Текст книги "Величие и крах Османской империи. Властители бескрайних горизонтов"

Автор книги: Джейсон Гудвин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Пехота заняла крепость, не встретив сопротивления. Все боеприпасы и склады были конфискованы, а вместо знамени с изображением святого Георгия был поднят турецкий флаг. Затем на берег сошел сам Пиале-паша в белых парчовых одеждах и проехал на коне по городу, по пути распорядившись посадить на кол, в назидание прочим, двух солдат, обидевших мирных горожан. Ночь адмирал провел в городе, улицы которого патрулировали его войска.

На следующий день Пиале-паша приказал уничтожить идолов в церквях, из которых две самые лучшие превратить в мечети, хотя католическому епископу и был оставлен его собор. Было арестовано пять сотен человек, не являющихся постоянными жителями Хиоса, в том числе множество рыцарей Мальтийского ордена и несколько знатных людей из Неаполя и Мессины. Их погрузили на турецкие галеры, чтобы потом продать или получить за них выкуп. Тем временем адмирал снова принял перепуганных управляющих «Магоны». Велев им сесть, он сел и сам, после чего совершил любопытную и, вероятно, весьма древнюю церемонию, знаменующую передачу власти от генуэзцев османам. Держа в одной руке лук, а в другой – три стрелы, он сказал, что желает знать, подчиняются ли его собеседники воле султана. Те ответили, что всегда были рабами султана и что его приказы останутся написанными на их лбах. Пиале-паша повторил этот ответ на свой вопрос, после чего вся процедура была повторена еще дважды. Наконец Пиале-паша встал, отдал лук и стрелы своему оруженосцу и спокойно обратился к присутствующим: «До того как получить приказ, я ни о чем не догадывался. У меня не было времени привести аргументы против – мне оставалось лишь подавить свои чувства и отправиться выполнять приказ. Я выполнил его самым мягким образом, какой только был возможен, и клянусь головой моего повелителя и саблей, которая висит у меня на поясе, что я действовал далеко не так строго, как мне было предписано. Так что не падайте духом и знайте, что я обязательно сделаю все, что в моих силах, чтобы облегчить вашу участь».

Генуэзцам сохранили жизнь, однако управляющие «Магоны» были сосланы в Кафу, бывшую генуэзскую колонию на Черном море, а рыбешке помельче пришлось, чтобы заплатить за себя выкуп, продавать свои дома по дешевке. Так наследственная недвижимость перешла в руки турок, в которых и оставалась до 1912 года, когда Хиос оккупировала греческая армия. В крепости был размещен гарнизон из всего лишь семи сотен солдат: остров находился достаточно близко к побережью Малой Азии, чтобы можно было быстро перебросить подкрепление, если Генуя или, что было возможно, испанский король попытаются нанести ответный удар. Через два месяца, оставив на Хиосе полноценную османскую администрацию во главе с привезенным из Стамбула венгерским ренегатом, ^[28]адмирал отплыл в сторону Наксоса, который также оккупировал.

Слова о дружбе, произнесенные Пиале-пашой, были, похоже, совершенно искренними – точно так же, как совершенно справедливыми были обвинения, которые ему было поручено предъявить «Магоне». Хиосцы были виновны, а он спас им жизнь. Однако уже в октябре 1566 года лучшие граждане Хиоса, итальянцы и греки, как ни в чем не бывало отправили в Константинополь посольство – разведать, нельзя ли как-нибудь выторговать возвращение независимости. Они рассчитывали на помощь французского посла, который считал себя защитником интересов всех католиков на территории империи, так что посольство возглавил монсеньор Тимотео Джустиниани, католический епископ Хиоса. Сначала они обратились к Пиале-паше, который отнесся к затее одобрительно и пообещал замолвить за них словечко в диване за вознаграждение в двадцать пять тысяч дукатов. Однако великий визирь, враг Пиале-паши, сразу же наложил вето на его предложение. «О боже, как бы мне хотелось, чтобы мы никогда не обращались к Пиале-паше!» – писал один из членов посольства; однако адмирал весьма благородно предложил хиосцам действовать напрямую, отказавшись от вознаграждения. И после крайне непростых переговоров им удалось получить пусть и не независимость, но, во всяком случае, ряд привилегий, «которые не следовало недооценивать», поскольку они равнялись торговым привилегиям, дарованным французам.

Автономия Хиоса была еще больше расширена через одиннадцать лет – османы знали, что вслед за суровыми мерами можно делать и уступки – и в результате хиосцы обнаружили, что их остров не только освободился от власти Джустиниани, но и превратился фактически в государство в государстве. Они были освобождены от дани мальчиками, на них не распространялся закон о коллективной ответственности. Им было позволено иметь торговые колонии в портах Леванта, поддерживать торговые связи с Италией и прочими странами Запада и богатеть. Для торговых судов было надежнее и дешевле находиться под покровительством Османской империи, нежели Генуи. Впрочем, кое в чем генуэзское наследие оказалось весьма живучим. Вплоть до XX века хиосцы клали в рот новорожденным щепотку соли, как итальянцы, верили в фей и навещали своих соседей на Новый год; многие ездили учиться в Падую. Больница на Хиосе была построена по флорентийскому образцу; вакцинацию изобрел уроженец Хиоса Иммануил Тимони; несколько веков спустя его соотечественники весьма преуспели, попав в Америку. Греки Хиоса стали занимать административные должности, на которые их раньше не пускал Джустиниани, и возглавили массовое проникновение греков в администрацию империи, так что в конце концов стали говорить, что найти на Хиосе благоразумного человека так же сложно, как зеленую лошадь. В 1669 году великий визирь Ахмед Кёпрюлю создал для своего секретаря Панайотиса Никосиаса, который показал себя с наилучшей стороны во время завоевания Крита, должность великого драгомана Порты. После него на этот пост был назначен другой уроженец Хиоса, Алексей Маврокордато, подписавший Карловицкий мирный договор. Хиосцы сохраняли дружественные отношения с империей до 1822 года, когда турки, напуганные и разъяренные началом войны за независимость Греции, устроили на острове резню.

«Лучше тюрбан султана, чем митра епископа», – говорили некогда византийцы, и теперь, когда острова, находившиеся под властью католиков, один за другим переходили в руки османов, греки встречали их разве что не с ликованием. Прямое турецкое правление устраивало их гораздо больше, чем все эти норманны, неаполитанцы, крестоносцы и, разумеется, венецианцы, которые господствовали на Эгейском море после взятия Константинополя в 1204 году. Эти захватчики то грызлись и воевали между собой, то заключали брачные союзы, но никогда не обращали особого внимания на греков, чьим трудом оплачивались все их забавы, – если, конечно, им не приходило в голову как-нибудь притеснить их религию. Турки время от времени завозили на тот или иной остров коз, которые поедали всю растительность, а один островок был покинут жителями из-за нашествия «зайцев разнообразных расцветок»; однако слова одного старого грека на Лемносе, который сказал Белону дю Ману, что никогда еще его остров «не был так хорошо возделан, так богат и так густо населен, как теперь», можно отнести ко всему региону.

Западные коммерсанты искренне восхищались хиосцами, поскольку те достигали высот в делах, привычных самим европейцам, – однако их положение не было чем-то уникальным. В империи было множество других «государств в государстве» – множество социальных ниш, в которых самые разные люди могли обрести надежную опору для процветания. Разумеется, турки пользовались большей частью плодов своих побед, однако они не владели ими монопольно, а встречаясь с талантом, давали ему все возможности для развития.

Крупнейшими специалистами по набегам были боснийские мусульмане, жившие на границе с Венгрией. Эвлия Челеби описывает события, последовавшие за одним из их набегов в 1666 году. Пленники были брошены в подземелья крепости Каниджа, а участники набега получили в городе радушный прием. Затем начался пятидневный аукцион, на котором продавались рабы и их имущество. Десять из пятидесяти пленников были отданы паше: одна пятая добычи причиталась государству. После выплаты вознаграждения проводникам и стражникам, раздачи милостыни и покупки овец, которых надлежало принести в жертву в память о павших воинах, 1490 гази разделили между собой оставшуюся часть выручки, собравшись в мечети султана Мехмеда III. Сам Эвлия получил четыре дополнительные доли: две на своих слуг и еще две – за то, что вел всю бухгалтерию. По окончании работы он стал декламировать своим звучным голосом стихи, и все присоединились к нему, читая горячие молитвы во славу ислама, Пророка, павших за веру героев и своих не вернувшихся из набега собратьев.

Не много нашлось бы людей, которые могли бы произвести набег в столь же великолепном стиле и завершить его с таким же успехом. Но в том, что касается оптовой торговли рабами, не было равных крымским татарам, которые некогда были замкнутым, но в целом безобидным народом, жившим за счет продажи итальянцам товаров из внутренних областей материка. Позже они превратились в грозу Южной России, Украины и Польши, «шакала при турецком льве», как писал о них Райкот. Из набегов они возвращались на берега Черного моря с огромным количеством пленников: ежегодно из Кафы вывозилось по десять тысяч рабов. Татары выбривали половину головы, носили устрашающего вида усы и мариновали мясо, положив его под седло, в лошадином поту.

Если татары были лучшими работорговцами, то лучшими рабами, безусловно, были черкесы. Русские ^[29]и поляки ценились в качестве гребцов на галерах; венгры, венецианцы и немцы считались неспособными к любой тяжелой работе, «причиной чему излишняя мягкость их тел, в то время как у женщин этих народов тела, наоборот, слишком жесткие и не подходят для удовольствий, каковые обычно получают от общения с этим полом». Раба-черкеса можно было продать за тысячу имперских крон, а за немца выручить лишь четверть этой суммы. У себя дома, сообщает Кантемир, черкесы «постоянно придумывают что-нибудь новое в своих обычаях и оружии, и татары тут же охотно перенимают эти новшества, так что черкесов вполне можно назвать французами для татар». Они испытывали настоящий ужас перед тучностью – ни один человек с лишним весом в их глазах не был достоин уважения. Поэтому и девочки, и мальчики с малых лет спали на голых досках, чтобы не толстеть. На рынке за раба-черкеса давали больше, чем за коня или за женщину, поскольку черкесы были хорошо сложены, скромны и легко обучаемы. Мальчики отличались сообразительностью, из них получались хорошие ремесленники, а черкешенки пользовались таким спросом, что в конце концов на Кавказе возникли настоящие питомники одалисок.

Албанцы также обитали среди неприступных гор в совершеннейшей бедности и не имели никакого богатства, кроме силы собственных рук. ^[30]Одевались они, впрочем, не менее стильно, чем черкесы. Байрон, который заказал свой портрет в одежде албанца, полагал, что этот костюм можно назвать самым великолепным во всем мире: «Состоит он из длинного белого килта, расшитого золотом плаща, темно-красного бархатного жилета с золотыми галунами, серебряных пистолетов и кинжалов». Албанцы говорили на странном колючем языке и считали себя одними из древнейших обитателей Европы; к XIX веку у них было пять алфавитов, в одном из которых было пятьдесят с лишним букв. Албания вошла в состав империи в 1468 году, и вскоре албанцы начали занимать высокие посты как на военной службе, так и в административном аппарате. Все они были меткими стрелками, а со временем установили настоящую монополию в некоторых отраслях строительного дела и медицины. Белые тюбетейки албанцев были привычным зрелищем на балканских стройках еще в XX веке, но больше всего они славились как искусные строители акведуков. «Без каких бы то ни было математических знаний и инструментов они возводят акведуки, при этом измеряя высоту гор и расстояния куда точнее, чем это мог бы сделать ученый-геометр, и выносят правильные суждения о запасах воды и ее качестве. Когда их спрашивают, в чем секрет их мастерства, они не понимают, о чем идет речь, и ничего не могут объяснить». Столь же сверхъестественными были их хирургические способности, ибо они могли оперировать страшные рваные раны и за короткое время ставить пациентов на ноги. По всей империи то там, то здесь жили умельцы в определенных сферах деятельности, и османы с удовольствием пользовались их услугами. Среди людей, имеющих дело с лошадями, славились болгары, разводившие скакунов на равнинах Фракии. Никто не управлялся с верблюдами лучше кочевников Аравии, которые были обязаны поставлять тридцать тысяч животных каждый год, когда османская армия отправлялась в поход. Никто не стирал одежду чище, чем жители деревень в окрестностях Кастамону, и нигде не делали бумагу лучше, чем в Константинополе. В этом же городе жили самые искусные погонщики мулов, у которых был даже свой собственный квартал. Самыми услужливыми и раболепными наместниками были воеводы Валахии и Румынии, самыми не от мира сего служителями Бога – монахи Афона. Всеобщей известностью пользовались изразцы из Изника, а на изделия ювелиров Рагузы в Риме спрос был не меньше, чем в Константинополе. «Храни вас Бог от евреев из Салоник, греков из Афин и турок с Эвбеи!» – говорили люди, имея в виду, что первым нет равных в деловой хватке, вторым – во вспыльчивости нрава, а третьим – в физической силе. Османская империя была чрезвычайно прочным государством, перед жителями которого было открыто множество возможностей. «Современные греки, – писал Генри Холланд в XIX веке, – подобно своим предкам, обожают находить какие-то специфические черты в характере жителей той или иной местности вплоть до мельчайших городков».

10

Города

Про города Османской империи говорили, что каждый из них – маленький Стамбул: везде есть бани, мечети и крытые рынки, везде существуют территориальные границы между религиозными общинами, особенно отчетливо проявляющиеся по ночам. Османские города в большинстве своем были построены на склонах холмов – отчасти потому, что земля в империи отличалась повышенной холмистостью, отчасти же потому, что у каждого было право иметь красивый вид из окна. В дневные часы, пока были открыты базары, люди всех религий смешивались в бурлящей толпе; большинство ремесленных цехов были открыты для всех. Однако с приходом ночи центр города закрывался, подобно современному торговому центру, на улицы выходила ночная стража, а люди, работавшие здесь днем, расходились по своим кварталам. У чужаков было весьма мало причин расхаживать по городу ночью, и преступления случались крайне редко. Путешественники находили все необходимое в ханах– постоялых дворах, и если они приезжали исключительно в целях развеяться и посмотреть чужие края, к ним часто относились с подозрением. Эдвард Лир однажды попал в неприятную переделку, когда в 1848 году делал наброски в Эльбасане: люди стали выражать недовольство тем, что их «записывают», и кричать, что чужестранец этот – дьявол; собралась толпа. Седобородый старец в зеленом тюрбане, не переставая, вопил: «Шайтан! Шайтан!» – пока Лир не убрал свои кисточки и не спасся бегством, сопровождаемый градом камней.

Османский город был приспособлен к нуждам скорее частной жизни, нежели общественной: в нем не было архитектурных красот итальянской пьяццы, где частная и общественная жизнь смешиваются; если в нем и было открытое пространство, мейдан,то это было просто голое поле, где можно поставить шатры или провести спортивное состязание. Многие кварталы были совершенно изолированы от внешнего мира: перевезенных в Стамбул ремесленников по вечерам запирали точь-в-точь как проституток в их переулке, и каждый дом был как можно более тщательно закрыт для обзора со стороны улицы. В сирийских городах улицы представляли собой нагромождение сплошных стен с массой тупиков; в Венгрии, как правило, окна нижних этажей заколачивались досками. Каждый мусульманский дом, разумеется, разделялся на две части: в одной, открытой для людей со стороны, хозяин принимал гостей, угощая их кофе и кальяном, а другая, гарем, предназначалась исключительно для семьи, и даже стражники, разыскивающие преступника, не могли войти туда. Турецкий потайной образ домашней жизни был заразителен: в конце XIX века греки расхаживали по улицам Перы в европейских костюмах, однако у чужестранца «возникало смутное ощущение, что это все только напоказ, и оно лишь укреплялось, когда ему выпадала редкая возможность мельком бросить взгляд во внутренние покои дома, где диванов больше, чем кресел, где мужчины ходят в тапочках и халатах и где обитает множество престарелых родственниц в черных платьях, занимающихся домашним хозяйством и не появляющихся в обществе». В Смирне сцены домашней жизни оживлялись наличием тандыра– плиты, стоящей под столом, накрытым стеганым одеялом; женщины поднимали одеяло до подбородка, отчего «становилось похоже, будто они все спят в одной кровати».

Мусульманские обычаи доминировали в городской жизни. Большинство балканских городов были если и не основаны турками, то заселены ими после бегства местного населения; горожане-христиане зачастую были потомками тех, кто уже позже вернулся в город на турецких условиях. Вели они себя настолько à la mode, ^[31]что у западных путешественников нередко возникало впечатление, будто города населены исключительно турками – если, конечно, эти путешественники вообще понимали, что попали в город, поскольку со стороны эти поселения, на взгляд европейца, на города совсем не походили: ни стен, ни цитадели. Pax Ottomanica ^[32]сделал все это хозяйство излишним.

В каждом городе, казалось, нашло свое наивысшее выражение какое-нибудь из качеств, присущих всей империи в целом. Богатство и ремесленное производство Дамаска были наследием мира классического ислама. Бурса, последняя остановка на Великом шелковом пути, была первой османской столицей и городом богословов; сюда потомки Османа возвращались после смерти, чтобы быть похороненными в саду, где с одной стороны открывается вид на купола, минареты и заснеженную вершину Улудага – Олимпа Вифинского, а с другой – находится источник чистейшей воды, питающий половину подземных водохранилищ города.

Белград являл собой военный фасад империи, ощетинившийся зубцами и бастионами. Даже в середине XIX века, в 1848 году, когда один немецкий путешественник пересек Дунай, чтобы увидеть Белград (переправа заняла полтора часа, причем погода была настолько ненастной, что лодочники-австрийцы отказались браться за весла и посоветовали обратиться к группе праздношатающихся турок, которые, будучи, по их мнению, людьми храбрыми да к тому же фаталистами, возьмутся перевезти кого угодно, даже если волны будут перехлестывать через вал Белградского замка), самое сильное впечатление на него произвел именно замок, сильно обветшавший, но по-прежнему охраняемый турецким гарнизоном, хотя земли вокруг него уже принадлежали самоуправляемой Сербии.

Взятие Белграда Сулейманом Великолепным в 1520 году ознаменовало возвращение турок в Европу после двух десятилетий войн на Востоке. Город стал базой для дальнейших военных операций выше по Дунаю. Затем был Мохач, где пал цвет венгерского дворянства, потом турки взяли Буду – и Белград превратился в форпост Османской империи в Европе, подобно тому как прежде был форпостом Венгрии на Балканах.

Выглядел этот форпост довольно угрюмо. Всякий раз, когда турецкая армия подходила к городу с юго-востока, по меньшей мере раз в два года, первыми в него въезжали офицеры, приказывавшие закрыть все винные лавки; огромное войско становилось лагерем в Земуне, на другом берегу Савы. Здесь армия, прибывшая из Анатолии через Галлиполи, встречалась с армией, шедшей вверх по Дунаю, и рекрутами из Молдавии и Валахии. Горожан могли привлечь к работам на нужды армии в любой момент, просто отловив на улице. Впрочем, по большей части они все равно так или иначе работали на армию: снабжали ее продовольствием, шили, сколачивали, начищали; так что местные жители постоянно находились под угрозой реквизиций, в связи с чем приобрели репутацию прожженных хитрецов и привычку к показной бедности, что отнюдь не способствовало украшению города.

Великий визирь Кара-Мустафа, не сумевший взять Вену в 1683 году и нашедший для этого сотню оправданий, был на обратном пути задушен в Белграде присланными султаном палачами. В 1688 году, во время великого австрийского натиска, последовавшего за поражением Кара-Мустафы, город был взят герцогом Баварским. Шесть лет спустя, когда австрийский гарнизон крепости на дунайском острове Орсона вел переговоры о сдаче, комендант поставил условием, чтобы ему и его подчиненным были предоставлены транспортные суда и гарантирован безопасный путь в Белград. Турки любезно посоветовали ему подыскать более удачный пункт назначения, поскольку Белград уже снова находится в их руках, – однако город настолько привыкли считать неприступным, что комендант не поверил туркам. Он и шестьсот его подчиненных вместе с женщинами и детьми действительно отправились в Белград, как того и желали. Там их на пару дней посадили в форт, затем разоружили, заковали в цепи и продали в рабство – всех, кроме юношей, которых обрили, подвергли обрезанию и отправили в ряды армии.

В 1717 году великий полководец принц Евгений Савойский вернул город Австрии, но его преемники вновь потеряли его в 1739-м. Затем после полувекового спокойствия турки уступили город в 1789-м, но два года спустя снова им овладели. С течением времени город нищал, становился все более грязным и озлобленным, стесненным нуждой и истерзанным скупостью. В 1804 году янычары, всегда любившие Белград, превратили его в столицу своего рода янычарской хунты, которая правила Сербией, отбиваясь от атак со всех сторон: центральной власти, которая должна была выполнять обязательства по мирному договору, включавшие в себя и вывод из Сербии янычар; проживающих в своих сербских владениях турок-сипахи, чья вражда с янычарами уходила в глубину веков; сербов, возглавляемых Карагеоргием, предводителем народного восстания. У Белграда и янычар было много общего: и город, и войско находились в состоянии упадка и жили прошлым. В 1806 году сербы Карагеоргия взяли Белград, нанеся янычарской хунте смертельный удар, после чего в 1813-м город отбила регулярная османская армия.

На следующий год было провозглашено создание полуавтономного сербского государства, однако турки упорно отказывались согласиться с потерей Белграда, и если город зажил новой жизнью, то в замке продолжал сидеть турецкий гарнизон и зеленое знамя Османской империи развевалось над его главной башней вплоть до 1867 года.

Если Белград был военным фасадом империи, то олицетворением османской склонности к радушному гостеприимству было Сараево. Там кончался путь верблюжьих караванов из Анатолии: товары перегружали на мулов и лошадей, поскольку после Сараева климат становился для верблюдов неподходящим, они начинали болеть. ^[33]Жители Сараева славились радушием и ученостью, молва о которых доходила до Сирии. «Каждый заводил с нами дружбу», – пишет М. Куиклет, проезжавший через Сараево в 1658 году. Будучи расположено на пути, ведшем из Рагузы на восток, в центральные области империи, Сараево со временем превратилось в богатый торговый и ремесленный город, способный позволить себе относительную, на грани дерзости, независимость от Порты, чьи наместники порой даже не могли въехать в город и в конце концов получили право проводить в нем всего три ночи в год. В противоположность Белградскому монолиту Сараево было городом бесконечно разнообразным. В XVI веке оно стало средоточием всего самого яркого и живого, что было в окружающем его регионе, где благосостояние стремительно росло вместе с численностью населения. В Сараеве проживало множество евреев-сефардов, цыган, мусульман и представителей старых боснийских семейств, обратившихся в ислам, чтобы сберечь свои земельные владения. Возможно, доброта местных жителей объяснялась тем ощущением благополучия, которое, кроме всего прочего, побуждало их столь скрупулезно подсчитывать городские богатства. Никогда, вплоть до появления в советскую эпоху туристических гидов, приезжим не сообщалось с порога такое множество статистических данных, как в Сараеве в те времена. Путешественник Эвлия Челеби, с восхищением писавший о благочестии сараевцев и о том, как кипит в их городе жизнь, не преминул поведать читателю, что в городе 1080 лавок, торгующих товарами со всего света, от Индии до Богемии, и 17 тысяч домов, а также здесь проживает более тысячи «престарелых людей», пребывающих в отменном здравии; Куиклет сообщает, что каждый из 169 источников города поистине прекрасен. В октябре 1697 года принц Евгений Савойский, выведя свои войска на гребень холма, с которого открывался вид на город, оценил его размеры, полное отсутствие укреплений и полюбовался куполами и минаретами ста двадцати прекрасных мечетей, а потом сжег Сараево дотла.

Из всех городов империи самым большим, богатым, прожорливым и влиятельным был, конечно, Константинополь. Султанский дворец Топкапы олицетворял собой принцип, связывающий огромную империю воедино. Его географическое положение превращало его в заклепку, соединяющую османские владения в Азии и Европе. В его казармах размещалась единственная регулярная армия Европы, знаменитые янычары, вся жизнь которых была посвящена войне. Здесь выплавлялись пушки, которые обеспечили – на какой-то головокружительный момент – господство империи на двух морях, Черном и Средиземном. Во времена Мехмеда Завоевателя главными религиозными авторитетами были кадиаскеры, армейские судьи, из которых один ведал войсками Румелии, а другой – войсками Анатолии; однако впоследствии центростремительное влияние константинопольского двора оказалось столь сильным, что менее чем через столетие муфтий столицы без всяких сомнений уже считался первым лицом духовной иерархии, и европейские путешественники называли его исламским понтификом. ^[34]

Подобно тому как османская армия на марше могла обеспечивать себя продовольствием и всем необходимым, не опустошая земли, через которые проходит, Константинополь, казалось, нисколько не зависел от прилегающих к нему районов: его сети были раскинуты по всей империи до самых дальних ее уголков. В середине XVII столетия в столице ежедневно выпекалось 250 тонн хлеба, каждый месяц забивалось 18 тысяч быков и ежегодно – 7 миллионов овец и ягнят; десятая часть поставлялась во дворец. В константинопольскую гавань заходило две тысячи судов в год. Все в Стамбуле было тщательно организовано, ничто не оставлялось на волю случая. Аппетиты города были столь велики, что хотя, как известно, торговые маршруты в Восточном Средиземноморье проложили венецианцы, настоящую жизнь в них вдохнули турки, регулирующие и регламентирующие движение по ним.

Как и в любом городе империи, в Константинополе базары инспектировал кадий, вершивший скорое правосудие прямо на месте. Он знал настоящую цену на похлебку из потрохов, следил за тем, чтобы вся посуда была надлежащим образом вылужена, и требовал от сапожников, чтобы каждый акче, уплаченный покупателем, равнялся двум дням срока службы обуви. Прибыль торговцев обычно ограничивалась десятью процентами, хотя в случае с товарами, привезенными издалека, проконтролировать соблюдение этого принципа представлялось затруднительным. По каким-то так и не выясненным причинам вплоть до XVII века торговля мясом в Константинополе приносила одни убытки, так что ею в виде наказания заставляли заниматься богатых людей. «Использование фальшивых мер веса наказывается с величайшей строгостью, так что на улице нередко можно наткнуться на висящее третий день в петле тело какого-нибудь пекаря», – вспоминает Портер.

На рынках Константинополя были сосредоточены такие богатства, что грузины, народ чрезвычайно бедный, стали отсылать туда в качестве дани своих сыновей, а грузинский посол был вынужден покрыть издержки своего пребывания при дворе, продав в рабство всю свою свиту вплоть до писаря, оставив одного лишь переводчика.

Торговля была едва ли не единственной сферой гражданской жизни, вмешиваться в которую государство считало своим долгом, дабы поддерживать боеспособность армии и безопасность на улицах. По исламским представлениям, справедливый правитель должен быть богатым и щедрым государем, который следит за тем, чтобы его подданные никогда не испытывали нужду; в исламских городах существовала давняя традиция голодных бунтов против тех правителей, которые не справлялись с этой задачей. Благополучие ремесленника зависит оттого, насколько справедливую плату он получает за свой труд, а размер справедливой платы записан в цеховых законах. Подданных необходимо защищать также от завышенных цен и нехватки тех или иных товаров.

После того как на завоеванных турками землях устанавливался мир, все их жители, казалось, начинали год от года богатеть. В XVI веке численность населения империи удвоилась. Каждому находилось дело, жизнь кипела повсюду – не только на столичных базарах и на рейде в Босфоре. Морозини полагал, что безопасность столь оживленной и процветающей империи зависит уже не от количества и качества крепостей («коих у турок не очень много»), а от изобилия всего, что нужно для жизни. «Производимого здесь хватает не только для обеспечения ежедневных потребностей подданных самой империи: в сопредельные страны вывозится и продовольствие, и множество иных товаров. Можно было бы производить и больше, если бы было больше рабочих рук для возделывания полей». «Из Молдавии и Валахии, – пишет Сандис, – везут им говядину и баранину; что же до рыбы, то окружающие моря предоставляют ее в избытке и самых разных видов». «Повсюду в лесах Мингрелии, – сообщает Бусбек, – можно увидеть простых крестьян, вкушающих отдых под сенью пышных деревьев и отмечающих свои праздники вином, танцами и песнями».

Даже в районах, расположенных далеко от границы, постоянно совершалось людское движение: ехали к своим новым тимарам сипахи, объезжали подведомственные земли чиновники, кочевники гнали свои стада на зеленые горные пастбища; двигалась в направлении Эдирне на зимние квартиры великолепная кавалькада султана, который будет охотиться в своих заповедных лесах до тех пор, пока кваканье лягушек в прудах не начнет досаждать ему по ночам. Торговля велась с имперским размахом. Когда Бертран де ла Брокьер был в Дамаске, в город прибыл караван из пустыни – на то, чтобы он обустроился в городе, ушло две ночи и три дня. В середине XVI века немецкий путник обнаружил, что в лавках Белграда «есть совершенно все, как в лучших городах Италии и Германии».