Текст книги "Мой брат Том"

Автор книги: Джеймс Олдридж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

8

Но он все-таки гнал от себя эту мысль. Оба они инстинктивно старались отгородиться от ненависти, накатывавшей со всех сторон и грозившей разлучить их, наивно веря в возможность защитить свой крошечный тайный мирок от внешних враждебных сил, готовых раздавить его в любую минуту. Но была ли такая возможность? Вряд ли, жизнь ведь не машина, которую в случае чего можно остановить и выскочить из нее.

Какие серьезные их ждут испытания, я понял в тот день, когда в Шайр-холле состоялся заключительный концерт конкурса певцов. Наши сент-хэленские девушки, Анни Флэгг и Дороти Тэйт, чудесно, вдохновенно пели одну за другой немецкие песни, входившие в конкурсную программу, и вот, когда Анни Флэгг вдруг перешла на Генделя[9]9
  Гендель, Георг Фридрих (1685—1759) – великий немецкий композитор, проживший почти всю жизнь в Англии.


[Закрыть] – «Si, rtai ceppi» («Истинная любовь пребудет вовеки»), – я увидел отца: он сидел в одном из последних рядов и, откинув голову немного назад, казалось, весь ушел в звуки.

Его появление на концерте было совершенно естественно: у нас вся семья музыкальная. Нам так и не удалось скопить денег на покупку автомобиля, но проигрыватель у нас был первоклассный и к нему целая фонотека оперного и классического репертуара (музыка для отца начиналась с Перселла). Сам он недурно, хоть несколько тяжеловато, играл на рояле, я тоже играл на рояле и, кроме того, немного на флейте, сестра – на скрипке, а Том – на гобое, точней сказать, на английском рожке. У Тома и голос был хороший, но пел он теперь разве только в буше. Там он горланил песни вроде «Дороги в Мандалэй», подражая манере Питера Доусона, но деревья, единственные его слушатели, были не способны оценить его искусство.

Итак, не было ничего удивительного в том, что отец пришел на концерт, но я хорошо знал, что когда он вот так слушает музыку, откинув голову и закрыв глаза, это означает, что он в то же время занят обдумыванием сложного юридического казуса. Что это был за казус на этот раз, мне стало понятно, когда Том по дороге домой упомянул, что Австралазийская компания страхования от огня обратилась к Эдварду Дж.Квэйлу за советом, как быть со страховой премией Локки Макгиббона – выплачивать ее или не выплачивать.

– Чего ж тут сомневаться, все же ясно, – сказал я.

Том весь изогнулся, словно уже готовясь проползать через извивы и петли своей будущей профессии.

– Ясно-то ясно, – согласился он, – но, если посоветовать компании отказать Локки в выплате премии, дело на том не кончится.

– А почему, собственно? – возразил я. – Не станет же Локки подавать на компанию в суд.

– Он-то не станет, но ведь отказать ему в выплате страховой премии – это все равно, что публично обвинить его в поджоге, – пояснил Том свою мысль. – Словом, старик намерен просить у компании полномочий передать все материалы в прокуратуру штата.

– А что передать-то? – недоверчиво усмехнулся я. – У него же нет ничего.

– У него уже есть письменные свидетельские показания, что машина Локки была в Сент-Хэлен в ночь пожара. Ты знаешь Пикки Пикеринга, полоумного адвентиста седьмого дня, который по ночам забирает на приречных фермах молоко для маслозавода? Вот он в ту ночь видел, как Локки на своем «мармоне» въезжал в город, только с противоположной стороны. Нарочно круг сделал, понимаешь? Так или иначе, Пиккеринг дал письменные показания по всей форме.

– Д-да… – Я вздохнул. – А как к этому относится Пегги?

Забавно, что влюбленный Том всегда находил разрядку в атлетических упражнениях. Вот и сейчас он высоко подпрыгнул в воздух, как бы для того, чтоб сорвать листок с нависшей над нами ветки перечного дерева, и, когда потом он посмотрел на меня, его ясный взгляд словно заволокло холодком отчуждения.

– Она не знает, – хмуро сказал он. – Мы с ней об этих делах не разговариваем.

Я засмеялся, впрочем мысленно: я слишком хорошо знал силу кулаков Тома, чтобы рискнуть посмеяться вслух над расстроенным выражением его лица.

Когда мы сидели за столом и ели вустерскую колбасу местного изготовления (ее недавно стал делать по настоянию отца один колбасник, переселенец из Англии), на черном ходе раздался стук в дверь, и Тома послали посмотреть, кто там.

– Это сержант Джо Коллинз, – сказал, вернувшись, Том.

– Что ему нужно? – спросил отец.

– Тебя, – ответил Том несколько грубовато, но у них с отцом за последнее время отношения стали натянутыми по многим причинам.

К счастью, отец уже доел свою колбасу, иначе пришлось бы начальнику сент-хэленской полиции дожидаться у черного хода. Отец вышел и остановился в дверях.

– В чем дело, Коллинз? Что случилось?

Австралийцы очень не любят, когда их зовут по фамилии, а отец еще произнес «Коллинз» так, что это прозвучало не просто фамилией, а чем-то вроде обидной клички. (Том, наш австралиец, не раз дрался из-за этого, требуя, чтобы даже недруги называли его «Том», а не «Квэйл».)

– Я насчет Локки Макгиббона, – вызывающе сказал Коллинз.

– Зачем же вы пришли сюда? – сказал отец. – Приходите в контору, там и будем разговаривать.

Коллинза нетрудно было сбить с тона.

– Видите ли, мистер Квэйл, – заговорил он, видимо заставляя себя быть вежливым, – разговор-то неофициальный, вот мне и не хотелось разговаривать в официальной обстановке.

– Тем не менее вы в мундире, – заметил ему отец.

Джо Коллинз в 1937 году все еще носил старинную форму австралийской конной полиции: белые лосины, черный мундир, черные сапоги и остроконечную каску. Была у него и верховая лошадь, и каждый год, во время торжеств по случаю Дня АНЗАКа[10]10
  Австро-новозеландский корпус, сражавшийся в Европе в первой мировой войне.


[Закрыть], который у нас больше любого церковного праздника походил на религиозную церемонию, Джо возглавлял парад ветеранов войны, красуясь на великолепной кобыле, точно сошедшей с картины Жерико. Как-то раз, испугавшись городского оркестра, она прянула вбок и едва не сломала себе хребет, но ее спасло то, что Джо был первоклассным наездником.

Конный полицейский едва ли может служить символическим образом Австралии: ведь даже в «Вальсе Матильды», подлинном австралийском гимне, выражены не слишком ласковые чувства скваттеров по отношению к конной полиции. Но Коллинза вдохновляла эта фигура старинного блюстителя порядка. Жестокий самодур, пока в седле, он, спешившись, превращался в труса, и мы все разделяли высокомерное презрение, с которым относился к нему отец. Однажды Коллинз пытался затоптать отца копытами своей лошади; это было, когда отец вместе с клиентом, шотландцем-ломовиком, шел выручать двух лошадей последнего, незаконно задержанных полицией. Перепуганный шотландец едва успел увернуться от копыт, но отец и не подумал бежать. Он наотмашь ударил по лошадиной морде и крикнул Коллинзу:

– Я вас привлеку к суду за превышение власти, данной вам соизволением ее величества королевы Виктории!..

Ни от кого другого Коллинз бы этого не стерпел, а тут пришлось стерпеть: он понимал, что на суде отец из него котлету сделает при помощи законов, по части которых он дока и с которыми даже судьи обязаны считаться.

– В мундире-то, может, и правда не стоило, – пробурчал уязвленный Коллинз. – А я вот насчет чего: отдали бы вы Локки его корыто…

– Какое корыто? – спросил отец.

– Известно какое… Корыто, которое было в доме, что сгорел.

– Вы что же, хотите сказать, что это корыто находится у меня?

– Кто-то его взял, мистер Квэйл. Локки сказал мне…

– Том! – крикнул отец. – Иди сюда с блокнотом и карандашом, будешь записывать все, что здесь говорится. – Он снова обратился к Коллинзу: – Если вы обвиняете меня в похищении корыта, Коллинз, имейте в виду, что у нас существуют законы, карающие не только за клевету, но также за оскорбительные и порочащие высказывания. Том, записывай каждое его слово!

– Так вы же отдали это корыто на анализ.

– На экспертизу, – презрительно поправил отец. – Да, у меня имеется заключение специалистов, касающееся этого корыта. У меня имеются все фактические данные.

– А корыто где?

– Том, запиши! Косвенное обвинение в укрывательстве. По собственному его утверждению, он явился сюда в качестве частного лица. Скажите, Коллинз, на каком основании вы требуете, чтобы я указал вам, где находится оцинкованное корыто Локки Макгиббона? В ваших же интересах не советую вам продолжать разговор об этом корыте.

– Тьфу, черт! С вами говорить – все равно что воду в ступе толочь! – не сдержал Коллинз вспышки беспомощной злости.

– Том, запиши!

Отец явно тешился этой сценой, да и мы тоже. Бедняга Коллинз! Никто его не любил, даже Локки, у которого полгорода было в приятелях. Вероятно, Локки просто подкупил его или пригрозил выдать какой-нибудь его грешок. А между прочим, сын Коллинза, прозванный Громовержцем за свою страсть к электротехнике, пользовался всеобщей симпатией. Это был славный малый, очень добрый и порядочный; впоследствии его увлечение электротехникой миновало, он принял духовный сан, и, наверно, из него вышел отличный священник и первоклассный крикетист.

– Виноват я, что ли? – почти жалобно сказал Коллинз. – Ведь я только…

– Вы только исполняете свои обязанности, – договорил за него отец. – Но в ваши обязанности вовсе не входит врываться в частный дом под предлогом служебного дела и беспокоить и оскорблять подданных ее величества королевы, обвиняя их в нечестных и противозаконных поступках…

Тут Джо Коллинз не выдержал и обратился в бегство; готов поклясться, я слышал, как он скрежетал зубами, убегая.

– Молодец, папа! – великодушно признал Том, когда мы все вернулись в столовую.

– Пфа! – Своим любимым междометием и небрежным взмахом руки отец хотел показать, что не считает одержанную победу чем-то заслуживающим внимания. – Тут и закон ни при чем, – сказал он, словно Коллинз не стоил того, чтобы в споре с ним прибегать к авторитету закона. – Одни слова.

Но мать посмотрела на него с грустью и сказала:

– Эдвард Квэйл, когда-нибудь этот человек подстережет тебя в темном переулке и убьет.

– Если я сам не убью его раньше, – спокойно возразил отец, и это были самые крамольные слова, какие я от него в жизни слышал; ведь они выражали намерение пойти против закона, а это для него было почти то же самое, что пойти против бога.

– Силен папа! – снова сказал Том.

– Чтоб я не слышал здесь этих словечек! – прикрикнул на него отец, торопясь строгостью уравновесить проявленный вкус к потехе.

Выражение «силен» было в ходу у коренных австралийцев, а нам не разрешалось дома пользоваться выражениями такого рода. Отец любил повторять вслед за Эдвардом Гиббоном Уэйкфилдом, что язык австралийцев – это испорченный жаргон английских воров, и нам с Томом приходилось вести двуязычное существование: дома мы разговаривали на хорошем английском языке, а с товарищами, когда не слышал отец, – на «воровском жаргоне». Впрочем, с годами у самого отца стало проскальзывать в речи что-то австралийское, хоть он бы взвился до небес, скажи ему кто-нибудь об этом.

После посещения Коллинза стало ясно, что Локки встревожен и, может быть, даже немного растерялся. Но отцу для полноты составленной им картины не хватало одной детали, и эту деталь должен был отыскать Том – Том, который теперь каждый вечер обнимался с Пегги Макгиббон за рубкой Финна Маккуила-старшего.

Отец хорошо знал наш город, знал, что Локки пользуется общей симпатией (пусть не всегда искренней), и потому пока больше не искал свидетелей против него. Он выжидал, и это было разумно: в первые дни любой из соседей Локки или из членов добровольной пожарной дружины на вопрос о причине пожара ответил бы так, что Локки вышел бы чист, как стеклышко. Но время шло, и по городу поползли слухи о каких-то таинственных письменных показаниях и химических анализах. Слухи становились все упорней, и уже меня на улице окликали приятели: «Эй, Кит! Как там дела с корытом?» Мало-помалу все уверовали в то, что у отца есть в руках серьезные доказательства виновности Локки, а раз так, каждый бы поостерегся без достаточных оснований утверждать противное. Словом, тактика отца оправдала себя, слухи сделали свое дело, и можно было приниматься за соседей и пожарных.

Теперь уже не похоже было, что Локки выйдет чист, как стеклышко. Пожарные, которых расспрашивал Том, давали уклончивые ответы, настолько уклончивые, что их нетрудно было истолковать как прямые указания на поджог, совершенный Локки. В Австралии крупные компании по страхованию от огня, вроде Австралазийской, обычно субсидируют добровольные пожарные дружины, и сент-хэленским пожарникам вовсе не хотелось навлечь на себя неудовольствие шефов. Брандмайором был у нас тогда булочник по фамилии Смит, а по прозвищу «Бицепс» – здоровенный дядя, уверявший, что, когда он напрягает бицепсы, они у него скрипят так, что слышно. И вот Бицепс первым признал, что, судя по всему, пожар начался в той части дома, где расположены хозяйственные помещения, и притом не наверху, а внизу.

Сосед справа, больной драпировщик, которому Локки не раз оказывал одолжения – но, по странной случайности, это делал и мой отец, – также высказал мнение, что загорелось где-то сзади, вроде бы в ванной или в чулане. Он даже слышал ночью, как что-то громко пыхнуло, будто сразу запылал сильный огонь. Вопросы были поставлены Томом так, как его учил отец. Оба показания опровергали слова Пегги насчет того, будто пожар начался с крыши, и было ясно, что люди опасаются попасть впросак, если отец потом будет допрашивать их на суде в качестве свидетелей.

А у Тома все хуже и хуже становилось на душе.

Однажды вечером он стал уговаривать Пегги вместе с ним переплыть реку и отправиться побродить по Биллабонгу. Заросли буша на той стороне были любимым пристанищем Тома – тихой обителью, где можно было на время укрыться от города и всего городского. Но Пегги заявила, что он с ума сошел.

– А почему, собственно? – вскинулся он.

– Потому что на это нужно не час и не два. Меня хватятся дома.

– Надоел этот город, хоть бы какое-то время его не видеть! – недовольно проворчал Том.

– Милый! – шепнула Пегги и поцеловала его.

Если такая девушка, как Пегги, говорила вам «милый» наедине да еще темным вечером, это в те годы было почти равносильно любовной близости. Наверно, Том, услышав это, готов был не переплыть, а перепрыгнуть реку от счастья. Но сам он все же не решился выговорить «милая».

– Пег, – сказал он, – не могу я больше выносить это.

– О чем ты, милый? – ласково проворковала Пегги.

Они сидели, прижавшись друг к другу, под перечным деревом, и вечерняя музыка цикад, светляков, лягушек, всплесков рыбы в реке, лая собак и доносившегося издалека женского смеха аккомпанировала их разговору.

– О наших отцах – твоем и моем.

Пегги, мечтательно прикорнувшая на плече у любимого, который вопреки своей воле всем телом преступно тянулся к ее телу, сразу выпрямилась; нарождавшейся в ней любовной истомы как не бывало.

– Не желаю говорить об этом! – резко осадила она Тома.

Том беспомощно развел руками и продекламировал унылым голосом:

 
Мы забыли Честь и Совесть,
О Любви нам не мечтать…
 

– Это еще что? – Пегги не воспитывалась на киплинговских ритмах.

– Дело принимает скверный оборот, – сказал Том.

Пегги встряхнула длинной рыжей гривой.

– Знаю! Но не надо об этом говорить. Я не хочу.

– Говори не говори, от этого ничего не изменится, – решительно сказал Том.

– Ну хорошо! Тогда скажи: зачем твоему отцу понадобилось травить моего?

– Да они давно друг друга терпеть не могут, – сказал Том. – А зачем Локки делает столько глупостей?

– Не знаю, Том, – печально сказала Пегги. – Наверно, это у него само собой получается.

Они помолчали.

– Напрасно он в ту ночь приезжал сюда.

– В какую ночь? – спросила Пегги.

– Да в ночь пожара.

– Он и не думал приезжать! – возмутилась Пегги. – Его тут и близко не было. Он всю ночь провел в Нуэ…

Том мне после говорил, что попросту не поверил в искренность ее слов. Решил, что она поддерживает эту ложную версию, потому что так нужно для Локки, и не стал настаивать. Как преданная дочь, она защищала отца. Но так или иначе, она отказалась продолжать разговор на эту тему.

– Больше ни слова об этом не скажу, – заявила она. – И ты не смей. Слышишь? Я тебе запрещаю.

– Ладно, – сказал он. – Но все-таки…

– Нет! – крикнула она.

Том замолчал и снова обнял ее. Что им еще оставалось? Но впоследствии, в свете всего, что произошло, он горько пожалел, что в тот вечер не довел разговор до конца.

На следующий день отец дал Австралазийской компании совет отказать Локки Макгиббону в выплате страховой премии на том основании, что пожар возник при неясных и подозрительных обстоятельствах. Имеются данные, позволяющие предполагать «небрежность, граничащую с недобросовестностью», и можно считать установленным, что со стороны страхователя были допущены «обдуманные, намеренные или сознательные действия, кои могли повести к уничтожению означенного имущества в противоречии с законом». Компания совет приняла, и отец составил письмо, которое Дормен Уокер должен был вручить Локки. Но на передачу материалов в прокуратуру штата компания не согласилась. Пока, во всяком случае. Насчет этого компания намерена была еще подумать.

Итак, Локки получил передышку, но, зная своего отца, я не сомневался, что, если он сочтет юридически необходимым и этически правильным передать властям имеющиеся у него документы, он это сделает, хотя бы даже с риском испортить свои деловые отношения с крупными страховыми компаниями. Впрочем, он тоже не спешил: должно быть, ему неприятно было преследовать человека, имея перед ним столь явные преимущества.

9

На свою беду, Том и Пегги чересчур доверились наступившему затишью и стали менее осторожны; впрочем, рано или поздно кто-то неминуемо должен был увидеть их вместе и пустить по городу одну из тех сплетен, без которых почтенные сент-хэленские граждане просто не могли существовать.

У меня в ту пору шел легкий флирт с Грейс Гулд, дочерью начальника железнодорожной станции. Грейс была едва ли не самой хорошенькой и приятной девушкой в городе, но я не позволял себе увлечься всерьез: слишком сильна была во мне вера, что судьба Готовит мне иное и лучшее будущее, чем прозябание в захолустном городке, и я не хотел себя связывать. Грейс мечтала о профессии врача, но на университет не было денег, и она училась на курсах Управления сельского хозяйства, готовивших ветеринаров и зоотехников. Со мной она держалась строго, не разрешая никаких вольностей, но я не догадывался, что ее от меня отпугивает то же, что меня отпугивало от нее: страх из-за меня застрять на всю жизнь в нашем захолустье. Она тоже хотела добиться большего – и, вероятно, добилась.

Как-то в субботу, когда мы сидели в кафе «Пентагон» и ели мороженое с фруктами, Грейс вдруг посмотрела на меня своими темными глазами, гармонировавшими со смуглым, почти оливковым цветом ее кожи, и поведала новость: нашего Тома видели поздно вечером с Пегги Макгиббон под перечными деревьями за домом Маккуила.

– Неужели это правда? – спросила она меня, хитро сощурившись.

– А кто видел? – Из осторожности я предпочел ответить вопросом на вопрос.

– Мой отец, – спокойно произнесла Грейс.

Удар был сокрушительный. Не мог же я сказать, что ее отец врет, хоть я его и недолюбливал, единственно, впрочем, потому, что он был ее отцом.

– А сам-то он что там делал в такой час? – отпарировал я, движимый желанием защитить Тома.

– У него там вентерь на раков поставлен, недалеко от паровозного депо.

Деваться было некуда. Чувствуя всю тяжесть ответственности за каждое произносимое слово, я сказал:

– Да, это правда. Они по уши влюблены друг в друга.

Грейс расхохоталась.

– Вот так история, смешней не придумаешь! – Теперь, после моего подтверждения, ей не верилось. – Что на это скажет твой отец?

– Даст бог, он не узнает.

– Уж наверно, они еще кому-нибудь попадутся на глаза.

– А тогда пусть пеняют на себя, – сказал я.

– Если Локки Макгиббон узнает, он убьет Тома.

– Убьет, – мрачно согласился я.

– Это что же, настоящая любовь? – спросила Грейс с любопытством, всегда побуждающим женщину вымогать у мужчины признание в любви, пусть даже не в своей, а в чужой.

– Самая настоящая, – сказал я.

– Бедный Том! – нежно сказала Грейс, и я понял, что она мысленно представила себе ясные голубые глаза Тома и ей уже хочется за него заступиться.

Удивительное дело, ни одна не могла устоять против этих глаз. Ночью, перед сном, я посмотрел на себя в зеркало в надежде уловить хоть тень той невысказанной потребности в ласковой заботе, что так трогает женское сердце, но встретил только прямой, твердый взгляд двадцатилетнего парня, сознающего не без огорчения, что притягательной силы в нем маловато.

Когда я в тот вечер вернулся домой, Том сидел на ступеньках веранды. Я предупредил его, что их уже раз видели и надо быть поосторожней.

– Если дойдет до нашего старика, он тебя проклянет.

– Не твоя печаль, – проворчал Том.

– А Пегги? – не унимался я. – Представляешь, что скажет Локки или, верней, что он сделает, если узнает?

– С кем, с Пегги?

– Да.

– Ох, не знаю! Даже подумать страшно!

– А на тебя он прежде всего натравит Финна Маккуила.

– Не боюсь я Финна, – сказал Том.

– Помни, что Финн не получил джентльменского воспитания, – насмешливо заметил я. – Не советую тебе оказаться случайно к нему спиной.

– Сказано – я его не боюсь! – сердито повторил Том, давая понять, что нечего мне совать нос не в свое дело.

Я понял и прекратил разговор.

Том был не в духе, он только что поссорился с Пегги. Она ожидала, что он придет на субботнее гулянье на Данлэп-стрит – ведь теперь они могли бы сталкиваться невзначай, как слепые бабочки в ночном полете, и украдкой посылать друг другу голубые и зеленые приветы.

Со своего места в кафе я увидел Пегги, как только она появилась на Данлэп-стрит. Сначала она прошлась из конца в конец, потом постояла в некоторой растерянности у террасы отеля «Саншайн», где расположился оркестр Армии спасения. Несколько подвыпивших парней из моих бывших одноклассников, подойдя совсем близко, распевали дурацкие песенки на мотивы тех гимнов, которые играл оркестр, но музыканты Армии спасения привыкли к таким забавам (честно говоря, они сами вводили насмешников в соблазн) и перехитрили их, неожиданно перейдя с гимнов на ариозо Ленского из оперы «Евгений Онегин»: «Я люблю вас… я люблю вас, Ольга». Я не уверен, знал ли трубач, выводивший эту мелодию, откуда она и о чем говорит. Скорей всего, не знал. Для него это была просто чудесная музыка. Трубач был музыкант-любитель, по профессии плотник, звали его Фоум. Он был даже не из нашего города, по состоял в Армии спасения, и местное отделение специально импортировало его, чтобы укрепить свой оркестр. Мне кажется, я никогда не слыхал ничего прекраснее матово-серебристых звуков его трубы, и в тот теплый голубой вечер, неспешно прогуливаясь с Грейс Гулд по Данлэп-стрит под усыпанным звездами австралийским небом, я слушал, как звенят в нашем новом, сегодняшнем воздухе очень старые колокольцы любви из далекой русской помещичьей усадьбы, я чувствовал себя безнадежно влюбленным в каждую встречную женщину, даже в Пегги, которая с таким укором посмотрела на меня своими зелеными глазами, точно это я был виновен, что Том не пришел.

Все это происходило еще до упомянутой мною ссоры, и Том в это время сидел у Ганса Драйзера и вместе с ним сокрушался по поводу новых печальных вестей из Испании. Антони Иден договорился об «обмене уполномоченными» с Франко, что практически означало признание незаконного правительства чуть не в самый разгар гражданской войны. Эттли[11]11
  Эттли, Климент Ричард – английский государственный и политический деятель в 1935—1955 гг., лидер лейбористской партии.


[Закрыть] запротестовал было, но Иден его уверил, что это всего лишь удобный дипломатический ход. Конечно, Ганс Драйзер и Том понимали – равно как и Эттли, – что ход действительно очень удобный для Англии, стремящейся к компромиссу с Франко, которого привели к власти немецкие и итальянские бомбардировщики при поддержке иденовской изворотливой политики умиротворения. Старый и молодой сидели в садике Драйзера, ели инжир и мрачно смотрели вдаль за Биллабонгом, где им виделось фашистское будущее.

Том мечтал поехать в Испанию сражаться за республику. Старый Драйзер часто рассказывал ему о первых послевоенных годах в Германии, когда на улицы немецких городов вместе с солдатами вышли рабочие – на рукаве красная повязка, за плечами винтовка с примкнутым штыком – и старый, прогнивший строй рухнул; беда только, что через десяток лет он возродился, причем в худшем виде. Когда в 1920 году произносили слово «революция», говорил Драйзер, оно означало не только русскую революцию, но революцию в Европе. Вся Европа пылала тогда огнем революции, и огонь этот горит до сих пор, и враг в 1937 году тот же, только сейчас этот враг готовит разрушительные силы, каких еще не знала история. Том слушал и знал, что наступит время, и он должен будет встать лицом к лицу со всем, о чем толковал старый немец. Он должен будет пойти воевать, чтобы не дать чудовищу пожрать весь мир без остатка. Даже я, намеренно гнавший от себя все подобные мысли, даже я знал это. Каким-то незащищенным участочком мозга я угадывал, что лучшие мои зрелые годы будут отданы войне. И все наши парни, вплоть до последних тупиц и олухов, чувствовали это, но, в отличие от других, Том знал, почему нам придется воевать и за что.

Все еще полный своими тягостными мыслями, Том поздно вечером встретил наконец Пегги и схватил ее в объятия. Пегги мне впоследствии говорила, что ничего не помнит, ничего не может рассказать об этих первых минутах их встреч; они просто таяли оба, и, подтаяв, слеплялись друг с другом – руки, губы, уши, колени, все.

– Где ты пропадал весь вечер? – спросила Пегги, когда они наконец оторвались друг от друга.

– Я был у Ганса Драйзера, – сказал Том.

– У этого противного, грязного старикашки? На что он тебе сдался?

Удар был неожиданный, но Том сумел устоять. Меньше всего можно было назвать Ганса Драйзера грязным. Я иногда видел его за работой, случайно заглянув в паровозное депо, и всегда он оставлял впечатление удивительной собранности, точности и чистоты, даже если весь был перепачкан в мазуте. Это был механик по призванию, страстно влюбленный в свой паровоз.

– Он вовсе не грязный, Пег, – сказал Том, нахмурясь.

– У него мысли грязные, – отрезала Пегги.

У нее было скверно на душе после бесплодной прогулки по Данлэп-стрит, а у Тома было скверно на душе оттого, что он сейчас здесь, в Сент-Хэлен, вместо того чтобы шагать с винтовкой по пыльным белым испанским дорогам, распевая по-немецки интербригадовские песни и пить андалузское вино прямо из бурдюка.

– Ты неправа, – твердо возразил Том.

– «Неправа, неправа»!.. – передразнила она.

– Ганс Драйзер замечательный человек, – настаивал Том.

– А я не желаю, чтобы ты с ним якшался! Не желаю даже, чтобы ты разговаривал с ним, – решительно заявила Пегги. – Заметь себе, я не шучу!

Том вдруг очутился перед неожиданной дилеммой: любовь или политика, любовь или идеи, любовь или ты сам, каким ты себя считаешь. Положение его усугублялось тем, что в темноте Пегги не видела его голубых глаз. Уж наверно, встретив их беззащитный взгляд, она тут же бросилась бы ему на шею и просила прощения. Но, к несчастью, волнистые облака заволокли луну, и лицо Тома оставалось в тени.

– Ведь ты его совсем не знаешь, – сказал Том. – Почему же ты говоришь о нем так?

– Всем известно, что он хочет взорвать всю страну, – возразила Пегги.

– Какие глупости!

Это было неосторожное замечание. В 1937 году у нас представляли себе большевиков по рисункам в «Панче»[12]12
  «Панч» – название австралийского журнала.


[Закрыть]: бородатый русский детина с неразорвавшейся бомбой в руке. А тут еще отец Флахерти неустанно предостерегал свою паству против Ганса Драйзера, безбожника и приспешника сатаны, который только о том и помышляет, как бы увлечь чистых духом молодых католиков на гибельный путь богоотступничества.

– Я с тобой перестану разговаривать, если ты будешь ходить к этому старику! – зло выкрикнула Пегги.

Том старался держать себя в руках.

– А что, если бы я сказал тебе: не желаю, чтоб ты ходила в церковь?

– Том!!

– Это то же самое.

– Да ты понимаешь ли, что говоришь! – Пегги поспешно зажала уши руками, чтобы не слышать.

– Для меня это то же самое.

– Я тебя больше не люблю! После таких слов я не могу тебя любить!

– Но ведь для меня это правда совершенно то же самое! – уже с отчаянием повторял Том. – Клянусь честью…

– Ужас, ужас! – Потрясенная Пегги отвернулась и, точно слепая, побрела прочь.

Но, не успев отойти и на несколько шагов, она нос к носу столкнулась с Финном Маккуилом. В пылу ссоры они с Томом забыли свое правило: все время прислушиваться, не идет ли кто по тропинке.

– Пегги! – крикнул Финн. – Лопни мои глаза! Что ты здесь делаешь?

С перепугу и злости Пегги влепила ему затрещину, но Финн был настолько пьян, что лишь глупо захихикал.

– Посмей только заикнуться моему отцу, – прошипела Пегги. – Я тогда расскажу все, что мне про тебя известно, так и знай.

И она стремглав побежала вверх по тропинке.

Тогда, словно призрак в железных доспехах, из темноты вынырнул Том. Финн, оглушенный, одурелый, только видел, как мелькнули чьи-то ноги, чьи-то кулаки, но кто это был… неужели… или ему показалось? Нет, Финн так и не узнал никогда, что с ним приключилось в эти несколько секунд.

Том догнал Пегги уже в конце тропинки.

– Пег, выслушай… – начал он.

– Нет!

Но они уже вступили в круг света от уличного фонаря, и это, должно быть, решило дело, потому что Пегги увидела лицо Тома и не выдержала. Она сама не помнит, как это случилось, знает только, что в следующий миг она уже рыдала у Тома на груди, а он утешал ее, бормоча что-то бессвязное. И лишь секундой спустя они, опомнившись, поняли, что открыли себя перед всем городом, открыли свою любовь, и Пегги бросилась бежать со всех ног и без оглядки бежала до самого дома. А Том еще долго стоял в оцепенении, не зная, как ему перекинуть мостик через новую пропасть, разверзшуюся между его совестью и его любовью.

В то время я еще не знал, из-за чего у Тома вышла ссора с Пегги, но, когда опять наступила суббота, мне стало ясно, что у него что-то есть на уме. Еще затемно он с ружьем ушел на Биллабонг и вернулся только к обеду, неся шесть штук зайцев и четыре здоровенные муррейские трески. Зайцев он тут же освежевал, а рыбу снес в «Саншайн» и продал за восемь шиллингов с половиной. Том удачней всего охотился тогда, когда обдумывал какой-нибудь сложный вопрос. Должно быть, сосредоточенность мысли обостряла его внимание.

Уже под вечер он вдруг спросил меня (тут я и заподозрил что-то неладное):

– Ты сегодня идешь на Данлэп-стрит?

– Нет, – сказал я. – У меня с Грейс свидание в кафе «Пентагон».

– Значит, идешь все-таки, – нетерпеливо сказал Том. – Так вот что: если увидишь Пегги, шепни ей, что я ее буду ждать сегодня в обычный час на обычном месте.