Текст книги "Затерянный горизонт"

Автор книги: Джеймс Хилтон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

Конвей по-прежнему молчал.

– Я вручаю в твои руки, сын мой, наследие и судьбу Шангри-ла.

Наконец нервное напряжение спало, и Конвей ощутил всю силу спокойной и благожелательной убежденности; все звуки смолкли, и он не слышал больше ничего кроме барабанного боя собственного сердца.

Потом этот бешеный ритм заглушили слова:

– Я ждал тебя давно, сын мой. Я сидел в этой комнате и вглядывался в лица новых пришельцев, смотрел им в глаза, вслушивался в их голоса, и всегда надеялся, что когда-нибудь встречу тебя. Мои коллеги состарились и преисполнились мудрости, но ты не менее мудр, хотя и молод годами. Дело, которое я завещаю тебе, друг мой, не обременительно, потому что в нашем братстве мы признаем только шелковые узы. Быть мягким и терпеливым, заботиться о духовных ценностях, править мудро и тайно, пока вокруг бушует буря. Тебе это будет несложно и приятно, и ты, безусловно, обретешь большое счастье.

Конвей порывался сказать что-то, но не смог. И только вспышка молнии, от которой поблекли тени, заставила его воскликнуть:

– Буря!.. вы говорили о буре…

– Такой бури мир еще не видывал, сын мой. От нее не защитят ни армия, ни наука, ни государство. Все плоды культуры будут растоптаны, человеческая цивилизация повергнута, на земле наступит хаос. Я предвидел нечто подобное, когда имя Наполеона никому не было известно. Еще отчетливее я с каждым часом вижу это сейчас. Ты думаешь, я ошибаюсь?

– Нет, вы наверное правы, – сказал Конвей. – Подобная катастрофа уже произошла однажды, и после нее наступило мрачное Средневековье, длившееся пятьсот лет.

– Это сравнение не совсем верно. На самом деле Средневековье не было таким уж мрачным. Вся Европа действительно погрузилась во тьму, но огоньки вспыхивали то здесь, то там – от Китая до Перу, давая надежду, что свет воссияет вновь. В грядущем Средневековье пелена мрака разом накроет всю землю – от нее не убежишь, не скроешься, разве лишь в особо потаенных местах. Остается надеяться, что именно таким местом и будет Шангри-ла. Пилот бомбовоза со смертоносным грузом, посланный уничтожать великие города, облетит его стороной, а если не облетит, то вряд ли захочет израсходовать на нас хотя бы одну бомбу.

– И вы думаете, это произойдет в мое время?

– Я уверен, что ты переживешь бурю. Наступит долгий век разрухи, но ты будешь жить, старея, набираясь мудрости и терпения. Ты сохранишь квинтэссенцию нашего опыта и привнесешь в него частицу своего собственного знания. Ты приютишь пришельца и обучишь его премудростям сохранения молодости и ясновидения; и, как знать, может быть, один из пришельцев станет твоим преемником, когда ты состаришься. Что будет дальше, я вижу смутно, но в очень отдаленном будущем мне видится новый мир, восстающий из руин, в корчах и надежде, взыскующий своих потерянных легендарных сокровищ. А они будут здесь, сын мой, укрытые за горными хребтами в долине Голубой луны, словно чудом сохраненные для нового Ренессанса…

Голос умолк, и Конвей увидел перед собой лицо, светящееся потусторонней непередаваемой красотой; потом сияние померкло, и осталась только маска с глубокими тенями, источенная, как старое дерево. Она была неподвижна, глаза закрыты. Конвей смотрел несколько минут, затем, словно в забытьи, осознал, что Верховный лама умер.

Очевидно, нужно было что-то предпринять, чтобы не утратить окончательно чувство реальности; Конвей почти инстинктивно взглянул на наручные часы. Часы показывали четверть первого. Он направился к двери, и неожиданно сообразил, что не имеет малейшего понятия, каким образом и откуда позвать на помощь. Слуг-тибетцев давно отпустили спать, а где разыскать Чанга или кого-нибудь еще, Конвей не знал. Он стоял в нерешительности на пороге темного коридора; через окно было видно проясневшее небо, но молнии продолжали вспыхивать над горами, уподобляя их серебряным фрескам. И тогда, все еще в полузабытьи, Конвей ощутил себя властелином Шангри-ла. Это был его мир, полный того, что он любил, к чему все сильнее тянулся душой, чтобы уйти подальше от вселенской суеты. Конвей рассеянно глядел в темноту, и в глаза ему бросались золотистые блики, игравшие на перламутровых и лакированных шкатулках; нежнейший, едва уловимый запах тубероз увлекал его из одной комнаты в другую. Наконец, шатаясь, он вышел во двор и остановился у края пруда; за Каракалом плыла полная луна. Было без двадцати два.

Потом откуда-то появился Маллинсон. Конвей почувствовал, что он взял его за руку и очень быстро куда-то ведет. Конвей не понимал, в чем дело, расслышал только, как Маллинсон что-то сбивчиво говорит.

Глава одиннадцатая

Они дошли до комнаты с балконом, где происходили трапезы. Маллинсон крепко сжимал руку Конвея и чуть ли не силой тянул его за собой.

– Шевелитесь, Конвей, нужно собраться до рассвета. Потрясающие новости, мой милый, то-то старина Барнард и мисс Бринклоу всполошатся утром – а нас и след простыл… Ну да ладно, сами решили остаться – дело хозяйское, без них обойдемся… Носильщики в пяти милях за перевалом – они привезли книги и все прочее… Завтра отправляются в обратный путь… Теперь ясно, что эти субчики хотели надуть нас… не предупредили… мы застряли бы здесь на веки вечные… Эй, что с вами? Вы нездоровы?

Конвей рухнул в кресло и облокотился на стол.

– Нездоров? Не знаю. Я… немного… устал.

– Из-за грозы, наверное. Куда вы запропастились? Я прождал вас несколько часов.

– Я… я был у Верховного ламы.

– А, у него.Ну, это,слава богу, в последний раз.

– Да, Маллинсон, в последний раз.

Странный тон Конвея и его сбивчивая речь задели Маллинсона за живое.

– Я смотрю, вы довольно легкомысленно настроены, черт подери, а ведь нам скоро надо отправляться.

Конвей напрягся, стараясь собраться с мыслями.

– Прошу прощения. – Он закурил сигарету, чтобы успокоиться и убедиться в реальности происходящего. Пальцы и губы его дрожали.

– Я не совсем понимаю… вы сказали… носильщики… – пробормотал он.

– Да, носильщики – возьмите же себя в руки.

– Вы намереваетесь выйти навстречу?

– Какое там «намереваюсь»– они уже за хребтом. Нужно немедленно выступать.

–  Немедленно?

– Конечно, что за вопрос.

Конвей попытался еще раз перенестись из одного мира в другой, и это ему отчасти удалось.

– Надеюсь, вы понимаете, что все не так просто, как кажется, – выговорил он после долгой паузы.

– Я все прекрасно понимаю, но нужно успеть, и мы, с божьей помощью, успеем, если не будем канителиться, – с натугой проговорил Маллинсон, шнуруя тибетские горные ботинки.

– Но каким образом…

– Бог ты мой, Конвей, вы что – совсем раскисли? Завод кончился, да?

Этот полупризыв-полунасмешка помог Конвею придти в себя.

– Кончился или нет, не в этом дело. Пожалуйста, я объясню. Есть кое-какие важные детали. Предположим, вы добрались до перевала и встретили носильщиков. Вы уверены, что они захотят взять вас с собой? Какое вознаграждение вы можете предложить? С чего вы решили, что они покорно согласятся исполнять ваши желания? Неужели вы полагаете, что можно просто так явиться к ним и потребовать провожатых? О таких вещах договариваются заранее…

– О таких, о сяких… вам лишь бы время протянуть! – раздраженно воскликнул Маллинсон. – Ну что вы за человек, Конвей! К счастью, я сумел обойтись без вашей помощи. Все ужеобговорено, носильщикам уплачено, они согласны нас прихватить. Одежда и снаряжение готовы. Итак, отпадает ваша последняя отговорка. Шевелитесь, делайте же что-нибудь.

– Но… я не понимаю…

– Разумеется, но это не важно.

– Кто все это устроил?

– Ло-цзэнь, если хотите знать. Она сейчас там, с носильщиками, и ждет нас.

–  Ждет?

– Да, она едет с нами. Надеюсь, вы не возражаете?

При имени Ло-цзэнь два мира внезапно столкнулись и слились в сознании Конвея.

– Вздор! Этого не может быть! – недоверчиво и даже презрительно воскликнул он.

– Отчего же? – тоже едва сдерживаясь, переспросил Маллинсон.

– Потому что… не может… и все. По многим причинам. Из этой затеи ничего не выйдет – помяните мое слово. Вы говорите, что она сейчас там с носильщиками – в голове не укладывается… И собирается ехать с вами дальше – вот это уже полная нелепость.

– Не вижу никакой нелепости. Вполне естественно, что она желает выбраться отсюда, так же, как и я.

– Вы заблуждаетесь, она не хочет никуда уезжать.

– Вы думаете, что знаете о ней больше меня, – через силу улыбнулся Маллинсон. – Может быть, вам это только кажется?

– Что вы хотите этим сказать?

– Чтобы понять человека, не обязательно знать дюжину языков – есть и другие способы.

– Бога ради, на чтовы намекаете? Послушайте, Маллинсон, – уже спокойнее заговорил Конвей, – это абсурд какой-то. Не будем препираться. Скажите, что все это значит, я не понимаю.

– Тогда чего вы лезете в бутылку?

– Скажите правду, умоляю, скажите правду.

– Извольте, все очень просто. Молодую девушку, почти ребенка, заперли вместе с кучей каких-то чудаковатых стариков – естественно, что она сбежит при первой возможности. До сих пор такой возможности не было.

– А не пытаетесь ли вы поставить ее на свое место? Она совершенно счастлива здесь – я много раз говорил вам об этом.

– Тогда почему она согласилась бежать?

– Ло-цзэнь сама сказала вам об этом? Каким образом – ведь она не говорит по-английски?

– Я спросил по-тибетски, мисс Бринклоу помогла составить фразу. Разговор получился не очень складный, но… мы поняли друг друга.

Маллинсон слегка покраснел.

– Что вы пялитесь на меня, Конвей, черт возьми – как будто я вторгся на вашутерриторию.

– Ну, знаете ли, до такого нужно додуматься. Но ваши слова говорят мне о многом. Могу сказать только, что я сильно расстроен.

– Вам-то с чего расстраиваться?

Конвей выронил сигарету. Он почувствовал себя усталым и измотанным, хотя вопреки всему его захлестывала жалость, которой он сам был не рад.

– С того, что мы с вами вечно тянем в разные стороны, – примирительно заговорил он. – Ло-цзэнь очаровательна, спору нет, но стоит ли из-за этого ссориться?

–  Очаровательна? – передразнил Маллинсон. – Слишком слабо сказано. Не думайте, что все вокруг такие сухари как вы. По-вашему, наверное, Ло-цзэнь надо восхищаться как музейным экспонатом. Я смотрю на вещи проще, и если человек, который мне нравится, попал в беду, пытаюсь что-то предпринять.

– Не слишком ли вы горячитесь? Подумайте, куда она денется, если и впрямь решится уехать?

– Наверное, у нее есть друзья в Китае или еще где-нибудь. В любом месте ей будет лучше, чем здесь.

– Откуда вам это известно?

– Я сам позабочусь о ней, если потребуется. Когда вытаскиваешь людей из чертова пекла, не спрашиваешь, есть ли у них куда податься.

– По-вашему, Шангри-ла – чертово пекло?

– Безусловно. Дьявольщиной пахнет, с самого начала. Завез нас сюда какой-то псих – совершенно непонятно, почему… держат чуть ли не под арестом и кормят отговорками. Но самое ужасное – лично для меня – то, как все это подействовало на вас.

– На меня?

– Да, на вас. Вы витаете в облаках, будто ничего вокруг не происходит, и готовы остаться здесь на всю жизнь – ведь сами признались… Что с вами стряслось, Конвей? Неужели вы не можете стать самим собой? Мы так хорошо ладили в Баскуле – вы были тогда совершенно другим человеком.

– Мой милыймальчик!

Конвей протянул Маллинсону руку, и тот жадно и горячо пожал ее.

– Вы, наверное, не замечали, что я был страшно одинок последние несколько недель, – продолжал Маллинсон. – Всех, похоже, перестала интересовать главная проблема – у Барнарда и мисс Бринклоу свои резоны, но когда оказалось, что и выпротив меня, я ужасно переживал.

– Прошу прощения.

– Ну, что вы заладили одно и то же…

– Хорошо, попробую кое-что растолковать, – сказал Конвей, поддаваясь внезапному порыву. – Во всяком случае, вы поймете, почему Ло-цзэнь не может ехать с вами ни под каким видом.

– Вряд ли вы меня разубедите. Только постарайтесь покороче, у нас действительно очень мало времени.

Тогда Конвей рассказал в предельно сжатом виде историю Шангри-ла со слов Верховного ламы, и про свой разговор с ним и с Чангом. Вряд ли он отважился бы когда-нибудь на эти откровения, но в сложившихся обстоятельствах счел, что они оправданны и необходимы: проблема Маллинсона теперь действительно егопроблема, и он вправе решать ее по своему усмотрению. Речь Конвея лилась легко и быстро, он будто вновь оказался во власти этого странного безграничного мира и его красоты, и несколько раз ловил себя на том, что говорит наизусть как по писаному, – настолько отчетливо запечатлелись в памяти идеи и фразы. Умолчал он только о смерти Верховного ламы и о том, что стал его преемником – к этому он был пока психологически не готов.

Подойдя к концу рассказа, Конвей почувствовал облегчение – так или иначе, это был единственный выход: все прояснить. Закончив, он спокойно поднял глаза, уверенный, что не сплоховал.

Маллинсон молчал, барабаня пальцами по столу:

– Право, не знаю, что и сказать, Конвей, – наконец вымолвил он после долгой паузы, – … разве что вы совершенно спятили…

И снова наступило продолжительное молчание. Двое мужчин, один в расстроенных чувствах, погруженный в себя, другой – взбудораженный и смятенный, пристально смотрели друг на друга.

– Так вы считаете, что я спятил? – проговорил наконец Конвей.

– Ну, знаете ли, после такого рассказа… что еще я могу сказать, черт побери, – нервно рассмеялся Маллинсон. – То есть… как бы это выразиться… такой совершеннейший бред… по-моему, двух мнений быть не может.

– Вы думаете, это бред?! – с искренним изумлением воскликнул Конвей.

– М-м-м… что еще я могу подумать? Вы уж меня извините, Конвей, возможно, я слишком сильно выразился, но ни один человек в здравом уме иначе это не воспримет.

– Вы, значит, по-прежнему уверены, что мы очутились здесь по воле слепого случая и что какой-то сумасшедший разработал тщательный план захвата самолета и угнал его за тридевять земель ради собственного удовольствия?

Конвей протянул Маллинсону сигарету, и тот взял ее. Наступила пауза, которой оба были рады.

– Видите ли, – заговорил наконец Маллинсон, – разбирать все это по пунктам бессмысленно. Ваша гипотеза… вы утверждаете, что здешние люди послали какого-то парня заманить незнакомцев, и он специально освоил летное дело и подгадал момент, когда в Баскуле подвернулся подходящий самолет с четырьмя пассажирами… Как вам сказать… не берусь спорить, что это совершенно невозможно, хотя, по-моему, не очень-то убедительно. Но ладно бы только это… Когда вы припутываете сюда абсолютноневероятные вещи – байки о ламах, живущих по триста лет, об эликсире молодости и прочее в том же роде… я невольно начинаю гадать, какая муха вас укусила.

– Согласен, поверить трудно, – улыбнулся Конвей. – Я и сам поначалу отказывачся верить. Разумеется, история необычная, но, полагаю, вы сами могли убедиться, что и место это необычно. Подумайте только, что мы с вами здесь нашли: долину, затерявшуюся в неведомых горах, монастырь с библиотекой, полной европейских книг…

– Да-да – с центральным отоплением, современными удобствами, дневными чаепитиями и тому подобным – все это превосходно, я знаю.

– Хорошо, но как вы объясняете все это?

– Черта с два тут объяснишь, согласен. Совершенная мистика. Но не основание принимать на веру вещи физически невозможные. Одно дело поверить в горячие ванны, которые ты самолично принимал, и совсем другое – верить на слово людям, что им по нескольку сот лет.

Маллинсон снова натужно рассмеялся.

– Послушайте, Конвей, здешние приключения расшатали вам нервишки и, честно сказать, я не удивляюсь. Собирайте-ка свои вещи и бежим отсюда. А наш спор закончим через месяц-другой после веселенькой пирушки в «Мейденз».

– У меня нет никакого желания возвращаться к прежней жизни, – тихо ответил Конвей.

– Какой жизни?

– Той, о которой вы говорите… к званым обедам… дансингам… поло… и всему остальному…

– Я и словом не обмолвился о дансингах и поло! Впрочем, что в них плохого? Так вы не идете со мной? Остаетесь, как те двое? Ну, уж меня-тоздесь не удержите, дудки!

Маллинсон швырнул сигарету на пол и с горящими глазами рванулся к двери.

– Вы рехнулись, Конвей! – в бешенстве рявкнул он. – Вы не в своем уме, вот в чем дело! Да, вы всегда такой выдержанный, а я вечно психую, но я-то не псих, не то что вы! Меня еще до Баскула предупреждали насчет вас, я не верил, но теперь вижу, что люди были правы…

– О чем вас предупреждали?

– Мне говорили, что вас контузило на войне, и с тех пор вы временами не в себе. Я не упрекаю вас – вашей вины тут нет, видит Бог, ненавижу себя за эти слова… О, я пойду. Страшно, с души воротит, но я должен идти. Я дал слово.

– Ло-цзэнь?

– Да, если хотите знать.

Конвей встал и протянул руку.

– Прощайте, Маллинсон.

– В последний раз – вы идете или нет?

– Я не могу.

– Тогда прощайте.

Они пожали друг другу руки, и Маллинсон ушел.

Конвей остался один в круге света. В голове у него крутилась фраза, врезавшаяся в память: все прекрасное эфемерно и обречено на гибель, два мира никогда не сойдутся, и один из них, как всегда, висит на волоске. Он сидел в раздумье какое-то время, потом взглянул на часы: было без десяти три.

Конвей еще докуривал последнюю сигарету, когда в комнату вдруг ввалился Маллинсон. При виде Конвея он отпрянул назад, в тень, и стоял там несколько минут, словно бы в нерешительности…

Тогда заговорил Конвей:

– Эй, что случилось? Почему вы вернулись?

Этот вполне естественный вопрос словно подхлестнул Маллинсона: он снял с себя тяжелые ботинки и присел. Его била дрожь, лицо посерело.

– У меня не хватило духу! – выкрикнул он, чуть не плача. – Помните место, где нас обвязали веревками? Туда я дошел… а дальше ни в какую. Не переношу высоту, да еще луна вдобавок светит – жуть. Глупо, да?

Маллинсон совершенно перестал владеть собой и истерически всхлипывал, пока Конвей не успокоил его.

– Здешние субчики могут не тревожиться, – добавил Маллинсон, притихнув, – нападение сухопутных сил им не грозит. Но видит Бог, я много бы дал, чтобы разбомбить всю их лавочку с воздуха.

– С чего это вы, Маллинсон?

– С того, что это славное местечко нужно разнести на куски. От него так и несет какой-то гнилью. А если ваши рассказы не вымысел, тем более. Собралась кучка дряхлых старцев, копошатся как пауки и подстерегают добычу… омерзительно! Да и у кого может возникнуть желание дожить до такого возраста? Этот ваш разлюбезный Верховный лама – даже если ему вдвое меньше лет, чем вы говорите, давно пора, чтобы кто-нибудь помог ему избавиться от мук… О, почему, почемувы отказываетесь уйти вместе с нами, Конвей? Мне противно умолять вас ради себя, но, черт бы вас побрал, я еще молод… мы были добрыми друзьями – неужели моя жизнь значит для вас меньше, чем россказни этих отвратительных уродов? И потом… Ло-цзэнь ведь тоже молода, разве вам не жаль ее?

– Ло-цзэнь не молода.

Маллинсон поднял глаза на Конвея и истерически хохотнул:

– Конечно, конечно, не молода, совсем не молода. С виду и семнадцати не дашь, но вы сейчас скажете, что на самом деле ей под девяносто и просто она хорошо сохранилась.

– Маллинсон, Ло-цзэнь попала сюда в тысяча восемьсот восемьдесят четвертом году.

– Вы бредите!

– Ее красота, Маллинсон, как всякая красота в мире, зависит от людей, не знающих ей подлинную цену. Эта хрупкая субстанция может существовать только там, где ее лелеют. Стоит ей расстаться с долиной, и вы увидите, что она растает, как эхо.

Маллинсон расхохотался – собственные аргументы придали ему уверенности.

– Меня это не пугает. Если Ло-цзэнь эхо – то только здесь, но и здесь она не только эхо. Этот разговор ни к чему не ведет, – добавил он, помолчав. – Давайте-ка лучше оставим поэтические метафоры и вернемся к реальности. Я хочу помочь вам, Конвей. Уверен, что ваш рассказ полная чепуха от начала до конца, но готов опровергнуть его для пользы дела. Итак, допустим, все обстоит так, как вы рассказываете. Скажите откровенно, есть у вас конкретные доказательства?

Конвей молчал.

– Кто-то понаплел диких небылиц – только и всего. Даже если нечто подобное расскажет человек, знакомый вам всю жизнь, вы не примите его рассказ на веру без подтверждения. А какие подтверждения вы можете представить? По-моему, никаких. Ло-цзэнь рассказывала вам когда-нибудь историю своей жизни?

– Нет, но…

– Тогда почему нужно верить чужому рассказу? А эти басни про долголетие – можете ли вы подкрепить их хотя бы одним-единственным фактом?

Конвей задумался на мгновение, а затем вспомнил о неизвестных этюдах Шопена, которые исполнял Бриак.

– Мне это ни о чем не говорит – я не музыкант. Но даже если этюды подлинные, разве исключено, что он мог каким-то образом завладеть ими и потом сочинил эту историю?

– Да, конечно, вполне возможно.

– И потом этот способ сохранения молодости и все прочие фокусы… Вы говорите, что у них есть какое-то лекарство, что-то вроде наркотика. Какое именно?Вы сами его видели или пробовали? Описывал ли кто-нибудь его конкретные свойства?

– Подробно – нет.

– И вы не удосужились расспросить как следует? Не подумали, что необходимо хоть какое-то доказательство? Проглотили за здорово живешь эти россказни – и все? Много ли вообще вы знаете об этом месте, кроме того, что вам напели? – продолжал напирать Маллинсон. – Вы видели нескольких старцев – и больше ничего. Да, мы убедились, место это хорошо оборудовано и содержится, так сказать, по высшему разряду. Откуда оно взялось и почему, нам неведомо, зачем они держат нас здесь, тоже не известно. В любом случае, это не резон, чтобы принимать на веру старинные легенды. Вы же мыслящий человек, Конвей, – и даже в английском монастыре не стали бы слепо верить всему, что там рассказывают… Понять не могу, как вы попались на эту удочку! Только потому, что мы находимся в Тибете?!

Конвей кивнул. Он умел по достоинству оценить удачный аргумент, даже в состоянии глубокого раздумья.

– Метко сказано, Маллинсон. Мне кажется, мы принимаем что-то на веру тогда, когда это «что-то» очень привлекательно.

– Дожить до старческого маразма… убейте, не вижу ничего привлекательного. По мне, так короткий век, но с музыкой. А все эти рассуждения насчет будущей войны меня не колышут. Никому не известно, когда она начнется и какой будет. Вспомните, как оскандалились все предсказатели насчет прошлой войны.

Видя, что Конвей молчит, Маллинсон добавил:

– Как бы там ни было, я не верю в ее неизбежность. Но даже в самом худшем случае нет никакого смысла впадать в панику. Видит Бог, я первый, наверное, наложу в штаны, если меня пошлют воевать, но лучше уж это, чем похоронить себя здесь заживо.

– Маллинсон, просто удивительно, до какой степени вы не способны меня понять. В Баскуле вы считали, что я герой – здесь решили, что я трус. На самом деле и то и другое неверно, хотя это, конечно, не имеет значения. Вернетесь в Индию – можете, если захотите, рассказывать, что я вздумал остаться в тибетском монастыре потому, что испугался новой войны. Не сомневаюсь, что люди, считающие меня сумасшедшим, поверят.

– Ну, вот еще глупости, – печально возразил Маллинсон. – Что бы ни случилось, я слова худого не скажу о вас. Можете на меня положиться. Я не понимаю вас, это правда, – а мне так… так хотелось бы этого. Скажите, Конвей могу я хоть чем-то помочь вам? Словом или делом?

Они долго молчали, потом Конвей проговорил:

– Позвольте мне задать один сугубо личный вопрос – заранее прошу за него прощения.

– Какой именно?

– Вы влюблены в Ло-цзэнь?

С лица Маллинсона мгновенно сошла бледность, оно стало пунцовым.

– Да, если хотите знать. Вы, конечно, скажете, что это немыслимый абсурд, возможно, так оно и есть, но сердцу не прикажешь.

– Ничего абсурдного я в этом не вижу.

После бурного объяснения разговор, по-видимому, приблизился к спокойному завершению, и Конвей сказал:

– Сердцу приказать я тожене могу. Как ни странно, вы и эта девушка – самые дорогие для меня люди на свете. – Он резко встал и принялся расхаживать по комнате. – Мы обо всемпереговорили?

– Думаю, что да… – тихо отозвался Маллинсон, но внезапно страстным тоном продолжил:

– И кто-то еще утверждает, что Ло-цзэнь не молода! Боже, какая несусветная чушь! Надо же выдумать такую гнусную, такую чудовищную нелепицу. Уж вы-то,Конвей, точно не верите этому… смешно даже предположить.

– А откуда вы знаете, что она действительно молода?

Маллинсон отвернулся, и его лицо снова зарделось от смущения.

– Потому что знаю…Можете презирать меня… но я знаю.Боюсь, вы никогда не понимали эту девушку, Конвей. Ло-цзэнь только с виду холодная – это из-за здешней жизни, она ее заморозила.

– И ее нужно было разморозить?

– Да… можно сказать и так.

– И она действительно молода,Маллинсон – вы увереныв этом?

– Да, боже мой, она же еще девочка. Мне было ужасно ее жаль, и, думаю, нас обоих потянуло друг к другу. Не вижу в этом ничего предосудительного. По правде сказать, это самое благопристойное из всего, что тут когда-либо происходило…

Конвей вышел на балкон и устремил взгляд на сверкающую пирамиду Каракала. Высоко в безбрежном воздушном океане плыла луна. Ему подумалось, что, подобно всему прекрасному, мечта разбилась при первом же соприкосновении с действительностью. Что молодость и любовь способны легко перевесить все судьбы мира. Он осознавал, что его собственные мысли витают в особом мире – Шангри-ла в миниатюре, – и что над ним нависла опасность. Как ни пытался он взять себя в руки, воображение рисовало ему сцены разрушения и хаоса. Конвей был не столько огорчен, сколько горестно озадачен: он не мог понять, прежде ли лишился рассудка, а теперь выздоровел, или же прежде был в своем уме, а теперь помешался.

Когда он вернулся в комнату, это был совсем другой человек: голос его окреп и огрубел, жилка на виске подергивалась. Теперь он был больше похож на прежнего Конвея, героя Баскула. Перед Маллинсоном неожиданно предстал человек, готовый к действию, заряженный энергией.

– Вы думаете, что справитесь с тем подъемом, если я подстрахую? – спросил он.

– Конвей! – задохнулся Маллинсон, бросаясь ему навстречу. – Так вы едетес нами? Значит, все-таки решились?

Как только Конвей собрался, они сразу же отправились в путь. Уйти оказалось на удивление просто, будто это был отъезд, а не побег; они пересекли без помех исполосованные тенями и лунным светом монастырские дворы. Полное впечатление, что кругом ни души, пустота, отметил про себя Конвей, и в душе его тоже была пустота. Маллинсон всю дорогу болтал без умолку о предстоящем путешествии, но Конвей почти не слышал его. Как странно, что их долгий спор закончился подобным образом, и что человек, обретший свое счастье в этой обители, теперь покидает ее! И впрямь, не прошло и часа, как они, запыхавшись, дошли до поворота и в последний раз оглянулись на Шангри-ла. Далеко внизу распласталась, словно облачко, долина Голубой луны, и Конвею показалось, что видневшиеся там и сям крыши плывут в дымке вослед. Наступила минута прощания. Маллинсон, приумолкнувший на крутом подъеме, выпалил:

– Полный порядок, поднажмем еще!

Конвей улыбнулся, но не ответил; он уже готовил веревку для траверса острого, как лезвие ножа, гребня. Юноша прав, он действительно наконец принял решение, но его разум почти не участвовал в этом; в голове царила кромешная, невыносимая пустота. На самом деле он превратился в странника, обреченного вечно бродить между двумя мирами.

Разверстая внутренняя пропасть все углублялась и углублялась, но в данный момент он ощущал только симпатию к Маллинсону и необходимость помочь; подобно миллионам людей, ему было суждено отринуть голос разума и стать героем.

На краю расщелины Маллинсон сильно нервничал, но Конвей помог ему переправиться на другую сторону, применив хорошо ему знакомый альпинистский прием, после чего они вдвоем закурили по сигарете из пачки Маллинсона.

– Конвей, я хочу сказать… вы такой молодчага, черт меня возьми совсем… Вы, наверно, догадываетесь, что я чувствую… Я так счастлив, даже выразить не могу…

– Тогда и не пытайтесь.

Перед тем как снова тронуться в путь, Маллинсон добавил после долгого перерыва:

– Честное слово, я счастлив… и за вас тоже… Теперь-то вы понимаете, какой вздор все эти россказни, и это замечательно… Наконец-то вы стали самим собой…

– Ничего подобного, – сухо отозвался Конвей в ответ на свои собственные неутешительные мысли.

На рассвете они спустились с гор, так и не повстречавшись с дозорными, если они вообще были. Конвею пришло в голову, что наблюдение за дорогой велось не так уж и строго, в полном соответствии с традициями Шангри-ла. Через какое-то время беглецы вышли на голое плато, насквозь продуваемое ураганными ветрами, и после медленного спуска увидели вдали стоянку носильщиков. Дальше все происходило так, как и говорил Маллинсон: их уже ждали носильщики, крепкие парни в бараньих тулупах; поеживаясь на студеном ветру, они готовы были тронуться на восток к Тациенфу, в одиннадцати тысячах миль, у китайской границы.

– Он едет с нами! – радостно закричал Маллинсон, завидев Ло-цзэнь и забыв, что она не понимает по-английски.

Конвей перевел.

Маленькая маньчжурка никогда не была так ослепительно хороша. Она одарила его очаровательной улыбкой, но глаз не сводила с молодого человека.