Текст книги "Мой брат Том"

Автор книги: Джеймс Олдридж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

В пустой и гулкой тишине прозвучал следующий, логически неизбежный вопрос:

– Кто же поджег дом, Пегги?

И прежде чем кто-нибудь успел вмешаться, Пегги одним пальцем смахнула слезу и сказала:

– Я…

Отец отвел глаза от Пегги еще до ее ответа, словно знал все заранее; он теперь смотрел в другую сторону, туда, где на скамье для свидетелей, ожидающих вызова, сидел Локки. А Локки глядел на дочь, и по лицу его текли слезы. И тут я услышал, как миссис Макгиббон закричала с галереи:

– Нет, нет, нет! Это неправда!..

Все в зале опешили, еще не понимая смысла того, что произошло; только для отца, казалось, самообличение Пегги не было неожиданностью. Впрочем, когда я теперь вспоминаю все это, мне хочется думать, что и он не догадывался об истине и действительно хотел установить, не было ли в доме кого-то постороннего – Финна Маккуила, например, или еще кого-нибудь из приспешников Локки. И так, вероятно, считали тогда все, кто слушал, как он ведет допрос, – все, вплоть до Страппа и судьи Мастерса.

Но одно слово Пегги опрокинуло все расчеты и предположения.

Отца хватило еще на один зловещий вопрос:

– А ваш отец об этом знал, Пегги?

Он понимал, что вопрос будет тотчас же опротестован, но мне кажется, ему хотелось снять с Пегги тяжесть вины и переложить ее на Локки. Но Пегги молчала, что само по себе уже было ответом, а судья Мастере отчаянно колотил в стену молотком, призывая к порядку, а Страпп вперемежку с протестами кричал на Пегги:

– Ни слова больше, Пегги, слышите? Молчите и не отвечайте ни на какие вопросы, все, что вы теперь скажете, будет свидетельством против вас самой!

Наконец судье Мастерсу с помощью полицейских удалось кое-как водворить тишину, и он обратился к моему отцу с бессильной злостью в тоне:

– Мистер Квэйл, примененная вами тактика допроса положительно вышла за пределы допустимого, и я должен констатировать, что был прав в оценке вашего поведения на этом суде.

Но это были только слова, пустые слова, они уже не имели значения, ничто уже не имело значения. Для многих в этом зале все рухнуло, развалилось, рассыпалось в прах – для Локки, для Пегги, для Тома, для меня и для отца тоже, да, да, и для него. Он молча подошел к столу, где Том, казалось, висел в воздухе, точно освежеванная овца, подвешенная на тысяче невидимых крюков. Он снял очки, собрал и аккуратно уложил в портфель все бумаги – судья тем временем успел объявить перерыв – и с минуту постоял около Тома с рассеянным видом, будто недоумевая, из-за чего, в сущности, весь этот переполох. Он был не похож на самого себя. Так мог выглядеть человек, добровольно предавший себя во власть стихиям или богам Олимпа – какой-то далекой, вне нас существующей силе.

Миссис Макгиббон суетилась около Пегги, которая точно окаменела на месте, глубоко втянув голову в плечи. Но когда подошел Том, она встрепенулась и, отстранив мать, прильнула к его груди головой, а он только терся щекой об эту обкорнанную головку, как ласковая кошка трется о ногу или руку того, в ком чует ответную ласку.

– Ничего, Пег, ничего, – повторял он в каком-то оцепенении.

Потом ее оттащили, а я, подхватив Тома под руку, увел его в другую сторону, и на том словно бы кончилась целая эра нашей жизни.

Всякая юстиция имеет свои кулисы; следующие дни ознаменовались усиленной закулисной деятельностью. Судья Мастере в закрытом заседании вынес то единственное решение, которое можно было вынести. Против Локки и Пегги было возбуждено судебное дело, и Страпп позаботился о том, чтобы слушалось оно немедленно, пока не остыло общее сочувственное к ним отношение. Разбор дела занял ровно полчаса; отец на нем не присутствовал. Оба признали себя виновными в уголовно наказуемых действиях, так что присяжных созывать не понадобилось, но факты были представлены в несколько сдвинутом виде, и в конце концов обвинение против Локки свелось к преступной небрежности и укрывательству, а вина Пегги была квалифицирована как необдуманный поступок, приведший к пагубным последствиям.

Локки был приговорен к штрафу в пятьсот фунтов; что же касается Пегги, то ввиду ее молодости и безупречной репутации суд счел возможным ограничиться тем, что взял с ее отца обещание принять меры, чтобы она никогда больше не подвергалась пагубному риску совершить преступление против закона.

17

Нетрудно было, в общем, представить себе, какие меры примет Локки, но даже Том не ожидал, что все произойдет так скоро.

Том после суда ушел в буш, к Берковой переправе, ночевал в палатке, а днем бродил по Биллабонгу, стрелял лисиц и зайцев, ловил рыбу и в меру своих сил старался не поддаться отчаянию.

Однажды утром в редакцию «Вестника» позвонила Грэйс Гулд и сказала мне:

– Тебе известно, что Пегги Макгиббон сегодня дневным поездом уезжает из Сент-Хэлен?

– Что ты говоришь! Куда?

– В Каслмэйн, – сказала Грэйс. – Но это держат в секрете.

Времени оставалось в обрез. Грейс поступила как настоящий друг. Она случайно узнала об отъезде Пегги из разговоров отца, начальника станции. Нужно было срочно разыскать Тома. Не помня себя я кинулся в скобяную лавку, где работал один из близнецов Филби, в надежде выпросить у него мотоцикл. Тоду Филби не очень хотелось доверять свой старенький, но тщательно ухоженный «БСА» такому неопытному мотоциклисту, но в конце концов он сдался.

– Только ради бога, Кит, будь осторожен, – несколько раз повторил он, заводя мотор.

Я пронесся по городу с самой большой скоростью, на какую мог отважиться, и свернул к дальнему мосту, расположенному ниже по течению реки. Мост был узкий, прямой и на другом берегу упирался в грунтовую дорогу, которая вилась меж полей пшеницы, а дальше огибала заросшую камышом топь, минуя несколько одиноких, заброшенных домиков. В одном месте дорога была перегорожена железными воротами; ворота эти Шортленд, владелец приречных угодий, часто держал на запоре, и я молил бога, чтобы они не оказались запертыми на этот раз. Еще издали я увидел, что створки плотно сомкнуты, но цепь висит свободно, и, соскочив с мотоцикла, я развел створки в стороны, провел мотоцикл между ними, снова закрыл ворота и в облаке красной пыли помчался дальше, туда, где у крутой излучины открывался в чаще кустарника неширокий просвет, – это и была Беркова переправа.

Палатку я увидел сразу, но Тома не было.

Я вернулся к мотоциклу и нажал клаксон, допотопный механический клаксон, издававший хриплый, надсадный звук. Я нажал его несколько раз, потом закричал во все горло:

– Том!.. Где ты, Том?.. Есть новости о Пегги!

Прогремел ружейный выстрел, и почти тотчас же я увидел Тома: раздвигая камышовые заросли, он выбирался из дальнего болота. Я отчаянно замахал руками, и он прибавил шагу. Я сел на мотоцикл и проехал ему навстречу, сколько позволила ухабистая тропка, а дальше побежал бегом. Когда мы наконец сошлись, я выпалил, едва переведя дух:

– Пегги уезжает сегодня дневным поездом.

– Куда?

– В Каслмэйн.

– В Каслмэйн!.. О господи! – почти простонал Том.

Часов ни у меня, ни у него не было, но мы умели определять время по солнцу и понимали, что успеть можно только чудом. Том сел в коляску, я с трудом развернулся и погнал мотоцикл обратно по узкой дороге, над которой в горячем полуденном воздухе еще висела поднятая мной пыль. Том открыл и снова закрыл ворота, мы помчались мимо заброшенных домов, проехали через мост и со скоростью шестьдесят миль понеслись было по шоссе, но тут вдруг Том дернул меня за рубашку.

– Мы не успеем, Кит! – закричал он. – До станции еще далеко. Давай к переезду за рощей.

Я свернул с шоссе у чахлой апельсиновой рощицы и тряским проселком выехал к железнодорожному полотну. Почти в ту же минуту из-за поворота показался паровоз, тянувший за собой длинную цепочку черных и коричневых вагонов. Том выпрыгнул из коляски и одним духом взбежал на насыпь у самого переезда.

Я знал: где-то там, в одном из этих вагонов, сидит Пегги и смотрит в окно. Но с какой стороны? Скорей всего, с этой. Поезд еще шел в черте города, понемногу набирая скорость. И вдруг я увидел Пегги, а она в это же мгновение увидела Тома, вскочила, стала дергать окно, не смогла с ним справиться и, бессильно вцепившись руками в раму, прижала к грязному стеклу искаженное отчаянием лицо. Том бежал за вагоном, в шуме и грохоте я различал его крик: «Пегги! Пегги! Пегги!..»

Но она уже промелькнула мимо; исступленный зов Тома ушел в пустоту, в небытие.

Мы стояли на насыпи, пока поезд не скрылся из виду. Завершилась расправа, которую учинили над Томом и Пегги наш город, и наши семьи, и наша злоба, и наш тупой фанатизм, и себялюбивая узость нашего самоутверждения.

Пегги уехала в Каслмэйн. Мы понимали, что это значит. Она уехала, чтобы стать монахиней и навсегда исчезнуть за стенами женского монастыря св.Винсента.

18

Осталось лишь немногое досказать о Томе и о Пегги, да и это немногое уже не связано с Сент-Хэлен, хоть Тому еще пришлось промучиться там какое-то время.

В контору отца он больше не вернулся. Его стычки с отцом участились, стали еще более бурными; они спорили о политике, о религии, чести, совести, истине, правосудии, существующем порядке вещей, но никогда эти споры не касались ни Пегги, ни Локки, ни нравов нашего города, ни той истории, что окончательно разделила пути Тома и отца. Отец ни в чем не раскаивался, он был глубоко уверен, что поступил правильно и не мог поступить иначе. Закон по-прежнему оставался для него единственным непреложным мерилом человеческих поступков, и всеобщее негодование, вызванное его действиями на суде, нимало его не тронуло, разве только еще усилило его презрительное отношение к австралийцам и к тому, что он считал чисто австралийской неспособностью разбираться, где добро и где зло. Бог есть бог, закон есть закон, отец есть отец – для меня это были три абсолюта, незыблемых и непререкаемых. А Том не стеснялся посягать на любой из них, чем доводил отца до бешенства.

Для многих последователей Фрейда человеческое поведение всегда окрашено в сугубо субъективные тона: ни белого, ни красного, ни синего, ни черного, лишь неопределенные оттенки серого. Не знаю, удалось ли бы подвести под эту мерку поведение Тома. Правда, за один день он потерял все свое уважение к закону и к отцу. Правда и то, что в своей смятенности он бросился к старому Гансу Драйзеру и, быть может, если б не мама, ушел бы к нему совсем.

Но все это было в нем уже давно объективно подготовлено. Вероятно, любовь к Пегги немного смягчала его душевный ригоризм; но, так или иначе, с тех пор как мир сделал первые, робкие еще шаги по пути, который в сентябре 1939 года привел нас к войне с Гитлером, Тому с его бескомпромиссным внутренним пуританством не осталось иного выбора, как делом доказать свою верность идее, исполнить свой долг, как он его понимал. Том всегда знал, что придет его час послужить делу спасения мира; ему уже было восемнадцать, и он без ведома отца и матери сдал при местной школе экзамены, необходимые для поступления в летное училище Австралийских военно-воздушных сил.

И никто не убедит меня в том, что он сделал это лишь из каких-то безотчетных субъективных побуждений.

Как и всегда, 25 апреля в городе состоялась самая священная для австралийцев церемония – парад АНЗАКа. Началось, по установленному порядку, с торжественного смотра перед ратушей. Затем оркестр заиграл «Рисешонел», а члены муниципалитета, духовные лица, фермеры, врачи, адвокаты, учителя, лавочники и ребятишки запели хором, что вышло очень похоже на общегражданскую панихиду. Когда они допели до конца, местные ветераны АНЗАКа построились в колонну и во главе с Джо Коллинзом, театрально гарцевавшим на своей гнедой кобыле (черный кавалерийский мундир, вся грудь в медалях), продефилировали вдоль бульвара, мимо почты, к центральной городской площади. И тут навстречу им вышли Ганс Драйзер и Том, каждый с плакатом на длинном шесте.

«ВОЙНА 14-го ГОДА БЫЛА ИМПЕРИАЛИСТИЧЕСКОЙ ВОЙНОЙ! – гласила надпись на плакате Ганса Драйзера – ДОЛОЙ ИМПЕРИАЛИЗМ!»

«ДОЛОЙ ПОЛИТИКУ УМИРОТВОРЕНИЯ ГИТЛЕРА! ВСЕ НА БОРЬБУ С ФАШИЗМОМ!» – призывал плакат Тома.

Будто два муравья пытались преградить путь слону.

При виде Тома Джо Коллинз выпучил глаза, точно ему явился призрак человека, с которым он не успел свести давние счеты; но тут же, обуянный праведным гневом против двух наглецов, осмелившихся оскорбить австралийскую боевую славу, а особенно против Тома – щенок, мальчишка бросает вызов всему городу и лично ему, бравому кавалеристу Джо! – тут же дал шпоры своей точно с полотна Жерико сошедшей кобыле и поскакал прямо на них.

Том был сбит с ног мгновенно. Лошадь взвилась на дыбы. Том, лежа на земле, оборонялся своим плакатом, а старик Драйзер пытался его оттащить, но Джо чувствовал себя рыцарем, побеждающим дракона, он снова и снова поднимал лошадь на дыбы, грозя обрушить на Тома куда придется удары черных полированных копыт. Спасла Тома природная ловкость: ему удалось, извернувшись, ударить Джо плакатом. Плакат разорвался в клочья, а Том, превозмогая боль, схватил Джо за ногу и попытался стащить с седла, но Джо свирепо лягался, стараясь высвободить ногу, а Ганс, наш старый Ганс, революционер и поклонник Гете, тянул Тома в сторону и твердил: «Том, Том, только без насилия, Том!» Затем он что-то крикнул Джо Коллинзу по-немецки, тот, услыхав звуки немецкой речи, круто повернул лошадь на Ганса, и плохо бы пришлось старику, если бы не вмешались в дело несколько анзаковцев из колонны. Кто-то вытащил Драйзера из-под копыт, кто-то поволок на тротуар разъяренного, брыкающегося Тома.

– Слезай с лошади, фашист! – кричал Том Коллинзу, отбиваясь от тащивших его анзаковцев.

То ли они хотели прекратить стычку, то ли задумали самолично расправиться с Томом – я не стал ждать, когда выяснятся их истинные намерения. Увертываясь от кулаков и каблуков, я протолкался к Тому, и мне удалось поднять его с земли, но тут я получил такой удар в спину, что у меня потемнело в глазах, а когда опомнился, Том был на ногах, хотя и шатался из стороны в сторону, и на все корки честил наш город, полный дураков, не умевших и не желавших видеть его правоту, так же как они не умели и не желали видеть правоту нашего отца. Ничто не могло умерить воинственный запал Тома, и, когда в конце концов на месте действия появился констебль Пинки Райен, старик не злой и лишенный национальных и религиозных пристрастий, я сказал Тому:

– Не будь идиотом! Пусть он тебя забирает, а то ты отсюда живым не уйдешь.

А оркестр тем временем играл «Полковника Боуги» – песню, снова вошедшую в моду в наши дни, – и парад продолжался, и Джо, не желая пропустить тот единственный час в году, который составлял цель и средоточие всей его жизни, круто повернул свою гнедую красавицу, в два прыжка нагнал уходившую колонну и вновь с балетной грацией загарцевал во главе праздничного шествия, торжественность которого уже никто больше не нарушал.

Так Том в последний раз встретился лицом к лицу с городом Сент-Хэлен и его коренными обитателями.

19

Том уехал из Сент-Хэлен два месяца спустя, а еще через четыре месяца прошел слух, будто его видели в Каслмэйне, у стен обители св.Винсента, где он, должно быть, искал случая хоть издали поглядеть на Пегги. Но если он и приезжал в Каслмэйн, Пегги его не видела, и ей об этом ничего не было известно. Что до меня, так я этому слуху не поверил. Дело в том, что накануне отъезда Тома мы с ним вечером пошли побродить (мама закатила такой прощальный обед, после которого требовалась проминка), и тут я напрямик спросил его насчет Пегги.

Мне в то время просто хотелось знать, что у него на уме и на сердце и какие чувства живут в этом молодом теле спортсмена, чья спортивная закалка теперь должна была пригодиться на войне. Мне это необходимо было знать потому, что я видел, как догорала заря его юности под стук колес поезда, увозившего Пегги; и не то чтобы он очерствел после этого (он все-таки еще был очень молод), но порывистый подросток превратился в молчаливого юношу, который словно отсек себя от всех нас, никому больше, видно, не доверяя, и я уже не мог так легко проникать в его мысли, как бывало прежде.

Мой вопрос он просто оставил без ответа, хотя косвенным образом я все же ответ получил. Когда мы молча шагали по нагревшемуся за день асфальту дороги, ведущей к кладбищу, он вдруг принялся насвистывать равелевскую «Павану для умершей инфанты», и я понял, что для Тома с его душевной прямотой, не терпевшей никакой неразрешенности, Пегги уже умерла.

Из нас двоих я романтик, и меня немного резнуло это открытие. Мне казалось, живи мы в те далекие времена, которые больше подходили для нашего средневекового захолустья, я бы сам учинил набег на монастырь и вызволил заточенную в его стенах деву. Но Том слишком твердо стоял на земле для подобной игры воображения; быть может, именно это помогло ему не сломиться. Он похоронил Пегги так прочно, как если бы она уже лежала в земле недалеко от Доби-Нырялы.

Потому-то я не поверил слухам, будто бы Том бродил под стенами каслмэйнского монастыря. Никак это с ним не вязалось. И к тому же он в это время находился в училище АВВС, приобретал знания, необходимые для профессии летчика-истребителя. Тому было на роду написано стать летчиком-истребителем.

Жизнь вела его к этому с самого его появления на свет. Он не мог не летать – для того он родился в должный год и чуть ли не месяц и час, для того был вспоен молоком и медом, взращен на лучших пастбищах земли, издавна служивших питомником мировых рекордистов, для того точно вовремя достиг зрелости, потребной, чтобы понять суть и назначение могучих машин, на которых ему предстояло мчаться по воздуху, как когда-то Джо Коллинз мчался по Галлипольским пескам на лошади, точно сошедшей с полотна Жерико. Но, к несчастью, в отличие от четвероногих рекордистов у летчика-рекордсмена Тома были свои мысли и чувства.

К АВВС он относился с ненавистью. В 1939 году он приехал в отпуск уже вполне оперившимся пилотом, готовым к управлению «хоукер-хартом», «бристоль-бульдогом» или любым другим из самолетов, которыми в то время располагала австралийская авиация, и, когда я стал расспрашивать его про АВВС, он сказал:

– Сплошная тупость и бессмыслица. Оболванивает каждого, кто туда попадет.

– Уж не жалеешь ли ты, что пошел? – спросил я с изумлением.

– Нет. Я должен был пойти, – последовал спокойный ответ.

Том был верен себе – все та же бескомпромиссная решимость.

Я сам доживал тогда дома последние дни: норвежское торговое судно должно было скоро увезти меня в Англию, где старушка миссис Ройс через сына устроила мне работу. Она решила закрыть «Вестник», и это было вроде прощальной награды за мой усердный труд. Я покинул Сент-Хэлен (и Австралию) почти одновременно с Томом, и больше я Тома не видел.

Перед отъездом я снова попытался вызвать его на разговор о Пегги и о Макгиббонах, причем сделал это довольно неловко. В один из последних вечеров я нарочно увел его к реке, и, когда мы сидели на берегу напротив Собачьего острова, я спросил:

– Как по-твоему, зачем все-таки Локки приезжал тогда ночью в Сент-Хэлен?

– Вероятно, беспокоился о своих домашних, – пожав плечами, сказал Том. – Он спрятался в доме Сомерфилда и все видел оттуда.

– Ведь если подумать, то Пегги, в сущности, рисковала головой.

– Конечно, рисковала головой, – вызывающе откликнулся Том. – Пегги никакой риск не пугал. Понадобилось бы – она бы подожгла весь город.

Он сказал это без малейшего колебания, и я на миг усомнился в правильности своей прежней догадки. Может быть, вовсе он не похоронил Пегги, а просто примирился, как покинутый возлюбленный, что ему предпочли другого, более совершенного супруга. В конце концов, ведь и сам он сочетался браком с неизбежностью. Война уже стала для Тома железной женой, к которой он был прикован кандалами внутреннего убеждения.

– Бедная Пег! – не без тайного расчета вздохнул я, обращаясь к серебристой реке.

Но Том уже снова закрыл для меня душу, даже щелочки не оставил: так и не протянулась между нами в последний раз такая нужная мне ниточка братской близости.

– Пошли домой, пора, – сказал он.

Он думал о матери, ему не хотелось причинять ей лишние огорчения. Мать очень убивалась из-за Тома, и он это знал. У отца достало внутренней дисциплины на то, чтобы остаться таким, как всегда, – нормальным английским отцом викторианской закваски. В сущности, он до сих пор не понял причины вызванной им волны безмолвного негодования, но, как и Том, решил не поддаваться и не поддался. Зато мать, подобно мне, все чувствовала так остро, как будто нервы ее были обнажены, и тень Тома оставалась неразлучно с ней и тогда и в те скорбные годы, что еще ждали впереди.

– Ну что ж, – сказал я, вставая, – пора так пора.

Мы еще пошвыряли камешки в сторону Собачьего острова, слушая, как квакают лягушки, и пререкаются какие-то ночные птицы, и нет-нет да плеснет в воде рыба, а издалека донесется чей-то смех; потом повернулись и пошли домой.