Текст книги "Избранные сочинения в 9 томах. Том 2: Следопыт; Пионеры"

Автор книги: Джеймс Фенимор Купер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 59 (всего у книги 64 страниц)

Глава XXXVI

Онейдов молвил вождь: «Хочу

Я плакать, глядя на него.

Но горем я не омрачу

Песнь смерти брата моего».

Томас Кемпбелл, «Гертруда из Вайоминга»

Было еще довольно рано, когда на следующее утро Элизабет и Луиза встретились, как было условлено накануне, и направились в лавку мосье Лекуа, чтобы выпол-вить обещание, данное Кожаному Чулку. На улицах уже вновь начиналось оживление, но в лавке в такой ранний час народу было мало, и, кроме любезного хозяина, молодые девушки застали там только Билли Керби, одну покупательницу и мальчугана, выполнявшего в лавке обязанности помощника и приказчика.

Мосье Лекуа был занят чтением писем, вызывавших в нем явный восторг, в то время как дровосек стоял с топором под мышкой, засунув одну руку за пазуху, а другую спрятав в карман куртки, и с добродушным сочувствием поглядывал на француза, разделяя, казалось, его радость. Свобода обращения, обычно наблюдавшаяся в новых поселениях, стирала грани между различными слоями общества и вместе с этим часто заставляла забывать и преимущества ума и образования. Когда девушки вошли в лавку, не замеченные хозяином, тот говорил, обращаясь к Керби:

– Ах, мосье Биль, этот письмо делает меня самым счастливым из людей! Ах, mа chère France [201]201
  Моя милая Франция (франц.).


[Закрыть], я снова тебя увижу!

– От души рада всему, что может дать вам счастье, мосье, – сказала Элизабет, – но, надеюсь, нам не придется расстаться с вами навеки.

Галантный лавочник тотчас перешел на французский язык и незамедлительно поведал Элизабет свои надежды на то, что ему можно будет вернуться на родину. Новый образ жизни и занятий наложили, однако, сильный отпечаток на его податливую натуру, и он, рассказывая своей прекрасной посетительнице об отрадных переменах в своей жизни, не забывал в то же время отвешивать табак лесорубу.

Дело в том, что мосье Лекуа, бежавшему из своей страны больше от страха, нежели оттого, что правящий класс относился к нему враждебно, удалось наконец получить заверения в том, что на его возвращение в Вест-Индию посмотрят «сквозь пальцы». И француз, так просто и легко превратившийся в лавочника, собирался вернуться в общество и занять в нем подобающее ему положение.

Мы не станем приводить здесь все те учтивости, которыми обменялись по этому поводу обе стороны, не станем перечислять бесконечные выражения печали сияющего француза оттого, что он будет вынужден лишиться очаро-нательного общества мисс Темпл. Во время обмена любезностями Элизабет, улучив минуту, незаметно купила порох у мальчика-помощника, отзывавшегося на имя Джонатан. Прежде чем расстаться, мосье Лекуа, очевидно полагая, что сказал еще недостаточно, просил чести удостоиться личной беседы с наследницей: торжественность, с которой это было сказано, выдавала серьезный характер предстоящего разговора. Изъявив свое согласие и отложив встречу до более благоприятного времени, Элизабет покинула лавку, куда уже начали приходить покупатели и где их встречали с не меньшей любезностью, чем всегда.

Некоторое время Элизабет и Луиза молчали; дойдя до моста, Луиза вдруг остановилась, как бы желая что-то сказать, но от застенчивости не решаясь вымолвить ни слова.

– Вы нездоровы, Луиза? – с беспокойством спросила ее мисс Темпл. – Быть может, нам лучше вернуться и как-нибудь в другой раз постараться найти старика?

– Нет, я не больна, но я ужасно боюсь… Я никогда, никогда не смогу подняться на эту гору только вдвоем с вами! У меня ни за что не хватит духу…

Признание это явилось полной неожиданностью для Элизабет, которая, хотя и не испытывала пустого страха по поводу не существующей более опасности, все же остро ощущала естественную девичью робость. Она постояла немного раздумывая, потом, решив, что в такую минуту надо действовать, а не размышлять, усилием воли поборола свои колебания и твердо сказала:

– Что ж, в таком случае, мне придется идти одной. Кроме вас, я никому не могу довериться, не то беднягу Кожаного Чулка поймают. Подождите меня здесь на опушке, чтобы никто не увидел, что я одна брожу по горам. Нельзя давать повод к сплетням, если… если… Луиза, дорогая, вы будете ждать меня здесь?

– Здесь, откуда виден поселок, я согласна ждать хоть целый год, – ответила Луиза взволнованно, – но умоляю, не просите меня сопровождать вас дальше!

Поняв, что ее подруга действительно не в состоянии продолжать путь, Элизабет оставила ее неподалеку от дороги, в стороне от взглядов случайных прохожих, в таком месте, откуда Луизе была видна вся долина, и отправилась дальше одна. Легким, но твердым шагом поднялась она но дороге, неоднократно упоминавшейся в нашем повествовании, опасаясь, что задержка в лавке мосье Лекуа и длина пути до вершины горы помешают ей явиться точно в назначенное время. Всякий раз, как чаща редела, Элизабет останавливалась перевести дыхание или, плененная красотой ландшафта, полюбоваться расстилавшейся внизу долиной – длительная засуха сменила ее зеленый убор на коричневый, и, хотя все оставалось на прежних местах, пейзажу недоставало живости и веселья, присущих ему в начале лета. Даже сами небеса, казалось, разделяли участь пересохшей земли: солнце спряталось за сероватой пеленой, похожей на тонкий слой дыма и, повидимому, лишенной малейших признаков влаги. Голубого неба почти не было видно, но кое-где, сквозь небольшие просветы, можно было заметить, что на горизонте скапливаются массы облаков, словно природа собиралась с силами для того, чтобы послать наконец живительные потоки на благо людям. Сам воздух, которым сейчас дышала Элизабет, был сухой и горячий, и к тому времени, когда она сворачивала с проезжей дороги, девушка почувствовала какое-то удушье. Но, торопясь выполнить данное ей поручение, она думала лишь о том, как огорчится и в каком затруднительном положении окажется старый охотник, если не получит ее помощи.

На вершине горы, которую судья Темпл в свое время назвал Горой Видения, была расчищена небольшая площадка, чтобы лучше видеть оттуда и поселок и всю долину. Именно к этой площадке и направилась Элизабет, полагая, что как раз здесь она встретит Натти. Девушка шла очень быстро, насколько то позволяли трудности подъема и глухая лесная чаща. Бесчисленные обломки скал, поваленные деревья, ветви – все затрудняло путь, однако решимость Элизабет преодолела все препятствия, и за несколько минут до назначенного времени, проверив его по своим часам, она уже стояла на условленном месте.

Немного отдохнув на краю ствола упавшего дерева, мисс Темпл огляделась, ища глазами Кожаного Чулка, но на площадке его явно не было. Девушка встала и, войдя в заросли по краям вырубки, осмотрела все укромные уголки, где из предосторожности мог бы спрятаться Натти. Поиски ее оказались безрезультатными. Измучившись и исчерпав всю свою фантазию в предположениях о том, что могло статься с охотником, Элизабет решилась нарушить тишину этого уединенного места.

–  Как поживаешь, достойный вождь? – спросила Элизабет, подходя к нему.

– Натти! Кожаный Чулок! – позвала она, оборачиваясь то в одну, то в другую сторону.

Но ответа не последовало – лишь эхо ее собственного чистого голоса отчетливо прозвенело в пересохшем от зноя лесу.

Элизабет подошла к склону горы, откуда вдруг послышались, как бы отвечая на ее зов, странные звуки, будто кто-то ударял себя по губам ладонью, одновременно с силой выдыхая воздух. Не сомневаясь, что это подает ей сигнал Кожаный Чулок, указывая, где он спрятался, Элизабет спустилась футов на сто и оказалась на второй площадке, или небольшом уступе, где из трещин в скалах, едва прикрытых слоем почвы, росли редкие деревья. Девушка заглянула за край уступа, который обрывался отвесной стеной, уходящей далеко вниз, но тут шорох сухих листьев заставил ее обернуться. То, что предстало ее глазам, несомненно, испугало ее, но наша героиня быстро взяла себя в руки и решительно, испытывая даже некоторый интерес, вернулась на площадку.

На стволе поваленного дуба, повернувшись темным лицом в ее сторону, сидел могиканин. Его горящие глаза смотрели на Элизабет так странно, что насмерть перепугали бы любую женщину с менее твердым характером. Одеяло спустилось с плеч старика, обнажив торс, руки и почти все его тело. На груди у него висела медаль Вашингтона – награда, которую, как Элизабет знала, индеец надевал лишь в самых важных и торжественных случаях. Да и все во внешнем виде престарелого вождя было необычным, как бы особо продуманным и даже устрашающим. Длинные черные волосы, заплетенные в косы, были откинуты назад и не закрывали высокого лба и горящих глаз; в широких отверстиях, проделанных в мочках ушей, были вдеты и висели, переплетаясь между собой, украшения из серебра, бус и игл дикобраза; гроздь подобных же украшений была подвешена к хрящу носа и спускалась почти до самого подбородка. Полосы красной краски пересекали его морщинистый лоб и щеки узором то ли случайным, то ли по строгому требованию обычаев племени. Все тело могиканина было также раскрашено: индейский вождь, несомненно, приготовился к какому-то событию исключительной важности.

– Как поживаешь, достойный вождь? – спросила Элизабет, подходя к нему. – Тебя давно не видно в поселке.

Ты обещал мне сплести ивовую корзинку, а у меня еще с каких пор припасена для тебя ситцевая рубашка.

Индеец долго, в упор смотрел на девушку, не отвечая, потом покачал головой и заговорил своим низким, гортанным голосом:

– Руки Джона больше не могут плести корзины. И рубашка Джону не нужна.

– Но, если она ему понадобится, Джон теперь знает, куда прийти за ней, – сказала мисс Темпл. – Сознаюсь, Джон, у меня такое чувство, что ты имеешь законное право требовать от нас все, чего ни пожелаешь.

– Послушай меня, девушка, – заговорил индеец. – Шесть раз по десять горячих лет прошло с тех пор, как Джон был молодым – высокий, как сосна, прямой, как полет пули Соколиного Глаза, сильный, как бизон, ловкий, как дикая горная кошка. Он был сильным воином, таким как Молодой Орел. Если племени нужно было много дней подряд выслеживать врагов, зоркий глаз Чингачгука находил отпечатки их мокасин. Если люди его племени праздновали и веселились и считали скальпы врагов, скальпы эти висели на шесте Чингачгука. Если женщины плакали, потому что у них не было мяса для еды, Чингачгук был первым на охоте. Его пуля догоняла оленя. И тогда Чингачгук делал своим томагавком зарубки на деревьях, чтобы ленивые знали, где нужно искать его и мингов. И корзин в те времена он не плел.

– Но ведь те времена давно прошли, храбрый воин, – отвечала Элизабет. – С тех пор народ твой исчез, а ты, вместо того чтобы преследовать врагов, научился бояться бога и жить мирно.

– Подойди и встань здесь, дочка, – отсюда видны и великий Прыжок Воды, и вигвамы твоего отца, и земли по берегам Извилистой Реки. Джон был еще молодым, когда его племя отдало свои земли, те, что тянутся от синих гор, где они нависают над водой, и до того места, где Саскуиханна прячется за деревьями. Все эти земли и все, что росло на них, и все, что ходило по ним, и все, что кормилось на них, – все мы отдали Пожирателю Огня, потому что мы любили его. Он был сильным, а наше племя было слабым, и он помогал нам. Ни один делавар не позволил бы себе убить оленя, пробегающего по его лесам, или подстрелить птицу, пролетающую над его землями, потому что все это принадлежало ему. Жил ли Джон мирно? Еще во времена его молодости он видел, как белые люди из Фронтинака шли войной на своих белых братьев из Олбани. Боялись они бога? Джон видел, как английские и американские воины из-за этой самой земли погружали томагавки друг другу в головы. Боялись они тогда бога и жили мирно? Джон видел, как земля ушла от Пожирателя Огня и его детей, и от сына его сына, и новый вождь стал владеть ею. Жили они в мире, те, кто так поступал? Боялись они бога?

– Таковы нравы белых, Джон. А разве делавары не сражаются, разве они не променивают свои земли на порох, одеяла и всякие товары?

Индеец обратил взгляд своих черных глаз на собеседницу и так пристально уставился на нее, что она даже немного испугалась.

– Где же одеяла и товары, которые купили право Пожирателя Огня? – заговорил он уже не таким бесстрастным голосом, как прежде. – Или они у него в вигваме? Разве сказали ему: брат, продай нам свою землю, возьми взамен вот это золото, это серебро, или вот эти ружья, или даже вот этот ром? Нет, они отняли у него земли так, как снимают скальп у врага. И те, кто сделал это, даже не оглянулись посмотреть, жив он или умер. Разве такие люди живут в мире и страшатся Великого Духа?

– Но ты, наверное, не понимаешь всех обстоятельств, – заговорила Элизабет, испытывая смущение, в котором не хотела бы признаться даже самой себе. – Если бы ты лучше разбирался в наших обычаях и законах, ты бы по-иному судил и о наших действиях. Не думай плохо о моем отце, могиканин, он справедлив и добр.

– Брат Микуона добр, и он поступит как нужно. Я так и сказал Соколиному Глазу. И я сказал Молодому Орлу, что брат Микуона восстановит справедливость.

– Кого ты называешь Молодым Орлом? – спросила Элизабет, отворачиваясь от пристального взгляда индейца. – Откуда он и каковы его права?

– И ты задаешь такой вопрос, после того как столько времени прожила с ним под одной крышей? – осторожно спросил индеец. – Старость замораживает кровь, как зимний холод сковывает воды Великого Источника. А у юности потоки крови горячи, как солнце в ту пору, когда цветут цветы. У Молодого Орла есть глаза – разве у него нет языка?

Красота, на которую намекал старый воин, нисколько не померкла под действием его аллегорических фраз; напротив, румянец на щеках девушки запылал так ярко, что, казалось, еще ярче засверкали ее черные глаза. Но, поборов смущение, Элизабет засмеялась, словно не желая всерьез принимать его слова, и шутливо ответила:

– Он никогда не посвящал меня в свои тайны. В нем слишком много от делавара, чтобы он стал доверять свои сокровенные мысли женщине.

– Послушай, что я скажу. Великий Дух сотворил твоего отца с белой кожей, а моего отца – с красной. Но сердца их он одинаково окрасил алой кровью. Пока человек молод, кровь его горяча и бежит быстро, но, когда он стареет, кровь его стынет и замедляет свое течение. Разве под кожей не все люди одинаковы? Когда-то у Джона была жена. Она была матерью вот стольких сыновей, – старик поднял вверх три пальца, – а ее дочери принесли бы счастье молодым делаварам. Она была добра и послушна, она делала то, что я ей говорил. У вас другие обычаи, но ты думаешь, Джон не любил свою жену, мать своих детей?

– А что сталось с твоей семьей, Джон, – с женой и детьми? – спросила Элизабет, тронутая рассказом индейца.

– Где тот лед, который покрывал воды Великого Источника? Он растаял и ушел с потоками воды. Джон дожил до такого времени, когда все покинули его и ушли в Страну Духов. Теперь и его время наступило, и Джон готов.

Могиканин склонил голову и умолк. Мисс Темпл не знала, что сказать. Она желала бы отвлечь мысли старого воина от грустных воспоминаний, но в выражении его печали было столько величия и достоинства, что девушка не решалась заговорить. Однако после продолжительной паузы она все же возобновила разговор.

– А где Кожаный Чулок? – спросила она. – Я принесла по его просьбе вот эту банку с порохом. Но его что-то нигде не видно. Быть может, ты возьмешь порох и передашь его своему другу?

Старый индеец медленно поднял голову и серьезно посмотрел на сверток, который Элизабет положила ему в руку.

– Вот страшный враг моего народа, – сказал он. – Разве без него смогли бы белые люди победить делаваров?

Великий Дух научил твоих предков делать ружья и порох для того, чтобы прогнать индейцев с их земли. Скоро уже не останется здесь ни одного краснокожего. Когда умрет Джон, последний индеец покинет эти холмы, и род его исчезнет вместе с ним. – Упершись локтем в колено, старый воин весь подался вперед и, казалось, окидывал прощальным взором долину, которую еще можно было разглядеть сквозь марево, хотя с каждой минутой воздух как будто сгущался, и мисс Темпл почувствовала, что ей становится трудно дышать. Взгляд могиканина постепенно утрачивал выражение печали и приобретал какую-то особую силу, похожую на одержимость пророка.

– Но Джон пойдет в страну, где собрались его предки, – продолжал старик. – Там много дичи, и в озерах много рыбы, и женщины не плачут оттого, что у них нет мяса для еды; туда не сможет прийти ни один минг. Охота там – лишь детская забава, и все честные краснокожие живут, как братья.

– Джон, это не христианский рай! – воскликнула мисс Темпл. – Ты сейчас во власти суеверий твоих предков.

– Отцы, дети, – вдруг твердо произнес могиканин, – никого больше нет, никого! У меня только один сын – Молодой Орел, и в нем течет кровь белого человека.

– Скажи мне, Джон, – заговорила Элизабет, стараясь направить мысли старика на другие темы и кстати удовлетворить собственное острое любопытство, которое внушал ей юноша. – Скажи мне, кто этот мистер Эдвардс? Почему ты так любишь его и откуда он пришел?

Индеец вздрогнул – вопрос этот, по-видимому, вернул его мысли к земной жизни. Взяв мисс Темпл за руку, он усадил ее рядом с собой и показал на земли, раскинувшиеся перед их взором.

– Посмотри туда, – сказал он, направляя ее взгляд в сторону севера. – Вся эта земля, насколько могут видеть твои молодые глаза, принадлежала его…

Но он не договорил. Огромные клубы дыма вдруг обволокли их и, кружась вихрем, образовали завесу, заслонившую все, что находилось впереди. Мисс Темпл в страхе вскочила на ноги и, глянув на вершину горы, увидела, что и она окутана дымом; из лесу доносился приглушенный рев, похожий на завывание ветра.

– Что это, Джон? – закричала Элизабет. – Все заволокло дымом, и я уже чувствую жар, он идет словно из печи.

Прежде чем индеец успел ответить, из чащи послышался голос:

– Джон! Где ты, могиканин? Лес горит – беги, спасайся, не то будет поздно!

Вождь приложил руку ко рту, и вновь раздались звуки, привлекшие в свое время внимание Элизабет. Тут послышался шум торопливых шагов сквозь сухую поросль и кустарник, и на площадку с искаженным от ужаса лицом выбежал Эдвардс.

Глава XXXVII

И двор, и лагерь, и леса

Любви покорны.

Вальтер Скотт, «Песнь последнего менестреля»

– Как было бы ужасно, если бы ты вдруг погиб такой смертью, мой старый друг! – воскликнул Оливер, с трудом переводя дыхание. – Вставай скорее, надо бежать. Быть может, уже слишком поздно… Внизу пламя вокруг скалы замыкается, и, если не удастся прорваться здесь, единственным путем к спасению останется тропинка над пропастью. Скорее, скорее!.. Да очнись же, Джон! Нельзя терять ни минуты.

Узнав голос Эдвардса и сразу забыв про опасность, Элизабет отпрянула к ближайшему выступу скалы, а могиканин, на мгновение как будто стряхнув с себя апатию, проговорил, указывая на девушку:

– Это ее надо спасти. А Джона оставь умирать.

– Ее? О ком ты говоришь? – закричал юноша, поспешно оборачиваясь в ту сторону, куда указал старик.

При виде Элизабет он, казалось, онемел. Лицо девушки выражало ужас, к которому примешивалось смущение оттого, что ей пришлось встретиться с молодым человеком в столь необычном месте.

– Мисс Темпл? Вы?.. Здесь?! – воскликнул Эдвардс, как только вновь обрел дар речи. – Неужели вам уготована такая страшная смерть?..

– Нет, нет, мистер Эдвардс, дадеюсь, смерть не грозит никому из нас, – ответила Элизабет, изо всех сил стараясь говорить спокойно. – Дыма много, но огня пока не видно. Попытаемся уйти отсюда.

– Возьмите мою руку, – сказал Эдвардс. – Где-нибудь должен еще оставаться проход, вы сможете спуститься вниз. Хватит ли у вас сил?

– Разумеется. Право, мистер Эдвардс, вы преувеличиваете опасность. Ведите меня тем путем, каким сами пришли сюда.

– Конечно, конечно! – закричал юноша в каком-то исступлении. – Опасности нет, я только зря напугал вас.

– Но ведь мы не оставим, не можем же мы оставить старика умирать здесь?

Лицо молодого человека исказилось душевной мукой. Он с тоской взглянул на могиканина, потом, увлекая за собой упиравшуюся девушку, двинулся огромными шагами к проходу, через который сам только что вошел в это кольцо пламени.

– Не беспокойтесь за Джона, – проговорил Оливер спокойным тоном, за которым скрывалось отчаяние. – Старик – лесной житель и привык к подобным положениям. Он сумеет проползти по скале, а возможно, и здесь будет в полной безопасности.

– Минуту назад вы говорили иначе. Не бросайте его, Эдвардс, не обрекайте его на столь ужасную смерть! – воскликнула Элизабет, глядя на своего проводника так, будто сомневалась в здравости его рассудка.

– Слыханное ли дело, чтобы индеец сгорел в лесном пожаре! Сама мысль об этом нелепа. Торопитесь, торопитесь, мисс Темпл, не то мы не пробьемся сквозь дым.

– Что с вами, Эдвардс? У вас такое выражение лица… вы меня пугаете! Скажите правду: опасность страшнее, чей это кажется? Говорите, я все смогу вынести.

– Если мы успеем добраться до вершины той скалы, прежде чем туда продвинется огонь, мы спасены! – воскликнул юноша, не в силах более сдерживать себя. – Бегите же – речь идет о жизни и смерти!

Разговор этот происходил на уже описанной нами скалистой площадке, или террасе, какие часто встречаются в гористой местности; площадка, как было сказано выше, круто обрывалась пропастью. По форме она представляла собой полукруг, концы которого сливались со скалами.

Спуск с этих скал был более пологим, и как раз с одного из них Эдвардс поднялся на площадку и сюда же тянул теперь Элизабет, делавшую отчаянные усилия бежать быстрее.

Огромные клубы белого дыма окутывали вершину горы, скрывая наступление бушующей стихии. Поддерживаемая Эдвардсом, мисс Темпл бежала по площадке, как вдруг какой-то треск привлек ее внимание, и она увидела, что из-за дымовой завесы пробивается извивающееся пламя, то поднимаясь вверх, то стелясь по самой земле, сжигая своим горячим дыханием каждый кустик, каждую веточку, которых оно касалось. Зрелище это удвоило силы беглецов, но, к несчастью, на их пути оказались груды высохшего валежника, и в тот момент, когда они оба уже считали себя спасенными, порыв горячего ветра занес раздвоенный язык пламени на валежник, который тут же вспыхнул; юноше и девушке преградило дорогу грозно ревущее пламя, вставшее перед ними подобно огнедышащей топке. Почувствовав жар, молодые люди отшатнулись и стояли словно в оцепенении, глядя, как пламя быстро сползает вниз по горе, склон которой превратился в сплошное огненное полотнище. Для Элизабет в ее легком воздушном платье опасно было даже близко подходить к буйной стихии: эти развевающиеся одежды, которые придавали столько изящества и нежности ее фигуре, могли теперь стать причиной гибели девушки.

Жители посёлка имели обыкновение ходить в горы за строительным материалом и топливом, но брали только стволы деревьев, предоставляя верхушкам и сучьям валяться и догнивать. Таким образом, почти все склоны горы были покрыты ворохами этого легкого топлива, которое, высохнув в последние два месяца под жарким солнцем, загорелось от первой искры. Пламя как будто даже не касалось сухого валежника, а перелетало с места на место, как легендарный огонь, зажигающий потухший светильник храма.

Зрелище, хотя и внушало ужас, было не лишено красоты. Эдвардс и Элизабет наблюдали за губительным продвижением огня со смешанным чувством страха и восхищения. Юноша, однако, скоро опомнился и повлек за собой Элизабет, снова пытаясь найти путь к спасению. Они прошли по краю дымовой завесы; Оливер, в поисках прохода, не раз входил в самую гущу дыма, но все безуспешно. Так они обогнули верхнюю часть уступа, пока не достигли его края, в стороне, противоположной той, откуда пришел Эдвардс, и тут они, к отчаянию своему, убедились, что огонь окружает их плотным кольцом. До тех пор, пока оставался неисследованным хотя бы один проход вверх или вниз по горе, в них еще теплилась надежда, но теперь, когда все пути к отступлению казались отрезанными, до сознания Элизабет вдруг дошел весь ужас положения, как будто она внезапно поняла всю грозящую им опасность.

– Этой горе суждено было стать для меня роковой, прошептала она. – Видно, мы найдем здесь свою смерть.

– Не говорите так, мисс Темпл, еще не все потеряно, – ответил Эдвардс таким же шепотом, но отчаянное выражение лица юноши противоречило его ободряющим словам. – Вернемся к вершине скалы, там есть… там должно быть место, где мы сможем спуститься.

– Ведите же меня туда! – воскликнула Элизабет. – Надо испробовать все возможное. – И, не дожидаясь ответа, она повернулась и побежала к краю пропасти, сквозь рыдания повторяя как бы про себя: – Бедный отец, бедный мой отец, что ждет его!..

В одно мгновение Эдвардс очутился рядом с ней. Глаза у него мучительно болели, он изо всех сил напрягал зрение, пытаясь найти в скалах хотя бы трещину, которая могла бы облегчить спуск, но на их ровной, гладкой поверхности не видно было ни единого места, могущего послужить опорой для ноги, а тем более настоящих уступов, необходимых при спуске с высоты в сотню футов. Эдвардс сразу же убедился, что и эта надежда рухнула, однако безумное отчаяние понуждало его к действию: ему пришла в голову еще одна возможность спасения.

– Вот последний выход, мисс Темпл: спустить вас вниз. Будь здесь Натти или если бы удалось вернуть к реальной действительности индейца, сноровка и многолетний опыт этих стариков помогли бы найти для этого средство. А я сейчас как дитя: способен на дерзкое мечтание, но не способен его осуществить. Каким же образом проделать это? Моя куртка слишком легка, да ее и недостаточно. Есть, правда, одеяло могиканина. Мы должны, мы непременно должны испробовать и это – все лучше, чем видеть вас жертвой страшной смерти.

– А что станется с вамп? – возразила Элизабет. – Нет, нет, ни вы, ни Джон не должны жертвовать собой ради меня.

Но Эдвардс даже не слышал ее. Он уже стоял возле могиканина, который, не произнеся ни слова, отдал свое одеяло и продолжал сидеть со свойственными индейцам достоинством и невозмутимостью, хотя его положение было еще опаснее, чем у молодых людей. Одеяло было тут же разрезано на полосы, а те, в свою очередь, связаны вместе; к ним Эдвардс прикрепил свою полотняную куртку и легкий муслиновый шарф Элизабет. Эту своеобразную веревку юноша с быстротой молнии перекинул через край уступа, но ее не хватило и на половину расстояния до дна пропасти.

– Нет, нет, ничего не выйдет! – воскликнула Элизабет. – Для меня нет больше надежды. Огонь движется медленно, но неотвратимо. Смотрите, сама земля горит!

Если бы пламя распространялось на площадке даже вполовину той скорости, с какой оно переносилось с куста на дерево по склонам горы, наш печальный рассказ быстро пришел бы к концу: пламя поглотило бы свои жертвы. Но некоторые обстоятельства дали им передышку, во время которой молодым людям удалось испробовать те возможности, о которых мы только что рассказали.

На тонком слое почвы, покрывавшей скалистую площадку, трава росла редкая и тощая; большинство деревьев, которым удалось проникнуть корнями в расселины и трещины, уже успели погибнуть во время засух в предыдущие годы; на некоторых, еще сохранивших признаки жизни, болталось по нескольку увядших листьев, а остальные представляли собой лишь жалкие высохшие остатки того, что когда-то было соснами, дубами и кленами. Трудно отыскать лучшую пищу для огня, найди он только возможность сюда добраться: но тут не оказалось растительности, покрывавшей гору в других местах, где она способствовала разрушительному продвижению огня. Помимо этого, выше по склону на поверхность выбивался источник, которыми так изобилует эта местность; ручеек сначала не спеша вился по ровной площадке, пропитывая влагой мшистый покров скал, потом огибал основание небольшого конуса, образующего вершину горы, а затем, уходя под дымовую завесу где-то у края площадки, прокладывал себе дорогу к озеру, не прыгая с утеса на утес, а прячась в каких-то тайниках земли: Иной раз в дождливый сезон ручей то здесь, то там показывался на поверхности, но в летнюю засуху его путь можно было проследить лишь по заболоченным участкам и порослям мха, выдававшим близость воды. Когда пламя достигло этой преграды, ему пришлось задержаться до тех пор, пока сильный жар не уничтожил влагу; так войска ждут, пока авангард не освободит им дорогу для дальнейшего опустошительного продвижения.

Роковая минута была теперь, казалось, неотвратима – пар, с шипением поднимавшийся от русла ручья, почти уже исчезал, мох на скалах закручивался под действием жара, остатки коры, которые все еще держались на стволах засохших деревьев, стали отваливаться и падать на землю. Воздух словно дрожал от дыхания пламени, скользившего среди опаленных стволов деревьев. Были мгновения, когда черные клубы дыма застилали всю площадку, – глаза теряли способность видеть, но другие органы чувств заменяли зрение, давая полное представление об ужасе всего происходящего. В такие мгновения рев и треск бушующего пламени, шум падающих на землю ветвей, а иногда и грохот рухнувшего дерева повергали в трепет несчастные жертвы, ожидавшие своей участи. Из них троих больше всех волновался Эдвардс. Элизабет, смирившись с мыслью, что на спасение нет никакой надежды, показывала теперь то самообладание, с каким особо тонкие натуры прекрасного пола встречают неотвратимое несчастье. А могиканин, положение которого было самым опасным, продолжал сидеть на прежнем месте с непоколебимым хладнокровием, свойственным индейскому воину. Несколько раз взгляд старого вождя, почти не покидавший далеких холмов, обращался в сторону молодых людей, обреченных на безвременную гибель, и на его неподвижном лице показывались проблески жалости, но тут же глаза его снова затуманивались, как будто он уже смотрел в далекое грядущее. Почти все время он пел на делаварском наречии нечто вроде тихой погребальной песни, издавая глубокие гортанные звуки, присущие языку его народа.

В такую минуту, мистер Эдвардс, исчезают все земные различия, – прошептала Элизабет. – Уговорите могиканина приблизиться к нам, и будем умирать вместе.

– Нет, я знаю, он не сдвинется с места, – ответил юноша жутким, еле слышным голосом. – Он считает это мгновение счастливейшим в своей жизни. Ему уже за семьдесят, и в последнее время старик начал сильно сдавать. К тому же он немного поранил себя во время той злополучной охоты на оленя, – там, на озере. Ах, мисс

Темпл, это была поистине злополучная охота. Боюсь, что именно она явилась причиной и теперешнего нашего ужасного положения!