Текст книги "В поисках божественной обители. Роль мифа в современной жизни"
Автор книги: Джеймс Холлис
Жанр:
Философия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)
ПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ ВОПРОС
В той же мере, как связь с другими людьми помогает нам выживать и поддерживает нашу потребность в сообществе, так и за принадлежность к группе приходится платить свою цену, которая иногда становится серьезным препятствием для психологической интеграции личности. Психологическая задача мифа заключается в том, как нам осознать себя как самих себя. Буквально это значит поставить перед собой следующие вопросы: «Кто я такой? Как мне жить своей жизнью? Каково мое истинное место в этом мире, в чем заключается мое призвание? Как мне найти человека, который станет настоящим спутником в жизни?»
Культуры, в которых сохранились живые мифические образы, поддерживают человека в обретения чувства своего «Я», помогают достичь зрелости и направляют социальное взаимодействие. Если культура утратила свое мифическое ядро или если в ее мифологии наблюдаются распад и серьезные расхождения, то она порождает испуганных людей, потерявших свое «Я» и влачащих жалкое существование от культа до культа, от идеологии до идеологии. Однако живые символы помогают нам совершить посвящение в таинство нашей собственной души.
Ни один конкретный миф нельзя одновременно отнести к этим четырем великим вызовам, но все мифические структуры являются воплощением отклика хотя бы на один из них. То, что присущие мифу ценности могут быть так замаскированы и скрыты в артефактах поп-культуры или повседневной жизни, что сознание может их не узнать, не препятствует их глубинному воздействию на индивидуальную и коллективную человеческую психику.
Таким образом, функция мифа заключается в посвящении отдельного человека или/и целой культуры в таинства богов, окружающего мира, общества и самого себя.
Разные подходы к мифу
Интерес к мифу в наше время возрождается отчасти потому, что у нас появляется чувство, похожее на то, о котором в XVII веке говорил Блез Паскаль: «Мы – скитальцы, живущие в чужом времени» – или ощущение, в свое время побудившее Шекспира написать: «Распалась связь времен». Или же мы готовы согласиться с Рильке, что «не чувствуем себя дома в мире, который сами же построили» [7]7
Pascal, Pensees, no. 172, p. 49; Shakespeare, Hamlet, act 1, scene 5, line 189; Rilke, Duino Elegies, no 1, lines 11-12. Я дословно перевел строки Рильке, ибо в данном случае точный смысл важнее поэтического перевода, выполненного В. Микушевичем: «…Нам вовсе не так уж уютно / В мире значений и знаков…». – Прим. переводчика.
[Закрыть].
Возобновление этого интереса началось еще в XIX веке, так как индустриализация и урбанизация отлучили многих людей от их психического наследия. Не все теории мифа признают области его приложения в психологии, но в приведенном ниже обзоре представлен их самый широкий спектр.
1. АНТИКВАРНОЕ
Этот взгляд на миф признает наше природное любопытство к людям, особенно нашим предкам. Мы не только проявляем свое природное любопытство к другим – мы к тому же стремимся лучше познать себя через осознание того, как наши предшественники задавали четыре главных вопроса, о которых упоминалось выше. Мифы, которые они оставляли после себя, представляют собой архитектуру их впечатлительности. Если понимать миф только как антикварный артефакт, можно упустить из виду, в какой мере прошлое расширило наше восприятие полного спектра человеческих возможностей. Т.С. Элиот пришел к выводу, что наше единственное преимущество перед прошлым вытекает из нашей способности считать его частью настоящего [8]8
«Tradition and the Individual Talent», in Hagard Adams, ed., Critical Theory Since Plato, p. 78.
[Закрыть]. Мы также можем не заметить той глубины вневременной области психики, с которой резонируют мифические образы, где прошлое и настоящее по-прежнему представляют собой единое целое.
2. СОЦИОЛОГИЧЕСКОЕ
Такое прочтение мифа возникает при взгляде на него как на носителя социальных ценностей группы людей. В данном случае не имеет значения, сразил ли на самом деле дракона Святой Георгий и действительно ли стены Иерихона пали от звука труб. Все дело в ценностях, которые хочет утвердить общество, а также в выбранных для этого нормах. Социальные ценности, которые динамически переносит миф, скорее говорят о культурных тенденциях, даже о склонности культуры к самообману, чем о том, как жили люди на самом деле. Тогда при исследовании социологического аспекта мифа мы узнаем, как та или иная культура выделяет себя из других культур, используя уникальный способ постановки четырех основных вопросов, общих для всего человечества.
3. ИСТОРИЧЕСКОЕ
Историческое понимание мифа подразумевает, что повествования о богах и героях представляют собой сухие свидетельства о реальных людях и реальных событиях, несмотря на ту трансформацию, которую претерпели эти исторические факты в алхимической реторте времени, при устных пересказах и полетах воображения. Когда Генрих Шлиман нашел развалины древней Трои и сомнительную посмертную маску-слепок Агамемнона, он ничего не добавил к грандиозному видению Гомера, которое само является огромной заслугой, но открытие Шлимана произвело огромное впечатление на людей, убежденных в том, что мифы основываются на конкретных исторических фактах. Но даже если в основу мифа легло конкретное событие, произошедшее в определенном месте и с реальными людьми, в мифе, в силу самой его сути, нет никакого соответствия этого события масштабному свидетельству превращений человеческого духа.
4. ПРОТОНАУЧНОЕ
Многие люди понимают миф как неправильное считывание человечеством сути природных явлений перед зарождением науки. Они забывают о том, что научные мотивы сами по себе являются мифологичными. Например, они считают, что таинство, которое мы называем гравитацией, постижимо просто потому, что мы дали ему название. Они думают, что понятия кварков, квазаров и черных дыр несколько более объективны, чем Арес и Афродита. Они забывают о том, что ученые вполне осознанно используют фантастику, то есть некие модели реальности, которые при необходимости вытесняются более подходящими моделями. Они забывают, что все великие озарения и гипотезы, как и вся субъективная сущность знаний, присущи даже самому «объективному» утверждению.
У всех народов в мифах о сотворении мира мы видим попытки очеловечить явления природы через формирование отношения человека к таинствам. Так, например, в шумерской истории о сотворении мира слияние Муму и Тиамат может напомнить о существовании когда-то в междуречье плодородных земель, возникших под влиянием рек Тигра и Евфрата. Но видеть в мифе лишь предвестника и прародителя науки – значит встать на ложный путь. Мы ничего не можем сказать о том, в какой мере таинства действительно являются таинствами, иначе они не были бы ими; скорее они порождаются воображением, субъективным состоянием, которого всегда стремился достичь человек, пытаясь постичь вселенную.
5. АНТРОПОЛОГИЧЕСКОЕ
Антропологи изучают истоки и развитие человеческой культуры. В культурной ткани, сформированной любым племенным сообществом, в ритуалах и культовых практиках цивилизации можно заметить изначальные пути доступа к таинству. Расчленение жертвенного животного спустя какое-то время превращается в душераздирающий хаос трагедии. Связанные с кровопролитием и омовением водой ритуалы крещения, посвящения, кровного родства и смерти придают форму и цель переходному состоянию между жизнью и смертью, которое иначе представляется совершенно абсурдным. Восстанавливая ритуал и древний миф, мы можем пойти по стопам богов, выявляя изначальные метафоры, позволяющие нам осмыслить, как относились к таинству другие люди. Так, например, христианская евхаристия является поздней версией древней идеи поедания богов. Посредством ритуальных актов даже тело человека становится освященным, насыщенным манной, и он «поглощает» божественную сущность.
6. ЛИНГВИСТИЧЕСКОЕ
Этимологическое исследование слова, понятия или мифологемы часто вызывает инсайт, касающийся фундаментальной метафоры, которая рождается, чтобы выразить невыразимое изначальное переживание. Например, мы начинаем глубже понимать иудейское мифопоэтическое воображение, зная, что этимологически имя Адам означает «от земли», а имя Ева означает «живущая». Именно поэтому улучшается наша способность к формированию образного представления, если мы узнаем, что слово трагедия происходит от словосочетания «козлиная песня». Содержание этих фундаментальных метафор, связанное с отношением человека к божественному, проясняет наше собственное восприятие.
7. ПСИХОЛОГИЧЕСКОЕ
Два века тому назад Иммануил Кант пришел к заключению, что мы никогда не познаем мир или объект в себе, а познаем их лишь в нашем субъективном переживании. Юнг пошел несколько дальше, утверждая, что любое человеческое переживание является, по существу, психоидным, то есть включает в себя и материальную, и психическую составляющие. Точка пересечения всех линий внутреннего и внешнего переживания находится в человеческой психике. Более того, мы постоянно проецируем свою психическую жизнь на экран, которым является окружающий нас мир. В причудливой форме чернильной кляксы мы видим очертания крепости, дерева, дьявола или флюгера. В других людях мы находим собственные черты, которые нам нравятся или раздражают нас. В своих песнях и рассказах мы воплощаем разные аспекты своей внутренней жизни.
Соответственно, многие исследователи мифов видят в них очаровательный тезаурус сценария, драматизирующего процесс психологической жизни. Фрейд и его последователи использовали мифы, особенно мифы об Эдипе и Электре, для демонстрации вечных тем, движущих людьми. При таком использовании мифа, которое иногда бывает ошибочным, можно узнать инстинктивные влечения и ценностные конфликты отдельной личности, а зачастую и всего сообщества в целом. В таком понимании миф становится проявлением универсальности работы человеческой психики.
8. АРХЕТИПИЧЕСКОЕ
Такой взгляд на миф появился в результате публикации трудов К.-Г. Юнга. Впервые получив должность в клинике Бурхголь-цли в Цюрихе, он много работал с шизофрениками. Юнг не стал отвергать продукты деятельности их психики, находящейся в состоянии хаоса, а сосредоточил усилия на понимании их психологического смысла. Он обнаружил, что образное представление, в силу неких причин ставшее искаженным, обладает мифическим ядром, которое имеет большое значение в контексте всей жизни пациента.
Чтобы лучше понять это образное представление, Юнг совершил масштабное, трудоемкое исследование, длившееся целую жизнь, и получил доступ в сокровищницу образов, которые накапливались там на протяжении всей истории. Они попадали туда отовсюду: от восточной мистики до средневековой алхимии, от христианства до первобытных верований. Он обнаружил, что некоторые мотивы пронизывают всю мировую культуру и появляются в сновидениях и других психических явлениях, присущих человеческим переживаниям.
Совершенно не ссылаясь на кросскультурное перенесение образов, которое часто просто не происходило (и это можно было доказать), он пришел к выводу, что всем людям присущ одинаковый процесс психического структурирования материала. Этот процесс уходит корнями в человеческую природу и является таким же инстинктивным, как еда и сон. Его явная цель заключается в расширении смысла познаваемого посредством наложения на хаос некоего паттерна. Такие универсальные мотивы он назвал архетипами; этимологически это слово означает «первичный отпечаток» или «паттерн», но его можно употреблять не только как существительное, но и как глагол. Психика архетипизирует, то есть структурирует материал повседневной жизни в мотивы, которые придают жизни смысл и форму. Сознание не изобретает эти паттерны – оно воспринимает их так, будто они пришли откуда-то извне, из той области жизни, известность которой странным образом на нас воздействует.
Юнг пришел к выводу, что через этот структурирующий процесс проходят все люди и что в этой автономной деятельности души задействованы такие мотивы, как число, объект, процесс и другие, не зависящие от отдельного человека или целой культуры. Конечно, наполнение архетипа индивидуально, но формообразующий паттерн безличен и универсален. Под уровнем сознания находится уровень индивидуального бессознательного, в котором содержатся все переживания данного человека. Но ниже этого уровня психики находится коллективное бессознательное; на этом уровне каждый из нас участвует в универсальном переживании, которое мы называем человеческим. Юнг понял, как интерпретировать значительную часть содержания психотических переживаний, ибо в этих мотивах можно не только найти универсальные элементы, но и наблюдать протекание психического процесса без временного наслоения местной культуры или индивидуального содержания. Так, например, образы в сновидениях наших современников могут быть порождены культурой XX века, тогда как формы, протекание процесса и мотивы сновидения могут соответствовать и более ранним культурам.
Несколько лет назад я вел годовой учебный курс, посвященный мифам, пользуясь четырехтомным исследованием Джозефа Кэмпбелла «Маски бога». Одиннадцать из шестнадцати сессий предшествовали разговору о появлении иудаизма и тринадцать – началу изучения христианства. Слушатели чувствовали себя подавленными и несколько приниженными, когда выяснилось следующее: еще не приступив к тому, что мы называем западной культурой, они уже ощутили, что вплотную соприкоснулись почти со всеми мотивами, которые, как они наивно полагали, были уникальными для нас. Взгляд на архетипические процессы в историческом контексте упрощает их, но вместе с тем соединяет нас с вневременной универсальностью человеческого переживания.
Например, архетип героя может выражаться по-разному. Имена, которые выносят в книжные заголовки (например, Одиссей или Коперник, Бетховен или Линдберг), стали формальными носителями человеческого вдохновения, но никем не воспетый героизм обыкновенных Джейн и Джо, находящихся в процессе самоосознания, имеет не меньшую архетипическую основу. Независимо от того, проявляется ли архетип героя на индивидуальном или на коллективном уровне, он свидетельствует о существовании универсальной человеческой потребности в расширении пределов возможного.
9. ФЕНОМЕНОЛОГИЧЕСКОЕ
Миф – это форма радикального представления (слово «радикальный» происходит от латинского radix – корень). Мы можем рационально мыслить, но мышление – это вторичный, производный процесс. Мы феноменологически переживаем так, словно чувствуем движение тела и души. Все изначальные отношения представляются мифологически (вспомним об ученых, которые ощущали землетрясение так, будто они находились на спине гигантского зверя). Люди, получившие первичный опыт, например, состояние влюбленности или присутствие при рождении собственных детей, знают, что обычные понятия уже не помогают понять происходящее. В таких случаях мы чувствуем «спинным мозгом» или «своей кожей».
Мифы – это драматически воспринимаемые портреты, принимающие любую форму и существующие в любой среде; они напоминают о себе, находясь под областью сознания, хотя сознание стремится постичь переживание, намного превосходящее силу знания, и управлять им.
10. СИМВОЛИЧЕСКОЕ
Как уже можно понять, миф представляет собой кристаллизацию основных жизненных переживаний, осуществляемую через разные формы образного представления. Такое представление лежит за рамками интеллектуального постижения, но вместе с тем это переживание является осмысленным. Мифические образы помогают нам приблизиться к таинствам. Миф увлекает нас все больше, удерживая в непосредственной близости от бездонных глубин любви и ненависти, жизни и смерти – там, где существует власть богов и таинств, где все интеллектуальные категории теряют свою опору и сползают в царство тишины. Миф – это способ выразить невыразимое.
Паскаль однажды написал: «Молчание этих пустых пространств пугает меня» [9]9
Pensees, па 206, р. 61.
[Закрыть]. Миф – это путь продолжения разговора, когда наступает трепетная тишина. В теории и системе виден язык разума; в мифе виден воплощенный язык души.
В таком случае чтение мифа является формой индивидуальной и культуральной психотерапии (в переводе с греческого психе – душа, therapeuein – слышать, внимать). Таким образом, независимо от того, происходит ли психотерапия в кабинете аналитика или в процессе рефлексивного внимания человека к своей внутренней жизни, – речь идет о возможности «прислушаться к душе». Повторяющиеся мифические мотивы способствуют движению души и на протяжении целых эпох, и в процессе человеческой жизни.
ГЛАВА 1 ЛАВКА СТАРЬЕВЩИКА С ЗАЛЕЖАЛЫМ СЕРДЕЧНЫМ ТОВАРОМ
Мифы модернизма
На закате жизни великий поэт-модернист У.Б. Йейтс, оглядываясь на свой жизненный путь и раскрывая мифологию своей эпохи, пришел к такому выводу:
В данном случае «лестница» – это метафорическое представление художника об иерархии ценностей. Когда Софокл или Шекспир воспроизводили конфликт в виде драмы ценностей, они могли предполагать, что в их культуре существует стабильная система ценностей, с которой актеры и зрители могут сопоставлять свои мифологические ориентиры. Разрушение этих внутренних, а зачастую и внешних нормативных ценностей лишает художника внешних ориентиров. При уничтожении мифических параллелей и меридианов душа теряет устойчивость, и, по словам Джеймса Джойса, художнику остается лишь снова и снова ковать сознание человечества в горниле своей души [11]11
Portrait of the Artist as a Young Man (Портрет художника в юности) in the Portable James Joyce, p. 526.
[Закрыть]или в ее эмоциональном центре – в лавке старьевщика, торговца залежалым сердечным товаром. Мэттью Арнольд заметил, что наши современники находятся в «блужданье между двух миров: один из них уж мертв, другой еще бессилен, чтоб родиться» [12]12
«Stanzas from The Grand Chartreuse',» in Poetry and Criticism of Matthew Arnold, p. 187.
[Закрыть]. Такая «неприкаянность» – самая яркая характерная черта модернизма. Мартин Хайдеггер сформулировал ее несколько иначе: мы живем в переходное время, «когда одни боги уже исчезли, а другие еще не появились» [13]13
«Holderlin and the Essence of Poetry», in Existence and Being, pp. 288-289.
[Закрыть].
Можно сказать, что некое общее мировоззрение последний раз существовало в западном мире, наверное, в 1320 году, когда король и простолюдин могли прийти к такому согласию: «Да, смысл бытия именно таков, таковы наши единые ценности, таковы наши истоки и наша эсхатология». Но спустя какое-то время появилась «Божественная комедия» Данте, с ее иерархической лестницей нравственных причин и следствий и «трехступенчатым» [14]14
Имеется в виду Ад-Чистилище-Рай. – Прим. переводчика.
[Закрыть]видением космоса, и достигнутое согласие стало рушиться. После эпидемии Черной Смерти, разразившейся в 1348-1349 году и унесшей около сорока процентов населения Европы (а заодно и многие заверения церкви о спасении), и последующего развития меркантильной буржуазной культуры, основанной на индивидуализме и частной собственности, которую мы теперь называем Ренессансом, смысл этого согласия стал постепенно проясняться.
Если раньше крестьянин мог смотреть на башни средневекового собора, который служил воплощением священной власти, или на замок, который воплощал власть светскую, теперь власть креста и скипетра фактически перестала существовать. Ее сменила власть государства и популистских идеологий, а также доходящих до ажиотажа увлечений, заполнивших мифологический вакуум. Видение прекрасного превратилось в мечты о достижении пенсионного возраста и праздной жизни на солнечном побережье Сан Коаст. Мадонну из Шартра заменила Мадонна на MTV. А спасения ищут в хальционе, «ангельском порошке», экстази или в особой кокаиновой «ломке».
Если цель мифа – соединить нас с четырьмя уровнями таинства, а в нашей культуре нам остается доступной лишь та или иная идеология (особенно материализм, гедонизм или нарциссизм), то ощущение модернизма превращается во внутреннюю страстную тоску, скрытую за нашим отчуждением. Если бы эти идеологии воздействовали на нас, мы наблюдали бы за тем, как люди проживают символическую драму, о которой говорил Юнг. Но вместо этого мы видим патологические проявления общества, лишившегося общности мифа, а также индивидуальные неврозы людей, подверженных воздействию идеологии, которая больше не соответствует их желаниям и душевному складу.
Со времен согласия, драматически описанного великим Данте, произошло несколько больших изменений. Именно эти изменения в настоящее время определяют характер модернизма.
Первое и самое очевидное изменение – движение из сельской местности в города, от ручного труда к высоким технологиям, от причастности к великим природным ритмам к культурной фальши. Такой обмен дал нам возможность манипулировать материей, формировать окружающую среду. И лишь очень немногие из нас испытывают хоть какую-то ностальгию по оставленной ими земле. Мы нарушили связь со своими мифологическими истоками. Мы живем, управляя окружающим миром и утратив связь с Великой Матерью; как сказал Джерард Мэнли Хопкинс, «обутая нога теряет ощущение земли» [15]15
God's Grandeur», line 8.
[Закрыть].
Благодаря своей изобретательности мы создали устройства, обладающие гигантской силой, а теперь превратились в их придатки. Удобства от использования автомобиля и компьютера быстро внедрились в человеческую психику, но за каждое из них приходится платить отчуждением от природы и вассальской преданностью поддельным ценностям. Это слишком высокая цена – ведь на самом деле мы являемся частью природы, а налет цивилизации очень тонок.
Наши предки жили в одушевленном мире, в котором душа присутствовала везде. Мы по-прежнему стучим по дереву, призывая на помощь обитающего в нем могучего духа, однако считаем такое поведение невинным притворством. Переход от одушевленных культур к культурам, имеющим теологическую основу, лишил людей контакта с Великой Матерью и постепенно перенес сакральную власть природы в институты с «божественными» названиями, созданные человеком. Этот постдантовский переход от свято-сакральных систем к светскому государству лишил наших современников воздействия ритмов природного цикла. Конечно, такой переход привнес в человеческую жизнь больше комфорта, но вместе с тем причинил ей серьезный ущерб, разорвав жизненно важные связи между человеком и таинством. За удобства современной цивилизации был заплачен огромный выкуп – утрата важных связей и появление экзистенциального страха. Джеймс Хиллман очень точно заметил:
«Остался только один по-настоящему универсальный, вездесущий, всемогущий, достоверно существующий в мыслях и деяниях Бог, соединяющий все человеческое благо в ежедневных выражениях почитания. Имя ему – Экономика. Этого Бога мы вскормили живой человеческой кровью» [16]16
«Once More into Fray», p. 16.
[Закрыть].
Вместе с десакрализацией природы и постепенным смещением культуры в область светской жизни обязательно происходит распад мифологического сознания. Наверное, нет более серьезного испытания на прочность связи с мифом, чем смерть Бога. Утверждая это, мы не высказываем метафизическое суждение, ибо независимо от существования метафизической реальности, просто по определению, за границами постижения человеческого разума, где-то на периферии индивидуального ощущения и веры существует таинство. Но как культурный феномен смерть Бога означает, что мифическое ядро, цементирующее культуру, утратило свою силу.
Таким образом, говоря о смерти Бога, мы можем иметь в виду совершенно разное. Смерть Бога в культуре происходит при замене таинства культурными ценностями, когда, например, его путают с национализмом или расизмом или же его именем превозносят власть истеблишмента. В таких случаях жизненная сила, подразумевающая имя Бога, уже покинула образ, оставив только икону. По мнению датского философа Кьеркегора, жившего более ста лет назад, «Бог, которого можно узнать, есть идол, а религиозность, которая создает внешний эффект, тем самым проявляет свою весьма несовершенную форму» [17]17
Concluding Unscientific Postscript, p. 142.
[Закрыть].
Философская смерть Бога воспринимается через утрату основной гипотезы, с которой большие массы людей могут связывать свой волевой и эмоциональный подъем, то есть чувствовать то, что для них является главным и вместе с тем истинным. Психологическое переживание смерти Бога многократно воспроизводится в жизни многих отдельно взятых людей, не ощущающих ни жизненно важной связи с нуминозным, ни своей отчаянной тоски, ни приверженности мнимым религиозным системам. Несмотря на тревожную настойчивость сознания, ключевым является следующее испытание: связан ли человек с таинством, а если да, то прошел ли он какую-то трансформацию. Любое упрощение – это стремление Эго к самообману.
Разумеется, смерть старого образа и энергетическое истощение сакральной власти во всеуслышание возвестили Заратустра – сумасшедший пророк, созданный Ницше, а также Дарвин и другие ученые, правда, с определенными ограничениями. Библейское учение XIX века «Жизнь Иисуса» (1835) Штраусса, «Жизнь Иисуса» (1963) Ренана, «К вопросу об истоках христианства» (1838) Хеннельса и «Сущность христианства» (1855) Фейербаха демифологизировали истоки западной религии. С одной стороны, это были поиски человека по имени Иисус, а с другой – создание мифологемы Христа, искаженной культурным антропоморфизмом и психологическими проекциями.
Пожалуй, утрата нашими современниками этого искреннего учения лучше всего заметна в жалобном причитании искусствоведа Джона Раскина: «Если бы только геологи оставили меня в покое, я все сделал бы в лучшем виде без этих проклятых молотков. Я слышу их отзвук в конце каждой библейской мелодии» [18]18
См.: Basil Willey, Nineteenth Century Studies: Coleridge to Matthew Arnold, p. 87.
[Закрыть]. Прогуливаясь по саду Кембриджа, писательница Джорджия Элиот заметила, что культуру одушевили три великие идеи: бог, бессмертие и долг. Первые две она считала непостижимыми, а третью – необходимым императивом [19]19
Там же, p. 96.
[Закрыть]. Как мог человек жить нравственно и нести за себя ответственность в цивилизации, потерявшей свое мифическое ядро и эсхатологическую перспективу?
Перспектива современного художника вытекает из дилеммы Джорджии Элиот. Как человеку жить, если, как сказал Йейтс, «все вокруг распадается», если «центр перестал быть сдерживающей силой», если «в мире царит полная анархия» [20]20
«The Second Coming», in Collected Poems, pp. 184-185.
[Закрыть]? С распадом мифического центра и соответствующей ему иерархии ценностей становится невозможным благородство, искупление и даже трагедия. Именно поэтому, наверное, образ нашего современника лучше всего воплощает маленький бродяжка Чаплина и два бродяги Сэмюэля Беккета, ждущих у дороги боженьку. Кому еще быть маленьким бродяжкой, если не нашему современнику, жертвенность которого настолько ужасна, что нам приходится смеяться, чтобы снять невыносимое напряжение. И, как точно известно бродягам, боженька – это тот, кто не придет никогда. Это долгое странствие от высокой трагедии Софокла и даже Шекспира со сквернословием его крестьян до драматургии абсурда Беккета, Пинтера, Стоппарда и их современников.
Можно предположить (хотя это не будет великой гипотезой), что в наше время концентрацию боли и страданий, таинства и сумасшествия скорее можно обнаружить в творческих поисках художников и в сновидениях и симптомах отдельного человека, чем в исторических структурах и социальных институтах. Юнг задавал вопрос, куда делись боги, когда покинули Олимп, и сам же отвечал, что они ушли в область солнечного сплетения человека. Когда жители Запада бросались вниз с крыш средневековых соборов, они устремлялись в пропасть Самости [21]21
Письмо Olga Frobe-Kapteyn, Letters, vol. 2, p. 569.
[Закрыть]. В своем эссе «Поэзия, миф и реальность» Филип Уилрайт вкратце говорит о дилемме модернизма:
«В основе наших современных мотивирующих идей лежат не мифы, а идеологии, в которых отсутствует трансцендентный смысл. Эта потеря мифологического сознания связывает людей между собой и с открытым Таинством, породившим человечество, без отношения к которому основной смысл бытия сходит на нет. В наше время человек уже не выдерживает жизни в мире, где отсутствует основной смысл бытия; он лишен основной точки опоры, а потому хватается за любой миф или псевдомиф, который ему предлагают» [22]22
The Burning Fountain: A Study in the Language of Symbolism, p. 96.
[Закрыть].
Наша эпоха мифологически нестабильна, а мы, люди, живущие в эту эпоху, лишены точки опоры. Если бы мы родились в другом месте и в другое время, то наша жизнь, по мнению Томаса Гоббса, была бы «мерзкой, зверской и короткой» [23]23
Selections, р. 106.
[Закрыть]. Однако нам посчастливилось: у нас есть возможность ощутить великую связь исцеляющих и поддерживающих ритуалов и определенных норм поведения.
Но мы такими не родились, и быть современным человеком – значит не просто жить в эту эпоху, а понимать, что главная примета нашей эры – это разрушение невидимой грани, которая поддерживала повседневную жизнь. Кризис современного мира происходит не только «там, вовне», в геополитической сфере, но и «здесь, внутри», в душе каждого человека. Вопросы, объяснения и великие ритмы, которые когда-то направляли душу человека по пути живого мифа, по-прежнему находятся внутри нас, они по-прежнему направляют нашу жизнь. И мы обязаны более осознанно следовать этому процессу, чтобы не жить вслепую, неверно по отношению к себе и природе.
Перефразируя мысль, высказанную двести лет назад Уильямом Блейком, можно сказать, что нам следует более осознанно создавать собственный миф или же быть порабощенными мифом, сотворенным другими [24]24
«I must Create a System or be enslav'd by another Man's» – cited in Northrup Frye, Fearful Symmetry: A Study of William Blake, p. 12.
[Закрыть].
