Текст книги "Ошибка Одинокого Бизона (илл. А. Вальдмана)"

Автор книги: Джеймс Уиллард Шульц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 28 страниц)

2. СЫНОВЬЯ НАЧИТИМЫ

Воин-тэва не понял моих слов, но боль в укушенной руке заставила его поморщиться. Брата он не ударил, но меня схватил за горло и, отстранив от себя, занес над моей головой дубинку. Потом вдруг усмехнулся и сказал своим товарищам.

– Мышонок хочет защитить слабого. Кажется, я пощажу и того и другого.

– Нет, нет! Убей обоих! – крикнул воин, стоявший за его спиной.

Тогда я ничего не понял, но впоследствии узнал об этом разговоре.

Между тем сверху донесся шум: на склоне горы завязалась новая драка. Четверо тэва бросились туда, а мы остались одни с человеком, захватавшим нас в плен. Он разжал руку, сжимавшую мне горло, и взял меня за плечо. Взглянув на меня и на моего испуганного брата, он перевел взгляд на склоны горы, где слышались крики. Я узнал голос матери, потом услышал ее вопль: «О бедные мои мальчики! Я ухожу…» И все стихло. Я понял, что она убита. Тогда я попытался выхватить нож, торчавший за поясом врага, но воин только засмеялся и крепче сжал мое плечо. Одинокий Утес тоже слышал отчаянный вопль матери. Он закачался, как тростинка на ветру, и упал к нашим ногам.

Воин наклонился, поднял его и понес. Не выпуская моей руки, он стал спускаться с горы. Я шел за ним. Последний крик матери еще звенел в моих ушах. Она умерла! Теперь меня не заботило, что будет со мною. Я думал, что человек, взявший нас в плен, приведет меня и брата в пуэбло и там убьет на глазах у своих соплеменников.

Мы спустились к подножью горы и пересекли поле, усеянное телами убитых навахов. Среди них я увидел лишь несколько трупов тэва. У входа в пуэбло толпились женщины и дети; они смотрели на нас во все глаза; дети показывали на меня пальцами и что-то кричали – должно быть, выкрикивали бранные слова. Воин заговорил с одной из женщин, и она последовала за нами. Мы пересекли площадь пуэбло и остановились перед домом из необожженных кирпичей. Потом вошли в комнату с выбеленными стенами.

В углу я увидел постель, накрытую одеялами и шкурами бизонов; на нее воин посадил моего брата. Одинокий Утес очнулся, но выглядел больным и жалким. Он сидел понурый, грустный. Мужчина и женщина о чем-то говорили. Их язык показался мне очень странным. Потом мужчина ушел, а женщина, подойдя к очагу, взяла несколько ломтиков маисового хлеба и предложила их брату и мне. Мы не притронулись к ним. Она принесла нам воды, но мы не стали пить. Мы слышали, как толпа воинов с пением вернулась на площадь, но я их не видел, потому что окно комнаты было завешено шкурой, а дверь – занавеской. Я сказал брату, что воины празднуют победу над нашим народом. Он ничего не ответил и стал плакать.

– Мать! О моя мать!…

– Тише! Скрывай свое горе! – сказал я ему. Но он не мог удержаться от слез.

Женщина оставила свою работу, подсела к нему, обняла и ласково что-то сказала, приглаживая его волосы. Я подумал, что вряд ли стала бы она его ласкать, если бы нас обоих хотели убить, когда на площади соберутся все тэва. «Ну что ж, – решил я, – если меня пощадят, я при первом удобном случае убегу вместе с братом и буду жить только для того, чтобы стать могущественным воином и отомстить за смерть матери».

Вернулся человек, взявший нас в плен. С ним пришли две женщины, которые тотчас же вступили в спор с женщиной ласкавшей брата. Видя, как они показывают на нас пальцами, я догадался, из-за чего завязался спор. Я был уверен, что они требуют нашей смерти, а она старается нас защитить. Тогда я почувствовал к ней благодарность и посмотрел на нее внимательнее. Это была худенькая маленькая женщина, лет сорока, с добрым лицом и кроткими глазами. Говорила она тихо и внятно. В то время как две другие женщины смотрели на меня с ненавистью, она мне улыбалась и кивала, словно хотела успокоить, сказать, что не даст в обиду меня и брата. Тогда женщины повернулись к человеку, взявшему нас в плен, и стали что-то кричать ему. Он задумчиво посмотрел на них, потом взглянул на меня и брата и ничего им не ответил.

Вдруг Одинокий Утес повернулся к двери и пронзительно крикнул:

– Смотри, смотри: ожерелье нашего отца!

Я оглянулся. В дверях стоял человек. У него на шее висело хорошо знакомое мне тяжелое ожерелье из бирюзы с подвешенным к нему орлом, вырезанным из раковины. Все обернулись и посмотрели на вошедшего. Он мрачно улыбнулся и что-то сказал, указывая на ожерелье и ружье, которое держал в руке. Я узнал ружье. Этот человек убил моего отца!

Войдя в комнату, он поставил ружье отца и свое собственное в угол, сел и отдал какое-то распоряжение двум женщинам. Они принесли ему сосуд с водой, табаку и трубку. Он стал курить, беседуя с человеком, взявшим нас в плен. Потом сказал несколько слов женщинам, и те принялись за стряпню. По-видимому, это был его дом. Спустя немного, женщины подали каждому из нас чашку с похлебкой из бобов, маиса и мяса и ломтики маисового хлеба. Одинокой Утес посмотрел на свою чашку, отвернулся и ни слова мне не ответил, когда я уговаривал его поесть, чтобы набраться сил, так как мы еще не знаем, чего нам ждать от тэва. Я же съел все, что мне дали, а когда я покончил с едой, маленькая женщина ласково улыбнулась. Казалось, она была мной довольна.

Когда все поели и ушли, маленькая женщина снова налила в чашку горячей похлебки и подала ее брату. Вдвоем мы уговаривали его поесть, и он послушался. Потом она ласково заговорила с нами и несколько раз повторила одни и те же слова, указывая то на себя, то на дверь, но мы ничего не понимали. Я попробовал объясниться на языке знаков, который знаком навахам и всем другим кочевым индейским племенам, но она не знала ни одного знака. Индейцы, живущие в деревнях и занимающиеся земледелием, не знают языка знаков.

В течение дня многие воины-тэва входили в комнату, где сидели я и Одинокий Утес. Почти все смотрели на нас с ненавистью и что-то говорили человеку, взявшему нас в плен, и маленькой женщине, которая, как мы догадались, была его женой. Настала ночь. Тэва плясали и пели на площади, а маленькая женщина увела нас в другую комнату и велела лечь на ложе из одеял и звериных шкур. Потом она ушла, а мы с братом стали оплакивать отца и мать и сетовать, почему отец не послушался старого шамана. Мы хотели убежать, как только тэва улягутся спать. Но глаза наши сомкнулись, и мы заснули, а разбудила нас маленькая женщина. Ночь прошла. И угасла надежда на бегство.

Вскоре мы услышали голос человека, что-то кричавшего на площади. Индеец-тэва, захвативший нас в плен, и его жена быстро встали, взяли свое оружие и одеяло и вывели из дому меня и Одинокого Утеса. На площади собралось несколько сот мужчин и женщин. Я увидел много лошадей и испанского жеребца, на кокором ехал накануне мой отец. Одинокий Утес, узнав коня, громко вскрикнул. Человек, захвативший нас в плен, поднял брата и посадил на оседланную лошадь. Толпа вышла из пуэбло. Мы пересекли равнину и подошли к подножью горного хребта, тянувшегося на восток. Гуськом начали мы подниматься по узкой тропинке. Шли мы все утро, а когда солнце высоко стояло над головой, половина пути была пройдена, и начался спуск в долину. Далеко внизу сверкала широкая извилистая река – Большая река, или Рио-Гранде, как называют ее испанцы. Солнце склонилось к закату, когда мы спустились к реке. На другом берегу я увидел большое пуэбло, окруженное маисовыми полями. Человек, взявший нас в плен, указал на него пальцем и сказал: «Покводж, Покводж». Потом ткнул себя пальцем в грудь и снова повторил: «Покводж», давая нам понять, что там он живет.

Невольно я повторил за ним «Покводж», и так в первый раз произнес я слово на языке тэва.

Мы переправились через реку и вошли в пуэбло Покводж, которое испанцы называют Сан-Ильдефонсо. Когда мы входили в узкие ворота, я сказал Одинокому Утесу, что через несколько дней мы отсюда убежим. С тех пор прошло семьдесят лет, а я все еще живу в Покводже. Здесь и брат мой, Одинокий Утес. Он погребен на песчаном берегу реки. Позднее я расскажу тебе о страшном его конце.

Войдя в ворота – единственные в стенах пуэбло, – мы направились к площади. С четырех сторон ее окаймляли дома, одноэтажные и двухэтажные. Узким переулком мы вышли на другую площадь и остановились у подножия лестницы, прислоненной к стене дома в северном конце площади. Человек, захвативший нас в плен, снял брата с седла и поставил его на землю. Нас окружила толпа женщин и детей, а воин дал нам знак следовать за его женой, которая стала взбираться по лестнице. Мы поднялись на крышу и подошли ко второму этажу дома. Откинув занавеску у двери, женщина ввела нас в комнату, поцеловала брата и уложила его на постель в углу. Он тотчас же заснул.

Пока маленькая женщина разводила огонь в очаге, я осматривался по сторонам. В верхнем этаже дома было три комнаты, а мы находились в средней. Комната, выходившая на восток, служила, по-видимому, кладовой – в ней хранились запасы маиса. Дверь в другую комнату не была завешена, и я увидел, что там, на стенах, висят богатые одежды, щиты, головные уборы, шкуры лисиц и других животных.

Разведя огонь, женщина взяла сосуд и пошла за водой. По обеим сторонам очага стояли различные сосуды, большие и маленькие, некоторые были красиво разрисованы. Были здесь также всевозможные плошки и чашки из глины, обожженные и раскрашенные маленькой женщиной, которая, как я впоследствии узнал, считалась самым искусным гончаром в деревне. Некоторые рисунки на сосудах и плошках показались мне знакомыми. Где мог я их видеть? И вдруг я вспомнил: в каньоне Челли, где была наша стоянка, еще сохранились ветхие, полуразвалившиеся жилища древних землепашцев, предков нынешних тэва. Женщины нашего клана пользовались старыми сосудами и чашками, найденными в этих домах.

Я еще рассматривал рисунки, когда женщина вернулась, а следом за ней вошел ее муж, который принес сноп маисовых початков. Он бросил их на пол возле очага и знаками приказал мне снять колчан и лук и сесть подле спящего брата. Между тем женщина вскипятила воду, сварила маис и, разбудив брата, предложила ему поесть. Он плакал и отказывался, а она взяла его на руки и поцеловала и, ласково нашептывая ему что-то на ухо, уговорила отведать маиса. Новое кушанье так ему понравилось, что он с жадностью поел. Все время женщина его обнимала, а ее муж, улыбаясь, смотрел на них. Когда брат утолил голод, женщина раздела его, уложила и накрыла одеялом. Я был удивлен: я не мог понять ее привязанности к ребенку враждебного племени.

На восходе солнца мужчина разбудил меня, и вместе с ним я пошел к реке, где мы выкупались. Брат еще спал, когда мы вернулись в пуэбло. Мы поели маисовых лепешек и сушеного мяса, а потом мужчина дал мне понять, что я пойду с ним на маисовое поле. Это поле находилось к востоку от пуэбло, и, кроме маиса, здесь росли тыквы, бобы, дыни и пшеница. Он разрезал дыню и протянул мне несколько тонких ломтиков. Это лакомство показалось мне удивительно вкусным. Видя, с какой жадностью я ем, он засмеялся и знаками объяснил, что я могу есть вволю. Мы начали обрывать початки маиса и складывать в кучу, а к полудню вернулись в пуэбло. Я обрадовался, увидев, что брат сидит на постели. Женщина умыла его, одела, расчесала его длинные волосы и нарумянила щеки. Выглядел он здоровым и бодрым, каким я давно уже его не видел. Он охотно поел похлебки, которую сварила для нас маленькая женщина.

– Ешь побольше, – сказал я ему. – Ты должен набраться сил к тому времени, когда мы отсюда убежим.

После полудня я снова ушел с человеком, взявшим нас в плен. Мы оседлали лошадь и привесили к седлу два больших мешка из оленьей кожи. Эти мешки мы наполнили собранными утром початками и, вернувшись в деревню, разгрузили мешки у подножия лестницы, которая вела в наш дом. Маленькая женщина спустилась вниз и стала шелушить маис, а потом отнесла его на крышу высушить. В тот день мы четыре раза возвращались на маисовое поле. Проходя по площади пуэбло, я задыхался от злобы, потому что мальчики и девочки тэва смеялись и дразнили меня, пока мой спутник их не прогнал. Я был уверен, что они называют меня рабом. «Ну что ж? – думал я. – Недолго я буду рабом. Настанет день, когда я жестоко отомщу им за насмешки».

Каждый день наш хозяин работал со мной в поле. Вдвоем мы собирали жатву, а потом запрягли лошадей и стали возить дрова из леса, запасая топливо на холодные зимние месяцы.

Так прошло три месяца, а нам с братом ни разу не представился случай бежать из пуэбло и вернуться к родному народу. А потом выпал снег и одел белым покровом горы. Я понял, что придется ждать лета, так как зимой нас всегда смогут догнать по следам.

Между тем брат становился с каждым днем все сильнее и крепче и наконец избавился от болезни, которая терзала его с самого дня рождения. На четвертый месяц нашей жизни в пуэбло я сказал ему, что нам придется здесь остаться, пока не растают снега. Его ответ так меня удивил, что я долго не мог выговорить ни слова.

– Брат, – сказал он, – я не хочу отсюда бежать.

– Как? Ты не хочешь вернуться к нашему народу? – спросил я наконец.

– Нет! Я хочу остаться здесь.

– Почему?

– Потому что я люблю эту женщину и она меня любит. Для нас она вторая мать. И ее мужа я люблю, он ласковый и добрый.

Правда, они были добры к нам. Они сытно кормили нас и хорошо одевали. Маленькая женщина так сильно привязалась к Одинокому Утесу, что не отпускала его от себя ни на шаг. Ее муж защищал меня от нападок детей. Но почему, почему они так поступили? Этого я не мог понять. В тот день я больше не говорил с братом о побеге. Я думал, что с наступлением весны Одинокий Утес захочет вернуться к родному народу.

К тому времени мы с братом стали понимать язык тэва. Одинокий Утес знал больше, чем я, потому что маленькая женщина учила его новым словам и объясняла их значение. Он мог свободно говорить на языке тэва, а я еще не пытался произносить известные мне слова. Ни языка, ни обычаев тэва я не хотел знать. Каждый день думал я о том, как нам убежать из пуэбло и вернуться к нашему народу. Но неожиданно все для меня изменилось и я захотел научиться чужому языку.

Наш дом находился на южной площади. Конечно, я давно уже обратил внимание на круглую киву, находящуюся на нашей площади. Часто я видел, как мужчины поднимаются по ступеням на крышу, а затем спускаются через отверстие в крыше вниз, в подземелье. Я понимал, что эти люди старшины пуэбло и в киве они собираются на совет. Но я никогда не подходил к киве и никогда не бродил один по площади и улицам пуэбло. Зная, что дети тэва относятся к нам враждебно, мы с братом должны были держаться от них подальше. Ведь мы двое не могли справиться со всеми детьми.

Как-то вечером, вскоре после моего разговора с братом, я завернулся в одеяло и вышел на крышу, чтобы подышать холодным воздухом, так как в комнате было жарко. Глядя вниз, на площадь, я заметил тусклый свет у входа в киву и понял, что там идет совещание. Вдруг до меня донеслось заглушенное пение. Дивной показалась мне эта песня, и я невольно затаил дыхание. На площади было темно, поблизости не видно было детей. Я спустился с лестницы, крадучись пересек площадь и заглянул в маленькое отверстие в западной стене кивы. Я увидел мужчин, сидевших на длинной скамье, подивился изображению оперенной змеи на стене. Перед очагом, где горел священный огонь, стоял старик. Он дал знак и мужчины снова запели песню, которую я только что слышал. Один из них потихоньку бил в барабан. Меня охватила дрожь. Не понимая слов, я чувствовал, что они поют древнюю песню своего племени, которая вдохновляет их на великие подвиги.

Песня оборвалась, но я не мог успокоиться. Мужчины встали, собираясь покинуть киву, а я пересек площадь, вернулся домой и лег подле брата. Но мне было не до сна. Я вспомнил чудное пение и думал о том, что у моего племени нет древних песен. И тогда захотелось мне самому сидеть в киве и петь вместе с воинами. Но для этого я должен изучить язык тэва.

«Завтра же начну говорить на их языке», дал я себе клятву.

На следующий день мой хозяин сказал мне, что погода стоит теплая и безветренная, а потому мы оседлаем лошадей и поедем в лес за дровами. Как удивились он, его жена и мой брат, когда я ответил на языке тэва, что запасы топлива приходят к концу и мы хорошо сделаем, если привезем дрова.

Он сказал мне:

– Я доволен.

А маленькая женщина обняла меня и поцеловала.

– Мой старший сын! – воскликнула она. – Твоя мать-тэва рада, что ты говоришь на ее родном языке.

Да, она и ее муж относились к нам обоим, как к родным детям. Впоследствии я говорил с ними об этом и узнал, что, не имея детей и чувствуя приближение старости, они давно уже хотели кого-нибудь усыновить, но в их родном клане не было сирот, а другие кланы отдавали сирот только близким родственникам. Когда воин спас нам жизнь, его жена и он сам решили нас усыновить, хотя против этого восстало все племя, а некоторые тэва предрекали им беду.

Теперь я скажу тебе, как звали человека, взявшего нас в плен. Имя его – Начитима, что означает Облачающий Себя; имя его жены – Келемана – Девушка-сокол.

Зная, что почти все дети, а также их родители нас ненавидят, мы с братом никогда не ходили одни по пуэбло. Но Келемана стала зазывать детей из соседних домов и знакомить с нами. Больше всех нравилась мне Чоромана – Девушка Голубая Птица, красивая девочка моих лет. Она приходила и играла с нами почти каждый день, а когда я стал говорить на ее языке, она с любопытством расспрашивала меня о жизни и обычаях моего кочевого племени. В свою очередь, она рассказывала мне о нравах и обычаях тэва. Я узнал, что она входила в клан Канг – Горный Лев. Так назывался один из кланов «летнего народа». Члены этих кланов жили в домах, окружающих южную площадь. Вокруг северной площади расположились кланы другой ветви племени тэва – «зимнего народа». Но подробно я расскажу тебе об этом позднее.

Часто Чоромана просила меня и моего брата поиграть с ней и с другими детьми внизу, на площади, но Келемана говорила, что боится нас отпускать. Как-то утром Начитима услышал эти слова и сказал, что теперь мы уже большие мальчики и можем за себя постоять.

– Идем! – воскликнула Чоромана. – Мы будем играть в шары – мы, девочки, против вас, мальчиков.

– Нет, сначала мы будем стрелять в цель. Посмотрим, кто из нас лучше стреляет, – сказал один из мальчиков.

Я взял лук и колчан со стрелами, и все вместе мы спустились на площадь. В это время несколько мальчиков из кланов зимнего народа прибежали на нашу площадь и присоединились к нам. Один из них, Огота Пятнистая Раковина, был мой ровесник, но выше и сильнее меня. Подбежав ко мне, он схватил висевший за моей спиной лук. Не успел я оглянуться, как он переломил его о колено и больно ударил меня по голове. Мы стояли около кучи хвороста, заготовленного на зиму. Обезумев от гнева, не сознавая, что делаю, я поднял большую палку и, размахнувшись, ударил Оготу. Он упал, а все дети, кроме моего брата и Чороманы, разбежались, пронзительно выкрикивая:

– Мальчик-навах убил Оготу! Мальчик-навах убил Оготу!

Раздались вопли женщин, со всех сторон бежали к нам мужчины. Приземистый человек с круглым лицом схватил меня за руку и занес надо мной нож.

– Сейчас я умру! Брат, беги к матери! – крикнул я.

3. НОВЫЙ ВОЖДЬ ОХОТЫ

Не будь здесь Чороманы, я был бы убит. Но когда мужчина выхватил нож, она бросилась вперед и уцепилась за его руку. Он пробовал ее стряхнуть, но она повисла на нем и громко кричала, призывая Начитиму. Брат не послушался меня и остался, помогая мне вырваться из рук врага, но тот был сильнее нас обоих. Высвободив руку, за которую уцепилась Чоромана, он оттолкнул девочку и замахнулся на меня, но я отскочил и избежал удара. В эту минуту явился Начитима и схватил его за руку, а с другой стороны подошел к нему летний кацик и приказал бросить нож.

– Но этот щенок навах убил моего сына! Я должен его убить! кричал человек.

– Он не умер, я чувствую, как бьется его сердце, – сказала одна из женщин, опустившаяся на колени подле Оготы.

– Пусти меня! Я хочу знать, жив ли он, – сказал отец Оготы.

И Начитима его отпустил.

Прибежала мать мальчика и с громким плачем бросилась к сыну. Все мы молча на них смотрели. Я горько раскаивался в своем поступке и ненавидел себя за то, что нанес такой жестокий удар.

– Ну, что? – спросил летний кацик.

– Его сердце бьется, но очень слабо, – ответил отец Оготы.

– Отнесите мальчика домой. Я приду и вылечу его, – сказал кацик.

– Несколько человек осторожно подняли Оготу и унесли. Его отец оглянулся и, указывая на меня пальцем, крикнул:

– Собака навах! Если он умрет, ты тоже не будешь жить!

Келемана, ходившая за глиной для посуды, прибежала на площадь и увела нас домой. Чоромана и Начитима последовали за нами, и мы рассказали Келемане о том, что произошло. Когда мы окончили рассказ, она крепко обняла девочку и воскликнула:

– Храбрая Чоромана! Добрая Чоромана! Ты защищала моих мальчиков! Ты спасла им жизнь! Как я тебе благодарна.

– Я тоже тебя благодарю. Если бы ты не схватила убийцу за руку, я не успел бы спасти наших мальчиков, – сказал Начитима.

Одинокий Утес подошел к ней и стал ее обнимать, а я мог только выговорить:

– Ты – храбрая. Этого я никогда не забуду.

Келемана очень боялась. Если Огота умрет, его родители и, пожалуй, все кланы зимнего народа потребуют смерти моей, а может быть, и Одинокого Утеса.

– Наших мальчиков мы не отдадим! Я сумею их защитить, – сказал Начитима.

– Времени у нас мало. Придумай, как нам их спасти, – настаивала его жена.

Но в это время прибежала к нам женщина из клана зимнего народа и сказала, что Огота ожил, сидит и ест похлебку.

– Хорошо! Значит, мы можем вернуться на площадь! – воскликнула Чоромана.

– Нет, я и Одинокий Утес останемся дома, а то мы опять попадем в беду, – ответил я.

– После того как ты ударил Оготу, я думаю, что никто не посмеет вас тронуть, – сказал Начитима. – И не годится тебе все время сидеть дома или на крыше. Это похоже на трусость. Возьми этот нож, всегда носи его с собой и в случае необходимости защищайся.

Он протянул мне нож в крепких кожаных ножнах. Я очень обрадовался и привязал нож к поясу. Мы спустились на площадь, к нам подошли другие мальчики и девочки, и мы стали играть. Никто нас не обижал. Набравшись храбрости, я повел наш маленький отряд на площадь зимнего народа, и там к нам присоединились и дети из кланов зимнего народа. Но несколько мальчиков стояли в стороне и выкрикивали ругательства, они называли меня и брата собаками. Однако никто не посмел нас ударить.

С тех пор мы разгуливали по пуэбло так же свободно, как и другие дети. Вскоре в наших играх стал принимать участие и Огота, ни разу не упоминая о том, что произошло между нами. Я понимал, что играет он с нами только для того, чтобы быть с Чороманой, к которой он был очень привязан. В его присутствии я чувствовал себя неловко, так как часто он смотрел на меня с ненавистью. Я хорошо знал, что он ни на минуту не забывает нанесенного мной удара.

Пришла весна. Снег в горах растаял, и я сказал Одинокому Утесу:

– Теперь за нами никто не следит. Путь свободен. Мы можем убежать из пуэбло и вернуться к нашему народу.

– Но я не хочу бежать! – ответил он.

– Я тоже не хочу. Лучше останемся здесь, с нашими добрыми родителями-тэва, – сказал я.

За эти несколько месяцев, проведенных в плену, я очень изменился.

Больше мы ни разу не говорили о возвращении на родину.

Настало время посева. Мы помогали Начитиме засевать поле маисом, пшеницей, семенами тыкв, бобов и сладких дынь. Начитима учил нас чинить ачеквиа – оросительные каналы, за зиму засорившиеся. В ту пору индейцы-тэва еще не получили от испанцев ни плугов, ни сбруи, но несколько лет назад испанцы дали им в обмен на дорогие шкуры лопаты и кирки. Обливаясь потом, вскапывали мы землю, приготовляя ее к посеву, а за работой Начитима рассказывал о порядках и обычаях тэва, казавшихся нам очень странными. Хотя поле и оросительные каналы были собственностью Начитимы, но весь урожай переходил во владение Келеманы. Ей принадлежали также и дом и домашняя утварь, ей принадлежали дети. Так как своих детей у нее не было, мы, усыновленные, считались ее собственностью и были членами ее клана клана Маис, но никакого отношения не имели к клану Начитимы – Бирюзе. Мужчина-тэва был лишь работником и помощником своей жены, ей принадлежало все, а ему – только одежда его и оружие. Не так было у навахов: мужчине-наваху принадлежали дети, жена, дом и вся домашняя утварь.

К концу посева мы часто слышали пение, доносившееся из кивы на нашей площади. Нам сказали, что шаманы молят всевышних ниспослать обильные дожди. Когда же посев был окончен, мужчины и женщины в нарядных одеждах вышли из кивы: их сопровождали старики – барабанщики и певцы. У всех мужчин на куртках были вышиты белые и красные зигзаги – символ молнии. Такие же зигзаги я увидел и на их мокасинах. Ноги они вымазали черной краской. Все женщины надели одинаковые синие платья из материи, вытканной их мужьями, а головы покрыли уборами из кожи бизона. Уборы были разрисованы символическими изображениями дождя и облаков и украшены орлиным пухом. Мужчины несли трещотки из бизоньих зубов, а женщины – маленькие еловые ветки.

Начался священный танец. Процессия несколько раз обошла вокруг кивы. Мужчины потрясали в такт трещотками, а женщины – ветвями. Изредка ветер сдувал клочок пуха с головного убора какой-нибудь женщины, и пух поднимался к небу.

– А! Смотрите! Он поднимается! Он несет наши молитвы в синее небо! – кричал шаман, и народ ликовал.

Торжественный танец и пение произвели на меня глубокое впечатление. Мне захотелось стать настоящим тэва, получить право входить в киву и участвовать в обрядовых плясках. Но одна мысль меня смущала: я боялся, что тэва никогда не примут наваха в свою среду.

Когда окончилось празднество, я поделился своими опасениями с Начитимой. Он взял меня за руку, подозвал брата и повел нас обоих к старому летнему кацику. Ему он передал мои слова. Кацик ласково посмотрел на нас, потрепал меня по плечу и сказал:

– Начитима усыновил вас обоих. Вы – тэва, дети Начитимы и Келеманы. Делай добро, старайся всегда поступать хорошо, и ты получишь право входить в киву, а со временем примешь участие в совещаниях наших старшин и воинов.

Его слова сделали меня счастливым. Я побежал домой, чтобы обо всем рассказать Келемане. Слезы выступили у нее на глазах; она поцеловала меня и прерывающимся голосом сказала:

– И ты и Одинокий Утес – мои сыновья. Я вас сделала настоящими тэва, и мой народ должен принять вас в свою среду.

– Больше всего хотел бы я посещать киву, петь древние песни и войти в Совет воинов и мудрых старшин! – воскликнул я.

Начитима, только что вошедший в комнату, услышал мои слова.

– Твое желание исполнится, когда ты вырастешь, – сказал он.

– Хорошо! Мой отец был великим воином, и я буду таким, как он!

– Нет, ты не будешь грабить и убивать других индейцев. Воины-тэва сражаются только с теми, кто их обижает.

Его ответ удивил меня и разрушил мои планы, так как я мечтал стать вождем и совершать набеги на команчей, койова и другие племена прерий.

– Хорошо, я буду воином-тэва. Но когда же? – спросил я.

– Ты еще мал. Посмотрим, что будет через несколько лет, – ответил он, и этим ответом мне пришлось удовольствоваться.

В наше пуэбло часто приходили индейцы из Намба, Тезука, Похоака и других пуэбло тэва. От них мы узнали, что несколько воинов из этих селений ушли на охоту и домой не вернулись, исчезли две женщины из Намба и одна из Тезука. Тэва думали, что их убили навахи, которые мстили за страшное поражение, нанесенное им прошлым летом. Небольшие отряды навахов рыскали в окрестностях пуэбло, подстерегая индейцев-тэва. Охотники не отваживались уходить в горы; вот почему в селениях не хватало мяса и истощился запас орлиного пуха для молитвенных палочек.

Эти слухи повредили и мне и Одинокому Утесу. Мужчины и женщины стали косо на нас посматривать, а один индеец из соседнего селения сказал Начитиме:

– Ты должен убить, а не прикармливать этих собак навахов.

Это услышала Келемана. Она подбежала к нему и, погрозив кулаком, крикнула:

– Не смей обижать моих мальчиков! Они – такие же хорошие тэва, как и твои дети! Не вмешивайся не в свое дело, и уходи из моего дома!

Индейцу показалось, что она хочет его ударить, и, пятясь, он вышел из комнаты. Когда он спускался на площадь, дети, игравшие с нами на крыше, дразнили его и смеялись, но нам с братом было не до смеха.

– Не обращайте внимания на его слова, – сказал Начитима. Поступайте так, как советует вам ваша мать и я, и когда-нибудь он будет хвалить вас, а не бранить.

Летом и Одинокий Утес и я много работали; научились вскапывать землю, сеять, сажать, полоть и собирать жатву. Когда настала осень, мы запасли дров на всю зиму. Прошла зима, и мы, первые во всем пуэбло, вышли на работу в поле и стали готовиться к весенним посевам. Пролетело еще несколько лет, а мы с Одиноким Утесом росли, работали, играли и привыкали к обычаям тэва. Люди, приходившие из других пуэбло, по-прежнему смотрели на нас недружелюбно. Их примеру следовал кое-кто из нашего пуэбло, главным образом члены кланов зимнего народа. От Чороманы мы узнали, что мать Оготы постоянно распускает о нас дурные слухи, ссылаясь на лживые слова своего сына.

Летом, вскоре после посевов, когда мне шел семнадцатый год, двое мужчин из клана зимнего народа ушли в горы на охоту и назад не вернулись. Отыскивать их отправился большой отряд. В лесу были найдены их тела. Кто-то снял с убитых скальпы, отобрал оружие и одежду. Ходившие на розыски вернулись в пуэбло и рассказали о том, что видели. Сомнений быть не могло – охотников убили навахи.

Мать Оготы начала шептаться с соседками. Она утверждала, что Одинокий Утес и я поддерживаем тайные сношения с бродячими отрядами нашего племени, доставляем им сведения и вместе с ними обдумываем план нападения на пуэбло. Весь летний народ и почти все кланы зимнего народа смеялись над этими россказнями, но кое-кто верил им или делал вид, будто верит. Среди тех, кто высказывался за то, чтобы убить нас или изгнать из пуэбло, был Тэтиа – Белый Медведь, вождь клана Па (Огонь) и дядя Оготы. Я знал, что он ненавидит нас с тех пор, как я ударил Оготу. Он был опасным врагом, и я не сомневался в том, что при первом удобном случае он нам отомстит.

Шел седьмой год нашего пребывания в Покводже. Летом умер Самайо Оджки, вождь охоты, и в киве летнего народа собрался совет, чтобы выбрать ему заместителя. В этом вопросе старшины кланов голоса не имели. Как-то вечером летний кацик созвал собрание, в котором участвовали только члены Патуабу – высшего тайного совета тэва. Членами Патуабу были два кацика, Тсиоджке – военный вождь, Тсичуи главный шаман, Поаниу – хранительница змей, Самайо Оджки – вождь охоты и восемь советников.