Текст книги "Дождь на реке. Избранные стихотворения и миниатюры"

Автор книги: Джим Додж

Убийство
Перевод Шаши Мартыновой

 
Всего два
Оправдания
Убийству живой твари:
 
 
Если намерен съесть ее
Или она собралась – тебя.
 

Смерть и умирание
Перевод Шаши Мартыновой

 
Нихера не важно
Когда, где
Или как
Умрешь.
Важно одно:
Не прими это на свой счет.
 

Новые стихотворения и миниатюры

Банкир
Перевод Шаши Мартыновой

 
Улыбка у него – как холодный стульчак.
Он жмет мне руку так, будто нашел ее
в бочаге, дохлую две недели как.
Говорю ему, что мне нужны деньги.
Куча денег.
Хочу купить новый «ламборгини»,
нагрузить его абсентом и опием
и свалить с этих промозглых сопок
на пару лет в Париж.
Пытаюсь объяснить,
что мое художественное развитие достигло точки,
в которой мне требуется протяженное
всестороннее самокопание.
 
 
Банкир потрошит мой бумажник.
Осматривает мне рот.
Хмыкает на предложение 20 мильтоновских сонетов
как гарантию займа.
Вот уж он потрясает головой, устоями моего доверия
и рукой на прощанье. «Постойте, – молю я, —
моих долгов и грез
не покрыть из текущих доходов».
«Извините, – бурчит он в ответ, – ничем не могу помочь», —
и скрепляет степлером какие-то бумажки
так, что, кажется,
пришпилил бы мой язык к муравейнику.
Таращусь на него ошарашенно.
 
 
И под праведной едкостью моего взгляда
банкир начинает менять форму.
Сначала становится тарелкой остывшей
               картофельной соломки,
пропитанной картерным маслом.
Потом – черной кляксой
на странице Книги Бытия.
И наконец – жуком-навозником,
катящим шарики дерьма
по столу, что больше моей кухни.
 
 
Но даже наблюдая эти мерзкие превращения,
я все время вижу его обрюзгшее лицо,
зеленую рыхлую кожу,
блестящую, как тухлое мясо.
 
 
И тут другие его лица
открываются мне:
отца, любовника, юноши, чада —
наша общая человечья история
свертывает нас воедино.
И лишь это не дает мне
избить его до полусмерти
носком, набитым медяками.
 

На самом деде последние слова Малыша Билли
Перевод Максима Немцова

 
Малыш Билли, не вечно
тебе прятаться в себе.
Прекрасный
шизанутый убивец,
шлепал человека намертво, если тот не так на него посмотрел,
даже пару женщин прикончил, баяли,
хладно-шизануто-кровно,
словно плоская горящая траектория пули
могла что-то выправить.
 
 
Шериф Пэт Гэрретт пристрелил Билли
на темном крыльце окраинной хижины,
куда Билли с ножом в руке
вышел отрезать себе стейка
от висящей оленьей туши,
а дама на ту ночь
спала внутри.
 
 
Гэрретт выкрикнул его имя перед тем, как нажать на спуск:
«Билли», —
тихонько окликнул его.
 
 
В книге, которую об этом написал,
Гэрретт утверждал, что последними словами Билли
               были: «¿Quien es?»
(«Кто тут?»),
хотя собутыльникам наедине рассказывал,
что на самом деле последними словами Малыша Билли
были: «Ай, блядь!» —
но шерифу не хотелось оскорблять
культурных читателей.
 
 
«Билли».
Тихонько окликнул из темноты и тут же пристрелил.
Нож лязгнул на досках крыльца.
Тяжелая тусклая масса оленьего мяса
покачивалась в прохладной ночи.
Женщина внутри завопила.
 

Движущаяся часть передвиженья
Перевод Максима Немцова

 
Последний бродяга высоких равнин
пускает галопом свою пегую лошадку по нивам Монтаны,
в его примятом кильватере покачивается
             рябь ударной волны.
Солнце жарит магнием;
луна – что ком вара.
От каждого движения в его передвиженье
болит разбитая скула
и сломанная рука, которую он прижимает к груди.
Избитый рукоятью револьвера, весь истоптанный психованным Шерифом Шайенна
и его Умопомраченными Уполномоченными,
бродяга в задумчивости бредет так
            к западу-северо-западу,
где по его примерным прикидкам должна быть Мизула,
раздумывая, не пора ли осесть и жениться,
может, и деток завести.
Пока же он просто рад,
что выбрался из Вайоминга живым,
и что его пункт назначения неподвижен.
 

А давай
Перевод Шаши Мартыновой

Джейсону Стокли Доджу

 
День напролет, нещадно,
Джейсон, только шесть исполнилось,
завлекает меня в игру:
А давай я буду Жан-Люк Пикар,
Командир звездолета «Энтерпрайз»,
а ты – Кью,
ну, который хитрый и все знает
и вроде как выскочил из черной дыры,
банда кардассианцев и, может, каких других
          космических чудищ
нас поймали в луч притяжения
и тащат в гамма-преобразователь,
который забирает у нас энергию —
ох, у нас защита упала до 60 %! —
а это, скажу я тебе,
у нас прям беда,
так, может, давай теперь уже – всего разок! —
переведем наши фазеры в режим «УБИТЬ»?
 
 
Или давай
я буду Рин Тин Тин,
и бегу по лесу
а ты давай
будешь злодей,
настоящий гнусный преступник,
и прячешься вон за той елкой,
и стреляешь в Ринти, когда он бежит мимо,
и Ринти катится, катится с холма, как мертвый,
и лежит такой,
очень-преочень-преочень тихо,
но на самом деде
ты промазал,
Ринти прикидывается, он тебя надурил,
и когда ты подходишь,
Ринти набрасывается: «Ррраф-раф-рррраф!» —
и ты пробуешь его застрелить,
но Ринти вцепляется тебе в руку,
и ты стреляешь в себя и еще вроде как стоишь на ногах,
пока не падаешь совсем-пресовсем мертвый.
А давай?
 
 
Или давай
ты такой гуляешь, ля-ля-ля,
и вдруг видишь: два динозаврика
запутались в баскетбольной сетке,
и ты набираешь 911,
а я – спасатель 911,
высылаю пожарную машину с лестницей, за рулем —
          Пожарник Боб и его собака Вождь на заднем сиденье,
а еще я высылаю «скорую помощь»,
и, наверно, надо прислать еще пожарную машину,
и Пожарник Боб спасает динозавриков
и мчится с ними в больницу, с сиреной —
а давай, ты будешь врач,
но ты никогда раньше не делал операции
           детенышам динозавров,
а я тебе показываю, как надо,
и лечу им позвоночники и сердечки,
и они выздоравливают; и все у них будет хорошо…
 
 
Покуда я чуть не ору:
ПОГОДИ! СТОЙ!
А давай
я буду Лотарио Великолепный,
алхимик и чародей,
и умею так мощно настроить необузданное
          воображение,
что могу сгустить всех женщин, которых я любил,
в одну?
А давай я могу представить ее с такой пылкой ясностью,
что она совсем настоящая, вот она, рядом,
          прямо сейчас,
а давай, будто
ты – просто ребенок, и крепко заснул,
и снится тебе звездолет «Энтерпрайз»,
что летит все глубже в самые глубины вселенной
к никому не ведомым невообразимым приключениям
и мгновениям жизненного озарения —
и так крепко спишь, что даже выстрел
          из клингонского лазера не сможет тебя разбудить —
а она улыбается и шепчет:
«Мы одни, любимый,
а давай?»
 

Необходимые ангелы
Перевод Шаши Мартыновой

1952

 
Когда мне было семь,
Я шептал в пряжку ремня —
Секретную рацию:
«Звездолет Дракон-4 вызывает Базу,
Звездолет Дракон-4 вызывает Базу…»
И помню свой шквал восторга,
Когда голос на другом конце
Ответил мне зычно и внятно:
«Есть контакт, капитан Джимми, есть контакт…»
 

1990

 
«Вернитесь на Базу, капитан Джимми.
Как слышите?
Вы уходите с радаров.
Вернитесь, капитан Джимми!
Вернитесь на Базу!
Ох, капитан Джимми,
Ну вы и бестолочь».
 

Молитвенные кости
Перевод Шаши Мартыновой

 
Кость – всего лишь звук, который получается в горле,
форма дыхания, слово,
покуда не потрогаешь
гладкую махину черепа дикого кабана
или не покачаешь пеликанью
почти невесомую кость крыла
на ладони.
 
 
Кровь и корни,
что привязывают нас к месту, —
это все романтика,
великая абстракция,
пока не вынешь у оленя дрожащее сердце
и не зажаришь его на завтрак.
Пока не соберешь лисичек
или не пожуешь молодой моркови,
прореживая грядки.
Мы убиваем, чтобы напитаться
светом, высвобожденным смертью,
и знаем лишь, чт о в нас входит
через эти призрачные мембраны,
какие зовем нашими телами, – вихри
ветра, дождя, соли и света.
 
 
Мой ум был лишь представленьем самого себя,
пока не нашел я череп нашего мула, Рыжего,
у обернутого в папоротники родника
в зарослях камнеплодника,
где Рыжий упал или прилег умереть
почти два года назад.
Неостановимый бег родниковой воды
обнажил его череп до ослепительной белизны,
поразительной среди всей этой зелени,
прозрачная вода бурлит в мозговой полости,
выплескиваясь из ноздрей и глазниц.
 
 
За извилистым протоком ниже по оврагу
родниковые воды соединяются с Уитфилдом,
                    рукавом Гуалалы,
а потом – с главным руслом в конце гряды
и наконец впадают в Тихий океан.
 
 
Пускай пройдут тысячелетия дождей,
                    пока изотрутся наши кости,
века неспешного, упоительного освобожденья.
 

Волшебство и красота
Перевод Шаши Мартыновой

Человеку удавалось проявить свою волю, а иногда и навязать ее природе, но обеспечить удачную охоту – никак. Добыча, казалось, зависела не от усилий, не от сноровки, а от законов какого-то иного мира, от которого человек был отлучен, как минимум во время работы, пока его пропитывали понятия и ритмы логической действенности.

Жорж Батай

 
Наскальные картины Ласко
красивы без нужды,
хотя, быть может, по велению волшебства
красота становится необходимостью.
 
 
Но коли волшебство – в самом действе,
в отчуждении мига,
нам пристало вообразить охотников,
             что поднялись на рассвете
и отправились под землю.
 
 
Каждый несет в каменном сосуде
одну краску, дар солнца,
вытяжку из корня или ягоды.
Быть может, они постились, и блюли молчание,
 
 
и сидели нагие под звездами;
а теперь, со снами во главе,
вероятно, с молитвой, что укрепляет сердца, на устах,
идут они вглубь пещеры
 
 
и собираются в сверкающей факельным светом галерее,
и там каждый по очереди будет возвышен,
вознесен, дабы умилостивить
силу и грацию будущей добычи,
 
 
прикоснуться к страху, к голоду, к сердцу,
познать, когда рука не дрогнет
при взмахе бизоньего рога,
что для волшебства ничего не требуется,
 
 
оно – как камень,
а красота,
призванная из наших тел,
остается у нас в костях.
 

Дневная луна
Перевод Шаши Мартыновой

Моррису Грейвзу

 
Именно это гольян,
Зажатый в мягком клюве,
Бормочет Птице-Духу в клобуке,
Что несет его из потока в поток;
 
 
Это напевает дороге кожа ботинка;
Спящие шепчут своим сновиденьям;
Это водоросль выдыхает волнам,
Семя – ветру, слово – дыханью;
 
 
Это вепрь, что похищен Вишну
На излете каждого выдоха,
Как уголь, чтоб вновь распалить этот сад лихорадок,
Говорит с таким нежным, усталым изумленьем:
 
 
«Всякий раз
           ты несешь меня
                          сюда же».
 

Птица Карма
Перевод Шаши Мартыновой

 
Незримая, крикливая,
сидит Птица Карма у тебя на плече —
эдакий жуткий отпрыск
наглого попугая Джона Силвера
и ворона, что не давал покоя По.
Вцепился тебе в плечо, дабы напоминать:
за все, что ценою духа купил,
всегда будешь должен,
что дашь – то и получишь,
а что получишь – то и твое.
 
 
И когда карма замыкает круг —
а она всегда его замыкает,
эта безмозглая смешливая птица дуреет,
скачет у тебя по ключице
и заходится в праведных воплях под самым ухом:
«Кар-ма! Кар-ма! Кар-ма!», —
покуда не захочется удавить гаденыша,
 
 
да что угодно – лишь бы заткнулся.
Ибо хоть оно и правда,
что дела мы вершим в вечном неведенье
и часто немощны в вере,
нам хватает мудрости принять
последствия по заслугам,—
но это не значит, что нам по нраву
и уж тем паче люба эта полоумная птица.
 

Тоннель
Элегия Джеку Спайсеру
Перевод Шаши Мартыновой

 
Стиху конец, когда чувство ушло.
Когда лодочки вплывают
в Тоннель Любви
пустыми, втянутые
здоровенным лязгающим механизмом,
вроде сердца.
Вроде тьмы, что придет твои кости прибрать,
если путь
одному не сыскать.
 
 
Маскарады. Стихи. Виски и кровь.
Малютка, которой хотелось плясать на всех праздниках.
Малыш, спавший на ее могиле.
Они снятся,
а мусоровоз подмял под себя Каммингз-роуд,
громыхает на свалку
с грузом горького меда,
лимонов и чаек, зеркал непрямых,
передряг и засохших роз.
 
 
Снятся мальчик и девочка, рука об руку,
а лодочка вплывает
в тоннель, где одними словами цел не будешь.
Пытаются держаться за руки,
за тьму, за тоннель, за чувство.
Алиса из Страны чудес, порубленная на куски,
закопанная на парковке.
Первый помешанный упырь-фонема
визжит в черном тоннеле.
Пытаются уравновесить
изящную хрустально-прозрачную силу простоты
и вой, раздирающий легкие.
Между стуком сердца и тишиной,
                    и следующим тяжким ударом
цепляются за рваный билетик из последних сил.
Ждут всю ночь того самого слова, что означало
«малютка пляшет»,что вело читателей
меж чародеев и демонов, помогало им
вылепить себе лица из грязи.
 
 
Стиху конец, когда чувство ушло.
Когда сломленное тело оседает в лифте,
избитое стихами и тьмой,
любовниками, виски и зеркалами,
игривой блескучей бессмысленностью
и бесконечно жалким словариком чувств.
Тоннель, где слова – ничто. Ни что. Вообще.
Ни мальчик, ни девочка, ни кости их рук,
                     обглоданные начисто.
 
 
Не может выразить чувств, что несут их,
выдох за выдохом стих все тянется,
в карнавальную любовь, в опасность и кровь,
в черный тоннель,
Тоннель Любви,
в тоннели, которые мы копаем друг к другу,
держась в темноте за руки.
 
 
Такова вера, потребная,
чтоб пережить ненасытный шабаш ночи,
чтоб дождаться слова,
воспеть его, выплакать,
моля и кляня,
не отступаясь, даже когда нас истребляют,
даже когда мы пали.
 

Хэгерти разбивает очередной казенный грузовик
Перевод Максима Немцова

Она была потрясна, господи-меня-прими как красива, когда выскользнула из нового родстера «мерседес-СЛ» у заправки «Арко» Эдди Смита на той стороне перекрестка, сплошь нейлоновый глянец, бесконечные ноги, улыбнулась в глаза Биллу Хэгерти в пикапе «Лесозаготовительной компании Роузбёрга», волосы у нее медом растеклись по жаре, прямо в глаза улыбнулась и совершенно адекватно сознавая, что кровь взбухла у Хэгерти в венах, ноздри у него раздулись от некоего призрачного аромата, что донесло к нему по-над пропеченной равниной асфальта, раскинувшейся меж ними, взгляды их встретились вспышкой ясного помысла. И вот, эдак увлекшись, Билл Хэгерти врезался в зад «транс-ама» 89 года, что остановился перед ним на светофоре, глянул вбок, выкручивая баранку, заехал на бордюр, задрал нос и насадил казенный «форд» на пожарный гидрант.

Выплеснутый сквозь распахнувшуюся дверцу водным гейзером, пробившим пол кабины, Хэгерти вывихнул плечо, сломал себе два ребра, размозжил мизинец на правой руке, и санитары обеспокоились, в целости ли у него мозг, когда грузили его в неотложку, ибо здоровой рукой он все время тянулся, стонал, пытаясь ухватить разбитые возможности, цеплялся за грубую надежду на ту роскошную женщину в новом «мерсе», что урчал уж где-то вдали.

Одержимость
Перевод Шаши Мартыновой

 
Цветок в мозгу акулы
миллион лет безупречен.
Драконий цвет – кровавый мак,
плотский, сжатый,
выбит в основе ее хребта.
Мак, что я срезал, когда лепестки облетели,
чтоб заполучить млечный лотос ее слез.
Срезал в пекле дня,
лезвием по спирали вокруг луковицы,
душистое млеко
высохло на солнце дочерна.
В моем уме. В моей нужде,
чтоб повелевать густым цветеньем
во снах моих у нее на груди.
Меж тем акула налетает на пловца
и растрясает челюстями на части.
Сны о силе и безупречном освобождении
от боли. Яркий
такой цветок. Кровь
распускается в воде,
кружит в зеленых глазах ее,
словно пламя.
Гипнотический лепесток и шелк
ее тела движутся с моим вместе,
дуга наслаждения между снами,
а во мне цветет мак
с жестоко изысканной чистотой одержимости.
Алмаз, что на измеренье плотней.
Кровь, что, замерзнув, расширяется.
 

Находка любви
Перевод Шаши Мартыновой

 
После взрыва в Оклахома-сити
собак-спасателей
свезли самолетами вместе с кинологами
со всех Штатов.
 
 
Но когда собаки не смогли найти
ни одного выжившего,
они впали в уныние,
 
 
и после очередного дня без единого
живого спасенного,
даже если собаки искали,
все было без особого толку.
 
 
И тогда кинологи принялись по очереди
прятаться в руинах,
чтобы собаки нашли их живыми.
 

Поток
Перевод Шаши Мартыновой

 
Подчиняясь безумному равновесию
в динамо-сердечнике любого теплообмена
прохладный прибрежный воздух,
втянутый с Тихого океана подымающимся жаром Долины,
течет на сушу через гряду,
 
 
и поднимается ветер.
 
 
А в саду
колеблется стебель подсолнуха,
клонит голову с семенами,
того и гляди рассыплет.
 

Спасибо за танец
Перевод Шаши Мартыновой

 
Ах как ты танцуешь пони.
Твист – вообще ништяк.
Весь дрожу, когда поешь ты
«Хочешь, я вот так?»
 
 
Обожаю я твой шимми
И твое «о, йе-е»,
Но живу я твоей румбой
В кружевном белье.
 

Камень
Перевод Шаши Мартыновой

 
Из двух великих мастеров,
Говорят, один умер безмятежно,
С легкой улыбкой на лице;
Второй вопил истошно,
В ужасе от смерти.
Никаких выводов тут быть не может.
Камень летит
До самой земли.
 

Женщина в комнате, набитой поролоновыми числами
Перевод Шаши Мартыновой

 
Женщина сидит на стуле с прямой спинкой
в комнате, набитой поролоновыми числами,
которые движутся, словно молекулы
у абсолютного нуля. Медленнее,
чем в замедленной съемке, они
стукаются о стены квадратной комнаты,
отскакивают без всякого порядка
бьются о другую стену, потолок, пол или о женщину
и отлетают как попало
снова. Бесконечно.
 
 
Это не больно.
Цифры от нуля до девяти,
размером с пончик,
сделаны из поролона
и движутся так медленно,
что от них легко уворачиваться.
Женщина сидит на стуле посреди комнаты
и не уклоняется от ударов.
Давно уж позади слезы,
мольбы, смех, молитвы —
и ныне она преисполнена
могучей решимости,
превыше любых вообразимых возможностей.
Она сидит.
 
 
Без видимого выхода.
Без различимого надзирателя.
Без имени.
 

Повод жить
Перевод Максима Немцова

Летом 67-го мне было 22, сторожил жилье моего брата на Джи-стрит в Аркате, впервые серьезно увлекся горячкой и бореньями сочинительства стихов, был так нищ, что куличика песочного позволить себе не мог. Но в тот день домовладелец нанял мои праздные руки помочь ему разгрузить мебельный фургон пожиток его недавно почившей тетушки, заплатил мне десятку, и я шел через Джи-стрит к «Сэйфуэю», где сейчас «Уайлдберриз», деньги жгли мне руку – хватит, если расписать потуже рацион, на неделю спагетти, – и, помню, хохотал: неделю питаться пастой всяко лучше печально известных Тако для Голодающего Поэта от дружка моего Фунта (кружок копченой колбасы на холодной тортилье, свернуть и жевать), – хохотал и хлопал десяткой, прикалывался над Фунтом, перешел парковку – и тут обнаружил Джули, голышом в лесу, она пела на языке, которого я никогда не слышал, – Джули с кривым крестиком, который она выколола себе между пупком и каштановыми волосами на лобке тупой английской булавкой и тушью за ванной шторкой в Женском Исправдоме: ушло на это два часа, но монашки, рассказывала она, не лезли – боялись увидеть ее голой, да и я, сказать вам правду, боялся, но страху этому не уступил, чему и рад, поскольку и через 30 лет губы мне по-прежнему жжет после того, как я поцеловал этот крестик, когда мы доели спагетти, что я приготовил, и ту ночь я запомню навеки – ведь тогда я впервые сообразил, что деньги, еда и поэзия – образы жизни, а не поводы к ней.

Поскреб
Перевод Максима Немцова

 
Гонишь спертый «т-бёрд» 81 года с откидным верхом
    по пустыне
         закиданной звездами летней ночью,
                крышу опустил, песенки погромче сделал —
                       «Стоунз», Дилан, Старина Вэн, —
полфунта сокрушительной травы на сиденье
    между тобой и смешливой рыжеватой блондинкой
         с ногами отсюда до Небес,
                которая застопила тебя на выезде из Барстоу,
    бросив там обсоса-мужа
         да и кучу девичьих грез заодно, —
                хотя понимает:
                        кое-какой невинности мы не теряем никогда,
                                 и если вам с ней по пути,
то ей всегда хотелось
    выйти голой на балкон третьего этажа
          во Французском квартале во время Марди-Гра,
                чтоб только ощутить на теле ночь, —
ну и да, тут и близко не пахнет любовью,
    но иногда поскреб – и уже хватит.
 

Пожива
Перевод Шаши Мартыновой

 
Любовь – пожива упоенья.
Дом из досок, собранных
на развалинах танцзала
на ручье Остин, еще с тех времен,
когда Казадеро был курортом.
 
 
Собрано, свалено в кучу, утащено;
старые квадратные гвозди выдернули,
загнали новые.
Терпеливо, пылко, по мерке, поистине.
 
 
Дом начался на лапе монтировки,
закончился дранками внахлест,
прибитыми накрепко —
против адских февральских ветров
и на черный день увлеченного бегства от всех.
 
 
Дом немал – на затворничество хватит,
крепок – свет держит,
крыша проконопачена по всем швам,
а кленовый пол зашпунтован и
уже гладко затерт
 
 
тысячей полуночных вальсов,
со времен Весны и полной луны,
когда танцоры словно скользили по воздуху,
кавалеры нервно-прекрасны,
дамы – с цветами в локонах.
 
 
Пожива из города-призрака, выстроена с нуля.
Строили верой, п о том, заботливо.
 
 
Прислушивались к дереву чутко – аж слышно,
как смех танцоров плывет вниз по теченью
и смущает выдр и филинов.
 
 
Строили из радостей, что не избываются.
Строили, извлекая подлинность.
Полировкой – не захватом.
Гранением бриллианта —
не воровством алмазов.
 
 
По мерке, прямо, истинно.
Дом на самом конце гряды.
Бриллиант ума танцоров.
Изумительная пустота лунного света,
заливающая бальный пол.
 

Эпиталама Виктории
Перевод Шаши Мартыновой

ПО СЛУЧАЮ НАШЕЙ СВАДЬБЫ, 7 ОКТЯБРЯ 1994 ГОДА

 
Касаюсь твоей щеки,
а где-то умирает телеолог —
вроде как от сердечного приступа, в мотеле Фресно,
девятый на этой неделе,
и следователь подмечает сходства:
все мужчины за сорок;
имена у всех начинаются с буквы Д;
все только в бледно-голубых трусах из «Мервина»,
размер – «средний»;
у всех одна сомнительная склонность к точкам с запятой
в страдальческих стихах о детстве,
что валяются, недописанные, на столах
             из щербатой «формайки».
И все – лишь когда я касаюсь твоей щеки.
 
 
Стоит мне коснуться шеи твоей
(О Иисусе, милый и трепетный, да и Будда, сияюще тающий),
и каждого твидового умника,
что ошибочно принимает зубодробильный словарный
             запас за знание,
и каждого школьного учителя, что врал ученикам, —
всех оглоушивает посреди ночи;
и все политики в Западном полушарии
падают на колени и молят о прощении;
и последний практикующий экзистенциалист
после многих лет размышлений над внутренней
             сущностью яблока
наконец его съедает.
И от этого принимаюсь тебя целовать
(Ах, лунный бред; о нескончаемая алмазная
             нова солнца),
и когда соприкасаются наши губы,
каждая птица в полете складывает крылья и скользит,
и каждая птица на насесте, и всякое дитя нерожденное
мечтают повернуться пузиком к солнцу,
а Северное побережье захлестывает
            двухнедельными ливнями,
покуда кто-то не вскочит и не закричит:
«Нет радужнее радужной форели», —
и не спрыгнет с моста Хиоучи в бурлящую Смит,
а старуха в штанах из оленьей кожи
            и ковбойских сапогах
не бросит перья скопы туда, куда он упал, напевая:
«Отнеси его домой, Матушка, отнеси его домой».
 
 
Пока же поцелуй наш длится
на балконе Музея Будущего,
я чувствую, как мед бурлит в моих чреслах
(о густота златого яства! ах везучие пчелы!),
и всякое дерево на 500 миль окрест зеленеет ярче,
и шишки раскрываются, стручки трескаются
            и высыпаются,
побеги слив кланяются грядущей буре,
и величественная древняя сахарная сосна содрогается
            до корней —
и тут балкон отрывается
и мы обречены, по-прежнему в объятиях друг друга,
            обречены…
 
 
И нет, то не веселая возня средь лютиков,
но 30 лет, более-менее вместе,
давали – хватали, били – бежали, зудело – чесали,
всенощных дальнобоев, что бросали нас в канавы
            грязным брюхом кверху,
и мы вручали живот свой богам в небесах,
укореняясь меж тем в земле, —
готов сказать, что мы все еще обречены,
обречены на любовь.