Текст книги "Невинные"

Автор книги: Джеймс Роллинс

Соавторы: Ребекка Кантрелл
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

А затем из тьмы сверху упали тени, приземлившиеся на причал и сложившиеся в фигуры людей, – но людьми они не были. Он увидел острые зубы, бледные, дикие лики.

Много раз сражался он с подобной нечистью и много раз проигрывал. И все же благодаря своему бессмертию всякий раз исцелялся, а его поганая кровь неизменно истребляла их.

Иуда потянул Ареллу обратно на гондолу и заслонил собой, позволив чудищам захватить гостиничных лакеев. Их он спасти не мог, но, может быть, удастся спасти ее.

Иуда взмахнул своим шестом, как дубинкой, пока красивые руки Ареллы возились с веревками, удерживающими гондолу у причала. И как только лодка освободилась от привязи, резко оттолкнул ее от причала. Та увалилась на бок, потом выровнялась.

Но они были недостаточно проворны.

Чудища прыгали через разделяющую их воду. Для человека подобный прыжок немыслим, но таким монстрам он дается без труда.

Выхватив кинжал из ножен в сапоге, Иуда глубоко вонзил его в грудь более крупного из двоих. Холодная кровь хлынула по его ладони, вниз по предплечью и впиталась в рукав белой сорочки.

Ни один человек не пережил бы такого удара, но этот вурдалак почти без задержки отбил его руку в сторону и вытащил кинжал из собственного нутра.

Позади Иуды второе чудище повалило Ареллу на спину и уже ползло по ее нежному телу.

– Нет, – прошептала она. – Оставь нас.

И, сдернув серебряный осколок с шеи, полоснула острым краем по шее твари.

В разрезанном горле забулькал вопль, сменившийся пламенем, стремительно распространившимся по всей окаянной плоти. Охваченный пламенем с головы до пят зверь прыгнул в прохладную тьму канала, но до воды, долетел лишь пепел, потому что тело сгорело дотла.

Увидев это, крупный монстр взмыл высоко в воздух, приземлился на ближайший берег и нырнул во мрак города.

Ополоснув осколок в канале, Арелла вытерла его о юбку.

Иуда пристально взглянул на серебро у нее в руках.

– Как?

– Сие есть фрагмент священного клинка, – пояснила она, снова вешая его на шею. – Он убивает любое существо, каковое пронзит.

Сердце Иуды забилось чаще.

Может ли он убить неубиваемого – вроде него?

Или нее?

Печаль омрачила лицо Ареллы, словно она прочла его мысли, подтверждая то, что он только что навоображал. Она носит на своей изящной шейке орудие самоуничтожения, способ совершить побег из этого острога нескончаемых лет. И, судя по выражению ее лица, время от времени она испытывала чудовищный соблазн воспользоваться им.

Иуда понимал этот искус. Несметное число лет тщился он покончить со своей жизнью, вынося невыразимые мучения при каждой попытке. И по-прежнему жив. Всем прочим существам гарантировано простое право на смерть. Даже чудища, с которыми они бились здесь, могут запросто выйти на солнечный свет, тем самым покончив со своим богомерзким существованием.

Он снова бросил взгляд на серебристый блик между ее грудями, понимая, что кончина, которой он искал так долго, совсем близка. Надо лишь взять ее.

Он протянул руку – и вместо того взял за руку Ареллу и притянул к себе, к своим устам.

И поцеловал ее, безмерно радуясь, что жив.

На водах Тибра, под ярким сиянием полуденного солнца Иуда вспомнил тот момент, тот поцелуй во тьме. В груди тут же защемило от сожаления о том, что последовало, от знания, что их отношения окончатся так скверно.

Наверное, надо было взять этот осколок, а не ее руку.

Он так и не узнал, ни где она его добыла, ни что-либо еще об этом священном клинке. Но, в конце концов, у них обоих имелись свои секреты.

Коснувшись нагрудного кармана, Иуда извлек холодный, как лед, камень, размером и формой отдаленно напоминающий колоду карт. Он был сделан из прозрачного зеленого хрусталя наподобие изумруда, но с изъяном глубоко внутри – гагатово-черной прожилкой. Поднес камень к солнцу, поворачивая его так и эдак. В ярком свете черный изъян уменьшился, сжался в точку, но не исчез. Как только Иуда вернет хрусталь во мрак кармана, изъян снова начнет расти.

Словно живое существо.

Только эта тайна благоденствует во тьме, а не на свету.

Иуда нашел камень в годы после Ареллы, когда открыл, почемутак долго попирал землю стопами. В этот сумрачный период своей жизни он с головой ушел в изучение алхимии, беря уроки у людей вроде Исаака Ньютона и Роджера Бэкона. Научился многому, в том числе и оживлению своих заводных механических творений, и манипуляциям могуществом, заключенным в его крови.

На кристалл он наткнулся во время поисков мифического философского камня – вещества, якобы дающего вечную жизнь, – в надежде, что тот позволит разобраться в его собственном бессмертии. Кристалл он добыл из краеугольного камня разрушенной церкви.

В конечном итоге это не философский камень, – зато нечто куда более могущественное, связанное со смертью, а не с вечной жизнью. Иуда провел подушечкой большого пальца по метке с нижней стороны камня. После многих лет изучения и этого символа, и камня он постиг многие из его секретов – однако не все.

И все же ему известно, что в подходящих руках этот простой зеленый камень может пошатнуть равновесие жизни на Земле. Столетиями он ждал нужного момента, чтобы выпустить зло камня в мир, дабы свершить то, ради чего и оставлен в земной юдоли.

Убрав камень в карман, Иуда поднял глаза к солнцу.

Наконец-то час пробил.

Но сперва нужно позаботиться о двух ангелах.

Одном из прошлого и другом – из настоящего.

Глава 21

19 декабря, 13 часов 48 минут

Северный Ледовитый океан

Высоко над палубой ледокола Томми ухватился за металлические раскосы красной стрелы крана, крепко сжимая их руками в толстых рукавицах. Смерти он не боялся, зная, что падение на твердую сталь палубы не убьет его, но отнюдь не жаждал испытать боль от жутких травм позвоночника, таза и черепа.

Вместо того он осторожно подтянулся повыше.

Его поработители позволяют ему лазать где вздумается. Они тоже не боятся смерти Томми – или побега.

Он пробрался вокруг задней стороны стрелы. Ему нравилось находиться здесь, несмотря на пронизывающий ветер. Тут он чувствовал себя свободным, оставляя страхи и заботы внизу.

Арктическое солнце свинцовым грузилом маячило на горизонте, отказываясь до конца подниматься в эту пору года. Томми озирал бескрайний простор морского льда, темный след открытой воды, пробитый носом корабля. Единственными живыми существами на многие мили окрест был экипаж ледокола. Томми даже не знал, следует ли относить Алешу или его повелителя к числу живых существ.

Скрип двери привлек его внимание от горизонта обратно к палубе. Высокий темный силуэт появился из люка, пригнувшись, чтобы не удариться головой. Он придерживал полы своей рясы от яростного ветра – не из-за холода, а чтобы шерсть не хлестала его по телу. Отсюда прекрасно была видна густая борода и сердитое выражение лица.

Это Алешин господин.

Григорий Распутин.

В одной руке русский монах держал спутниковый телефон.

Заинтересовавшись, Томми немного спустился, чтобы подслушать его сверху.

На борту корабля все смолкают, стоит Томми войти в каюту. На него смотрят, как на инопланетянина – может быть, теперь он и есть инопланетянин. Но отсюда, с высоты, он может незаметно слушать и наблюдать обычную жизнь, протекающую внизу. Это еще одна причина, по которой ему нравится сюда забираться. Ему просто приятно смотреть, как кто-то курит, насвистывает или рассказывает анекдот, хоть Томми и не понимает по-русски.

Он тихо спускался, пока не нашел укромное местечко достаточно близко, чтобы слышать, – не попадаясь, однако, Распутину на глаза.

Монах вышагивал под ним туда-сюда, ворча по-русски и окидывая льды озлобленным взглядом. Он то и дело проверял телефон, будто ждал звонка. Что-то явно взбудоражило этого типа.

Наконец телефон зазвонил.

Распутин рывком поднес трубку к уху.

–  Da?

Томми затаился на своем решетчатом насесте тихо, как мышь, мысленно вознося молитвы, чтобы звонящий говорил по-английски. Может, удастся узнать что-нибудь.

Пожалуйста…

Распутин молча слушал собеседника добрую минуту, после чего откашлялся и заговорил с сильным акцентом.

– Прежде чем мы поторгуемся за мальчишку, – сказал он, – я хочу фотографию Евангелия.

Томми обрадовался, услышав английскую речь, но тут же насторожился. Что Распутин имел в виду, говоря «поторгуемся за мальчишку»? Кто-то пытается его купить? Сулит ли этот звонок ему свободу – или новую тюрьму?

Если бы только услышать, что говорят с другого конца…

К сожалению, этому желанию сбыться не суждено.

– Я знаю, что Евангелие было явлено, кардинал, – прорычал Распутин. – И я не пойду на переговоры, пока не смогу убедиться, что оно остается в вашем распоряжении.

Вопросы затрещали в голове Томми, как петарды. Какое Евангелие? Какой кардинал? Он говорит с каким-то представителем католической церкви? Почему?

Томми представил глаза священника, утешавшего его после смерти родителей на вершине Масады. Вспомнил искреннюю заботу того человека. Священник даже помолился за его отца и мать, хотя знал, что они оба иудеи.

С другого конца донеслись негодующие выкрики, достаточно громкие, чтобы долететь до нашеста Томми.

Распутин снова что-то сказал, перейдя с английского на язык, смахивающий на латынь. Томми припомнил, что тот священник молился тоже на латыни. Нет ли тут какой-то связи?

– Таковы мои условия, – бросил Григорий и дал отбой.

Он снова принялся расхаживать, пока телефон не пиликнул о входящей эмэмэске.

Посмотрев на экран, Распутин преклонил колени на ледяной палубе. С восторженным видом он озирал льды, сжимая телефон между ладонями, будто молитвенник.

Томми тихонько свесился со стрелы, чтобы посмотреть на экран. Он не смог ничего разобрать, но решил, что это фотография Евангелия, которое Распутин хотел увидеть.

Телефон затрезвонил снова.

Распутин ответил на звонок, не вставая с колен, явно не в силах скрыть восторг в голосе.

–  Da?

Последовала долгая пауза, пока монах выслушивал речи звонящего.

– Весьма удовлетворительно, – изрек он, коснувшись своего наперсного креста толстым пальцем. – Но, кардинал Бернард, мы ведь всегда можем встретиться для обмена в Санкт-Петербурге? Я бы с радостью оказал вам русское гостеприимство. Во время последнего визита отец Корца весьма насладился им.

Томми подскочил, едва не свалившись с перекладины.

Он и забыл имя того священника, но узнал его, как только оно прозвучало.

Корца.

Прежде чем он успел пораскинуть умом над этой новой загадкой, Распутин оскалил зубы, обнажив свои длинные клыки.

– Тогда, значит, нейтральная территория, – хмыкнул он. – Что скажете насчет Стокгольма?

Какое-то время еще Григорий слушал, потом простился и прервал связь. Вскарабкавшись на ноги, монах устремил взгляд на лед и стоял так долго-долго.

Томми боялся пошевелиться и потому наблюдал и ждал.

Затем Григорий запрокинул голову и поглядел прямо на Томми с улыбкой, по сравнению с которой даже окружающий лед казался теплым. Должно быть, Распутин с самого начала знал о его присутствии. Томми заподозрил, что монах перешел на английский намеренно, чтобы он наверняка понял самую суть разговора.

Но зачем?

Распутин погрозил ему пальцем.

– Поостерегися там. Оно, может, ты и ангел, да крылышков еще не отрастил. Я уж позабочусь, чтоб ты обзавелся парочкой, прежде чем мы тронемся в путь-дорожку.

Грубый смех эхом раскатился по палубе.

Что он хотел этим сказать?

Томми вдруг ощутил, что находился в куда большей опасности, чем всего минуту назад. Он молился, чтобы кто-нибудь спас его, воображая лицо отца Корцы. Вот только хороший этот священник или плохой?

Глава 22

19 декабря, 13 часов 51 минута

по центральноевропейскому времени

Кастель-Гандольфо, Италия

Потеряв голову от крови и пламени, Рун оторвал губы от уст Элисабеты и коснулся ее горла. Провел языком вдоль жил, некогда полнившихся ее пульсом.

Элисабета застонала под ним.

– Да, да, возлюбленный мой…

Его клыки удлинились, готовые пронзить ее нежную кожу и испить то, что она преподносит.

Ее алебастровое горло манило.

Наконец-то он воссоединится с ней по-настоящему. Ее кровь снова побежит в его жилах, как его кровь течет в ней. Он опустил свои алчущие и жаждущие губы к ее манящему горлу.

И открыл уста, обнажая крепкие зубы перед нежной плотью.

Но прежде чем успел вонзить их, чьи-то руки внезапно вцепились в него и, оттащив от Элисабеты, припечатали к каменной стене. Корца рычал и отбивался, но противник держался, будто волк на олене.

Послышалось два щелчка. Потом к первой паре рук присоединилась еще одна.

Когда застлавшая взор алая пелена мало-помалу спала с глаз, Рун увидел Элисабету, прикованную за руки к ложу и бьющуюся в попытке вырваться. От палящего прикосновения серебра на деликатных запястьях, которые он только что исцелил и целовал, вздулись волдыри.

Надия и Христиан распяли Руна у стены. Будь он в полной силе, кое-как сумел бы стряхнуть нападающих, но сейчас он был еще слаб. Их слова пробились к нему сквозь туман, обволакивающий сознание, оказавшись молитвами и напомнив ему, кто он есть.

Внезапно выдохшийся Рун обвис у них на руках.

– Рун! – Хватка Надии не ослабевала. – Помолись с нами!

Подчинившись велению ее голоса, Корца зашевелил губами, заставляя себя произносить слова. Жажда крови понемногу схлынула, но покой на место нее не приходил, оставляя по себе лишь зияющую пустоту, надрыв и изнеможение.

Двое сангвинистов повлекли его прочь из застенка, и Надия заперла дверь.

Отнеся Руна в одну из соседних камер, Христиан уложил его там на кровать.

Теперь я тоже узник?

– Исцелись, – Надия вложила в его ладонь флягу с вином.

Она и Христиан закрыли и заперли дверь темницы.

Рун повернулся на своей заплесневелой лежанке навзничь. Комнату наполнял затхлый дух прелой соломы и каменной пыли. Он жаждал вернуться в каземат Элисабеты, забыться в благоухании крови. Обеими руками вцепился он в свой наперсный крест, позволяя серебру обжигать ладони, но оно не помогало вернуть сосредоточенность ума.

Он знал, что должен сделать.

Взявшись за флягу, откупорил ее и осушил все содержимое одним долгим глотком. Пламень крови Христовой не оставит места для сомнений. Святость обожгла горло и взорвалась внутри него, выжигая все без остатка, даже самое пустоту, зиявшую в нем мгновение назад.

Снова впившись пальцами в крест, Рун закрыл глаза и ждал, когда нахлынет наказание. Цена Христова благословения – пережить один из тягчайших грехов.

Но что священная кровь покажет ему сейчас?

Что может быть достаточно сильным, чтобы сравниться с грехом, затаившимся в его душе?

Когда луна поднялась повыше. Рун перекрестился и переступил порог трактира. Это единственное место общественных собраний в крохотной деревушке, славящейся великолепным медом. Войдя, он ноздрями ощутил вонь медовой браги, мешающуюся с железистым запахом пролитой крови.

Здесь был стригой. Здесь убивал стригой.

Прислужница – тощая, покрытая ранами – распростерлась на грязном полу рядом с корпулентным трактирщиком. Сердца в их грудных клетках не издавали ни звука. Они мертвы, такими и останутся.

Под подошвами сапог хрустела битая посуда.

Отблески пламени играли на его серебряном клинке. Владению этим оружием вкупе со многими другими Руна обучил Бернард, готовя его к первой миссии в качестве сангвиниста. Минул уже год с того дня, когда Корца лишился собственной души, застигнутый стригоями, напавшими на него у могилы сестры.

Сегодня он должен начать возвращать свое.

Бернард повелел ему отыскать вурдалака, изводящего здешнюю деревню. Приблудный стригой объявился всего несколько дней назад, но уже погубил четыре души. Руну надлежит либо обратить его пагубные вожделения к святости, как Бернард поступил с ним самим, либо истребить чудище.

Скрип привлек его внимание к углу, где стол из грубо обтесанных досок был придвинут к стене. Острый взор Руна углядел силуэт во мраке под ним.

Там скорчился стригой, которого он ищет.

И еще один звук достиг его ушей.

Всхлипывание.

Одним скачком Рун одолел расстояние до стола, выдернул упыря одной рукой и швырнул через всю комнату. А другой рукой поднес лезвие к грязному белому горлу.

Дитяти.

На него, широко распахнув глаза, глядел отрок лет десяти-одиннадцати с короткими каштановыми волосами, подстриженными любящей рукой. Грязные ладошки обхватили голые костлявые коленки. На чумазых щеках потеки слез, но подбородок замаран в крови.

Рун не осмелился выказать ни намека на жалость. Слишком уж многие сангвинисты заплатили жизнью за то, что недооценивали своих противников. За невинным юным лицом нередко таится матерый убийца, промышлявший этим ремеслом не одну сотню лет. Рун напомнил себе об этом, но дитя казалось безобидным, скорее даже заслуживающим сострадания.

Рун мельком глянул на трупы на полу, напоминая себе, что не стоит обманываться. Отрок далеко не безобиден.

Он развернул паренька, обхватив поперек груди и прижав руки к туловищу, и подтащил к очагу. Над грубой деревянной каминной доской висело зеркало.

Отражение показало, что отрок затих в его хватке и не сопротивляется.

Несчастные карие глаза встретились в зеркале с его взглядом.

– Почему я чудище? – спросили детские губы.

Неожиданный вопрос поставил Руна в тупик, но он отыскал силы в том, чему научился от Бернарда.

– Ибо ты согрешил.

– Но я не грешил, а коли и грешил, то не по своей воле. Я был хорошим мальчиком. Чудище влезло в мое окно среди ночи. Оно меня укусило. И заставило пить свою кровь, а потом удрало. Я не просил об этом. Я отбивался от него, отбивался что было сил.

Рун вспомнил, как и сам поначалу отбивался от стригоя, похитившего его душу, и как в конце концов сдался, приняв предложенное упоение.

– Есть способ остановить зло – снова служа Богу.

– Зачем же мне служить богу, каковой попустил, чтобы сие постигло меня?

Отрок выглядел не разгневанным, а лишь любознательным.

– Ты можешь обратить сие проклятие в дар, – увещевал Рун. – Ты можешь послужить Христу. Ты можешь поддерживать себя, вкушая Его святую кровь, а не кровь людей.

Взгляд дитяти обратился к трупам на полу.

– Я не хотел их убивать. Вправду не хотел.

Рун ослабил хватку.

– Ведаю. И ты можешь прекратить смертоубийства тотчас же.

– Но, – ребенок встретился с ним взглядом в зеркале снова, – мне это понравилось.

Что-то во взгляде отрока взывало к тьме, таящейся в самом Руне. Он понимал, что эта первая миссия – такое же испытание для него, как и для отрока.

– Сие есть грех, – подчеркнул Рун.

– Тогда я кончу в Аду.

– Нет, коли отвратишься от сей стези. Нет, коли посвятишь жизнь служению Церкви, служению Христу.

Дитя поразмыслило над этим, потом молвило:

– Можешь ли обещать мне, что я не отправлюсь в Ад, коли сделаю по сказанному тобой?

Рун заколебался. Ему хотелось бы посулить чаду более неколебимую истину.

– На се уповаем.

Как и многое в жизни, это лишь вопрос веры.

Горящая головня, вывалившись из очага, выкатилась на камни перед ним. Яркие искры брызнули на пол и там угасли. Рун чувствовал, что рассвет стремительно приближается. Отрок поглядел на окно – видимо, тоже это ощутив.

– Ты должен решить, не мешкая, – поторопил Рун.

– Палит ли тебя солнце? – спросил ребенок, поморщившись при воспоминании боли.

– Да, – ответил Рун. – Но милостью Христовой я могу ходить под полуденным солнцем. Его кровь дает мне силу и святость для подобного.

В глазах отрока появилось сомнение.

– А что, коли я вкушу Его кровь, но не буду искренне веровать?

– Христос прозрит кривду. Его кровь испепелит тебя во прах.

Тельце отрока задрожало у него в руках.

– Отпустишь ли ты меня, ежели я откажусь?

– Я не могу дозволить тебе продолжать убиение невинных.

Отрок склонил голову в направлении пары на полу.

– Они были менее невинны, чем я хоть когда-либо. Они обкрадывали путников, торговали блудницами, а однажды перерезали горло человеку, дабы похитить его кошель.

– Бог им судия.

– Но моим судией будешь ты? – вопросило дитя.

Рун поморщился.

Такова его роль, разве нет?

Судья и палач.

Голос его дрогнул.

– У нас мало времени. Восход всего лишь…

– У меня всегда было мало времени, а теперь его нет и вовсе. – Навернувшиеся на глаза слезы побежали по щекам мальчонки. – Я не пойду с тобой. Я не стану священником. Я не сделал ничего дурного, дабы заслужить участь стать сим чудищем. Так сверши сие ныне. И не мешкай.

Рун заглянул в эти заплаканные, но полные решимости глаза.

Такова Божья воля, напомнил он себе.

И все же медлил, хотя палящее солнце должно было вот-вот появиться.

Что сделало это дитя, чем заслужило преображение в нечисть? Оно было невинно, оно сражалось со злом, когда подверглось нападению, но проиграло.

Рун ничуть от него не отличался – разве что избрал служить Ему.

От тел на полу исходил запах стылой крови. Лишь эти руины оставит по себе отрок до скончания дней своих.

– Прости меня, – прошептал Рун.

Отрок же откликнулся единственным словом, которое будет преследовать Руна все грядущие столетия.

Несмотря на это, он полоснул лезвием по горлу чада, оросив зеркало темной кровью.

Рун пришел в себя на полу темницы. В какой-то момент он заполз под ложе и свернулся калачиком, горестно рыдая. И лежал там один-одинешенек, глядя на доски лежанки всего в ладони от своего лица.

Почему мне был явлен этот момент?

Он сделал все, как велено, повинуясь слову Божию.

Как могло это быть грехом, нуждающимся в покаянии?

Неужели оттого, что я поколебался в конце?

Корца выкарабкался из-под лежанки и присел на ее краешек. Упер локти в колени, уронил голову на ладони и молился об утешении.

Но утешение не приходило. Вместо того он помнил ясные карие глаза отрока, его тонкий голосок, как тот прильнул к Руну и поднял подбородок, чтобы клинок не промахнулся.

Рун помнит, как просил его о прощении.

Отрок ответил.

Нет.

И все же, во имя Господа, он убил дитя.

С той поры немало невинных умерли от его клинка. Он больше не медлил, больше не колебался. Убивал без зазрения совести. Годы служения привели его к этому – он научился убивать детей без укоров совести и раскаяния.

Теперь же, спрятав лицо в ладонях, горько рыдал.

Оплакивая себя и отрока с карими глазами.