Текст книги "Дождь на реке. Избранные стихотворения и миниатюры"

Автор книги: Джим Додж

Красная горка
Перевод Шаши Мартыновой

 
Бабушка рассказывает мне
О своей первой любви
Звали его Джонни Хэнсен
Она всегда будет помнить
Теплый осенний день
Ей пятнадцать
Или почти пятнадцать
Была у нее кобыла по кличке Пеструха
И вот они с Джонни едут верхом
Вдоль реки Четко
Мелкой да топкой перед дождями.
Ей все еще мерещится вкус жареной курицы
Которую она приготовила к пикнику
И как же она волновалась
Что все губы у нее будут в жире
А он вдруг захочет целоваться.
 
 
Рассказывает, а сама полирует
Горку из красного дерева
Еще и еще
Пять минут
То же место
Пока не засияет.
 

Первая рана глубже всех прочих
Перевод Шаши Мартыновой

 
Соски набухли
в студеном закатном воздухе,
она стояла по бедра в Мэд-ривер,
приметив Большую Голубую Цаплю,
что взмыла неуклюже со стремнины выше
и полетела вниз по реке к устью.
 
 
Мы любили друг друга на берегу всю ночь,
старательные, буйные,
яростные – и нежные
в первых дозволеньях,
оглушенные, одержимые.
 
 
Женаты, трое детей,
ранчо над рекой,
все еще можем восхищать друг друга тем, какие мы были, —
чего еще можно желать.
 
 
По пояс в воде, по пояс над водой,
она примечает, как Цапля летит, тень птицы
влагается в медные тени сумерек.
 
 
Я развожу костер на берегу и жду.
Усталый, безмолвный, дети спускаются
 
 
и умывают лица в реке.
 

Ждем, когда появится Гудини
Перевод Шаши Мартыновой

 
Волшебство – не уловки с видимостью.
Это изъятие всамделишного.
Не сноровистые трюки, прикрытые болтовней,
а подлинный кролик в любой шляпе.
Не фокусы. Не ключ от наручников
из ее рта в его,
переданный в поцелуе на удачу,
перед тем как его закуют в сундуке
и бросят в холодную всамделишную реку.
Не ключ, а сам поцелуй,
нежный, испуганный,
неистовый, как наше облегчение,
когда он выплывает из груженого сундука
и с самого дна реки начинает подниматься,
избегнув ловкого обмана,
свободный от иллюзии побега.
 

Графиня
Перевод Максима Немцова

 
Вчера ночью я любил свою страстную графиню,
а экспресс «Паннония»
несся мимо деревень, которые мы видели
лишь трепетом света
по зеленой эмалевой крыше спального вагона.
На несусветном расстоянии от
того первого поцелуя в Будапеште,
доехав чуть не до Праги,
пугая луну,
пока Чехословакия скользила у нас под телами,
стоны наши подслащивали железный лязг
рельсов и колес,
а мы таяли от наслажденья.
Когда я проснулся на Берлинском вокзале,
ее уже не было.
Вложила слоновую косточку
мне в руку.
 
 
Сметен силой
равно как и слабостью.
Восхитительной, необузданной, фантастической графиней,
Гиневерой, Марией, луной,
любовью, изобретенной против одиночества,
сердцем, что измождено рассудком.
Сметен прозрачностью
у кончика корня.
Виолончелью в пустом коридоре.
Тем, что можешь дать, и тем, что можешь взять.
Потерялся, воображая то, чего знать не можем,
и зная то, чего нам не иметь.
Веря, что любовь унесет нас прочь
по Реке Вавилонской
к баснословному саду, пышному от груш.
 
 
Желая всего и сразу,
странствие поглощено
в сиянье лунного света и грезы
чистой до того, что даже пепел сгорает
до оттенка ее пеньюара.
 
 
И, словно бы нам запретили, мы
остаемся желать большего.
Тепло ее тела, едва живого
в слоновой кости, свернувшейся в наших руках.
 

Оленье рагу
Перевод Максима Немцова

Фримену Хаусу

 
Я б мог состариться с тобою, Фримен,
две древесные крысы, почти вечно пьяные
в хижине высоко в горах Кламат,
которым почти ничего и не осталось —
лишь жаловаться на зубы да печенки,
не понимать, на что ушли деньги,
да смотреть, как движется река.
Раз в месяц, если удастся пинками
заставить очередной старый пикап работать,
с лязгом бы скатывались в Юрику за припасами,
может, учили б пацанов азартным играм,
а то и Гумбольдтовых студенток клеили.
 
 
Две недели спустя, все еще приходя в себя,
вижу, как ты помешиваешь в котелке
медленно, оценивающе,
кивая с таким глубоким смирением,
что радостно:
«Опять оленье рагу».
Ложки скребут в деревянных мисках,
мы едим у очага,
треплемся о том о сем:
сколько валунов затащили для
этого очага, чуть пупок не развязался;
почему лосось в этом году запаздывает;
о сравнительных достоинствах «Хаски» и «Маккаллохов»;
о непрекращающемся упадке романного жанра;
почему Энн ушла от Вилли еще в 88-м;
как однажды морозным утром в долине Скагит
мы видели стаю в две сотни гусей,
что кружила над нами и обращалась в снег.
 
 
И дни протекают, как байки и река,
впадают в тот уют, что мы заслужили.
Едим рагу, смеемся.
И дни проходят, как солнце и луна,
великолепно безразличные
к нам, чокнутым брехливым старикам,
что чавкают рагу, а сами постепенно
становятся беспомощными, забывчивыми,
пересказывают старые байки, чтоб не старились,
пока не минует много трапез
и деревянная миска не протрется насквозь.
 

Зимняя песня
Перевод Шаши Мартыновой

Памяти Дороти Миллимен

 
Принятие смерти
В самих наших сердцах —
Вера, которой мы даем жизнь,
Что любви – еще быть:
 
 
Глянцевая умбра
Гниющих папоротников;
Колокольная киноварь
Крыжовенного цвета;
 
 
Дождь на реке.
 

О юморе:
случка ослиц и луковиц
Перевод Шаши Мартыновой

 
Если скрещивать ослиц и луковицы,
получится, в общем, много лука с большими ушами.
 
 
Это начало анекдота.
Легкомыслие языка,
бесцельное
следствие игры,
когда просто озоруешь,
выдергиваешь то одно, то другое
из нескончаемых возможностей
и складываешь вместе.
Ум идет в жопу – на весь вечер.
Потеха, ну да, но
не суть;
и, в общем, не то, на что надеялся,
скрещивая ослиц и луковицы
лишь так, как можно их скрестить —
в умах, до того необузданных, что соединяют это,
просто поглядеть
что получится.
 
 
А получаются,
в общем,
луковицы с большими ушами.
Но любовь всегда вознаграждает воображение,
и хоть изредка получается
норовистая ишачиха,
от которой наворачиваются слезы.
 

Поливка сада в самый жаркий день лета
Перевод Шаши Мартыновой

 
Эй, Ящерка Назаборная!
Думала, дождь собирается?
 
 
Хе-х-хех:
А вот и нет.
 

Ладони к луне
Перевод Шаши Мартыновой

1

 
Нам было по пятнадцать. Лето.
Дошли по деревне, залитой луной,
к скалам над пляжем.
Мы любили друг друга на той трепетной частоте,
где ощущения становятся чувствами,
каких мы прежде никогда не переживали.
Наши сердца – факелы, брошенные в море.
Великолепие,
которому не пережить
невинности,
которая его породила.
 

2

 
Нет красоты без умирания.
Нет любви без первого безрадостного мига сердечной боли,
когда понимаешь: что-то не так,
но не знаешь, что именно,
или как все исправить.
 

3

 
Полночь, горы,
из одежды ложе себе стелим
на гранитном валуне.
Нагие глубже кожи,
мы воздеваем ладони к луне,
и наши тела трепещут, как ветви дерева через
удар сердца после того, как улетела птица.
 

Лучшее понимание очевидного
Перевод Шаши Мартыновой

 
Вечер, начало июня,
в приятной истоме после дневных трудов,
бездельничаю с друзьями на заднем крыльце
сразу после ужина
(спаржа и шпинат, свежие, с огорода;
олений окорок
копченый, с кровью),
 
 
глядя на закатный
глянец океана,
а жесткокрылые стрижи
гравируют воздух,
и полная луна подымается, как жар жемчужный,
громадиной над секвойями,
 
 
и охватывает осознание,
что я никогда не постигну
истоков и назначения вселенной,
цели или смысла жизни,
ни одного ответа
на великие вопросы бытия
и, вероятно, еще много чего.
 
 
И от этого осознания
Я наконец счастлив.
 

Произведение искусства
Перевод Шаши Мартыновой

 
Единственное важное созидание —
Жизнь, что дает тебе жизнь.
Врубись: у тебя все отлично,
Когда тебе нужны лишь
Наживка и лед.
 

Ловля радужной форели,
Смит-ривер, январь
Перевод Максима Немцова

 
Такая холодина, что наверняка ссать буду снежинками,
пока не перемерзнет сток.
Так холодно, что направляющие моего «Ламигласса»
застывают между бросками, отчего приходится
окунать спиннинг в реку потеплее,
чтобы начисто оттаяли
перед новым тщетным броском и сносом
от быстрой головы порога
к медленному вееру разлива ниже.
Такая не-блядь-вероятная холодрыга,
что под новейшей-чудо-тканью термы,
слоями шерсти
и утепленными болотными сапогами на толстый носок
я дрожу, как бурундук, срущий цветными стекляшками, —
тотальная утрата двигательного контроля так близка,
что я, в конце концов, признаю очевидное:
из-за чего это такого
я рискую переохладиться, обморозиться, а затем
               и повредиться мозгом,
как не тяги подцепить на крючок радужную форель
               по пути к океану,
хоть она и онемела в ледяной воде до того,
что ее, как сапог с песком, вытягиваешь?
 
 
Могу вообразить много отличных
               и довольно бредовых ответов,
но правда в том, что я не знаю.
У кого склад пофилософичнее – могут предположить,
что я на самом деле забрасываю удочку
на подлинную причину, по которой забрасываю удочку,
но тут чересчур много зеркал
               и французских интеллектуалов,
мне столько не выдержать, не свихнувшись.
Однако ж, если не безумная причина и есть,
подозреваю, она проста и глубока:
через текущую воду вновь оживает вера;
переливчатый каскад форели на нересте;
как сердце у меня распахивается,
стоит ярко-морской радужной
вспороть реку вниз по теченью;
присоленное мерцанье божественного в прыжке.
 

Третий берег реки
Перевод Шаши Мартыновой

 
Три оленя пьют
на лунном мелководье по ту сторону реки
– вдруг насторожились.
 
 
С морд – вода,
уши торчком,
дрожат бока, свиваются мышцы
 
 
в трепетном эквилибре
меж недвижностью и бегством,
они слушают стук моего сердца —
 
 
покуда сам его не услышу.
 

Зеленым концом кверху
Перевод Шаши Мартыновой

Малец, тому, кто сажает деревья, нужно знать всего ничего: зеленым концом надо кверху, и ни в одном на свете дождевике тебе не будет сухо.

Вилли-Пихта

 
Промок насквозь,
Уже неважно,
Идет ли дождь.
 
 
Сажай ростки,
Один за другим,
И дуй вперед.
 
 
Родись, умри в
Бездумном ритме,
Делай дело.
 
 
Не заметишь,
Что забыл про дождь,
Слившись с его
 
 
Однозвучьем.
Корень и вздох —
Разницы нет:
 
 
Всё – тяжкий труд.
Сырое тело горит
Из костей – вон.
 

Все по порядку
Перевод Шаши Мартыновой

 
Столько истинных путей.
Обилие изумительных наставников.
Не счесть рек, в которых еще не рыбачил.
Возможности любви, что выше математики.
Столько грязной посуды.
 

Неестественный отбор: медитативное созерцание лягуха-быка, что харит камень
Перевод Шаши Мартыновой

 
Зелье электрического студня,
кластеры нервных узлов
в бинарном рассольнике —
как от побужденья возникает действие,
так мозги неизбежно делают выбор.
И по некой немалой ошибке в распознавании образов
или существенной когнитивной оплошности
мозг лягуха-быка избрал
двухфунтовый камень
объектом неистового обожания,
камень (на мой взгляд млекопитающего, надо сказать),
не похожий
и даже отдаленно не смахивающий
на женскую особь лягушачьего вида.
 
 
Лягух и впрямь услаждается
как-то отупело,
но камень, со всей очевидностью, это нисколько не трогает,
а, стало быть, можно предположить, что
                   не вихрь сладостного забвения
питает настойчивость лягуха,
а нешуточный вывих в восприятии —
или, вероятно, общая его свихнутость.
Кое-кто почерствее мог бы даже счесть его
воплощением мужской бесчувственности.
 
 
Из межвидового гендерного братства
и общего беспокойства
я наставляю моего земноводного друга:
«Эй, по-моему она не строитиз себя неприступную.
Тут все буквально, Джек, —
все так и есть, дружище, выбито в камне.
И с моей стороны было б небреженьем, не вырази я
свои глубокие и чрезвычайно обоснованные сомнения,
что тебе удастся ее упахтать,
сколь бы продолжительным и впечатляющим
                   ни было рвение».
 
 
Ноль внимания моему совету,
равно как и моему присутствию вообще —
лягух-бык продолжает бесплодные домогательства
с той зацикленной приверженностью недомыслию,
что извечно сопровождает
бессмысленную осоловелую похоть.
 
 
Но, если честно,
чей мозг не искрил в хлябях гормонов
или, вспыхнув, как разбитая склянка с бензином,
не улетал метеором в ревущий водоворот,
где хоть к камню бы приткнуться?
Можно лишь заключить,
что эдакое непреодолимое вожделение
служит виду гарантией выживания,
детородным попранием
любых решений, требующих мысли,
мысли, общеизвестно, подверженной думанью,
а чем больше думается о думанье,
тем думательнее становится.
Стало быть, хоть мозг и создан выбирать,
само его существование в конце концов зависит
от созидательного превосходства безмозглой страсти —
и, при всем уважении к мсье Декарту,
вы есть прежде, чем мыслите об этом.
Низкие влечения, что правят высокими страстями,
сводят на нет всякий выбор, а заодно и
здравый смысл, нравственность, вкус, воспитание
и любые прочие блестки,
которыми мы покрываем все липкое и сырое.
 
 
Суровая правда: мы не выбирали выбирать —
ни мозги, что напрягаем, выбирая
толкование собственного полового бардака,
ни сердца, что обременяем мы огрехами
во имя любви.
Как ни решай мы, чего хотим,
выбор – не свободен;
мы живы по милости нужд понасущней.
 
 
Вот так под настойчивым натиском нужды
влезаем мы по ошибке на камень-другой.
Эта наша глупость – чуть срамнее иных, да,
ну и что?
Сила императива
вместе с законом средних чисел
практически гарантируют, что хватит и тех,
                     кто не промахнется
и наделает мозгов, которыми кому-то придется мозговать,
чтоб решить, какие шаги предпринимать
к тому, что, как нам думается, нужно сделать
на каменистом пути между заблужденьем и грезой —
когда приступить, как пустить в дело мечты —
на пути, где мы наконец понимаем:
воля – не выбор,
который мозг волен выбирать.
 
 
По счастью, мой бородавчатый друг,
душе суждено фланировать.
 

Рыбалка в Чертовой дыре в разгар весны
Перевод Максима Немцова

 
С вершины Храмового хребта
до Южного притока Гуалады —
всё под уклон,
 
 
первые полмили такая круть,
что и заорать толком нет времени,
врезаясь в какую-нибудь
секвойю, чьи верхушки высятся внизу,
 
 
оставшаяся древняя роща, которую
складки местности уберегли от рубки.
Молясь, чтоб и меня уберегли,
спускаюсь
 
 
осторожно, осторожно, ноги
елочкой, для
равновесия помахиваю футляром с удочками,
 
 
будто дебильный потомок
Айзека Уолтона и «Воздушной Валленды»,
пробираюсь дальше, выпадами и нырками,
 
 
все вниз и еще чуть в Чертову дыру,
совершенно уверен, какое именно отверстие
вдохновило дать ущелью это имя,
и столь же уверен, что где-то есть путь и полегче;
вниз, пока склон наконец не сдается,
 
 
относительно не сглаживается,
и вот я прохожу под деревьями,
их энергичная новая поросль мшиста в раннем свете,
потом ниже легче
и по лугу наносной террасы
в колтунах ослинника, мака, голубоглазки,
пурпурных цветков дикого касатика,
жутких, как представления порнографа о романтике;
 
 
вниз к реке.
                       Кеды и «ливайсы»,
забредаю прямо в них, закидываю
«Заячье Ушко» с Золотинками, что сам навязал,
в стремнину над омутом,
 
 
слежу, как тонет,
вздувается по теченью,
плывет…
а разум мой заплывает дальше,
 
 
еще ниже по реке, где упругий изгиб воды
подрезал берег в тени азалии,
а я пытаюсь вообразить, что за обморочный
                      аромат испустят
цветы, промокшие от света,
когда солнце коснется их часа через три,
 
 
и размышляю, не разумней ли подождать
или лучше будет лишь воображать и двигаться дальше,
поэтому когда налетает форель, я хлопаю ушами минут пять
и, несмотря на десяток нежных вдумчивых бросков,
черт бы меня драл, все равно мне ее не зацепить.
 
 
Не важно. Утро великолепное,
три мили реки до моего выкарабкивания к мосту,
и если под тем обрывом в азалии —
                     не дом мечты для крупных рыбин,
я ни шиша не понимаю в рыбалке
и должен бросить ее не сходя с места, —
закидываю нахлыстом удочку в этот изумрудный омут,
после чего весь предаюсь
ученым статьям по норвежской грамматике,
расточающим будущему условному времени
ту страсть, что ныне идет на то,
                     чтоб завлечь рыбу в настоящее.
 
 
Когда я поворачиваюсь и бреду по скальному мелководью
обратно, к прочной почве на галечной речной отмели,
нервная лягушка – я не заметил ее под ногами —
решает, что медлительное создание
может быть неуклюже так же, как и бестолково,
 
 
и прыгает изо всех силенок —
плюх враскоряку аж на пол-ярда,
от которого ее оглушает на миг дрейфа,
а потом она складывается пополам, жопкой в воздух,
                        и заныривает,
поглубже, пока пузом дно не царапнет,
 
 
после чего ритмично дрыгает лапами
                        по чистому мелководью,
и облачка вспугнутого ила, размеренно, взметаются
                        за нею следом.
И пока я наблюдаю, как эти млечные тучки кремнезема
цветут и растворяются,
                        вихрятся и оседают,
 
 
некая сила, вызванная привольной славой дня,
что-то дикое во мне,
мне хотелось бы назвать его поэзией,
требует высвобожденья,
и я говорю вслух, чтоб и самому послушать:
 
 
«Так вот, к чему вся моя жизнь свелась:
лютая сладость речного света;
неистовая спайка лепестка и плоти,
нырка и скольженья».
 
 
Так, растворившись в восторге, бездумно
я наступаю на камень в водорослевой слизи,
зависаю в ошалелом созерцанье
своих кедов в раме неба, что капают мне на физию,
 
 
и шлепаюсь жопой
в холодную воду, от которой и костный мозг
                       весь кукожится.
 
 
«Йяарррргггггггаааааахххххххххххх!»
 
 
Да. Да, ей-все-святое, да!
Даже лучше.
 

К чему стремиться
Перевод Шаши Мартыновой

 
Все лесоводы в нашей бригаде
Набили по два мешка саженцами.
Вилли-Пихта снарядил три
И впихнул еще 20 ростков
В рюкзак с харчами.
Когда Тимоти уел его как-то поутру:
«Ну и ну, Вилли, да ты, может,
Еще по шесть сунешь себе в штанины
И десяток в зубы», —
 
 
Вилли повернись к нему и скажи,
Громко, чтоб всем было слышно:
«Я тебе так скажу, как мне отец говорил:
Сынок, уж коли быть медведем —
Будь гризли».
 

Как поймать самую большую рыбину
Перевод Максима Немцова

 
В декабре льет как из ведра, все оконца вахтовки
               запотели,
Наша бригада лесоводов в обед болтает о ловле лосося,
И тут Вилли-Пихта как бы между прочим заявляет:
«Ввиду моей природной скромности я вам, ребята,
               раньше не говорил,
Но я по утрянке на Благодаренье заловил чавычу
               в 30 фунтов —
Здоровущая попалась на спиннинг в Яме Десять-Десять».
Джонни-Корнем-Вверх тут же заулюлюкал: «Эгей, чувак,
Да выкинь ты гольяна этого обратно!
Я в ущелье на той неделе прихватил одну,
Весу в ней 38…» Но не успели мы у него уточнить, на что
(Говорили, он мастак ловить лишь наживку вилами),
Как встрял Пит Такер: «Засунь ее в мусорный мешок, Джонни,
И выставь на обочину. Я вытянул себе
Из того омута за фермой Ульрика такую,
Что чуть за 42 тянула
На весах в „Хиоучи-Хэмлет“».
Вилли при этом всплеснул руками и взвыл:
«Сраный дрын! В этой клятой бригаде
Первый брехун всегда в пролете».
 

Тяжкий труд
Перевод Шаши Мартыновой

 
Ребятки, я сыт по горло вашей брехней.
Хотите знать про тяжкий труд – так слушайте:
Я лес валил поперечной пилой; творила таскал;
На сортировке хлысты ворочал; булыги крошил на щебень;
Нагородил сто миль штакетника;
Чокеровал долготье за комель в таких местах,
Что ползком с горки – большое везение.
Лесные пожары тушил; мешками с песком латал дамбы;
Сено метал, покуда язык под ноги не вывалится;
И столько кряжей распустил на доски,
Что стер к чертям головку от кувалды
И рукавицы из лосиной шкуры.
Так что, ребятки, запишите как отче наш, говорю вам:
Нет на этом свете тяжелей труда,
Чем могилы копать для любимых.
 

Вот оно
Перевод Шаши Мартыновой

 
Они сделают все,
Чего ты
Не можешь
Пресечь.
А ты – все,
Что осилишь
И сможешь жить
С самим собой.
 

Знай край
Перевод Шаши Мартыновой

 
С тебя хватит,
Когда не можешь вспомнить,
Сколько уже принял,
И тебе было б начхать,
Если б мог.
 

Отпускные
Перевод Максима Немцова

 
Вернувшись из ежегодного двухнедельного отпуска
            в Петалуме,
Как я замечаю, Вилли медленней управляется с лопатой,
Когда мы вкапываем стойку ворот на южном краю
            Храмовой равнины.
Подначиваю его: «Что такое, Вилли, забыл
В большом городе, как рулить ирландским
            канавокопателем?»
И хотя в ответ он рявкает: «Бля, да я сточил
Больше лопат до того, как у меня волосня на жопе пробилась,
Чем тебе за всю жизнь перепадет», —
Для Вилли такой ответ слишком уж вял,
Да и шевелится он весь как-то болезненно.
«Немощь одолела?» – спрашиваю я.
«Чутка», – признает он.
Трамбует еще немного камней вокруг стойки,
Потом опирается на рукоять лопаты, как рабочий
            из «Калтранса»
И глядит через равнину на бурые летние горы.
«Знаешь, – качает он головой, —
Это ж надо совсем спятить, чтоб в города наезжать.
Первые девять дней отпуска я вискарь глушил,
Потом минут пять из меня ногами срань выбивали
Какие-то мексиканские батраки, я их
Разозлил в баре на Саут-стрит.
Потом почти всю ночь просидел в трезвяке, кровью ссал,
После чего меня перекантовали в Окружную больницу,
И там я провел остаток отпуска.
Ушло, прикидываю, $500 на виски, штука на штрафы
И еще $4700 на эти блядские больничные счета.
Мексы-то, наверно, оттоптались на мне так,
            что дурь повышибли,
Но я-то и сам не дурак. Во, гляди —
В отпуск буду ходить по двадцать минут зараз,
Прям тут, в горах,
Вот как теперь».
 

Безыскусные наставленья и панибратские советы юношам
Перевод Шаши Мартыновой

Не ешь сбитое на трассе животное, которое можно закинуть в багажник.

Перед патрульными на трассе жопу не заголяй.

Большие ставки при малых деньгах – обычно к проигрышу.

Не путай благую весть с церковью.

Никогда не сдавай семью или друзей.

Не живи там, где не можешь поссать с крыльца.

Не все простое – легко.

Не разевай крокодилью пасть на то, что твоя хамелеонья задница не осилит высрать.

Не хочешь ее – не свисти ей вслед.

Не влезай меж двух собак, когда те месят пыль.

Картошку любой дурак сварит, а вот подливу к ней – только повар.

Если бос – разуй глаза.

При параноиках не бормочи.

Никогда не спи с женщиной, которая делает тебе одолжение.

Получил от задиры – подставь другую щеку. Даст еще раз – пристрели сволочь.

Удержать всегда вдвое труднее, чем добыть.

Никогда не катайся по деревне на 100 милях в час с пьяной голой дочуркой шерифа на коленях.

Не тягай в гору.

Если тебе все ясно, значит, ты не понимаешь, что к чему.

Любовь всегда жестче, чем кажется.