Текст книги "Хуже некуда"

Автор книги: Джеймс Ваддингтон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

– Хватит притворяться, что ничего не происходит, – только и сказал он. – Должны наконец и мы принять меры…

– Против балаганных шутов? – усмехнулся Акил. – Против уличных музыкантишек, нанятых каким-то уродом?

– Ах вот как было дело? И кто же этот урод, позволь спросить? Кто их нанял?

Саенц приблизился к Азафрану. Мужчины бок о бок оперлись на решетку балкона. Нить накала в уличной лампе, причудливая завитушка в чугунной клетке с налетом древности, покосившаяся градусов на двадцать, явно доживала последние мгновения, шипя и мерцая лихорадочными желтушными вспышками.

– Какого хрена ты здесь делаешь, кстати?

– Акил, пожалуйста. Если ты в курсе, кто за этим стоит, просто скажи.

– Куда уж яснее?

– Не знаю. Куда?

– Кто же еще?

– Не надо, старина, хватит изворачиваться. Ну же?

– Не спится, ребятки?

Патрулю не нужно было видеть лицо товарища, чтобы понять: вот он, сверхъестественный ответ.

Флейшман шагнул между мужчинами; его правая рука ровно легла на плечо Азафрана, а левая пересекла спину Саенца, словно патронташ. От доктора так и разило чистотой, свежестью и здоровьем, однако недаром говорится: унюхаешь туалетный дезодорант – подумаешь о дерьме. По коже Патруля пробежали мурашки, словно вокруг его плеч обвился голодный змей, источающий гнилостное дыхание.

Флейшман, у которого тоже имелось чувство времени, опустил обе руки.

– Микель, – отстраненно, глухо промолвил Патруль, – твои наемники смутили наш покой там, на Лисарьете, эти бандиты с их дурацкими, пугающими намеками… «Что делает колбасник со своими сардельками, когда они готовы, такие большие и жирные?» Зачем тебе это, Микель?

Даже в наступившем безмолвии, среди кромешного мрака любой, у кого в голове остались извилины, ясно ощутил бы: Флейшман поражен до глубины души.

– Что?.. – Затяжное молчание. – Давай-ка по порядку. Спокойно. Расскажи все, как было.

– Значит, мы поднимаемся по склону, не торопясь, каждый занимается своим делом, и вдруг… – Азафран изложил неприятные события, но вместо подлинного описания воссоздал по памяти отрывки из полицейских отчетов Габриелы Гомелес: – Громадные такие мужики, метра под два, наверное, трудно судить, когда ты в седле, с грубыми голосами, вооруженные до зубов, и запашина – хоть святых выноси…

Флейшман ловил каждую подробность.

– Мужчины, говоришь? Все трое? Высокого роста?

– Самые что ни на есть бугаи, – кивнул гонщик. – Здоровые, как слоны.

Микель, очевидно, понятия не имел, о чем речь.

– Козлы вонючие, – раздраженно прохрипел Саенц.

– Так ты подтверждаешь слова своего друга? – вскинулся доктор. – Ничего не добавишь?

Сердце Патруля учащенно заколотилось, но товарищ лишь угрюмо повторил:

– Козлы вонючие.

– Тебе нужно принять кое-что на ночь и ложиться спать. Идем, Акил.

И Флейшман повел величайшего велогонщика истории в кромешную мглу танцзала.

– Постой, Микель, – окликнул Азафран. – Ты хоть знаешь, как нас огорчила эта история, после Сарпедона и прочего? Акил расстроен, я тоже.Зачем ты это сделал?

Доктор вернулся на балкон, оставив чемпиона стоять в темноте, как малое дитя.

– Дорогой мой Патруль, – проникновенно сказал Флейшман. – Если только я выясню, чья это затея… Самое важное для меня – душевное здоровье гонщиков, особенно Саенца. Мы трое повязаны одной веревочкой, скованы одной цепью. А вас, сеньор Азафран, я искренне и глубоко уважаю. – Он поймал кулак собеседника и запечатлел на нем поцелуй.

« Твоейпроклятой веревочкой, – думал Патруль, пока в темноте затихали шаги. – Меня-то не впутывай, приятель».

С тех самых пор Саенц держался в тени собственной команды, однако и не давал повода соперникам заблуждаться на свой счет. Игры закончились.

На следующий день после памятного разговора состоялся большой Пиренейский заезд. Гонщикам предстояло преодолеть две горные седловины и финишировать на третьей. Первым на гребень среднего склона взлетел Пелузо, на минуту и семнадцать секунд отставала от него группа лидеров, включая Карабучи, Тисса и молодое поколение «горняков» – Кейно, Мойо, Эбола, Тодден, аль-Удин, Кавоуга, Доллар-Ого. Во главе, собрав в кулак свою мудрость, опыт и силу, мчал почитаемый всеми Азафран, а за ним, у самого колеса, прикрытый от ветра и отвлекающих перепадов чужой скорости, с каменным лицом катил Саенц.

На вершине друзья провели классическую рокировку. Акил переместился вперед, товарищ сел ему на колесо, и гонщики слетанной парой устремились вниз, навстречу коварным крутым поворотам. Следовавший за ними Карабучи, в точности угадав дальнейшие события (то есть предвидя, как вскорости Патруль с умыслом отпустит Саенца к славе), попытался обойти обоих, но Азафран, стараясь по своему обыкновению удержаться в рамках неписаного кодекса чести, без которого велоспорт давным-давно выродился бы в хулиганские разборки на трассах, умело загнал противника на грань обрыва. Карабучи и тем, кто катил за ним, пришлось немедленно дать по тормозам, дабы не рисковать жизнью. Акил со свистом унесся на добрых полсотни метров вниз по дороге, и это был истинный конец Тура. Уже на спуске Саенц настиг Пелузо; последний пункт состязания – лыжная станция, расположенная на финальном подъеме на высоте в тысячу девятьсот метров – встретил гонщика с опережением в три минуты тридцать пять секунд. На подиуме чемпион принимал желтую майку победителя с видом цезаря, у чьих ног слагают дань, цезаря, не ведающего улыбки. Начиная с этого дня и до Парижа он упрочивал свое лидерство с непреклонной жесткостью. И если первую половину «Большой петли» комментаторы окрестили самой фривольной в анналах «Тур де Франс», то вторая по праву получила звание самой угрюмой.

Последний и величайший вклад Саенца в историю веломногодневки, как единственного гонщика, одержавшего шесть полных побед, не вызвал ни у кого особенной радости. Празднование прошло, как положено: речи, тосты, банкеты, награды, почести, однако на сей раз без обычного подъема чувств, сияющих от гордости лиц и т. д.

Выигравшая команда устроила памятный ужин для всех своих членов, с непременным условием надеть фирменные блейзеры «Козимо». Пиршественный стол буквально ломился от разнообразнейших кулинарных изысков, по вкусу до странности напоминающих полуфабрикаты, в которые почему-то забыли добавить искусственные ароматизаторы. Председатель конгломерата выступил с речью о предназначении спорта, где дух человеческий, воля, мастерство и сила обрели высочайшую форму самовыражения. Слушатели еще громко хлопали, когда из-за стола поднялся Микель Флейшман и заговорил о том, что хотя порой состязания и приобретают дурную славу по причине настоящих издевательств над телами атлетов, но пример Акила Саенца, его нынешний – и, надеемся, не последний – триумф ясно доказывает: правильное питание, программа тренировок, скрупулезно составленная на основании новейших достижений и тщательно выверенная для каждого гонщика в соответствии с его личными биометрическими показателями, а превыше всего – внимательная забота, дружеская атмосфера позитивного настроя и взаимной поддержки способны достичь результатов несравненно больших, нежели применение сложнейших химикалий, которым нет места в природе. По окончании спича публика вновь разразилась аплодисментами – надо сказать, довольно сдержанными со стороны председателя «Козимо фармацевтикалс». На этом торжественный ужин, скорее похожий на обедню в церкви, закончился, и мы разошлись по домам.

Двадцать второй этап

Во время «Сан-Себастиан классикс» на трассе прогремел взрыв. Состязания не были прерваны, однако маленькому мальчику в толпе туристов срезало половину лица.

Акил, похоже, расстроился. Не спешите упрекать автора данных строк в нечуткости. Разумеется, нигде, от Майами до Заира, дети страдать не должны. Учитывая, что мир наш далек от идеала, можно спросить: почему, собственно, малыш, пострадавший на соседней улице, вызывает больше сострадания, чем его сверстник, подорвавшийся на фугасной мине в Анголе или же отравленный газом в горах Анти-Таурус? Саенц не был родом из этих мест и в жизни не поддерживал никаких политических движений – следовательно, если разобраться, гонщику было не в чем винить себя. И все-таки новость его опечалила. «На том же месте могла оказаться моя дочь, Иридасея», – твердил мужчина.

Могла – но ведь не оказалась. Что тут еще скажешь?

Саенц не читал газет и не смотрел вечерних новостей вплоть до самой победы. Страшная весть настигла чемпиона позже, в душевой. В ту же минуту он бросил Патрулю: «Пошли отсюда», – проворно оделся, отмахнулся от роя журналистов, которые желали узнать его мнение о движении сепаратистов и о том, позволительно ли эксплуатировать спорт во имя политических идей, от бесчисленных охотников за автографами, даже от Флейшмана, забрался в низенький «диабло», и тот умчался с густым ревом. Азафран, чье сердце вполне доверяло лишь одному транспортному средству с мотором, а именно трактору, прибыл поездом через час. Акил, Перлита и крошка Иридасея, только и поджидавшие гонщика, дружно загрузились в машину и поехали вниз по дороге, через реку, в направлении «Дубков». На сей раз им захотелось посидеть в алькове, где легче вести доверительные беседы и к тому же предусмотрен специальный выступ для переносной коляски с ручками. Голоса за перегородкой звучали до необычного тихо, приглушенно. Видимо, из уважения к пострадавшим во время взрыва.

– Настала пора потолковать откровенно, – провозгласил Саенц, когда хлеб, вино и рыба заняли свои места на столе.

И погрузился в молчание.

– Почему? – спросила Перлита. Не «о чем потолковать?», а именно «почему?». Очень полезный вопрос.

– Я предан за миску чечевичной похлебки.

Далекие фашистские предки Акила через кровь передали ему склонность выражаться, будто человек, знающий Библию. Собеседники непонимающе нахмурились.

– Кем предан, дружище? – промолвил Патруль.

– В первую очередь самим собой, как оно всегда и бывает. Где преданность, там и предательство. Без верности одного измена другого – всего лишь ловкий маневр. Открываешь человеку двери в святое святых, и ведь прекрасно знаешь, что у него за цель – гадить, и ничего больше, но ты все равно пускаешь, а потом, когда твой алтарь в дерьме, начинаешь плакать и жаловаться! Так поступают малодушные трусы, если боятся покончить с собой.

– Ахинея какая-то. – Полупрожеванные религиозные изречения заставили Азафрана барахтаться, словно в омуте.

– Ты-то что понимаешь? – воскликнул Саенц тоном яйца-курицу-не-учат.

– Эй, ребята, – вмешалась де Зубия. – Какой здесь хек вкусный! Хватит вам, выше нос!

Супруг окатил ее таким взглядом, словно та предложила истязать младенца.

– Ну хорошо, – вздохнула жена. – Что у тебя на уме?

– Ничего. А что-то должно быть?

– Веселенькое дело! Сам же говорил: пора потолковать. О чем, дорогой? Ни о чем?

Патруль, один из самых кротких, самых чутких, самых отзывчивых людей в мире, внезапно лишился терпения, сам не понимая почему.

– Расхныкался, кретин, – произнес он тихо, но очень твердо. – Продал душу, а теперь ноешь. Отхватил машину и надеешься на полный счет в банке? Вылакал вино и удивляешься пустому бокалу? Просадил в карты свой дом и собираешься там спать? Чтобы трахаться с чертом, нужен керамический зад.

Откуда только что взялось? Если вы думаете, что последняя фраза относится к разряду забытых пословиц, то заблуждаетесь. Керамика в данном случае – всего лишь испытанный веками символ прочности. По крайней мере на Саенца это подействовало.

– Ах так, теперь ты заодно с гороховыми шутами? Подпеваешь их мерзкому визгу?

Де Зубия обернулась к Азафрану и красиво выгнула бровь, точно Коломбина. Очевидно, муж не рассказывал ей о бандитах с Лисарьеты. Но и Патруль не собирался просвещать даму на сей счет. И она повернулась к супругу:

– Ну ладно, выкладывай.

– Лучше тебе оставаться в неведении, – угрюмо хмыкнул Акил. – Иногда вступаешь на скользкую дорожку, сам того не замечая. Гуляешь себе, гуляешь. Издалека все так интересно. Потом опускаешь глаза, и вдруг оказывается: ты на узенькой дамбе посреди ужасной трясины. Обернешься – дорожка твоя утопла в грязи. Смотришь вперед…

– Да, да, да, – перебила Перлита. – Что за гороховые шуты?

– Если бы ты знала. И ты тоже, Патруль. Трахаться с чертом, говорите? Так оно и есть, только вам не понять.

– А ты все же попробуй, скажи, – подначил Азафран. – Может, не настолько все и страшно?

– Знаете, что меня утешает? Я всегда был один. Всегда-всегда, – кивнул он после раздумья, словно мысленно проверил на всякий случай парочку эпизодов, хотя бы косвенно противоречащих данной идее, и, к полному своему удовлетворению, нашел их неубедительными. – Сколько себя помню, одинешенек как перст… – Де Зубия собиралась возразить, но Патруль мягко накрыл ее руку. – Да уж, вам этого в толк не взять. Вот почему я одинок. Если бы вы понимали, все было бы иначе.

– Тогда и нечего было бы понимать, как сейчас, – завелась Перлита.

Не дожидаясь, пока супруги завязнут в очередном дурацком споре, Азафран решил вернуть их к реальности.

– Друг мой Акил, перед нами два вопроса. Вот сидишь ты здесь, и рядом – два самых преданных, самых, я бы сказал, близких человека. Проблема первая: считаешь ли ты, что мы не в курсе важных изменений в твоей жизни? Проблема вторая: скажешь ты нам или нет?

– Думаю, вы вообще ни рожна не знаете. Вам неизвестно, какова цена. Конечно, награда у всех перед глазами: знаменитейший, величайший, имя, навеки вписанное в историю велоспорта! Ну да. Все верно. Только я ли это, когда я встаю по утрам, когда мóю уши, спускаюсь в магазин за газетой, чешу свои яйца, пью кофе, включаю телик и вижу взрыв на улице, когда целую жену, ласкаю дочку? По идее должен быть я. Акил Саенц. А на самом деле – ничто, пустота в глянцевой журнальной оболочке. Меня нет, ребята, я вывернут наизнанку через собственную задницу. Хотя бы он предупредил, что заберет хлеб насущный, оставив лишь землю обетованную… Я теперь даже тела своего стыжусь. До того стыжусь, до того, что…

– А, ну, это не беда. Вот если бы у тебя нашли рак толстой кишки…

И вновь Азафран заговорил, не подумав. Само вырвалось. Надо же было сдвинуть разговор с мертвой точки.

Акил сделался похож на мумию.

– Что ты знаешь?!

Перлита закрыла ему рот ладонью, напоминая, что не следует повышать голос. В этот миг занавес раздвинулся, и появился Флейшман.

Невозможно, чтобы он просто проезжал мимо – человек, чей дом расположен полутора тысячами километров севернее. Удивительно, как он догадался, где нас искать, когда час назад мы сами не ведали, где окажемся. И еще непостижима глубина людского самообмана. Патруль начинал верить, что Саенц и впрямь считал свое положение засекреченным ото всех.

Опустившись на свободный стул, Микель заказал вина, немного хлеба и острые сосиски местной кухни. Подслушивал снаружи? Нет, навряд ли. Все это время Азафран держался начеку и, уж конечно, приглядывался к теням на занавеске.

Доктор улыбнулся присутствующим. Сверхчистые линзы его затемненных очков отсвечивали розовато-лиловым, и Патрулю на секунду почудилось, будто он видит в них отражение глаз Акила. Иридасея проснулась и захныкала.

– Позвольте мне. – Флейшман пружинисто вскочил с места, вынул девочку из коляски, и малышка тут же затихла.

Мужчина окинул взором опытного знатока ее крохотную фигурку, пощупал хрупкие предплечья, провел пальцем по ножкам, заглянул в глаза. Иридасея разулыбалась, с избытком вознаграждая Микеля за его старания.

– Само совершенство, – восхитился тот. И, посмотрев на супругов, добавил: – Впрочем, как же иначе?

– Отдай ребенка матери, пожалуйста, – проговорил Саенц, как если бы общался с недочеловеком.

Флейшман легко исполнил его просьбу. Перлита сразу же расстегнула платье и принялась кормить малютку.

– Не возражаете? – улыбнулась молодая мать.

– Что вы, сеньора Саенц, – оскалился в ответ Микель. – Мир и населен благодаря женщинам. Мысль о них наполняет меня, если вам интересно, чувством неописуемой признательности. Даже плакать хочется.

Перлита покачала головой и растянула губы в холодной улыбке:

– Но я не сеньора Саенц. Я де Зубия.

– А, ясно.

Официант принес Флейшману его заказ и удалился. Микель поднял руку, словно прося тишины на собрании:

– Думаю, нам пора кое-что обсудить.

Не сказать, чтобы Патруля окрылила эта затея.

– Мы уже говорили тогда, в июле, во время Тура.

– Да, но сеньора де Зубия при этом отсутствовала. Я только хочу изложить свой взгляд на вещи. Он весьма прост: все мы плывем в одной лодке. Любой, кто попытается отвертеться от своих обязанностей, просто-напросто предает остальных. А предателей всегда наказывают. Разумеется, я никому не угрожаю, у меня и в мыслях такого нет. Вспомним хотя бы Иуду, канонического библейского героя. Разве кто-нибудь угрожал этому бедняге? А он удавился, и заметьте, по собственной воле. Если не ошибаюсь, чрево несчастного расселось, и внутренности выпали наружу. Странная физиологическая подробность, не каждый день услышишь такое про висельника… – Флейшман сардонически поднял бровь, обращаясь к Перлите, понятия не имевшей, о чем речь. – Ну да ладно. Выражусь ясней. Если мы пойдем ко дну, то все вместе.

– Ага, каждый болтайся в своей петле, – съязвил Азафран. – Только не я.

– О нет, и ты тоже, полагаю. Скажи-ка, – доктор посмотрел на Саенца, – тебе интересно будет узнать, что твой лучший друг играл все это время роль соглядатая, что он давно уже в курсе тех… э-э, процедур, которые мы проводили, дабы повысить возможности мирового чемпиона, великого уже по своей природе? Видишь ли, Акил, те гороховые шуты… Имеются в виду уличные комедианты в костюмах бандитов, – снисходительно пояснил он для де Зубии, – спевшие пару дурацких куплетов про колбаски… Так вот, раскинь мозгами, Акил, и увидишь: я совершенно здесь ни при чем. Упомянутые процедуры для меня – вопрос чисто медицинский, и если бы ты хоть на секунду попытался осознать мою точку зрения, проникнуться ею, чего, к сожалению, не произошло, а учитывая, что чужие взгляды не имеют отношения к единственному предмету, привлекающему твое страстное внимание, то есть к тебе самому, и не могло произойти; если бы ты на минуту поставил себя на мое место, то непременно сделал бы соответствующий вывод: средства для достижения нашей общей цели никак не постыдны, скорее наоборот, достойны того, чтобы ими гордиться…

– Это тыменя не так понял, – с отвращением выплюнул Саенц, показывая, что если он и не способен на глубокие психологические озарения, то по крайней мере в состоянии уловить главное в тексте, перенасыщенном громоздкими синтаксическими конструкциями.

– О, я уже несколько недель подозревал тебя в подобных мыслях, но похоже, они не на шутку овладели твоим разумом. Впрочем, это еще более затрудняет нас в поисках истины: почему же именно я должен отвечать за ту невинную шутку в Пиренеях, расстроившую прославленного чемпиона?

– А кто же? Кто еще презирает меня до такой степени, чтобы…

– Давай пока не будем выходить за пределы нашей маленькой компании. Вряд ли тебе известно, какое наслаждение доставляют мне, кроме прочего, полотна эпохи Эль Греко. Ах, эти старые мастера! Что за темы! Распятие, Пьета [25]25
  Оплакивание Христа ( ит.).


[Закрыть], Последняя Вечеря… Да-да, Последняя Вечеря… – Флейшман с улыбкой, но без намека на чувства осмотрел сидящих за столом; очевидно, мысли его витали где-то в высших сферах. – К примеру, Магдалина. Люди редко задумываются об этом, а ведь она в свое время предала Учителя. Врач, Лука?.. Ну, этот вряд ли, я уже объяснял почему. Остается парень, получивший тридцать сребреников. Однако забудем о деньгах. Тут должно быть что-то иное… не знаю. Ревность, зависть, желание низвести божество в прах и пот, на уровень обычного équipper? Трудно сказать. А ты как полагаешь, Патруль?

Азафран закусил губу. Акил уже отравлен. В воздухе повисло тяжкое молчание. Говорили только взгляды. Наконец Микель подал голос:

– Ну, мне пора. Завтра отправляться в долгий путь. Понедельник, одиннадцать двадцать, Хитроу, Акил. Сеньорита, прощайте. Отдашь за меня, Патруль? – На стол со звоном упали серебряные монеты. Флейшман поднялся и с поклоном вышел вон. Хлеб, вино и жирная сосиска остались нетронутыми.

Двадцать третий этап

В пятницу, на первой неделе «Вуэльта де Испания», вышел очередной номер «Гэлакси-сиклисм». И тут же наделал огромного шума. Читателей повергла в шок надуманная история, жалкая и омерзительная побасенка о двух бывших друзьях-велосипедистах, всемирно известном чемпионе и его верном помощнике, самым грязным и бесстыдным образом намекавшая на некие трения между Акилом и Патрулем. Причем первый из них проникается непреодолимой ненавистью ко второму. Далее следует какая-то расплывчатая бредятина про химика-нациста, лабораторию, эксперименты над людьми… В общем, в итоге campionissimo,используя модифицированную питьевую флягу в качестве метательного оружия, выстреливает сверхбыстродействующую токсичную свечу прямо в анальное отверстие своего fidèк équipper.Непристойный вымысел так и был озаглавлен: «Кровавая фляга».

Жакоби принес в их общую с Патрулем комнату этот образчик желтой прессы после ужина, вечером трудного дня большой гонки. Акил более чем уверенно держался на «Вуэльте», как, впрочем, и во всех последних состязаниях. Не рисовался, не лез из кожи, лишь бы доказать собственное превосходство и открыто начхать на остальных, однако легко и спокойно оставался в лидерах.

Беда в том, что теперь гонщик наотрез отказывался общаться с товарищами по команде, ограничиваясь несколькими грубыми окриками на трассе. С Азафраном он не разговаривал вовсе. И даже не замечал его. Методично и последовательно, изо дня в день, Акил вел себя так, словно пространство, где находился Патруль на велосипеде, пустовало и вполне заслуживало того, чтобы занять его без малейшего предупреждения. Не в силах предугадать следующую перемену направления или скорости своего лидера, Азафран должен был незамедлительно реагировать на них, дабы увернуться от неизбежного столкновения. Подобное отношение всегда ранит; но пережить такое от ближайшего друга больно и унизительно вдвойне.

И вот появляется эта «Кровавая фляга».

Жакоби не торопился ложиться спать. Пока Патруль читал, он молча сидел, задрав ноги на стул, и неспешно рассматривал соседа, как если бы на его лице отражалась каждая строчка. Любому другому Азафран рявкнул бы что-нибудь обидное, но в трудную минуту не обойтись без верного плеча, и ведь Жакоби ничего не делал со злым умыслом, даже если бесцеремонно пялился на людей, когда им этого совсем не хотелось.

– Ахинея какая-то, – сказал мужчина, дочитав последнюю исполненную яда строчку.

Взгляд Жакоби опустился на пол, лениво заскользил по ковру, вскарабкался по задернутым занавескам, внимательно изучил дверцы платяного шкафа, вознесся к потолку и, наконец, медленно сполз обратно, чтобы встретить глаза Патруля. На губах молодого человека мелькнул отсвет улыбки. Затем и сама улыбка. Затем он покачал головой.

– Я прослежу за твоей задницей, – произнес Жакоби, вышел из-за стола и покинул комнату.

Знаете, что такое паранойя? Это когда враги позволяют вашему разуму выполнить за них всю грязную работу.

Де Зубия в это время сидела дома, следила за гонкой по телевизору и кормила дочь. Как только сосед захлопнул дверь, Азафран отпечатал на ноутбуке короткое письмо и отправил его Перлите, воспользовавшись шифровальной картой Габриелы Гомелес, полученной во время памятного разговора в Ленсе.

Эй, подруга, читала отстой в «Сиклисм»? Они уже совсем оборзели, ничего не боятся. Дурдом какой-то. Что делать, а? Бежать отсюда к чертовой матери? Не могу, хотя это был бы самый разумный выход. Только не думай, я тут не корчу из себя героя. Просто у меня контракт, а с ним не поспоришь. Заглянешь к нашим приятелям? Может, что и скажут? Обнимаю крепко. Твой Друг.

Перлита безотлагательно связалась с Габриелой. Дамы условились встретиться. На рассвете, пристегнув к переднему креслу «диабло» сиденье для малышки, де Зубия выехала в Андухар. Присутствие беспомощной смуглокожей крохи на время умерило аппетиты бесстрашной женщины, и вместо привычных двухсот пятидесяти километров в час она едва-едва превышала сотню. Покидая Андалусию, Перлита переслала Патрулю ответ инспектора-детектива Гомелес:

Полагаю, до «Мировой» можно не дергаться: ты им еще понадобишься. А вот мне твои лапы нужны, как собаке пятая нога. И все же обнимаю взаимно, ибо каждый из нас таков, каков он есть, и тут уж ничего не поделаешь. Габриела.

На следующее утро Азафран чувствовал себя посреди пелотона, будто напроказивший школьник, от которого отвернулись товарищи. Один только Жакоби время от времени ехал с ним рядом, болтая как ни в чем не бывало. Казалось, он даже не замечал того, что Патруль то и дело шарахался от Саенца, который, устремляясь вслед за тем или иным соперником сквозь мнимую брешь, вынуждал помощника, не желающего видеть лидера, пусть и вполне заслуженно, в виде свалки покореженного металла и кровоточащей плоти, увиливать в сторону.

Уже почти год крупные гонки обходились без смертей. Наступала пора, когда в низинах курились туманы, а высоко в горах выпадал первый снег. Густые кроны лесов начинали буреть и громко трепетали под налетающим ветром. Близилась «Мировая».

* * *

Похоже, мы все-таки недостаточно рассказали о достижениях великого Акила Саенца за истекший год. Благо было на что отвлечься. А ведь даже голые цифры: количество выигранных гонок, побитых рекордов, гор, покоренных буквально в одиночку, пока прочие копошились где-то у подножия, – это что-то невероятное. В спорте, как и везде, есть профи высокого класса, а есть подлинные великаны. Я о тех, чьи имена, точно по заказу, не сходят с уст в мире велосипедистов, ни дать ни взять набор святых угодников на благочестивом собрании – Коппи, Анкетиль… Так вот, насколько истинные мировые чемпионы превосходят обычных людей, наделенных особыми талантами, каких-нибудь там Азафранов, настолько же Саенц выделяется на фоне заурядных мировых чемпионов.

Следы его величия сохранились на кино– и видеопленке, но все они – не более чем легкая дымка далекого воспоминания. Возможно, лишь пара-тройка полотен да звуковые записи репортеров, чьи голоса внезапно ломаются при попытке передать словами то, во что не верят даже глаза, – разве что подобные свидетельства способны хоть на краткий миг вызвать в крови ту лихорадочную дрожь, которая пробирала целый мир. Сильнее всего западает в память один из портретов Саенца… Нет, не привычное полуподобие витязя на железном коне: скорость разрывает оковы гравитации, сверкают выпуклые капли пота, резко очерченные мускулы с нечеловеческой силой приводят в движение ожившую, дрожащую машину, узкие «трубки» рассекают черную пасть дороги, вены раздуваются тугими узлами под шоколадной кожей предплечий, лик героя воплощает собой бездну отчаяния, прикрытую лишь средоточением воли, невыносимо яркий оттенок «козимовской» майки режет глаз – словом, околоспортивная «художественная» мазня, мало чем отличающаяся от комиксов, изображающая мужчин на гоночных автомобилях, на гоночных мотоциклах, мужчин, играющих в футбол, в баскетбол, в гольф, а то и в бильярд, захлебываясь от щенячьего восторга. О нет, лучший из холстов даже не подписан – автор явно не вышколенный профи, а любитель, но любитель, несомненно, одаренный и пылкий. Перед вами только лицо и волосы Акила. Для дилетантской работы довольно удачно передан тревожный розовато-лиловый взгляд, взирающий с пика Мон-Венту поверх альпийских вершин на грешную землю.

Итак, час истины пробил. «Гэлакси-сиклисм», что они могут знать!.. Черт побери, извините за выражение, конечно, и все-таки, черт побери, смотреть, как поливают грязью такого достойного мужчину, как Азафран, и не попытаться восстановить истину – это было бы слишком гнусно. Ведь они же столько понаписали… Патруль, видите ли, хотел помешать патрону выигратьгонку, а потом, дескать, когда патронрухнул на подиум без дыхания и без мозгов, Азафран – здесь его величают «трусом» и «прожженным ловчилой» – смылся, прихватив жену покойника. Патрон!Нет, вы подумайте! Французы! Никаких понятий чести, дружбы, порядочности. Но я, неприметный очевидец и просто порядочный человек, который не может оставаться в стороне, когда вершится несправедливость, я расскажу вам все, что знаю.

Правда, это далеко не все.

Кто, например, пытался убить Патруля во время «Велогонки Мира», сложно ответить с уверенностью. По правде говоря, нам даже доподлинно неизвестно, собирался ли вообще один из участников укокошить кого-либо из товарищей. Злобная статья в задрипанном листке – вот и все, чем располагал Азафран. Так стоит ли удивляться, а тем более осуждать беднягу за невольно зародившееся в недрах его рассудка подозрение: бог весть, может, Акил и впрямь намерен прикончить бывшего друга, засадив ему баллистическую свечу из модифицированного бидона сквозь лайкру и замшу прямо в зад, и любоваться, как за час его плоть обвиснет на костях драными лоскутами? Конечно, хорошо судить задним умом, дескать, что за нелепая и смехотворная затея, но позвольте задать вам встречный вопрос. Учитывая все последние события, прилично ли скалить зубы над Патрулем, не исключавшим вероятность подобного плачевного оборота?

Простите мою горячность, но когда на ваших глазах бесчестно порочат имя человека столь правдивого, порядочного и мужественного, нелегко сохранять невозмутимый вид.

Да, я еще не рассказывал, что представляла собою та удивительная «Велогонка Мира», совсем не похожая на предыдущие гонки по нормальной, замкнутой кольцом дороге в каком-нибудь нормальном месте вроде Колумбии или Швейцарии. Лак-Кул-д’Авенир [26]26
  Классное Озеро Будущего ( фр.).


[Закрыть]– совершенно особая точка на спортивной карте, целый комплекс, возведенный в горах, куда и без того здоровые и богатые приезжают урвать еще немного земных благ. Клиники здесь самые продвинутые. Молоко молодого осла и порошок из эмбрионов. Положим, я чуть-чуть утрирую, однако врачи достанут вам любые диковины, только заикнитесь.

И хотя многое в программе состязания соответствовало привычным эталонам, вспомним для начала: стартовый и финишный отрезки трассы проходили через Храм Неделимого Бытия, что на вершине горы Игфуан. Название звучит как бред, но это всего лишь очередное порождение коммерции, очень даже в духе здешних традиций. Среди главных экспонатов, к примеру, выставлен человеческий геном, причем каждый ген упакован в прозрачную оболочку с ярлычком фирмы, купившей права на данную частицу смертной души. Остальное вы без труда вообразите сами.

А то, что устроили вдоль трассы, – вообще полный улет. На старте и финише участников сопровождали величайшие гонщики всех времен, от первых победителей «Тур де Франс» до тех, чей прах, как говорится, едва успели развеять по ветру, – точнее, их манекены, которые крутили педали настоящих машин своего поколения. Не просто голограммы, как могут подумать любители «держать руку на пульсе». Нет, светлые дизайнерские головы решили, что эти звезды заслуживают вполне осязаемой оболочки. В итоге на свет появилось не меньше сотни отлитых из латекса роботов, не то чтоб уж очень реальных с виду, зато выразительно раскрашенных и с четко прорисованными основными группами мускулов, и все эти призраки мчали по обочине бок о бок с живыми велосипедистами. Самое ужасное, что в конце концов «модели» скрывались за барьером и ныряли под землю. Представляете? Пока мы, словно чумовые, гнали в одну сторону, они,как не менее чумовые, неслись в другую – вниз головой и под землей. Мороз по коже, правда? Словно в детстве в пещере страха. Или в крематории.