Текст книги "Слушающие"
Автор книги: Джеймс Ганн
Жанр:
Научная фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)
Аресибо оказалось тише и спокойнее, чем он его запомнил, тише даже, чем являлось в снах. Взяв напрокат велосипед, Макдональд через несколько минут оставил город позади. Перед ним лежала автострада, похожая на белую ленту, завязанную на пучке зеленых холмов, а он ехал сквозь сельский пейзаж, вдыхая запахи буйной тропической растительности, смешанные с соленым запахом близкого моря, и вспоминал, как медленно текло время, когда он был маленьким мальчиком. Он чувствовал себя так, словно возвращался домой. «Я возвращаюсь домой, – подумал он и мысленно поправил себя: – нет, я живу в Нью-Йорке, где ритм жизни определяют бетон, здания и грохот поездов метро в мрачных туннелях. Мой дом там, а в этом месте я просто вырос.
Однако чары все усиливались по мере того, как он ехал среди вечного лета этого острова, и вскоре он опять стал мальчиком и плыл над холмами, невесомый, как облако…
Когда Макдональд вернулся на землю, он уже подъезжал к знакомой аллее. Колесо велосипеда повернуло само, и вот он уже катится к гасиенде в испанском стиле. Думая о том, что надо бы повернуть назад, он все же доехал до дома, остановился, слез с велосипеда, подошел к резной деревянной двери и потянул за ручку звонка. Где-то внутри дома мелодично звякнуло, и в ту же секунду иной колокол ударил в его сердце. Отчаяние подступило к горлу, слезы заполнили глаза, и он пошел обратно.
– Si? – спросил чей-то голос.
Макдональд повернулся. Полуослепший, он одно безумное мгновение думал, что в двери стоит его мать, но, проморгавшись, увидел, что это чужой человек – приятная темнокожая женщина.
– Простите, пожалуйста, – сказал он, а потом повторил свои извинения по-испански, несмотря на то что женщина, как оказалось, хорошо понимала английский. – Я… я родился здесь и был в отъезде.
После недолгого колебания женщина понимающе сказала:
– Может, вы хотите войти?
Теперь заколебался он, но потом кивнул и переступил порог знакомой двери и осмотрелся. Все было по-другому. Иная мебель, меньших размеров комнаты. Даже запах был чужим. Дом изменился, как изменился он сам. Это было уже не то место, где он был последний раз десятилетним мальчиком двадцать лет назад.
Отец остановился сразу за порогом, словно забыл про сына, который ждет его. «Какой он старый», – подумал Бобби. До сих пор он не отдавал себе в этом отчета. Его отец был стар, а сам он меньше, чем думал прежде.
– Бобби… – сказал отец и умолк, словно забыл, что хотел сказать. – Бобби, твоя мать умерла. Врачи сделали все, но не сумели ее спасти. Ее сердце остановилось. Понимаешь, она перегружала его ради тебя, ради меня, ради всех людей. Ее заботили дела и люди, и она использовала его целиком, до конца…
– Это из-за тебя! – крикнул Бобби. – Это ты ее убил! Подбежав к отцу, он принялся колотить его кулаками.
Отец пытался поймать его руки, стараясь защитить не себя, но сына.
– Нет, Бобби, – говорил он, – Нет, Бобби. Нет, Бобби.
Однако слова его звучали неубедительно и напоминали включенное Послание, которого уже нельзя выключить.
Дорога от гасиенды до комплекса Программы казалась долгой, когда Макдональд был маленьким мальчиком, даже когда отец возил его на своей старой машине, но велосипед поднимался на холмы и переваливал долины, так что Макдональд почти не заметил, как доехал до кратера, выложенного металлической фольгой, похожего под яркими лучами солнца на заржавевшую тарелку; за ней виднелась меньшая металлическая чаша, торчавшая вверх на решетчатой башне, а еще дальше – одноэтажное бетонное здание.
Подъезжая к стоянке, он заметил, что она совершенно пуста, и задумался, не умерла ли Программа. И тут же понял, что сейчас полдень, что всего несколько человек из Программы работают днем. Астрономы выходили в ночную смену. Прислонив велосипед у входа, он толкнул стеклянную дверь. Войдя в тень коридора, он остановился, моргая и вдыхая запахи Программы – масло и озон электрических устройств. Пока он стоял так и ждал, пока глаза привыкнут, кто-то сказал:
– Мак… Мак!
Костлявые пальцы схватили его ладонь и начали встряхивать.
– Нет, это не Мак. Это Бобби. Ты вернулся.
Макдональд снова мог видеть и разглядел перед собой старика.
– Это я, Ольсен, Бобби, – сказал старик.
Макдональд вспомнил. Ольсен – плотный рыжеватый блондин, специалист по компьютерам, мужчина огромной силы и жизненной энергии, обычно сажавший его себе на плечи и носивший по коридорам и залам Программы. С трудом связал он эти воспоминания с хрупким стариком, стоявшим сейчас перед ним.
– Я уже на пенсии, – сказал Ольсен. – Не нужен никому, даже самому себе. Помня о старых временах, мне позволяют заглядывать сюда и возиться немного с компьютером. Но ты меня удивил! Выглядишь ты точь-в-точь, как твой отец, когда я увидел его в первый раз, и на мгновение мне показалось, что это он… Понимаешь?
– Очень мило с твоей стороны, – сказал Макдональд. – Но я мало похож на него.
«Бедный старикан, – подумал он, – это ведь уже маразм».
– Вздор. Точная копия. – Ольсен не переставал трясти его руку.
– У отца были голубые глаза, – сказал Макдональд, – у меня черные, у него светлые волосы, у меня черные…
– Конечно, в тебе есть что-то и от матери, Бобби, но клянусь, когда ты вошел в ту дверь… Надо было тебе приехать неделю назад, Бобби.
Макдональд пошел по знакомому коридору к кабинету, в котором когда-то работал отец. Коридор уменьшился с течением времени, на бетонных панелях стен с годами наслоились пыль и краска.
– Сюда съехались люди со всего мира, – говорил Ольсен, ковыляя за Макдональдом чуть бочком, чтобы не отстать от него и при этом не терять из виду сына своего давнего друга. – Славные люди: нынешний президент и несколько бывших президентов, двое премьеров, а еще стадо послов и ученых… ты был бы доволен, Бобби. Пожалуй, все известные ученые мира были здесь.
– Мой отец был великим человеком, – сказал Макдональд.
Он остановился в дверях бывшего кабинета отца. Темнокожий седеющий мужчина поднял голову и улыбнулся.
– Что, и твой тоже?
Он встал из-за стола и вышел к ним – высокий, с широкими плечами и мощными руками.
– Привет, Джон, – сказал Макдональд. – Я надеялся увидеть тебя на этом месте.
Они пожали друг другу руки.
– Ты не знал? – спросил Джон Уайт.
– Я не читал ничего о Программе уже двадцать лет. Ольсен обошел их, направляясь к столу, потом удивленно повернулся.
– Отец не писал тебе?
– Письма от него приходили, – сказал Макдональд, – но я никогда их не читал. Просто складывал в коробку, не вскрывая.
Ольсен покачал головой.
– Бедный Мак. Он никогда не скрывал, что ты ему не пишешь, но часто приносил вырезки из вашей школьной газеты и официальных школьных документов, чтобы показать, как хорошо ты себя чувствуешь.
– Он это понимал, Бобби, – сказал Уайт. – И не винил тебя.
– А за что он мог бы винить меня? – спросил Макдональд.
Он произнес это спокойно, но в словах таилось напряжение.
– Ты сохранил письма, Бобби? – спросил Ольсен.
– Письма?
– Коробку, полную невскрытых писем, – сказал Ольсен. – Они были бы теперь бесценны. Написанные его рукой и невскрытые. – Казалось, слово «его» он произнес золотыми буквами. – Люди съехались сюда… все они говорили о том, насколько важна Программа, насколько важно стало все связанное с ней. Голографическая хроника Программы, написанная для его сына.
– Нет, для рожденного им сына, – уточнил Макдональд. – А целы ли они, я не знаю. Я много ездил по миру.
Однако он знал, где они лежали, собранные все до единого в запыленной коробке на полке, в глубине стенного шкафа. Он много ездил, это правда, но коробка ездила вместе с ним. Не раз он собирался выбросить ее, но потом хмурил брови и возвращал на место. Может, он все-таки разделял мнение Ольсена, что держит в руках частицу истории, что выбросил бы не обычные письма от отца, но свидетельства о Великом Человеке.
– Программа умерла? – спросил Макдональд.
– Умер твой отец, – ответил Уайт, – а Программа продолжает жить. Трудно представить ее без твоего отца, но то, что это возможно, – его заслуга. Так и должно быть. Это памятник ему, и мы не можем допустить, чтобы Программа умерла.
– Мак умер, Бобби, – заметил Ольсен. – Он ушел, и с ним ушло все. Ушел дух этого места.
Знакомая волна отчаяния и тоски поднялась в груди Макдональда, тоски, как он пытался убедить себя, не по отцу, а об отце, которого у него никогда не было.
– Джону кажется, что он может тащить телегу дальше, – говорил Ольсен, – но это только кажется. Мак тянул Программу пятьдесят лет. Первые пятнадцать лет, как стал директором, он тянул ее безо всяких результатов. Мы просто снова и снова вслушивались в звезды, и Мак тянул нас, опробуя разные новые штуки, когда всех охватывала усталость, разрабатывая новые методы подхода к старым делам, поднимая наш дух. Он и Мария.
Макдональд оглядел комнату, в которой его отец проводил свои дни и много ночей, бросил взгляд на бетонные панели стен, покрашенные блеклой зеленой краской, на скромный деревянный стол, на полки, утопленные в стену позади него, на книги в кожаных переплетах, темно-зеленые, темно-красные и темно-коричневые, уже слегка потрескавшиеся; на динамики, встроенные в стену по обе стороны комнаты, и попытался представить, как отец сидит в этом кабинете день за днем, постепенно впитываясь в эти стены, в этот стол и в эти книги, но не мог его увидеть, не мог вспомнить его в этом месте. Отец ушел навсегда.
– А потом уже, после Послания, возникла новая проблема, – говорил Ольсен. – Мы добились результата. О, это были великие дни, и все мы обезумели от радости. Наши пятьдесят лет оплатились с избытком, мы получили главный приз и без конца пересчитывали его, пожирая глазами и поздравляли друг друга. Макдональду пришлось протащить нас и сквозь это, вновь усадить нас за работу, вновь запрячь в ярмо. Но кроме того, у него были и другие проблемы, о которых мы тогда ничего не знали, вроде солитариан, предчувствовавших, что мы разрушим их религию, и политиков, вроде отца Джона, убежденного, что мы не должны отвечать на Послание.
И после всего этого, после того, как мы ответили, что нам осталось делать? Только ждать отклика. Девяносто лет ожидания. Мы должны были тащить воз дальше, чтобы оказаться на месте и принять ответ, когда он придет. Мак вновь заставил нас искать новые сигналы, новые Послания. Но кто будет тащить нас дальше? Как мы можем тащить нашу телегу дальше без Макдональда? Нам мешает спать, – Ольсен говорил все тише, – не страх смерти, а страх за то, что Ответ придет и никого не окажется здесь, чтобы принять его. Что мы перестанем слушать. Что Программа перестанет жить.
Голос его затих, и Ольсен опустил взгляд на свои старческие руки.
Макдональд взглянул на Джона. Это его руководство подвергалось сомнению, его способности. Однако Уайта не волновало это сравнение. Он вернулся и присел рядом с Ольсеном на край стола. Тот затрещал под ним.
– Олли не сказал ничего нового. Мы много говорим сейчас о том, что делать дальше. Пока жил твой отец, таких разговоров не было – в них не возникало нужды. Пока существовал Мак, существовала Программа. Но теперь Мак умер.
– Весь мир – могила славных людей, – сказал Макдональд.
– С тех пор как сижу в этом кресле, – Уайт кивком указал на него, – а это уже пять лет, я узнал многое, и в том числе то, что Мак держал при себе, не выдавая никому, потому что это могло повредить Программе. Будет ли Программа существовать и дальше, какой она будет – вот вопросы, которые никто не задавал, потому что Мак держал ответы при себе. Теперь каждый задает их себе и всем окружающим. Я не такой, как Мак, и не могу действовать его методами. Но я должен выполнить ту же работу с помощью того, что у меня есть и что я смогу добыть. Потому я и послал за тобой. – Он встал, положил большую руку на плечо Макдональда и заглянул ему в глаза, словно читая в них ответ на вопрос, которого еще не задал. – Добро пожаловать домой, Бобби.
Они приземлились в аэропорту, маленький мальчик и женщина с черными глазами и смуглой кожей, а поскольку это был небольшой аэропорт, шли от самолета к залу ожидания пешком, женщина – с энтузиазмом, таща за собой мальчика, а тот неохотно, дергая ее за руку. А потом рядом оказался высокий мужчина и обнял женщину; он стиснул ее и поцеловал, говоря, как рад ее возвращению и как он тосковал без нее. Потом он присел перед мальчиком и попытался обнять и его, но мальчик отпрянул, качая головой. Мужчина протянул к нему руки.
– Добро пожаловать домой, Бобби.
– Я не хотел возвращаться домой, – сказал мальчик. – Хотел, чтобы мы так и путешествовали, madre и я, только мы двое, навсегда.
Макдональд покачал головой.
– Это не мой дом. Я покинул его двадцать лет назад, когда мне было всего десять, и не был здесь с тех пор. Сейчас я приехал только потому, что ты послал телеграмму.
Уайт опустил руку.
– Я боялся, что ты не приедешь, просто узнав о смерти отца.
Макдональд взглянул на стол и пустое кресло с подлокотниками, вытертыми за десятилетия локтями и ладонями.
– Почему он должен больше значить для меня после смерти, чем при жизни?
– За что ты его ненавидишь, Бобби? – спросил Ольсен.
Макдональд покачал головой, словно пытаясь отогнать давние воспоминания.
– Я не ненавидел его. Видит Бог, у меня было достаточно фрейдовских причин для ненависти… достаточно психоаналитических исследований, чтобы определить свои комплексы и жить с ними… но здесь было нечто большее: я нуждался в отце, а он был занят. У меня никогда не было отца, а была только мать, которая его обожествляла, и между ними не оставалось места для маленького мальчика.
– Он любил тебя, Бобби, – сказал Ольсен. В глазах старика стояли слезы.
Макдональд хотел, чтобы его перестали называть «Бобби», однако знал, что никогда не сумеет сказать им об этом.
– Он любил и мою мать. Но для нее тоже не было места, потому что больше всего он любил то, что делал. Только здесь он жил, и она это знала, и он об этом знал, да и все остальные тоже. Да, он был великим человеком, это несомненно, а великие люди жертвуют всем ради своего призвания. Но как чувствуют себя те, кем жертвуют? Он был хорошим человеком, знал, как плохо приходится мне и матери, и не мог этого вынести. Он пытался как-то компенсировать это нам, но не знал, как.
– Это был гений, – сказал Уайт.
– Гений делает то, что должен, – процитировал Макдональд, – а Талант – то, что может.[39]39
Оуэн Мередит. «Последние слова впечатлительного посредственного поэта».
[Закрыть]
– Я как будто услышал твоего отца, – сказал Ольсен, – он часто это повторял.
– Почему ты просил меня вернуться? – спросил Макдональд Уайта.
– Здесь есть вещи твоего отца, – сказал Уайт. – Книги. – Он широким жестом указал на полки позади стола. – Все они принадлежали ему, а теперь твои, если ты их хочешь. Есть и другие вещи: бумаги, письма, документы…
– Я не хочу их, – сказал Макдональд. – Все это принадлежит Программе, а не мне. Для меня у него не было ничего.
– Все, что здесь есть? – спросил Уайт.
– Все. Но ведь не для этого же ты просил меня вернуться.
– Я думал, может, ты помиришься со своим отцом, – ответил Уайт. – Я, например, помирился со своим. Двадцать лет назад. Он наконец понял, что я не собираюсь становиться тем, кем он хотел меня видеть, что я не могу смотреть его сон, а я понял, что так или иначе, а он любит меня. Вот я и сказал ему это.
Макдональд вновь посмотрел на кресло и заморгал.
– Мой отец умер.
– Но ты-то жив, – напомнил Уайт. – Ты можешь помириться с ним хотя бы в воспоминаниях.
Макдональд пожал плечами.
– И не для этого ты меня приглашал. Что я для тебя значу?
Уайт беспомощно развел руками.
– Ты важен для нас всех. Понимаешь, все мы любили Мака и потому любим его сына и хотим, чтобы этот сын тоже любил своего отца.
– Все для Мака, – буркнул Макдональд. – А сын Мака хочет, чтобы его любили ради него самого.
– Но прежде всего, – сказал Уайт, – я хотел предложить тебе должность в Программе.
– Какую должность?
Уайт пожал плечами.
– Какую угодно. Эту, если ты ее примешь. – Он указал на кресло за столом. – Мне было бы приятно увидеть тебя в этом кресле.
– А как же ты?
– Вернусь к тому, чем занимался, прежде чем Мак назначил меня директором, – к работе на компьютере. Хотя Маку было почти восемьдесят и официально он вышел на пенсию, я никогда не чувствовал себя директором, пока он был с нами. Только несколько дней назад я вдруг понял, что это я отвечаю за все, что это я директор.
– Не было случая, чтобы Мак вмешался, – вставил Ольсен. – Вообще-то после смерти твоей матери и твоего отъезда в школу он был сам не свой. Он изменился, словно потерял ко всему интерес, и лишь потому оставался на ходу, что был частицей этой машины и шел, когда шла она. После выдвижения Джона Маку словно полегчало, но он никогда не вмешивался, даже почти не говорил, разве что кто-то просил его помощи.
Уайт улыбнулся.
– Все это правда. Но он был с нами, и ни у кого никогда не возникало сомнений, кто здесь директор. Мак был Программой, а Программа была им. А теперь это должна быть Программа без Мака.
– Я нужен тебе ради моей фамилии, – сказал Макдональд.
– Отчасти, – признал Уайт. – Понимаешь, я всегда чувствовал, что просто сижу в этом кресле, пока Мак не вернется, чтобы занять его вновь… или кто-то с фамилией Макдональд.
Макдональд еще раз оглядел кабинет, словно пытаясь увидеть в нем себя.
– Если ты пытаешься меня уговорить, – сказал он, – твои слова не очень-то убедительны.
– С этой антикриптографией забываешь, что значит говорить одно, а думать другое, – заметил Уайт. – К тому же здесь словно живет некий голос, непрерывно спрашивающий: а как бы сделал это Мак? А ведь мы знаем, что он был бы искренен и честен. Разумеется, я проверял, чем ты занимался после своего отъезда. Ты лингвист, специализировался в китайском и японском и много путешествовал во время учебы.
– Нужно же было что-то делать с каникулами, – сказал Макдональд.
– Твой отец тоже изучал языки, – вставил Ольсен.
– Да? – сказал Макдональд. – Но я занялся этим потому, что сам захотел этого.
– Затем ты занялся программированием компьютеров, – продолжал Уайт.
– Твой отец тоже занимался электроникой, – заметил Ольсен.
– Я просто забрел в это, потому что работал над компьютерным переводом.
– И внес оригинальный вклад в это искусство, – сказал Уайт. – Как видишь, Бобби, выходит, что все эти годы ты как бы готовился занять это кресло.
– Может, вы с Маком и не понимали друг друга, – сказал Ольсен, – но вы очень похожи. Ты шел по его следам, Бобби, даже не зная об этом.
Макдональд покачал головой.
– Тем больше причин повернуть сейчас. Я не хочу быть таким, как мой отец.
«Никто не может быть таким, как другой человек», – подумал он.
– Двадцать лет носить в сердце обиду – это слишком долго, – заметил Уайт.
Макдональд вздохнул и переступил с ноги на ногу. Он испытывал скуку и раздражение, как всегда, когда знал, что разговор закончен, но никто не может набраться решимости и оборвать его.
– Мы несем возложенное на нас бремя.
– Ты нам нужен, Бобби, – сказал Уайт. – Мне нужен. Ну вот, дошло до личной просьбы.
– Я нужен Программе, но не ради себя самого. Вам нужна фамилия моего отца, его присутствие. И если я соглашусь, то буду похоронен здесь навсегда, так же как и он. Программа поглотит меня, как поглотила и использовала моего отца, не оставив ничего.
Лицо Уайта выражало искреннее сочувствие. Он тряхнул головой.
– Я знаю, что ты чувствуешь, Бобби. Однако ты все воспринимаешь превратно. Программа вовсе не поглощала твоего отца, это твой отец поглотил Программу. Мак сам и был Программой, это он приводил ее в движение. Эти радиотелескопы не были мертвы – они были его слушающими ушами; этот компьютер не был машиной – это был его мозг, мыслящий, запоминающий, анализирующий. А мы все – мы были разными воплощениями Мака с различными способностями и мыслями…
– Ты представляешь положение во все более худшем свете, – заметил Макдональд. – Вы никак не поймете, что именно от этого я бегу всю свою жизнь, именно от этой вездесущности, от благодеяний моего отца…
– Мы стараемся быть честными перед тобой, – ответил Уайт.
– Есть кое-что больше и важнее человеческих чувств, – сказал Ольсен, отклеившись от стола. – Что-то вроде религии или сознания, что делается для всего человечества, и если ты сумеешь найти такое, стать его частицей и заставить его воплотиться, вот тогда ты испытаешь настоящее удовлетворение. Все остальное не в счет.
Макдональд обвел взглядом стены, словно они держали его взаперти.
– Вы просите меня провести здесь свою жизнь, следующие сорок лет, но не в этом кабинете – у меня нет квалификации для поста директора, – а где-то еще, как частица этого места, чтобы я работал с этими машинами и, не открыв ничего, наверняка умер до того, как придет ответ с Капеллы. Что это будет за жизнь? И что за цель? И какое мне от этого удовлетворение?
Уайт посмотрел на Ольсена, как бы спрашивая, что это за человек, который не понимает ни их самоотверженности, ни смысла их существования. Как можно говорить с таким человеком?
– Может, покажем Бобби то место, прежде чем он уедет?
Для маленького мальчика Программа была местом таинственным и волшебным. Интересным днем и великолепным ночью. Бобби обожал ездить туда, когда в исключительных случаях ему позволяли поздно отправляться в постель. Сначала он замечал металлическую долину, сверкающую в лунном свете, уголок, в котором собирались эльфы, чтобы надраивать это блюдце до зеркального блеска и ловить здесь звездную пыль, которую ссыпали в бутылки и использовали потом для колдовства.
За кратером вздымалось Ухо, огромное, похожее на чашу, Ухо, высоко поднятое на металлической руке, напоминающей руку самой Земли, служащее для подслушивания всех секретов Вселенной, а это были секреты, которые мальчик должен был узнать, чтобы сбылись его мечты.
«Когда, – говорил он себе, – я найду место, где хранятся секреты, и узнаю их все, тогда я смогу понять все, что хочу».
Однажды отец привел его в зал прослушивания, где можно было услышать передаваемые шепотом секреты, и Бобби слушал эти голоса в наушниках, свистящие, бессвязные, слишком тихие, чтобы мальчик их понял. Потом отец сделал звук громче, и мальчик разочарованно обнаружил, что они на каком-то тайном языке, которого он понять не может.
– Никто не может этого понять, Бобби, – сказал ему отец.
– Я могу, – уперся Бобби. Конечно, он не мог, но обещал себе, что когда-нибудь изучит все языки, которыми говорят на Земле, под Землей и над Землей, и тогда сможет понять эти секреты и узнает все, что можно узнать. И когда его отец захочет что-то узнать, он просто спросит Бобби, вместо того чтобы уезжать из дома…
«Почему мальчики обязательно вырастают? – спрашивал себя Макдональд. – Ведь жизнь у них такая ясная, простая и полная надежд. Вот только не моя», – уточнил он тут же. Его жизнь была полна опасений, несбывшихся желаний и чрезмерных амбиций, которые никакой ребенок никогда не сумел бы реализовать.
Прогулка по этим старым коридорам и залам была прогулкой по стране чудес, покинутой гномами, отданной на милость пыли и грязи, выставленной на свет дня, чтобы выцветала и ржавела.
Здание было старым – лет шестидесяти – семидесяти, может, даже восьмидесяти. И хотя его поставили, чтобы оно, подобно Программе, стояло веками, годы уже брали свое. Краска не могла защитить бетон, местами панели крошились и осыпались вместе с краской, а в некоторых местах эти оспины были заделаны цементными латками. А там, где ходили легионы сотрудников, случайные прикосновения оставили на стенах заметные борозды. Полы из керамических плиток, казалось, нисколько не износились, но, с другой стороны, плитки легче менять.
Ольсен представлял его всем, кто попадался навстречу.
– Это Бобби Макдональд, – говорил он и обязательно добавлял: – Сын Мака.
Его приветствовали, пожимали руку, выражали надежду, что Макдональд вернулся домой уже навсегда, а потом смущались, когда он возражал, так что в конце концов он перестал возражать и только улыбался.
Старый зал прослушивания казался запущенным, как будто туда давно никто не приходил. Стеклянные пластины указателей были так поцарапаны, что местами лишь с трудом можно было что-либо понять, а по краям циферблатов скопилась пыль. Сами пульты истерлись так, что из-под черного пластика кое-где проглядывал металл. Даже наушники износились.
В зале не было никого, хотя казалось, что кто-то только что вышел, и Макдональд, остановившись сразу за дверями, окинул взглядом место, покинутое былым очарованием. Оно было мертво, преображавший его дух куда-то отлетел.
– Хочешь послушать голоса, Бобби? – спросил Ольсен. – Хочешь послушать Послание?
– Нет, – ответил Макдональд. – Я слышал его уже много раз.
Он не хотел слушать снова… не здесь и не сейчас. Ольсен подошел к пульту управления.
– Знаешь, а мы постоянно слушаем, – сказал он, словно читая мысли Макдональда. – Постоянно выискиваем знаки с небес.
Он рассмеялся, словно сказал что-то смешное, нажал переключатель, и зал заполнил шепот.
И Макдональд вновь превратился в маленького мальчика. Вопреки самому себе, вопреки своему скептицизму, несмотря на солнечный свет, который безжалостно обнажал ложь и иллюзии, он снова вслушивался в непереводимые сообщения с чужих миров, в измученные голоса далеких существ, требующих, чтобы их выслушали и поняли. «Боже! – подумал он. – Если бы я мог им помочь, если бы мог ответить на этот зов. Если бы удалось замкнуть эту разорванную цепь, разрушить непреодолимые стены расстояний, соединить разум с разумом».
Он вытянул руку, словно желая взять за руку отца, и сказал:
– Выключи это!
«Это не потому, что голоса так сильны, – думал он, – а потому, что я так слаб. Потому что неудачник, мужчина, уничтоженный, еще когда был мальчиком».
– Вы приняли что-нибудь новое? – спросил он, когда шепот стих, и ему удалось совладать со своим воображением.
Ольсен покачал головой.
– Все повторяется, – ответил он устало. – Мы слушали пятьдесят лет, чтобы принять послание с Капеллы, а с того времени прошло всего тридцать. Мы получили Послание в тот самый год, когда ты родился, Бобби.
– С Посланием вам повезло больше, чем со мной, – сказал Макдональд.
Ребенок и Послание. Не подлежало сомнению, какой новорожденный больше значил для его отца, кого отец понимал лучше.
– Может, там никого больше нет? – сказал он.
Ольсен мотнул головой с упрямством, воспитанным профессией и многолетней привычкой.
– Именно так говорили скептики и маловеры. «А может, там никого нет», – говорили они. А мы продолжали слушать. И верить. И мы доказали им, что они ошибались. Мы приняли Послание, прочли его и отправили ответ. Там есть еще и другие, и мы примем их тоже. Кто знает, может, сегодня ночью. Никто не может даже представить, сколько там пространства, сколько звезд, сколько различных способов сигнализации, которые нам нужно исследовать. Ведь есть одни, значит, должны быть и другие. А если и нет, то все равно у нас есть Капелла. Достаточно получить от них новое известие, и все окажется не зря.
– Да, – сказал Макдональд. – Думаю, так и будет.
Он хотел вежливо попрощаться с Ольсеном и уйти, но боль все не покидала его. Кроме того, Ольсен ничего не хотел слышать.
– Самое интересное я оставил на загладку, – сказал он. – Я покажу тебе компьютер.
Макдональд попытался открутиться от этого.
– Я видел компьютеры, – сказал он.
– Но не такие, – ответил Ольсен.
Макдональд вспомнил, что Ольсен специалист именно по компьютерам.
– А кроме того, там есть и кое-что еще.
В помещении компьютера – самом большом в здании – три с половиной стены занимали программные таблицы, указатели, сияющие катушки под стеклом и разноцветные лампочки, а посередине разместились всевозможные устройства, похожие на присевших чудовищ, пожирающие карточки или выплевывающие широкие полосы бумаги, которые ложились складками, если никто за ними не следил, пока компьютер продолжал постукивать и хихикать сам с собой. Единственную половину стены, свободную от компьютера, занимали две двери. Одна вела в коридор, другая в кабинет его отца, чтобы тот, когда ему захочется, мог спросить у компьютера обо всем, что его интересовало, или велеть ему сделать то, что хотел директор Программы. Черные змеи кабелей уходили сквозь стены в другие помещения, и возможно, думал мальчик, компьютеры тянулись без конца. Еще он подумал, что наконец-то перед ним создание, которое знает все, что можно знать, даже секреты, нашептываемые в зале прослушивания, и что нужно лишь спросить его, чтобы получить ответ.
– Папа, – сказал Бобби, – почему ты не спросишь компьютер, что значит этот шепот?
– Мы спрашиваем его, Бобби, – ответил отец, – но не всегда знаем, какие вопросы правильны, или не знаем, как их правильно задавать, поэтому он ничего нам и не говорит.
Подбоченившись и широко расставив ноги, Бобби остановился в дверях кабинета, лицом к лицу с компьютером, чувствуя за спиной бодрящее присутствие отца, и сказал:
– Когда я вырасту, я заставлю компьютер все мне рассказать.
– Я буду счастлив и горд за тебя, – ответил его отец.
Даже помещение компьютера уменьшилось с течением лет, и то, что когда-то сверкало стеклом и металлом, словно вплавилось в эти стены, тоже подчинившись тирании времени. Тут и там были заменены какие-то устройства, несомненно, подключили новые блоки памяти, сканеры и принтеры, но в сущности это был тот же самый компьютер, более тридцати лет дожидавшийся здесь Макдональда-младшего. Это по-прежнему был крупнейший компьютер мира, хотя наверняка не самый быстродействующий. Макдональд сам работал на компьютерах, которые во многих отношениях стояли выше этого.
– Стараемся не отставать, – заметил сзади Ольсен. – Может, он и проигрывает рядом с новейшими моделями, со всей этой микроминиатюризацией, но каждая важная техническая новинка где-то учтена. Мы не стали менять ему внешний вид. После стольких лет совместной работы компьютер начинает напоминать человека, и когда ты сюда приходишь, то каждый раз радуешься, видя знакомое лицо.
Несколько удобных кресел стояло между сканерами, принтерами и в углах зала, где местами угнездилась темнота – там давно не меняли перегоревшие лампы. Когда он отворачивался от одного из этих мрачных углов, Макдональду показалось, что он видит кого-то, сидящего там в кресле, но, поморгав, он убедился, что кресло пусто и вообще в комнате нет никого, кроме него, Ольсена и компьютера. Комната была нема, она лишь постукивала и хихикала, распространяя запахи масла и озона.
– Садись, – сказал Ольсен, указывая на одно из кресел посреди помещения. – Есть кое-что, что ты должен услышать.
