Текст книги "Величие и крах Османской империи. Властители бескрайних горизонтов"

Автор книги: Джейсон Гудвин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

В 1532 году султан вернулся с колоссальной армией – включая отряды, присоединившиеся уже в Венгрии в июле – августе, в ней было около трехсот тысяч человек. Сулейману было известно, что в Вене находится император Священной Римской империи, король Испании и ее заморских колоний Карл V, которому удалось ненадолго примирить своих враждующих немецких вассалов и собрать в Германии армию. Карл V и Сулейман были самыми могущественными правителями своей эпохи: один – глава исламского мира, другой – христианского. От победы или поражения Карла зависело будущее его собственного дома и всех земель, повиновавшихся ему: Испании, Нидерландов, большей части Италии и всей Германии от Балтийского моря до Богемии. Во всем христианском мире одни лишь французы, со всех сторон стиснутые владениями Габсбургов, желали ему неудачи.

Погода, которая начала портиться еще в мае, когда османская армия вышла из Эдирне, стала невыносимо скверной к середине июня, когда турки дошли до маленького городка Гюнс, стоящего в ста с небольшим километрах к юго-востоку от Вены на реке Рааб. Из-за нескончаемого дождя по пути пришлось бросить неподъемно тяжелую пушку: волы, тащившие ее, скользили в грязи и замедляли ход всей армии. Городок Гюнс был настолько мал, что осаждающим никак не удавалось развернуть свои силы так, чтобы наилучшим образом воспользоваться своим подавляющим численным превосходством. Крошечный гарнизон, разумеется, не собирался сдаваться и сопротивлялся с великим упорством и доблестью, однако постоянные штурмы, похожие на те, что некогда измотали силы защитников Константинополя, в конце концов вынудили оборонявшихся начать переговоры. Турки позволили гарнизону покинуть город в полном вооружении и под развевающимися знаменами, а между тем продвижение армии было задержано на целый месяц. Было уже слишком поздно начинать полномасштабную осаду Вены – скорее всего, Сулейман надеялся, что Габсбург выведет свою армию ему навстречу. Но тот не доставил ему такого удовольствия.

У Карла V и Сулеймана Великолепного было много общего; и хотя оба постарались обратить себе на пользу тот факт, что битва так и не состоялась, и по умолчанию объявили победителем себя, каждый из них, должно быть, испытал облегчение из-за того, что благополучие его гигантской империи не было поставлено в зависимость от превратностей одного-единственного сражения. ^[23]Да и в любом случае произошедшее никак нельзя было считать поражением Сулеймана. И все же после череды подобных побед ему было над чем поразмыслить. В 1537 году армия под его началом впервые за всю османскую историю вернулась из кампании без военной добычи, а почти двадцать лет спустя, в 1556-м, после поражения от мальтийских рыцарей, султан велел флоту войти в Стамбул ночью и после бродил по городу переодетый, слушая разговоры на улицах. Возвышенные стремления Сулеймана приходили в столкновение с его подозрительным, угрюмым, вспыльчивым нравом. Конец его длинного правления был омрачен трагедией пусть и не столь катастрофической, как та, к которой привело высокомерие его предка Баязида Молниеносного, но повлекшей за собой куда более серьезные последствия, чем позлащенные страдания позднейших султанов. Чем выше поднимался человек в Османской империи, тем ближе он был к смерти, и правление Сулеймана в ретроспективе представляется обвитым шелковым шнурком палача.

31 августа 1526 года – столь славного года для османского оружия, года битвы при Мохаче, уничтожившей сопротивление Венгрии, Сулейман сделал в дневнике наводящую тоску запись: «Проливной дождь. Казнено две тысячи пленных». За свою жизнь он расширил границы империи до небывалых пределов, но перед смертью, возможно, понял, что их дальнейшее расширение невозможно. Он был поэтом и воином, покровителем религии, искусств и наук, монархом, сознающим свой долг, – однако внутри границ собственной империи он был более жесток, чем на вражеской территории. Он приказал убить своего лучшего друга. Когда во младенчестве умер один из его сыновей, Сулейман швырнул наземь тюрбан, сорвал с себя все драгоценные украшения, содрал со стен дворца роскошные драпировки и перевернул ковры, прежде чем последовать за телом ребенка к месту похорон в карете, запряженной плачущими лошадьми. Но он же приказал немым слугам удушить своего сына Мустафу, а сам смотрел, спрятавшись за ширмой: его убедили, что Мустафа готовит против него заговор. Другой его сын, Баязид, понял, что очередь за ним, поднял восстание, был разбит и бежал в Персию; после переговоров шах выдал его султанскому палачу. Империя досталась Селиму, который был хотя и алкоголиком, но зато сыном Роксоланы. В последние годы жизни Сулеймана мрачная сторона его натуры взяла верх над радужными надеждами и благородством его юных дней. Он одевался очень просто, ел с фаянсовой посуды и всячески способствовал торжеству ортодоксального ислама, сделав из самого почтенного муллы, великого муфтия Константинополя, нечто вроде мусульманского патриарха, стоящего во главе новой исламской иерархии. В описании австрийского посла, прибывшего к престарелому султану на прощальную аудиенцию, он предстает не столько живым человеком, сколько своего рода метафорой самой империи: дряхлый, но величественный, тучный, нарумяненный и страдающий от боли в изъязвленных ногах.

9

Порядок

В сражении, писал Критовул, воины «безжалостно рубят друг друга на куски, атакуют и защищаются, наносят и получают раны, убивают и умирают, кричат, изрыгают богохульства, едва ли понимая, что происходит вокруг и что они делают, словно безумцы». Однако неистовство битвы быстро проходит. В мирной жизни солдат часто бывает безобиднейшим человеком, а османы вообще были людьми весьма уживчивыми. Они не стремились менять образ жизни завоеванных народов, лишь бы те платили налоги. Они никого не принуждали говорить на своем языке. «Вся их политика сводится к расширению границ», – полагал один наблюдатель XVI века, и в отличие от великого множества позднейших строителей империй османы никогда не задавались вопросом, почему другие не могут стать такими же – или почти такими же, как они сами.

Просто они знали ответ. Скоро придет Махди, предвестник конца света, и докажет, что правы они, мусульмане, – а до тех пор достаточно поддерживать порядок и неустанно расширять пределы владычества ислама, управляя, так сказать, миром по доверенности.

Впрочем, при всей своей терпимости к обычаям и верованиям людей Писания османы люто ненавидели шиитов, поскольку шиитская ересь ставила под сомнение их самодовольные ожидания. Последователи Али питали склонность к мистицизму, что суннитские правители, люди весьма мирские и практичные, рассматривали как вызов своей власти. Селим I был грозой кызылбашей(«красноголовых»), шиитов Восточной Анатолии, которые носили красные тюрбаны и считались угрозой для государства, – он истреблял их тысячами. Один паша, прозванный Мясником, уничтожал еретиков всюду, где встречал их, на месте. Вообще создается впечатление, что османы теряли контроль над собой всякий раз, когда под сомнение ставились их самые сокровенные убеждения и когда они по-настоящему чего-то боялись. В остальных случаях они могли мириться с очень многим. В тридцатые годы XIX века Дэвид Уркварт ^[24]однажды наблюдал такую картину: маленький мальчик изводил отца-янычара, посиживавшего на крыльце своего дома, а тот, хоть и был ужасно зол, не трогал сорванца даже пальцем. Наконец, удивленный таким поведением Уркварт спросил старого воина, почему тот просто-напросто не отшлепает сына.

«О, – сказал янычар. – Вы, франки, такие умные!»

Османы были страшны в бою, но правили завоеванными землями мягко. Сама природа перешедших в их руки владений диктовала необходимость самоуправления на подчиненных территориях, ибо одно дело собрать громадную армию и двинуть ее к границе, и совсем другое – проникать в каждую укромную долину и ущелье этой на редкость гористой империи и управлять живущими там людьми, вдаваясь во все подробности их жизни.

При всем своем блеске и воинском духе, при всех богатствах, рекой текших в Константинополь, империя по сути своей была страной пастухов и гор. Пинд, Карпаты, непроходимые горы Центральной Греции, гора Олимп, страна орлов Албания… Слово «Балканы», изначально означавшее «горы», в качестве географического названия распространилось на огромный регион к югу от Дуная (то есть, собственно говоря, на все европейские владения Турции), глядя на который географы никогда толком не могли понять, где кончается один горный хребет и начинается другой. Принадлежащие османам острова часто походили на дамскую шляпку: на полях находится порт и живут турецкие поселенцы, а тулья принадлежит пастухам. На востоке, в Анатолии, высились Понтийские горы и хребет Тавра, а за ними – пики Кавказа; между высокогорными пастбищами и равнинами передвигались, следуя смене времен года, тысячи подданных империи, ведущих кочевой или полукочевой образ жизни. Смена времен года вообще во многом определяла жизнь империи: пастухи, летом перегонявшие стада на горные плато, погибли бы, если бы остались там зимовать; весной корабли выходили в море только после того, как патриарх освящал воды, иначе им суждено было потонуть. С октября по апрель горы и моря закрывались, как базар на ночь, и империя, словно медведь, впадала в спячку.

Естественной защитой кочевников была незаметность. Оседлые люди, чтобы спокойнее было жить, порой предпочитали делать вид, что просто их не замечают Они сливались с тенями, скалами и деревьями. Государство стремилось выкурить кочевников из их укрытий и принудить к оседлой жизни, чтобы удобнее было собирать налоги. Но сделать это оказалось не так-то просто.

Османы были вынуждены признавать полномочия примерно тридцати племенных вождей в горных районах Курдистана и Армении. Относительной независимостью пользовались вожди Северной Албании. Племена юрюков, кочевавшие по Анатолии, вступали (или не вступали) в контакт с властями по собственному желанию. Некоторые из них придерживались шиизма, другие – суннизма, и зачастую было невозможно отличить одних от других. Они разговаривали на разнообразных диалектах турецкого языка и отличали друг друга по своим стадам (у одних, скажем, белые овцы, у других – черные козы) или по месту предполагаемого происхождения. За их передвижениями пристально следили, и если племя нарушало правило, запрещавшее задерживаться на одном месте более трех дней или наносило ущерб имуществу оседлых жителей, в дело немедленно вступали особые карательные отряды.

Юрюки жили кланами и женились на одноплеменницах, если только им не случалось украсть девушку из соседнего племени. (Кража невест практиковалась полукочевниками по всей Анатолии, тогда как среди оседлого населения она, как правило, была традиционной театрализованной частью брачного ритуала. У крымских татар был следующий обычай: родственники и подружки невесты преследовали отряд жениха до самого его шатра, после чего подружки начинали умолять ее не слезать с коня, а родственники жениха – наоборот, слезть и раздать всем подарки.) Бродячим ремесленникам, которые лудили посуду и делали всякий мелкий ремонт, платили вскладчину маслом и сыром. У каждой замужней женщины был свой собственный шатер, где она пряла, вязала и сбивала масло; она могла также ухаживать за верблюдами или козами, собирать дрова и носить воду и при этом никогда не закрывала лицо.

Маршруты юрюков были отмечены могилами их предков, располагавшимися обычно под каким-нибудь святым деревом; когда они проходили мимо, то бросали на могилу по нескольку камней или привязывали к ветвям тряпочки и деревянные ложки.

Цыгане, другой бродячий народ, были известны тем, что учили медведей танцевать, предсказывали судьбу, готовили магические зелья, пели на свадьбах, работали по металлу и торговали лошадьми; суровые обычаи их собратьев по кочевой жизни, похоже, не производили на них особого впечатления. О них весьма мало что было известно, повсюду их презирали, но посадить цыгана в тюрьму мог только в высшей степени жестокий человек.

Влахи, балканские пастухи, передвигавшиеся с места на место пешком, разбивавшие шатры из козьей шерсти под полуденным солнцем и говорившие на латинском диалекте (что породило романтическую теорию о том, что они – потомки заблудившихся легионеров Траяна), были православными христианами. Османы, бывало, нанимали их охранять горные перевалы и следить за передвижениями противника; однако влахи то и дело переходили с одной стороны на другую, а к границе относились с величайшим презрением. Слово «влах» означает «чужак». Эти мрачные люди в домотканых дождевых плащах бродили вместе со своими косматыми мастифами по холмам, от одного селения к другому, всюду что-нибудь покупая и продавая, так что греки говорили, что пять влахов – это уже рынок. Те же греки посмеивались над ними за их упрямую сухопутность – слово «влах» в греческом стало обозначать человека, который никогда не видел моря. На балканских горных хребтах обитало множество разновидностей влахов: хромые влахи, черные влахи, албанские влахи, арумыны, саракацаны, забирающиеся далеко в Анатолию; некоторые из них утверждали, что они вовсе не влахи, другие же, напротив, притворялись влахами; третьи, о которых даже в сороковые годы XX века мало что было известно, кочевали со своими стадами и по Балканам, и по Анатолии и говорили, похоже, на древнегреческом языке, не претерпевшем изменений со времен Христа; четвертые считались самым грязным народом на свете. В конце XIX века Элиот писал об одном влахе, который построил себе летнюю резиденцию в холмах и оказался таким домовитым хозяином, что однажды починил разбитое окно, купив новое стекло, вместо того чтобы заделать пробоину куском оберточной бумаги, – «случай, насколько можно судить, беспрецедентный для Леванта».

Слава людей воинственных и жестоких была кочевникам на руку – легче было сопротивляться сборщикам налогов. На боязливых горожан они производили завораживающее впечатление. Когда вождь бедуинского племени разбил лагерь под стенами Дамаска, рассказывает один английский торговец, к нему устремилось множество посетителей. Некоторые даже просили пустить их переночевать в шатре. Один житель Дамаска приготовил для вождя горячий пирог с мясом. «Когда вождь увидел, как из разрезанного пирога пошел пар, он отшатнулся, ибо решил, что это какая-то машина, с помощью которой его хотят убить, и что после дыма покажется и огонь». Однако затем он согласился попробовать угощение, остался весьма доволен и говорил, что это лучшее блюдо, какое ему когда-либо случалось есть.

Османы всегда интересовались эффективными формами самоуправления. Они включили в состав собственного законодательства саксонские законы о рудном деле, унаследованные ими вместе с балканскими рудниками, и превратили сербских войнуков в военную организацию на своей службе. «Турки испытывают глубокое уважение к обычаям других народов, – полагал Бусбек, – даже если они идут вразрез с их религиозными убеждениями».

Власти империи считали необходимым, чтобы каждый подданный принадлежал к некой управляемой группе людей, будь то свита какого-нибудь могущественного человека, или один из ремесленных цехов, которые регулировали качество и стоимость изделий, производимых их членами, предписывали им, где жить, но оказывали поддержку в тяжелые времена, или полк, или религиозное братство, или хотя бы просто деревня, за которую отвечает старейшина. Отношения внутри мусульманской общины регулировал Коран – документ столь же юридический, сколь и религиозный; и хотя долгом султана было следить за тем, чтобы исламский закон оказывался выше в любом споре между мусульманами и неверными, считалось само собой разумеющимся, что у христиан и иудеев тоже должны быть свои законы. Каждый в зависимости от своей веры принадлежал к тому или иному миллету,и до тех пор, пока миллет не вступал в конфликт с исламской организацией общества, платил налоги и вел себя мирно, его верхушке предоставлялась свобода в управлении своими единоверцами.

Власти старались сделать систему миллетов как можно более простой. До османского завоевания греческая церковь признавала несколько других православных церквей, однако Мехмед II уничтожил их независимость и подчинил всех православных христиан вселенскому патриарху Константинопольскому, которому предоставил три бунчука и широкие полномочия, как церковные, так и светские, в деле управления своей паствой. Вскоре после этого оформился еврейский миллет. Григорианскому патриарху было поручено управлять не только армянским населением империи, но и всеми теми, кто не вписывался в рамки ни одного миллета: цыганами, ассирийцами, монофизитами Сирии и Египта, болгарскими богумилами. Армянский миллет оказался весьма полезным с этой точки зрения: позже в него включили ливанских маронитов, признающих духовную власть римского папы, католиков Венгрии, Хорватии и Северной Албании, а также армян-униатов Киликии и Палестины.

Протестантизм, защищенный от громил Контрреформации, привольно чувствовал себя в османской Венгрии. Дань мальчиками здесь никогда не взималась; здесь же имел место единственный на Балканах случай поощрения перехода местных жителей в ислам. Данные кадастровых книг XVII века свидетельствуют о том, что во всем балканском регионе происходило примерно по триста обращений в год, причем это было явление исключительно городское. Империи нужны были налогоплательщики, а не мусульмане, и одной из задач, которую решала система девширме, вызывавшая такой гнев у западных наблюдателей, было как раз ограничение количества обращений в ислам. Мехмед Завоеватель всегда встречался с патриархом Геннадием у дверей церкви, не входя внутрь, – не потому, что боялся оскверниться в молельне неверных, а как раз наоборот – чтобы не освятить ее своим присутствием: ведь земля, на которую ступал султан, становилась священной, ^[25]так что если бы он вошел в церковь, сопровождавшие его люди могли бы под этим предлогом захватить ее и превратить в мечеть.

Вскоре после взятия Константинополя Мехмед издал закон, предписывающий подданным, в какой одежде им следует появляться на улице. Греки должны были носить черные штаны и туфли, армяне – лиловые туфли и фиолетовые штаны, евреи – небесно-голубые штаны и туфли, и лишь немногие избранные неверные имели право надевать желтые туфли и красные штаны, как турки. Стражники арсеналов затыкали за пояс ножи. Мусорщики щеголяли в красных кожаных спецовках. Хаджи, то есть человек, совершивший паломничество в Мекку, получал право носить зеленый тюрбан. Высокопоставленные лица разгуливали в высоченных тюрбанах, которые наматывались на некое подобие колпака звездочета; религиозные деятели носили черные мантии, а тюрбаны у них были ниже и шире. В сельской местности своя отличительная одежда была в каждом районе, в каждой долине и на каждой горе. Путешественников вписывали в установившийся порядок мира с помощью законов османского гостеприимства, согласно которым ответственность за поведение гостей лежала на хозяевах. Гости высшего ранга, послы и лица из их свиты, содержались за счет государства, ^[26]прочие – на средства благотворительности. Европейские торговцы несли ответственность перед представителями своих стран в Смирне или Стамбуле, а совершив проступок, представали перед судьей-европейцем (за исключением тех случаев, когда пострадавшей стороной был мусульманин), подобно янычарам, у которых тоже были собственные суды.

Принадлежность к той или иной религии значила больше, чем принадлежность классовая: ни один человек, добросовестно выполняющий роль, к которой был предназначен, не мог считаться презренным. ^[27]«Когда богач встречает на улице человека незначительного, – писал Хобхауз в начале XIX века, – он не только отвечает на приветствие, но и пускается в обычные вежливые расспросы о житье-бытье, которые, как правило, сопровождают случайную встречу». Приятельские отношения между рабами и их хозяевами неизменно удивляли пришельцев с Запада, но не будем забывать, что положение раба никоим образом не означало унижения и не порождало чувства вины. Рабство было всего лишь одним из способов вписать человека в общественные отношения. Бусбек задавался вопросом, «в самом ли деле человек, первым отменивший рабство, сделал благое дело? Ведь иначе, может быть, не возникло бы нужды в таком количестве виселиц, назначение коих – держать в узде людей, у которых нет ничего, кроме собственной жизни и свободы, и которых нищета толкает на всевозможные преступления».

Граждане Рагузы (современный Дубровник) с присущей им прозорливостью обратились к папе с просьбой разрешить им торговать с нехристями сразу же после первой серьезной победы турок в Европе (на Марице в 1371 году); а к XV веку османы уже прибрали Рагузу к рукам, превратив этот оживленный город-государство на берегу Адриатического моря в собственную Венецию – к огорчению и ярости дожей. Похоже, именно жители Рагузы в девяностые годы XIV века научили турок отливать пушки. Хотя османские власти и запретили вывоз серебра, который прежде приносил огромные барыши, город все равно процветал, поскольку доходы от торговли с османами и грузового транзита всегда хоть на самую малость превосходили размер дани, отсылаемой в Стамбул. Впрочем, османы не давали купцам Рагузы слишком уж обрастать жирком, благодаря чему те всегда держали нос по ветру и никогда не упускали возможной выгоды. Они монополизировали торговлю солью, а их представительства имелись в каждом крупном европейском городе империи.

Власть в городе находилась всецело в руках аристократии, представители которой заседали в Большом совете, определяя размеры пошлин и решая прочие вопросы, связанные с коммерцией. Решения по вопросам политическим принимал Законодательный совет, состоявший из пятидесяти одного выборного депутата аристократического происхождения, а ежедневное управление городом осуществлял Малый совет из одиннадцати человек. Во главе государства стоял ректор – что-то вроде дожа. Избирательная система Рагузы, по мнению Пола Райкота, была настолько странной, что даже венецианцы не смогли бы выдумать ничего подобного. Ректор избирался на один месяц, нижестоящие должностные лица – на неделю, а кастелян, которого сенаторы избирали на тайном заседании, получал полномочия ровно на сутки. Ректор мог занимать свой пост только один срок, в течение которого жил во дворце – по сути, был заперт там сложным церемониалом и правилами протокола, – и хотя все аристократы оказывали ему знаки величайшего почтения, а тридцати тысячам простых граждан он представлялся живым воплощением республиканской власти, самому ректору этой власти не принадлежало ни на грош – все решал Малый совет. Покинув свой пост по истечении срока, ректор до самой смерти не имел права носить какие бы то ни было знаки отличия, свидетельствующие о его бывшей должности; после смерти их клали на его гроб.

Граждане Рагузы были людьми столь мягкими и благородными, что в 1347 году у них уже был муниципальный дом престарелых, к XV веку они полностью отменили работорговлю, запретили пытки, ввели пособие по безработице, организовали муниципальную службу здравоохранения, учредили институт городского планирования и построили множество школ; когда же (может быть, раз в четверть века) городской суд бывал вынужден вынести смертный приговор, они приглашали палача-турка, и весь город погружался в траур. Насколько городская аристократия была пропитана духом коммерции, видно из следующего случая. В 1428 году, когда Рагуза переживала не лучшие времена, правительство решило подбодрить граждан, воздвигнув монумент в честь свободы – колонну, увенчанную статуей легендарного рыцаря Роланда; при этом расходы на это предприятие были окуплены за счет того, что длина руки рыцаря была объявлена официальной мерой длины, получившей впоследствии широкую известность как дубровникский локоть.

В 1492 году из Испании изгнали евреев. Узнав об их бедственном положении, султан Баязид II приказал своим наместникам ласково принимать беженцев и оказывать им всяческую помощь. «Говорят, Фердинанд – мудрый государь, – сказал султан своим придворным. – Но разве можно назвать мудрым человека, который разоряет свою собственную страну, чтобы обогатить мою?» Испанские евреи обладали множеством полезных знаний, начиная с того, как чесать тонкую шерсть, и заканчивая тем, как получать проценты с денежных средств; кроме того, они привезли с собой ценные сведения о том, как устроена жизнь в западном мире, который османы планировали в скором времени завоевать.

Некоторые из них лелеяли надежду вернуться – вслед за османскими войсками или еще каким-нибудь образом – и берегли огромные древние ключи от погребов с пряностями где-нибудь в Гранаде, от особняков с тенистыми садами, где журчит вода, от синагог и банков. Из поколения в поколение, подобно североафриканским морискам, они продолжали рассказывать своим детям истории о славных испанских временах. Однако в Османской империи их приняли очень хорошо, их религия пользовалась тем же уважением, что и христианство, так что вскоре они уже писали своим друзьям, знакомым и деловым партнерам, жившим по всей Европе, приглашая их перебираться на новое место. Евреи обосновались во всех крупных балканских городах: в Сараеве, Земуне, Скопье, Белграде, Монастире, Эдирне и Софии; однако больше всего их было в Салониках (они же Фессалоники) – городе, к евреям которого (а они там жили, как говорят, со времен Александра Македонского) некогда обращался апостол Павел в двух из своих Посланий. При византийцах Салоники были вторым городом империи, население которого составляло миллион человек; однако испанские евреи, прибыв туда, обнаружили что-то вроде деревни-переростка, где посреди руин римской эпохи обитало семь тысяч душ. Изгнанники – торговцы, банкиры, учителя, доктора, ремесленники и ученые мужи – превратили турецкий Селяник в испанский город, на улицах которого можно было услышать каталонский и валенсийский акценты, гортанный испанский Галисии, быстрый кастильский говор и мягкие, полумавританские интонации Андалусии.

Принцип коллективной ответственности был одним из непременных условий османской власти, подобно дани мальчиками; но жители Хиоса, отдав свой остров в руки турок, попытались от него увильнуть.

С XIII века Хиос находился под протекторатом Генуи, и генуэзцы управляли им как семейным предприятием, что вполне отвечало их натуре, насквозь пропитанной духом коммерции. Власть была сосредоточена в руках акционеров компании «Магона», причем все они принадлежали к одной-единственной генуэзской фамилии – Джустиниани. Они перебрались на Хиос в 1346 году и взяли остров, так сказать, в концессию. В 1453 году здесь умер Джованни Джустиниани, тот самый, что едва не спас Константинополь. Джустиниани были столь могущественны, что любой генуэзец, попадавший на остров, автоматически принимал их фамилию; столь благоразумны, что еще с 1407 года платили туркам ежегодную дань; и столь благочестивы, что, когда Антонио, Бартоломео, Брицио, Корнелио, Филиппино, Франческо, Джованни, Эрколе, Ипполито, Паоло, два Паскуале, Рафаэлле и Сципионе Джустиниани вместе с еще двумя юными представителями своего семейства, чьи имена не сохранились, были отправлены ко двору султана, они предпочли мученическую смерть обращению в ислам. Один из них так крепко сжал кулак, лишь бы только не поднять указательный палец в знак отступничества, что «ни при жизни, ни после смерти отрока неверные не смогли разжать его пальцы». Основную массу населения Хиоса, впрочем, составляли греки.

К 1566 году османы, находившиеся на вершине своего могущества, были по горло сыты хиосцами. Те вечно мешкали с выплатой дани, если вообще удосуживались ее прислать, не выказывали султану, своему сюзерену, никакого почтения, а их шпионы собирали сведения о внутренних делах империи и передавали их на Запад. Они всегда были готовы на любой обман и любую хитрость. Великий визирь однажды пригрозил снести артиллерийским огнем крыши всех домов на Хиосе, поскольку жители острова неосмотрительно водили дружбу с его предшественником, равно как и с другими его врагами при дворе. До тех пор пока Хиос подчинялся в первую очередь Генуе, он представлял для османов угрозу – и османы приняли твердое решение исправить эту ситуацию.

Каждый год флот империи выходил в Эгейское море, чтобы собирать дань, двигаясь от острова к острову. Когда на Хиосе замечали турецкие паруса, «в крепости ударяли в колокол, дабы известить правителей, а затем навстречу флоту в больших лодках отправлялась делегация жителей острова: все посланники были одеты по-старинному, в богатые длинные одежды из темно-красного бархата. Крепость салютовала адмиралу выстрелом из пушки, после чего корабли салютовали крепости». В 1566 году, однако, флот, которым командовал Пиале-паша, старый друг хиосцев, встал на якорь не в гавани, а у входа в нее. Правители острова принялись встревоженно обсуждать, что бы могло означать такое отклонение от привычной процедуры, и тут Пиале-паша прислал им распоряжение явиться на его флагман. Там османский адмирал объявил верхушке «Магоны», что жители Хиоса навлекли на себя гнев султана, ибо они рассылают повсюду шпионов, укрывают беглых рабов, дают приют итальянским пиратам и не платят дань. Старейшины ответили, что все это – злокозненные наветы их врагов: так называемые шпионы на самом деле – обычные купцы, «ибо невозможно нашему городу выжить без торговли», а задержки с выплатой дани вызваны тем, что турки придерживаются лунного календаря, в то время как они, хиосцы, – солнечного.

Тем временем жители города высыпали на улицы и обменивались друг с другом неутешительными прогнозами. Ответ Пиале-паши был заглушен рыданиями и мольбами о помощи, несшимися с берега, так что ему пришлось повторить: он не испытывает никакого удовольствия от того, что ему предстоит сделать, но таков приказ, и «одному Всевышнему ведомо, как тяжело у меня на сердце и как мне жаль вас всех». Оккупация острова прошла в строгом соответствии с планом. На берег было высажено десять тысяч солдат со спрятанными под одеждой саблями, поскольку для поддержания спокойствия среди горожан было объявлено, что турки высаживаются лишь для того, чтобы купить ткань на обмундирование и паруса, как то бывало каждый год. Командиры получили приказ не допускать причинения какого бы то ни было вреда жителям острова и заверить хиосцев в том, что им нечего бояться, ибо наказание ждет только тех, кто осмелился не повиноваться султану.