я лютеранин».
Шаман улыбается по-доброму и рассекает
              сонную артерию, поясняя
эдак по-дзэнски невнятно – научился по фильмам
              о боевых искусствах:
«Ага, а я – сумчатое».
Врубись, какие у него непостижимо четкие
              деконструированные удары,
но кровь есть кровь, на что бы ни указывал стиль,
и кровь эта мешается с бензолом в горящей реке,
дым клубится вокруг плутониевых дверных ручек
и тут же ослепляет десятифунтовых крыс,
что кормятся в помойных своих яслях.
Чтоб избежать всей этой мутирующей пакости —
              нафантазированной, не забыл? —
шаман, оседлав тучи с лососевыми брюшками,
отплывает прочь на закате, пока не оседает
высоко на широколистном клене в глубине глухомани.
Сто лет шаман собирает кровь через спутанные
              корни дерева,
вытягивает ее из горностаев, медведей, танагр,
              черепах, кротов —
из всех существ, что умирают в сладостной тени клена, —
а потом отправляет ее назад,
частицей и волной, в тело/дыханье певца,
чтобы щели в Небесах залатались к заре,
а спящим детям никогда не снилось, как близко
              подступили они к смерти.
Шаман умирает при переливании
(блин, мои красные кровяные тельца в массовом смятенье),
а жизнь во всей ее неумолимой обыденности продолжается.
 

Часть вторая: Жизнь в подлинном вихре