Текст книги "Сладкая мука любви"

Автор книги: Джилл Грегори

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

Глава 14

Дождь продолжал хлестать по крыше бревенчатой хижины. Эмма сидела на краю нар, глядя на спящего Такера. Догадавшись, что он не в обмороке, а просто заснул, она, как сумела, укутала его ветхим одеялом и все смотрела и смотрела, и не могла насмотреться, поражаясь себе самой.

Эмма упорно отказывалась называть вещи своими именами, не желала размышлять над тем, что означает эта потребность в завороженном созерцании, эта мучительная нежность к лежащему рядом мужчине.

Мокрая ткань платья леденила кожу, губы, должно быть, посинели, и девушка заставила себя подняться и подойти к очагу, в котором огонь едва теплился.

Вскоре пламя вспыхнуло вновь, жадно облизывая дрова множеством золотистых языков, и благословенное тепло распространилось по хижине. Рубашку и юбку Эмма сняла и развешала для просушки, но нижнюю юбку и тонкий матерчатый корсет оставила, рассудив, что у огня те скоро высохнут и так.

От прически ничего не осталось. Заколки не позволили волосам совсем растрепаться, но большая часть прядей выбилась и перепуталась. Остальное выглядело чуть лучше вороньего гнезда, так что пришлось немало потрудиться, чтобы распустить волосы. За неимением гребня Эмма расчесала их пальцами.

В прикрытом крышкой бочонке нашлись жестянка с кофе, галеты и сухофрукты. Запах свежезаваренного напитка показался девушке божественным. Она ожидала, что он разбудит Такера, но того, похоже, не сумели бы разбудить даже ароматы райского сада.

Присев у очага, не столько голодная, сколько измученная и озябшая, Эмма прихлебывала горячий кофе и вспоминала все, что случилось.

Чем кончилась бы встреча Такера со Слейдом и его людьми, не окажись она поблизости? Ведь это была чистая случайность, что поездка домой и драка совпали по времени. А если бы гроза уже бушевала? Разве она услышала бы что-нибудь за шумом ливня и раскатами грома?..

Сама мысль о том, как все могло бы повернуться, наполнила ее гневом и ужасом. Кофе вдруг стал очень горьким, но она заставила себя допить его, чтобы подкрепить силы. На данный момент она сделала для Такера все, что могла, но сразу после грозы необходимо как-то доставить его в город, к доктору.

Не хотелось даже и думать о том, что скажет отец, когда узнает, что она вмешалась в драку и приняла сторону одного из Гарретсонов.

Эмма прикинула, сколько сейчас может быть времени. За окном царила непроглядная тьма – то ли уже стемнело, то ли из-за грозовых туч. Скорее всего время ужина миновало, однако девушка не чувствовала голода. Она чувствовала только страх. Страх перед завтрашним днем и перед собственным безрассудством.

Что же случилось с рассудительной, известной своим самообладанием юной леди, которая всегда знала все ответы, которая поступала разумно и последовательно? «Случился Такер Гарретсон», – ответила Эмма самой себе.

В тот же миг запоздалая молния осветила мир за окошком хижины, и небо раскололось от громового удара. Девушка вскочила на ноги, дрожа всем телом. Выждала минуту. Ничего неожиданного больше не случилось, и она перевела дух, глядя на спящего Такера.

«Враг мой, – подумала она, – враг моего отца. Надо же было увлечься им… Потому что это увлечение – сумасшедшее, невозможное увлечение, с которым нужно как-то покончить! Как?»

Устало развернув еще одно потертое и изъеденное молью одеяло, Эмма завернулась в него и забилась в противоположный угол. Будь это возможно, она еще больше увеличила бы расстояние между собой и Такером, как раз потому, что хотелось быть к нему как можно ближе. Сидя с подтянутыми к подбородку коленями, она еще какое-то время клевала носом, пытаясь бодрствовать, но постепенно сон сморил ее. Имя кровного врага, которому она вопреки всему спасла жизнь, было на ее губах, в мыслях и в сердце.

Опустошенная, она спала так крепко, что проснулась не вдруг, а постепенно, разбуженная ощущением полета. Оказалось, что она и впрямь оторвалась от земляного пола хижины и что ее кто-то поднял на руки.

– Такер, что ты делаешь? Зачем это?

Однако у нее не было сил даже на то, чтобы барахтаться. Пару раз безрезультатно повторив свой вопрос, девушка умолкла и позволила опустить себя на соломенный тюфяк.

Никогда в жизни она не чувствовала себя такой усталой. А вот Такер, похоже, успел оправиться от вчерашнего избиения. Во всяком случае, на его мужское упрямство это избиение явно не повлияло, поскольку он не спешил отвечать на вопросы.

– Как интересно, – заметил он, внимательно глядя на нее из-под длинных ресниц. – Ты назвала меня по имени. И мне это нравится.

– Только не надейся услышать это от меня еще хоть раз! Это вышло случайно, спросонок. А теперь дай мне встать и ляг сюда сам.

– Нет, – только и сказал он и уселся рядом. Разбитый рот Такера припух, и ссадины выделялись запекшимися рубчиками. Должно быть, это было чертовски болезненно – улыбаться разбитыми губами. И все же он сумел улыбнуться.

– Тебе не следовало вставать, Гарретсон.

– Я проснулся и увидел, что ты спишь, скорчившись в углу, – объяснил он терпеливо. – А пол-то земляной. Еще, чего доброго, простудишься.

– Какой неожиданный приступ галантности! Я-то вполне здорова, а вот тебе досталось. Поскольку ты все равно под моим присмотром, изволь подчиняться хотя бы до тех пор, пока гроза не кончится…

Такер молча указал на окошко, за которым светало. Трудно было сказать, когда именно кончился дождь, но теперь брезжил рассвет, свежий и ясный.

– О!

– Огонь прогорел, но все равно до настоящего утра твоя одежда совсем просохнет.

Только тут девушка вспомнила, что накануне осталась в одном нижнем белье. Немедленно вспомнилось и еще кое-что: как мужские руки прикасались к обнаженной коже там, где еще никто и никогда не прикасался. Не то чтобы Такер позволил себе хоть что-то, он просто перенес ее и уложил, но… пылая от смущения, Эмма подхватила край одеяла и прикрыла грудь. Она ожидала насмешливого взгляда, но встретила ласковый, и смутилась окончательно.

– А потом я провожу вас домой, мисс Маллой, – поддразнил Такер.

– Мисс Маллой? – повторила Эмма в изумлении. – Мисс?

Такеру потребовалась вся его выдержка, чтобы не схватить ее в объятия и не затискать, как ребенок тискает пушистого котенка. Она понятия не имела, какой милой казалась, когда бывала искренне удивлена. А теперь, с рассыпавшимися по плечам черными волосами, с распахнутыми, затуманенными недавним сном глазами, она была само очарование. Ему хотелось зарыться пальцами в каскад блестящих густых прядей, хотелось отбросить одеяло и прямо сейчас овладеть ею.

Он напомнил себе, что в долгу у Эммы, и сумел сохранить самообладание. Физическое влечение к красивой женщине он находил совершенно естественным, его еще никогда не приходилось так жестоко подавлять, и это само по себе было мучительно.

И потом, если бы она была просто красивой женщиной! Она была одновременно врагом и защитницей, она была всем сразу.

– Боюсь, Гарретсон, от тебя я не перенесу галантности, – сказала Эмма. – Я начинаю подозревать, что за этим грубым и холодным фасадом таится настоящий джентльмен.

– Черт побери, Маллой, фасад, может, и груб, но уж никак не холоден!

Такер говорил легко, но взгляд его оставался напряженным, он касался обнаженной кожи, как невидимые ласкающие пальцы. Внезапно девушке захотелось потянуться к нему, обнять за шею и ощутить вкус разбитых, припухших губ.

Но если бы это случилось, если бы она позволила себе забыться до такой степени, она бы погибла.

Почему, ну почему он должен был стать таким… таким влекущим? Даже теперь, со всеми своими синяками, кровоподтеками и запекшимися рубцами, он оставался на редкость привлекательным.

«Привлекательным? Почему бы тебе не быть откровенной хотя бы с собой, Эмма Маллой? Он великолепен! К нему влечет даже тогда, когда он просто сидит и смотрит не прикасаясь!»

Не в силах больше бороться с собой, Эмма села на нарах и сделала попытку спрыгнуть с них, но Такер поймал ее за руку. Одеяло соскользнуло на пол. Эмма замерла.

– Послушай, – медленно произнес Такер, не отводя взгляда от ее руки, – есть два пути. Бороться с собой и мучиться или позволить этому случиться. Позволить только однажды – и забыть.

– О чем ты?

Но, едва успев выговорить это, она поняла. Две пары глаз: синие, как небо, и бирюзовые, как океанские волны, – встретились и тотчас разошлись в стороны.

– О нас с тобой, Маллой. О том, что с нами происходит. Нет смысла притворяться хотя бы друг перед другом. Это происходит с тех самых пор, когда мы были подростками, с того дня, когда я на руках нес тебя домой.

Эмма попыталась вырваться.

– Сколько можно лгать? – продолжал Такер. – Мы выросли, Маллой. Теперь ты женщина, а я мужчина. Мы оба знаем, чего хотим.

– Я знаю только, что тебя пинали еще и в голову! И повредили мозги! Это нелепо…

– Вот именно, это нелепо! – резко перебил Такер.

Продолжая удерживать Эмму, другой рукой он приподнял ее лицо за подбородок, и на этот раз взгляды скрестились в безмолвном поединке.

– Это черт знает как нелепо, – повторил Такер и начал наклоняться.

Боже милостивый, да он собирается ее поцеловать!

– Нет, не делай этого! – Девушка резко отдернулась. Голос ее был полон отчаянной мольбы. Именно мольба заставила Такера помедлить. Он был возбужден и словно горел в огне, сохраняя рассудок лишь усилием воли.

– Назови хоть одну причину, по которой я не должен этого делать, Маллой.

– Ты отравил наш скот!

– Глупости.

– Почему же сегодня ты оказался на нашей земле? Один Бог знает, что еще ты собирался сделать…

– Ноги моей не было на вашей земле! Этот подонок Слейд и его люди напали на меня на нашей земле! Думаешь, почему я оказался в их руках? На своей земле я не опасался засады. Они меня подстерегли, связали и приволокли на вашу сторону, чтобы все выглядело «по закону»!

– Нет! – Ее охватил ужас. Такер молчал, не сводя с нее глаз.

Эмма схватилась за горло, словно услышанное душило ее. Она знала, что Такер сказал правду, что именно так все и было. Это хорошо вязалось с подлой натурой Курта Слейда. Девушка скользнула взглядом по красивому суровому лицу своего врага. Оно казалось таким чеканным, словно и впрямь было скроено из материала, куда более грубого и неуступчивого, чем плоть, но взгляд был мягким, ищущим.

Что он хотел увидеть в ее глазах? Может быть, пытался заглянуть в ее душу, узнать, что она чувствует?

О, она чувствовала слишком многое, слишком!

– Это отвратительно! – прошептала она, испытывая вину за людей, работавших на нее. – Прости!

Такер заметил слезы у нее на глазах. Эмма Маллой тяжело переживала эту историю. Только потому, что стыдилась за своих людей? Или потому, что сочувствовала ему?

Так или иначе, он желал ее – желал до боли. Она была такой разной, такой непредсказуемой! Она умела быть резкой и даже грубоватой, не боялась испытаний и лицом к лицу встречала опасность. И еще она была великодушной, и в конечном счете сердце ее было мягче утиного пуха. Так и хотелось схватить ее в объятия и убедиться, что она так же нежна и трепетна, как ее сердце.

Желать ее было для него погибелью. Это мучило сильнее, чем ушибы и ранки, нанесенные накануне. Все тело Такера ныло не от боли, а от потребности прижать ее к груди, узнать ее запах, ее вкус, познать ее, как это возможно между мужчиной и женщиной.

– Маллой… – он помедлил, – давай покончим с этим. Мы хотим друг друга.

– Только не я!

– Зачем ты лжешь?

Взгляд его был так настойчив, что казалось, он может расплавить, как солнечный луч весной плавит лед. Эмма отпрянула. Как ни странно, Такер не препятствовал, и она воспользовалась этим, чтобы, отталкиваясь ногами, подвинуться в сторону, подальше от него.

– Оставь меня в покое! Отправляйся вон туда! – Она махнула рукой в сторону угла, в котором провела ночь.

Уголки его рта приподнялись в насмешливой улыбке, почти мальчишеской и очень открытой, но настойчивый взгляд был взрослым, совершенно мужским.

– Даже старому негодяю Хьюиту не удавалось поставить меня в угол, так что забудь об этом.

– Я просто хочу, чтобы ты убрался подальше от меня!

– Да неужто! – преувеличенно удивился Такер и подвинулся чуть ближе.

– Даю слово! – Эмма, в свою очередь, отодвинулась. Некоторое время эта странная игра продолжалась. Дюйм за дюймом они двигались все дальше в угол.

– Хватит!

– Почему? Боишься, Маллой?

– Только не тебя, Гарретсон!

– Тогда кого же? Может быть, себя? Того, что произойдет, если ты допустишь хоть один-единственный поцелуй, если позволишь себе забыться…

– Ты спятил! По-твоему, мне уже и думать не о чем, кроме как о поцелуях, тем более твоих? Меня это не интересует, сколько раз можно повторять? Не ин-те-ре-су-ет! Понял теперь? Господи, оставишь ты меня в покое или нет?

Но чем больше она протестовала, тем с большей настойчивостью и как будто с удовольствием Такер преследовал ее, не ускоряя движений, но и не замедляя их, пока ритм сам по себе не стал завораживающим. Наконец Эмма оказалась зажатой в самый угол, спиной к бревенчатой стене. Упрямое, решительное выражение на лице Такера пугало ее и волновало. Он дотронулся до ее вытянутой ноги. Девушка рывком спрятала ногу под себя. Он коснулся ее руки, провел вверх по одной из них, – невыразимо медленно, нежно, восхитительно.

– Ты нравился мне куда больше, когда валялся без сознания! – торопливо заговорила Эмма, не желая подпадать под сладкий гипноз. – Кстати, ты что-то очень быстро оправился.

– За мной очень заботливо ухаживали.

– Послушай… Утро почти наступило, самое время убраться отсюда…

– Самое время разобраться с этим, Маллой, раз и навсегда.

Эмма не хотела разбираться с чем бы то ни было. Она хотела бежать – бежать без оглядки: от Такера и от себя самой. И от смутных, тревожных, сладостных эмоций, до предела заполнивших ее, которых она не понимала и не хотела понимать.

Но момент для бегства был упущен. Пальцы, едва касаясь, скользили по руке до самого плеча, и это лишало воли. Каким-то чудом Эмме удалось оторвать взгляд от синих глаз, но теперь он упал на губы, горячее прикосновение которых она так хорошо помнила. Она знала вкус этого рта, и ощущение его на своих губах, и как эти губы умели касаться ее волос, ее кожи…

Сердце колотилось как бешеное, и в отчаянном смущении, борясь с паникой, она опустила взгляд ниже – на грудь в золотистых завитках волос. Под бронзовой от загара кожей при каждом движении двигались могучие мышцы.

– Боже мой, Боже… – прошептала она едва слышно, словно и впрямь молилась неведомо кому, неведомо о чем.

Такер молча взял ее за плечи и притянул к себе. Эмма не нашла в себе сил противиться, и только смотрела, не отрываясь, ему в глаза.

– Так не может продолжаться, – говорил он. – Мы должны покончить с этим, Маллой, должны освободиться. Ты так меня измучила…

«Я? Я измучила тебя? Разве не наоборот?» Его пальцы касались ее волос, убаюкивая и одновременно волнуя.

Шелк, настоящий шелк, думал Такер. Такие мягкие, такие густые… Зарываться руками в эти волосы было мукой – сладкой мукой, которую хотелось растянуть на целую вечность. Лицо казалось фарфоровым в обрамлении черных блестящих прядей. Изящество и хрупкость статуэтки, которую страшно повредить, но к которой хочется прикасаться снова и снова.

Пожар в крови подстегивал, требовал забыть обо всем и прислушаться к зову плоти, и немалых усилий стоило подавить нарастающее желание. Прекрасная, нежная, хрупкая девушка доверчиво лежала в его объятиях, и невозможно было просто обрушить на нее все свое неистовство. В синих глазах были смятение, растерянность и – Такер вдруг понял это – ответное желание.

– Если мы позволим этому случиться, то потом станет легче – намного легче, Маллой! Мы станем наконец свободны друг от друга.

– Неужели это возможно?

В своем удивлении девушка забылась и бездумно устроилась поудобнее в кольце рук, положив голову на сгиб одной из них. Она чувствовала исходящий от Такера жар, ощущала всем телом, как играют мышцы на его груди и животе. Неужели это возможно? Один раз позволить себе все: позволить объятия, и поцелуи, и… и все остальное!

Но что потом? Стоит ли обретенная свобода утраченной чести? На миг ей захотелось оттолкнуть Такера, но вместо этого она впилась ищущим взглядом ему в лицо:

– Ты думаешь, это поможет?

Такер глубоко вздохнул, чтобы голос не срывался. Это было не просто – вести разговор, когда Эмма лежала в его объятиях, полураздетая, когда округлости ее грудей часто вздымались над тонким корсажем, когда можно было видеть бледно-розовые полукружья, едва прикрытые кружевами.

– Это нужно каждому из нас! – произнес он хрипловато и более резко, чем намеревался. – Мы позволим себе только один раз, чтобы покончить с этой пыткой. Это будет сегодня, сейчас – и это будет избавление. Мы покончим с безумием, которое мешает нам жить. Мы будем свободны.

Такер повторил последнюю фразу дважды, убеждая не только Эмму, но и себя самого. Он говорил о том, что надо покончить с безумием, но чувствовал себя так, словно мало-помалу впадал в безумие. Рассудок его туманился, желание мешало мысли. Однако оставалось одно очень важное обстоятельство, которое нужно было обсудить перед тем, что произойдет.

– Я должен честно предупредить тебя, Маллой, что речь идет вовсе не о брачной ночи, которая случится чуть раньше, чем венчание. Я не собираюсь обременять себя женой и детьми, а если бы и собирался, то никогда не выбрал бы дочь Уина Маллоя.

Он чувствовал, что произносит гнусности, но упрямо приказал себе продолжать, потому что хотел быть честным до конца.

– Не обижайся, но это значило бы предать все, с чем я вырос, предать отца…

– Можешь быть спокоен, – перебила Эмма. – Я скорее пошла бы за черта, чем за сына Джеда Гарретсона.

– Вот и хорошо. – Такер облегченно вздохнул. – Значит, все, во что верит каждый из нас, не пострадает. Я рад, что ты не восприняла это как оскорбление. Я вообще не из тех, кто женится. Не спрашивай, почему тогда я потерял голову из-за тебя. Просто иногда женщина может пронять до самого нутра…

Он умолк и подумал, что так оно, конечно, и есть – с каждым случается. С кем не бывает? Правда, с ним до сих пор такого не происходило. Никогда еще женщина не становилась наваждением, никогда еще он не желал ее так отчаянно, так яростно. Но он точно знал, как избавиться от этого наваждения: нужно только уложить ее в кровать, и все встанет на свои места. Жизнь будет продолжаться, словно ничего и не было, останутся только приятные, волнующие воспоминания, ничуть не бередящие душу.

– Так почему бы не начать прямо сейчас? – продолжил он вслух.

– Да, верно, прямо сейчас! – выдохнула Эмма, впиваясь пальцами ему в руку. – Я не могу больше жить с мыслями о тебе, не могу больше представлять, как…

Значит, это происходило и с ней? Такер едва справился с собой. В паху у него болезненно и сладко ныло, и желание было мукой куда более невыносимой, чем боль, которую причинили Слейд и его люди.

Еще пара минут, приказал он себе. Потерпи еще пару минут!

– Мы сделаем это – и все кончится, – заверил он и добавил тише: – Я думаю.

– Ты думаешь? Но не знаешь наверняка? – Эмма вздрогнула.

– Скажем так: я почти уверен. Ты ведь не хочешь и дальше мучиться? Что до меня, я готов на все, лишь бы освободиться, потому что так никогда еще не было…

Он до боли прикусил губу. Черт его дернул высказаться! Глаза Эммы вспыхнули, и он понял, что своими неосторожными словами дал ей надежду… На что? Поймать его в ловушку?

– Но это будет только раз, запомни! – напомнил он властно. – Только раз, и никогда больше. Мы станем чужими друг другу, Маллой.

– Чужими, как и должно быть, – подтвердила девушка, энергично кивнув.

Она больше не в состоянии была рассуждать, поглощенная желанием испытать все то, что обещал Такер. Он был так близко, и она желала его – желала до боли.

– Гарретсон!

– Что, Маллой?

– Мы ведь уже обговорили все, что можно, не так ли? Теперь ты можешь меня поцеловать. Целуй скорее, потому что я не могу больше ждать! Я как будто умираю от какой-то болезни, которую только ты можешь вылечить, слышишь!

Ее искренность трогала и волновала. То был знак невинной и страстной натуры, и Такер чувствовал, что это сулит ощущения, прежде неизведанные. Ему хотелось смеяться от счастья и стонать от мучительной жажды обладания.

Эмма сумела выразить в словах то, что не удалось ему. То, что снедало его, было сродни тяжкой болезни. Не меньше, чем она, он стремился к выздоровлению. В этот момент он искренне верил, что может излечиться. Они займутся любовью – все равно что выпьют лекарство.

– Я буду целовать тебя столько, сколько захочешь, солнышко мое, – сказал он тихо, разрешая себе нежность – ненадолго, на один-единственный раз. – Иди ко мне.

Безумие, болезнь, мука – что бы то ни было, оно бесчинствовало в его крови. Такер вспомнил поцелуй пятилетней давности, короткий и почти невинный, и другой, случившийся не так уж давно и куда более страстный и неистовый. А потом воспоминания отступили, потому что он уже снова целовал Эмму, узнавая вкус ее губ, впивая ее невинность, ее сладость.

Если он и собирался прикоснуться к ней с обдуманной медлительностью, то забыл об этом, как только их губы прижались друг к другу. Двойной стон раздался в хижине, едва освещенной сквозь крохотное оконце занимающимся рассветом. Что-то темное, властное, первобытное завладело Эммой. Это чувство было сродни голоду, который отчаянно хотелось утолить.

– Все пройдет… – прошептал Такер, не слыша себя, на миг отстранившись.

Глаза Эммы затуманились от страсти, он чувствовал дрожь ее тела. А потом она прильнула к нему с неожиданным неистовством, с таким исступленным пылом, что ему захотелось умереть от счастья. Но не раньше, чем он возьмет эту девушку, не раньше, чем узнает ее.

– Скажи мне еще раз, – прошептала она. – Скажи, что это поможет…

Голос ее был низким, тягучим, бесконечно волнующим.

– Конечно.

– И никогда больше я не буду жаждать твоих поцелуев?

– Само собой.

Отвечая, он вдыхал ее запах. Все было в ней иным, выше сравнений, все было… неповторимым? Ее губы были нежны, как лепестки полевого цветка, и дыхание пахло цветами.

Это все мания, безумие, повторял про себя Такер. Самообман. Все точно так же, как с другими, просто других не приходилось желать так долго и мучительно. Он хватался за доводы рассудка, как утопающий за соломинку.

– И я тоже перестану жаждать… тебя…

– Это будет славно, – снова послышался прерывистый шепот. – Мы станем врагами по-настоящему, как должно быть…

– И будем помнить, на чьей стороне каждый из нас. Насколько легче нам станет жить, только подумай.

– Легче… нам станет легче…

Такер снова отстранился в потребности насытиться видом Эммы так же, как и вкусом ее. Невозможно было вообразить ничего соблазнительнее, чем это полное томления лицо с полузакрытыми глазами.

– Да, легче. Если ты снова заметишь, как ваши люди избивают меня, то отвернешься и равнодушно проедешь мимо.

– И это будет правильно… – согласилась девушка, при этом зарываясь пальцами в его волосы. – Я буду в ладу сама с собой…

– Конечно.

Она потянулась к нему губами. Поцелуй был неопытным, но долгим и пылким.

– Поклянись, что так будет…

– Клянусь.

Смутная мысль, что все эти страстные поцелуи и пылкие объятия должны быть болезненны для Такера, что он еще не вполне оправился от побоев, явилась и растаяла. Он не мог бы отдаваться ласкам с таким самозабвением, если бы страдал от боли. Его прикосновения были жадными и одновременно нежными, осторожными. Но когда Такер опустил Эмму на постель и прилег рядом, она расслышала слабый стон, который он не сумел удержать.

– Тебе больно!..

Разбитых, припухших губ коснулась улыбка.

– Будет куда больнее, если ты передумаешь и оттолкнешь меня, солнышко мое.

А потом прикосновения и ласки стали более смелыми, и Эмма забыла свои тревоги. Она отдавалась наслаждению, даже не пытаясь подавить приглушенных стонов.

Она желала этого мужчину – желала всем существом. И она хотела наконец знать…

Она так и не заметила, когда одежда полетела на пол. Зато она уловила момент, когда солнце, появившись из-за горизонта, послало на землю свой первый луч, потому что тот, проникнув в хижину через оконце, позолотил плечи Такера, склонившегося к ее обнаженной груди. Она ощущала поцелуи и осторожные укусы, и это сводило ее с ума. Как чудесно было ощущать сверху его тяжесть! Старенькие нары прогибались и скрипели, когда тела исступленно прижимались друг к другу. От Такера пахло кожей, лошадьми и особенным запахом мужского возбуждения, и ничего более волнующего ей не приходилось вдыхать за всю жизнь.

В отличие от горожанок, которые порой до самой свадьбы ничего не знают о физической стороне любви, Эмма, выросшая на ранчо, была неопытной, но не наивной. Она полагала, что знает все о спаривании и что ничего не сможет ее удивить.

Как же она ошибалась! Самые смелые картины ее воображения не шли ни в какое сравнение с тем, как это было – заниматься любовью с Такером Гарретсоном.

Она тонула в сладостном, неописуемом водовороте ощущений, в котором существовали только она и Такер – только они двое, сплетенные в сумасшедшем объятии. В одинаковой потребности познать друг друга они прикасались, целовали, сжимали в объятиях, и было это так прекрасно, что хотелось рыдать от счастья.

Потом все стало происходить очень быстро. Эмме казалось, что ее несет куда-то все выше и выше – ее и Такера. Внезапно ее пронзила острая боль. Слезы выступили на глазах, и она закусила губу, чтобы не вскрикнуть.

Такер замер.

– Эмма, тебе больно? – спросил он, тревожно заглядывая ей в глаза.

Она молча кивнула. Эмма! Он назвал ее Эммой!

С какой нежностью он произнес ее имя! Ощущение резкой, дергающей боли внезапно отступило – все отступило перед отчаянной потребностью достигнуть пика наслаждения.

– Нет, мне хорошо…

Такер встретил взгляд и прочел в нем безоглядное доверие. Нежность пронзила его, словно предательски брошенный нож. Эмма была так прекрасна в его объятиях, так совершенна, и так сладостно было то, что происходило! Аромат ее тела кружил голову, припухшие губы звали к поцелуям, и казалось невозможным, что этой прелестью можно когда-нибудь насытиться.

– Вместе, солнышко мое, – прошептал он, не зная точно, только ли мгновение полного наслаждения имеет в виду или нечто большее, – только вместе…

Тела с силой столкнулись, и Такер ощутил, что теряет ощущение реальности. Осталось только самозабвенное движение, танец физической любви, и что-то нарастало, нарастало – и вдруг завершилось вспышкой, на миг ослепившей обоих. Безумное, судорожное, всеобъемлющее пришло наслаждение, которого Эмма не могла даже предвидеть и которого Такер не знал до сих пор.

Они не сознавали, что солнце заливает светом их влажные, измученные наслаждением тела, и только сжимали друг друга в объятии, которое для каждого стало откровением.